Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

Оля, давно ожидавшая этой встречи, была обрадована и в то же время разочарована. Робость и даже страх – состояние, не свойственное Оле, – смешивались при мысли о Егоре Петровиче с желанием скорее сдать и этот экзамен, завоевать расположение Митиного отца. Была одна смешная примета, приободрявшая Олю: Митя рассказал ей, что ее варежка в ту ночь после грозы осталась под подушкой Егора Петровича, и обнаружилось это, к всеобщему удовольствию, только утром. Оказалось, что экзамена никакого не будет, не должно быть.

Разговор даже не начинался. Потоптавшись и посмущавшись, Егор Петрович обронил несколько ничего не значащих слов по поводу Олиных акварелей, поинтересовался Митиными экзаменами, спросил, достала ли Марья Сергеевна путевку в Симеиз, и окончательно углубился в свои папки, которых привез, как говорится, «дай боже», – на весь Митин стол и еще на два стула. И не успели вернуться домой Митя и тетя Маша, как Оля с облегченной душой вынесла о Егоре Петровиче свое собственное суждение: Митя тут, конечно, приукрасил – отец его никакой не учитель жизни, не советчик, не друг-наставник, а просто занятый своими делами служащий, обыкновенный районный работник, с невыразительным и морщинистым лицом. А то, что Митя любит увязываться за ним и выносить что-то полезное для себя из общения с ним, – это так понятно: все-таки отец!

Егор Петрович повеселел, когда пришла Марья Сергеевна с большущей связкой сушек к чаю, а затем появился Митя, облобызавший отца и тотчас затеявший с ним какое-то несущественное препирательство. Теперь Егор Петрович чувствовал себя свободнее: о чем-то кричал шоферу с балкона, давая ему поручения; рассказывал Марье Сергеевне районные новости; позволил Мите водить себя по комнатам и выслушал его сообщение в лицах о том, как тетя Маша и Оля прибирают по утрам квартиру и какие происходят при этом комические мизансцены. Он в первый раз был здесь после Олиного вселения, – действительно стало теснее. Он снисходительно улыбался рассказам сына и чуть косил глазом в ту сторону, где, близко придвинув стул, за рабочим столиком под оранжевым абажуром делала выписки в тетрадь невысокая девушка с казачьим, скуластым – «ничего себе» – личиком, на котором грубоватые, