Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
– Это Олина варежка. Там у них зимние вещи были.
Он быстро взял варежку из тетиных рук и прыгнул на тахту. Поглядев на Егора Петровича и на Митю, Марья Сергеевна постояла и вышла, дверь за собой, однако, не затворив.
– Называется поговорили! – заключил отец.
Печально взглянул Митя на Егора Петровича.
– Про Олега-то Кошевого я все понимаю. А вот что самому сейчас делать…
– Значит, слышал наш разговор? – установил прокурор, – Ты бы поужинал, вот что надо самому сейчас делать. Потом тетю тревожить будешь.
– Сейчас!
Митя соскочил с тахты и пошел на кухню искать пропитание.
В его поведении столько было неопытности чувства и столько доверчивости, что Егор Петрович заново ощущал свое отцовство. Вот это и есть семья: здесь каждый отпечаток Митиных ног на полу что-то значит. И ведь это не ребяческие годы сына, это его юность…
«Папа медлит, это хорошо…» – думал Митя и с полным расчетом давал ему нужное время: тщательно выскоблил со сковородки холодную кашу, запил киселем и снова сел перед отцом на тахте. Дверь закрыта, и разговор все равно состоится.
– Значит, про Олега Кошевого ты все понимаешь? – спросил Егор Петрович и добавил: – Убери-ка варежку.
Быстрота, с которой Митина рука сунула варежку глубоко под подушку, стоила многих выразительных слов. Да, но под отцовскую подушку на тахте! В первый раз Митя по-ребячески улыбнулся, с вызовом поглядел на отца.
– Выспаться тебе надо за две ночи, – сказал Егор Петрович. – Что, Оля не согласилась? – спросил он внезапно.
– Что – не согласилась?
– Переехать к нам на квартиру.
– Откуда ты знаешь?
– Ты объясни, почему не согласилась.
– Нет, ты скажи: откуда знаешь?
– Да просто догадался, о чем вы могли говорить весь вечер.
– Оля отказалась наотрез, и убедить невозможно, – признался Митя. – В общем, у меня все вышло глупо, нескладно. А она твердит одно: «Не хочу, чтобы меня жалели…» – Митя поднял голову: – Хочешь, пойдем вместе? Дождь перестал.
– Нет, сейчас не стоит. Тем более что до Дикого поселка, кажется, километров десять. Так что вернемся как раз на рассвете. Оля хорошо учится?
– Учится… ни плохо, ни хорошо.
– Посредственно, – заключил прокурор.
Они помолчали.
– Ты помнишь маму, Митя?
– Иногда кажется, что помню.
– Она так любила думать, какой ты будешь большой.
Разговор шел совсем не так, как предполагал Митя. Что это – предостережение, напоминание?
– Папа, если ты согласен, чтобы Оля жила у нас, мы вместе должны ее уговорить.
– Что ж, и уговорим. Это тетя Маша в школе сделает. Так лучше, чтобы Оля не думала всякие там глупости, что в тягость или из жалости. Не в этом сейчас дело.
– Папа, ты просто представить не можешь ее состояние! – крикнул Митя, мгновенно вскочив на ноги. – Все это гораздо хуже, чем можно подумать! У нее нет подруг – там слили два девятых, и такая пошла муть, поделились на «наших» и «ваших», кто-то переметнулся. Но ведь этого мало: у Оли нет ни одного взрослого человека, который бы ей по-настоящему помог. Нянька растерялась. Ее племянница собирается Олю устроить летом в пивной ларек. А Ольгу все время озноб трясет. А сама злится, что ее жалеют.
Как мог он рассказать отцу про то, как он думал всю дорогу, что она может одичать, как, шагая под дождем, мучился и не мог решить, прав он был или не прав, подчинившись Ольге, испугавшись ее слабости.
– Взять Олю нужно. Иначе что же выходит: Митя Бородин – только рыцарь бедный? – сказал отец. – Верно, тетя Маша?
– Как же, как же, – послышалось немного невпопад из-за двери, что означало не только, что тетя слышала разговор, но и что в основном согласна с принимаемыми решениями.
– Правда, тетя Маша считает, что не все думают по-нашему, люди часто бывают подозрительны. Кривотолки могут получиться, смешки, шепотки. Но мы этого не допустим.
– Этого не будет. Этого не может быть! Ведь мы же летом уедем в лагерь. А главное – я совсем уеду осенью, совсем. Мне ведь здесь долго не жить! А Оле еще год учиться, в десятом. Зачем же тете быть одной? Им даже лучше быть вместе. Главное-то ведь – я уеду!
Так, заглядывая в глаза отцу, убеждая и спрашивая в одно и то же время, говорил Митя. Этот довод, что скоро он уедет, казался ему неотразимым, но на самом деле он лишь выдавал страх Мити перед тем, что главным препятствием для Олиного благополучия сейчас является именно его, Митино, присутствие в квартире.
Митя подошел к отцу.
– Ее нельзя оставлять одну. Я должен помочь. Ты пойми, мы дружим скоро два года. Ты же понимаешь, что такое настоящая дружба.
– Дружба, – повторил Егор Петрович. – Да, кстати. Пусть тетя не слышит, что я тебе скажу… – Он притворил дверь. – Ты-то понимаешь, что с тобой?
Митя молча кивнул головой.
Егор Петрович уселся на угол Митиного стола, нашарил рукой в Митином ящике коробку с табаком, которую всегда, приезжая в город, держал в этом неподходящем месте, среди тетрадей.
– Знаешь, что я тебе скажу? В феврале был я в городе, зашел на ваш стадион. Ты обучал Олю метать диск. Ты даже не замечал, что еще никакой травы нет, а кричал: «Опять траву косишь!»
– Я знаю, что ты заходил. Ты писал тете.
– Она дала тебе читать? Вот думаю о вас и вспоминаю этот унылый стадион и твой сердитый возглас. Очень мне понравилось, какие у вас отношения! Делом вы занимались! И дальше так же продолжайте. Косите траву, вот это занятие!
– Ты все-таки не разобрался, папа, – поправил Митя. – Это плохо. «Косить траву» – значит: диск низко летит.
– Нет, хорошо! Ты меня не учи! Это, может быть, плохо для вашего дискометания, а вообще очень хорошо. Превосходно! – Егор Петрович не искал слов. Как человек целомудренный, он чувствовал, что это не тот разговор, который может повториться второй раз в жизни, и он торопился высказаться и не искал слов. – Приеду, буду с тебя за нее взыскивать, так и знай. «Опять траву косит? Чтоб этого больше не было!» Это уже в смысле дискометания, понятно?
По улыбке сына чувствуя, что запутался, Егор Петрович неторопливо, по всем правилам, снарядил трубку и закурил. Запутался в словах, а не в мыслях.
– Я тебя знаю, – продолжал он, – ты не зубрила, не тихоня, не карьерист, не собственник. Ты мечтатель! Вот. А она…
– Наперсток? – подсказал Митя, желая шуткой предупредить какую-нибудь нелестную характеристику.
– Вот. Точка.
В наступившем молчании слышно было, как за дверью подметает Марья Сергеевна, – это ее последнее, перед сном, ежевечернее занятие.
– А почему сердится тетя Маша? – спросил Митя.
Он подошел к двери и распахнул ее. Марья Сергеевна выпрямилась с веником в руке.
– Тетя Маша сердится, – громко сказал отец, – потому, что не знает, к чему это приведет, если вы с Олей будете жить вместе. Мне кажется, что все будет хорошо. Я верю вам обоим.
– Мне и тете? – спросил Митя.
– Тебе и Оле, – ласково и укоризненно в то же время ответила за отца тетя Маша.
– Тогда черта ли нам… кто что подумает!
И Митя закружил тетю Машу в своих объятиях. С трудом она выговорила:
– Ну, без непарламентских выражений…
Долго не ложились спать. Снова пили чай. И Митя стал разговорчив, повеселел, рассказывал, какая деловая, распорядительная была Оля в зимнем лагере, как ее полюбили малыши, и особенно Сибилля, дочь плотника, которая живет вот тут, за стеной.
Отец молча пил чай, молча слушал Митю, а потом, отставив чашку, задумчиво произнес нечто малопонятное:
– Не жаль молодца ни бита, ни ранена, а жаль молодца похмельного.
Глава третьяОЛЯ СПОСОБНА НА УСИЛИЯ
Чап спросил:
– Правда ли, что у тебя Оля живет?
– Ты пребываешь в стороне от общественных интересов, – хладнокровно возразил Митя и добавил: – Оля живет у нас больше месяца. Еще вопросы имеются?
Он напрасно вооружился против Чапа: тот действительно пропустил мимо ушей разговоры об этом событии. Тут же признался в этом.
– Куклу в дом принесла? – предложил еще один вопрос Чап.
Эта гениальная догадка привела Митю в полное замешательство: на пятый день пребывания Оли в квартире он в самом деле обнаружил косомордую, засаленную куклу, о существовании которой никогда не подозревал, несмотря на солидный стаж знакомства с Олей.
– Как это тебе пришло в голову?
– До двадцати лет они с куклами не расстаются.
Чап был в хорошем настроении, к тому же торжествовал он по поводу собственной проницательности. Митя и в прежние годы любил редчайшие минуты благодушия Чапа. Захотелось поделиться своими огорчениями.
– Не могу ума приложить. Почему, когда рядом живешь, меньше видишь друг друга?
– Меньше?
– Да, непонятно. Ты бы зашел как-нибудь, – сдержанно пригласил Митя.
Но Чап махнул рукой, и на том разговор кончился.
С тех пор как Оля стала жить у Бородиных, ее отношения с Митей резко изменились: меньше стало уединенности. В первые дни он не замечал – так хорошо было сидеть вдвоем в комнате, хоть и спиной друг к другу, за разными столиками, готовить уроки и знать, что, если захочешь, чуть скосишь глаза – и увидишь Олину голову, склоненную под оранжевым абажуром; если захочешь, мягко пройдешь по старому ковру, который для тети Маши просто старый ковер, а для Мити – тот ковер, который он вместе с Олей принес из ее прежней квартиры.
И запреты, какие сами собой появились для него в родном доме, – от них становилось как-то интереснее жить. А они появились с первого дня и волновали – заставляли все время ощущать присутствие Оли, даже когда ее не было в доме. Раньше Митя свободно когда и что хотел делал в тетиной комнате; так, в тот вечер, после грозы, ноги мыл, сидя в кресле. Теперь это место стало запретным – по крайней мере поутру и когда ложились спать. Там был теперь Олин угол, где над кроватью Олины акварели, которые Митя сам окантовал и с помощью тети развесил. В полутьме, за дверью, висели на плечиках Олины платья. С этим связано было воспоминание о маленьком происшествии в первые дни Олиной жизни в семье Бородиных. Оля появилась в квартире под вечер. Все было хорошо – сели пить чай, и тетя была разговорчива, оживленна, а потом повела Олю умываться. Они простились с Митей с какими-то милыми, пустяковыми шутками и закрыли дверь в Митину комнату. Но вся Олина душевная тоска появилась утром, когда Оля, заглянув в платяной шкаф и найдя, что там и без того тесно, отклонила все тетины настояния и сама вбила за дверью гвоздь. Она так ловко задрапировала свои платья (как когда-то нянька на кухне), что ей вот уже месяц было жаль разрушать эту красоту, и она ходила в одном и том же коричневом форменном с черным фартуком.
Часто наведывалась Прасковья Тимофеевна. Она тосковала по Ольге – было видно, как няня постарела. Хорошая и добрая женщина с большим сердцем, только несчастная и беспомощная, не знала, как помочь Оле, как ее приласкать, приголубить. Нянькина племянница Глаша собиралась к лету отправить Прасковью Тимофеевну в совхоз, к брату. Там старой, наверно, будет лучше. Но нянька откладывала отъезд, не хотела бросить Олю. Марья Сергеевна поговорила с нянькой, растолковала, что помочь Оле – значит помочь ей кончить школу, стать на ноги. Пусть и не думает увозить с собой в деревню. Как бы там ни было хорошо для Олиного здоровья, эти мысли надо оставить.
Однажды Прасковья Тимофеевна принесла Оле подарок – пуховый зеленый капор. Митя подумал, что это изделие какой-нибудь домохозяйки в Диком поселке, и ему сразу стало грустно. Он не шелохнулся, сидел над книгами, пока Прасковья Тимофеевна, уложив на коленях руки, качалась, глядя на сиротку. А потом няня с Олей ушли в тетину комнату, и Митя слышал, как няня спрашивала Олю: «Ну, как твой?» – и видел, как няня, углядев над Олиной кроватью мамину фотографию, заплакала, нисколько не боясь растревожить девочку.
Проводили Прасковью Тимофеевну, и Оля без долгих приготовлений засела за учебник. Теперь, хотя Митя с головой ушел в подготовку к выпускным экзаменам и не мог, как прежде, помогать Оле, ее школьные дела пошли лучше. С утра вымыв посуду и прибрав свою комнату (Митину комнату по-прежнему прибирала тетя), Оля садилась на балконе в тени фикуса, когда солнце косо освещало угол дома. Потом несколько раз пересаживалась со стулом в поисках тени. Не расставаясь с учебником, входила в комнату пить воду и снова уединялась на балконе. С непонятным для Мити постоянством Оля погружалась в дела, как только они оставались в квартире вдвоем. Он не решался ей мешать, и выходило, что разговаривали они только при тете Маше. Никаких воспоминаний о прошлом! Он боялся причинить ей боль неосторожным напоминанием о том времени, когда она жила с мамой. Оля просто бежала от воспоминаний.
Глядя на Олю, как она ведет себя сдержанно, спокойно, Митя иногда задавал себе вопрос: а вспоминает ли она маму? У него не хватало воображения представить себе, что Оля способна так скрывать свое душевное состояние. И от кого же? От него, от Мити. Может быть, когда Оля стала жить рядом, он показался ей тупицей, не стоящим откровенности, пропал весь интерес к человеку? Это, говорят, бывает и в семейной жизни. Мысли эти мучили, а невозможность высказать их делала его скучным, в самом деле не похожим на себя.
Все как будто пело: она здесь, рядом! Стеклянная балконная дверь покачивалась и гоняла по стенам солнечных зайчиков, шумели женские голоса во дворе у керосиновой лавки, и словно оттого, что Оля здесь, рядом, в комнатах стояло настоящее лето.
Митя подошел к двери на балкон, уперся виском о притолоку, молча смотрел на Олю.
– Ты так не должен, – сказала Оля, подняв глаза от книги.
– Ты все делаешь сама по себе, – возразил Митя. – Садишься за учебник, как в читальне. Уединяешься на балконе, как будто меня нет.
– Ты так не должен, Митя, – повторила Оля.
Что она хотела этим сказать?
– Я не знаю теперь, что ты думаешь, чем тебе помочь, – продолжал Митя. – Может быть, я не стою твоей откровенности? Скажи…
Это был разговор вполголоса.
– Экзамены, Митя… – едва слышно произнесла Оля. – Раз экзамены, ни за что не буду тебе мешать. Не хочу и не буду.
И Митя отошел от двери. Все как будто пело: она здесь, рядом! Букет ночных фиалок в стеклянной банке на подоконнике. Это завела Оля. Вся квартира стала другая. И лестница. И двор.
Как ни странно, Олины одноклассницы тоньше Мити разбирались в ее душевном состоянии. Просто им было виднее: в школе она не так таилась. Многие видели, как на переменах она выходит во двор, где бегают и играют одни маленькие, и бродит, глотая слезы. Никто, даже самые любопытные, не решались выспрашивать у Оли то, что она не стала бы говорить. Многие одноклассницы, которые тяготились Олей с тех пор, как с ней случилось несчастье, теперь испытывали чувство облегчения оттого, что подруга живет в семье. Но были и другие, вроде Ирины Ситниковой, которые увидели в Олином переезде к Бородиным только одну сторону, ту, которую им хотелось видеть, – возможность углубления «романа». С такими Оля не стеснялась: сговорились, например, вечером в школе повторить раздел алгебры, опасались, что допоздна засидятся, – Оля лениво проронила: «А за мной Митя зайдет».
Оля попросила Нюру Бреховских пойти с ней на старую квартиру: нет ли писем для мамы? С ними увязался пяток девчат. На звонок вышел новый жилец – Оля никогда не встречала этого седого, румяного мужчину. Он передал несколько писем и говорил ласково, чувствуя, что девочке нелегко ступить через порог. Но Оля в беспамятстве не понимала, что он говорил, она заглянула в дверь комнаты и увидела мамину чертежную доску, оставленную на прежнем месте, и передвинутое кресло, а на его спинке спящего серого котенка. Только потому, что он лежал на своем излюбленном месте, Оля поняла, что это мамин котенок, которого она не взяла с собой. Вот как успел вырасти! Повернулась круто и, не простившись с новым жильцом, сбежала по лестнице.
Девочки не стали догонять. Их удержала за руки Нюра:
– Оставьте ее одну! Вы разве не видите, что с ней творится.
И когда шли без нее, то всплакнули: вернее сказать – всю дорогу глаза были на мокром месте. Только Ирина Ситникова осталась неуязвима. Пожала плечами и сказала:
– Странно! У меня даже от лука глаза не плачут.
На следующий день, возвращаясь домой, Митя еще со двора увидел на балконе Олю и Нюру. Не то чтобы они подружились, но в трудные Олины дни Нюра при всей своей безмолвной застенчивости поняла, что может быть практически полезна подруге, которая оказалась совсем беспомощной во многих жизненных вопросах.
Подруги не часто бывали у Оли, и Митя не стал им мешать. В открытую дверь он видел, как они оглядывали прищуренными от ветра глазами плоские крыши соседних домов и любезно поправляли друг дружке растрепавшиеся прядки волос. То, что дошло до его слуха, открыло ему глаза на многое, о чем он не подозревал. Оля рассказывала, как ни странно, о Пантюхове. Оказывается, нянька ходила к Пантюхову, пошумела у него в кабинете, укоряла, что родной ведь Оленьке, а забыл. И Фома Фомич встретился с Олей на улице возле школы и позвал к себе в контору. Он предлагал протекцию, чтобы ей устроиться секретаршей к одному ответственному товарищу. Оля рассказывала, как он хохотал, даже нисколько не обидевшись, когда она прямо в глаза ему сказала, что она отлично понимает, кому он собирается оказать услугу – не ей, конечно, а этому товарищу, который, наверно, одного с ним поля ягода…
– «Что ты! Я тебе, как дочери родной! Ты своими руками жизнь устраивай, на себя надейся! Даже на меня не рассчитывай. Меня все «извозчиком» зовут, но даже я тебя до самого счастья не доставлю, а только по пути могу подвезти». Он говорил: «Зачем Бородины к себе взяли, это еще надо обмозговать… Люди себе не враги, у каждого своих забот воз и маленькая тачка. И у них есть свой интерес». Понимаешь, гадина какая? – говорила Оля в каком-то горячечном возбуждении. – Он не верит, что могут помочь бескорыстно. Он искренне со мной говорил, я знаю, что искренне! Он так и думает, что нельзя ни на кого полагаться. А я ненавижу его, ненавижу! Ненавижу его здравые советы, его мещанские мыслишки, его бритую черепушку.
Вдруг Митя почувствовал всю Олину оторопь перед жизнью, которую по-своему открыл ей «извозчик». Только зачем же приходится нечаянно подслушивать такое? Почему она молчала об этом? Да ясно же – помнит их ссору в день рождения! И потом, как же она скажет о том, что кто-то, пусть даже прожженный подлец, заподозрил их тут в корысти! Ведь передать чужое оскорбление – это значит в чем-то присоединиться к нему. Вдруг по-новому, ее глазами взглянул он на себя, на свою семью, сообразил, что теперь для Оли означает его семья. А он-то еще тревожился из-за такого пустяка, что тетя Маша зовет Олю на «вы». Да разве это имеет значение!
И он на цыпочках через кухню вышел из квартиры, зашагал по улицам, обдумывая свои открытия.
А Оля и Нюра еще долго разговаривали на балконе. Оля прочитала Нюре одно из тех писем, которые передал ей вчера незнакомый человек в старой квартире. Из Москвы писал Еремей Ильич Брылев, – видно, тот самый Ерема из маминой сказки. Не зная о смерти Веры Николаевны, он писал все о том же – о перевозках кирпича в контейнерах, о каких-то браслетных запорах. Там была одна строчка: «В Москве меня поддерживают, но без вас, Вера Николаевна, без вашей помощи будет нелегко». И тут Оля перестала читать и только повторяла: «Нелегко… нелегко… нелегко…»
А потом тоненько, чтобы в комнатах не было слышно, они запели свою любимую:
Часы пока идут,
и маятник качается,
И стрелочки бегут,
и все, как полагается…
Нюра запела первая, а Оля стала подпевать. И странно – нянькины посещения и ее сердобольные слезы над маминой фотографией оставляли Олю спокойной, а песенка с такими обыкновенными словами растревожила, и она плакала, а Нюра гладила ее по голове и молчала.
Был день, когда квартирой овладели Митины товарищи. Они после уроков готовились к выпускным экзаменам и часто бывали у Мити. Зажав уши ладонями, Оля занималась в своей комнате; сквозь закрытую дверь врывался гул голосов.
Вдруг распахнулась дверь, и кто-то в блаженном исступлении завопил:
– Хотите, Оля, расскажу вам, как я однажды попал на «Седьмое небо»?
Оля не успела поднять головы и разглядеть, кто ворвался, как ворвавшегося уже оттащили назад, и дверь захлопнулась.
Там, за дверью, – это можно было представить по характеру звуков, – рассаживались, листали учебники, читали вслух, с пристрастием опрашивали друг друга и рано или поздно заводили споры о будущем. Мальчишки заранее становились патриотами тех городов, которых еще не видали, вузов, в которых не учились.
Однажды в доме встретились две стихии: к Оле пришли ее подруги, а в соседней комнате занимались Митины товарищи. Девочки не уставали радоваться сокращению числа предметов, по которым надо сдавать экзамены в этом году. За дверью их поддержали басовитые голоса. Девочки зашушукались и плотнее закрыли дверь. Оле даже позавидовали: вот где жизнь кипит ключом! Она не стала их разубеждать, вела себя неумеренно оживленно, хотела показать, что она здесь своя; придумала, что пришло время поливать цветы на балконе, и понесла воду в лейке через Митину комнату, обмениваясь репликами с мальчиками. Надо отдать им должное: в неожиданной встрече двух стихий они нисколько не затруднили ее положения, даже не прекратили чтения.
Ушли мальчики и девочки, опустела квартира, и Оля вышла на балкон. Она была недовольна собой: она вела себя по-старому, поддразнивала девчонок и старалась показать, что живет в этом доме иначе, чем было на самом деле. Хорошо, что сократили число переходных экзаменов, ей легче будет войти в ряд четверочниц. Но и все ее пребывание в квартире Бородиных было для нее экзаменом этой весны, особенным экзаменом, от которого не освободит никакая инструкция. Здесь между Митей и Марьей Сергеевной, среди множества ежедневно встающих вопросов, над которыми раньше не надо было задумываться – каким мылом мыть волосы, куда прятать ключ или складывать газеты, где чинить карандаши, сколько чаю бросать для заварки, когда можно притворить дверь в свою комнату и с какими словами гасить свет и прощаться на ночь с Марьей Сергеевной, – Оля сдавала свой экзамен. Здесь, как и в ученье, проявлялась выдержка, воспитывалось чувство самоконтроля, представление о своих обязанностях.
И в каждом ее поступке, в каждом слове (теперь уже не в кокетливом постреливании глазками) заключалось желание завоевать расположение тети Маши. Оля никогда еще не училась с такой настойчивостью. Раньше она знала, что мамино отношение не меняется в зависимости от школьных отметок, и Оля не делала усилий. Но тут, когда можно этим порадовать, изменить о себе мнение, – тут другое. Тут важна награда: оправдать доверие тети Маши. И Оля была довольна результатами: оказывается, она способна делать усилия, как когда-то, давным-давно, когда она шестнадцать раз на турнике подтянулась и не могла ладоней разогнуть. Но ведь недавно была минута, когда ей казалось, что и школу она не сможет кончить. Она прошла, эта минута.
Митя, еще недавно обеспокоенный тем, что тетя Маша называет Олю на «вы», не подозревал, какая тайная буря пронеслась над головами Оли и тети Маши и какое установилось теперь между ними согласие.
Был такой уютный вечер, когда перед сном Марья Сергеевна разговорилась с Олей по душам. Она высказала ей свое удовлетворение: проще стали отношения между Олей и Митей, появились общие дела вместо общих слов, больше товарищества. Незаметно для себя, уже в постели, она разоткровенничалась, перешла на княжну Марью Болконскую; почему-то захотелось рассказать одинокой девочке о том, что когда-то было записано в арзамасском дневнике… Женская гордость. Она-то знает, какую душевную силу дает эта гордость! А душевная сила не пропадет, рано или поздно пойдет в дело. Оле было приятно слушать Марью Сергеевну. Впервые за последние два месяца с ней говорила взрослая женщина, как подруга, о самой себе, как раньше говорила мама. Под конец разговора Марья Сергеевна спросила:
– То, что Митя всегда тут, рядом с вами, это не мешает?
И Оля ответила со всей искренностью:
– Ой, что вы! Нисколько не мешает! Наоборот! Мне стыдно теперь схватить тройку, прийти и сказать: «Я троечница».
Надо же было случиться, чтобы буквально на следующий день Марья Сергеевна вызвала Кежун на уроке к доске и вполне заслуженно, со всей неукоснительностью, поставила ей тройку. Поставить поставила, но как волновалась весь урок: поймет ли Оля правильно, не подумает ли, что ставить такую отметку не благородно после вчерашних признаний? И как была обрадована, когда на перемене Кежун догнала ее в коридоре и почти без слов, только прильнув к плечу, проводила до дверей учительской, дала понять, что все она поняла правильно – и вчерашний разговор, и сегодняшнюю тройку.
Дома, как и в школе, Марья Сергеевна не забывала, что Олю нужно постепенно втягивать в новые условия существования. В первый же месяц, пользуясь тем, что ее занятия в школе начинались, как и у Ольги, в два часа дня, Марья Сергеевна обошла магазины и накупила всякой всячины. За многие годы она столько не покупала. Она положила расходовать из трехсот рублей, которые Оля должна была вносить в семью – пенсию за отца, – большую часть на приобретение полезных вещей, вроде двух рюкзаков для предстоящего лета, электрического утюга, глиняного дырчатого кашпо для любимого кактуса, произраставшего в горшке возле Олиного окна.
Тете Маше хотелось, чтобы Оля повеселела от мысли, что ее деньги идут в общий котел, а это заметнее всего, когда покупаешь такие вещи.
Марья Сергеевна приходила с очередной покупкой. Оля впускала ее в квартиру, разглядывала с учебником в руках приобретение и оживлялась. Она оживлялась, чтобы доставить удовольствие Марье Сергеевне. В такие минуты, как и всегда – и утром, и днем, и вечером, и ночью, – она не могла не сравнивать; сравнение быта в квартире Бородиных со всем исчезнувшим навсегда вместе с мамой было теперь самой навязчивой формой воспоминания. Мама была легка и беспечна, равнодушна к практическим приобретениям, она говорила: «Можно прожить без необходимого, но без лишнего – нельзя». И действительно, у них не было мясорубки или няньке задалживали зарплату за три месяца, но к Октябрьскому празднику покупались хризантемы, а если вечеринка, так уж вечеринка.
А тетя Маша любовно вынашивала мысль о полезной, необходимой вещи; когда она в свой черед приобреталась, это доставляло радость, в то время как маму не так уж радовала покупка ботинок, а, пожалуй, даже огорчало, что нельзя обойтись без такой скучной вещи.
Делая вид, что радуется заодно с тетей Машей электрическому утюгу, Оля сразу же пробовала его на своем залоснившемся фартуке. Тетя Маша, довольная покупкой, собирала тетради в портфель, и Оля тоже готовилась идти в школу. Ей было хорошо каждый раз, когда она думала о лете. Летом – пионерский лагерь, летом все будет так, как было во время зимних каникул, даже еще лучше. Однажды она вошла в Митину комнату, вынула из портфеля свой комсомольский билет и положила в табачную коробку, где лежал Митин билет. А вечером Митя с поразительным чутьем заглянул в коробку и засмеялся. Он ходил по комнатам, сиял от счастья; для него такой простой Олин поступок был полон значения: все-таки тайна, как когда-то, – не все же втроем с тетей. В квартире все-таки были тайны!
В отличном настроении Митя закрыл дверь за тетей, которая ушла по делам, и тотчас услышал, как на лестничной площадке стала подметать Сибилля. Маленькая башкирка старательно веником скоблила закрытую дверь, так чтобы Митя слышал, и шептала что-то сама себе по-башкирски. Она хотела обратить на себя внимание, как было однажды, когда он вышел посмотреть, кто там скребется.
– Сибилля! – сказал Митя.
Шорохи прекратились, девочка хихикала за дверью. Он хорошо представлял себе ее смуглую мордочку и стертый до ручки веник, которым она толкалась в дверь.
– Сибилля, иох!
Это было любимое восклицание Оли в ту зиму. Митя распахнул дверь, поймал на ступеньках обратившуюся в бегство Сибиллю, подхватил на руки и так несколько минут носил ее по площадке, как когда-то Оля носила по залу. Только теперь Сибилля подросла, и еще – она не стонала, как тогда от зубной боли, а весело визжала, выбиваясь из Митиных рук.
В таком виде и застала их Оля, поднимавшаяся по лестнице. Она облокотилась о перила и наблюдала, как Митя, немного смутившись, осторожно поставил на ноги Сибиллю.
– Летом поедешь с нами в лагерь? – спросила Оля.
– Поеду!
В глазах Сибилли забегали искорки. А Митя присел на ступеньку и смеялся, глядя на Олю. И была такая минута, что, казалось, вот они сейчас войдут вдвоем в квартиру, и все прежнее оживет, они будут целый вечер вдвоем, близко друг к другу, и никаких неотложных дел, никаких уроков. Можно ведь так? Бывало ведь так еще недавно!
Но Оля и тут сдержалась, даже ничего не сказала и, только улыбнувшись девочке, вошла в квартиру. Вот и все. И когда Марья Сергеевна вернулась домой, она застала детей в разных комнатах за учебниками.
– Ветер, погода портится. Пошли бы погулять, Оля, до дождя, – посоветовала тетя Маша.
Оля утвердительно кивнула головой и продолжала читать. Она была погружена в главу о вегетативной гибридизации. Ей казалось, что вегетативная гибридизация – ее будущая специальность, что только и будет она всю жизнь делать, что изучать наследственные свойства растений, бродить по мичуринским садам.
А Митя сидел за дверью, думая о своем. Небо заволакивалось серой пеленой дождя, ветки деревьев качались за окном, обсыпанные мелкими капельками. На подоконнике стоял букет в стеклянной банке. Оттого, что цветы были лиловые, все за стеклом – и серая пелена дождя, и мокрые отблески на асфальте двора, и темная листва деревьев – приобретало лиловый тон, точно краску размыло по стеклу окна. В такие часы не раз Митя подкарауливал Олю, ждал, что она оторвется от занятий, позовет. Но она не давала повода войти в свою комнату.
Тетя Маша, желая подразнить, иногда без нужды звала Митю. Он делал вид, что не слышит. Для него теперь там была Олина комната, а Оля не звала.
ЭКЗАМЕН ОТМЕНЕН
Однажды Оля пришла домой из библиотеки и увидела Егора Петровича.
Это был он, потому что какой же незнакомый мужчина мог, не глядя, открыть ей дверь, – он, видно, думал, что впускает Митю или Марью Сергеевну. Но тут же спохватился, пожал руку, сказал:
– Вы Оля Кежун? А я тут оставлен в квартире. Я Митин папа. Егор Петрович.
Потом он снова спохватился: оказалось, что свой дорожный мешок он распотрошил как раз на Олиной кровати. Несколько первых минут знакомства прошли в извинениях и торопливом запихивании в мешок всего, что было из него вынуто.
А затем каждый углубился в свои занятия.
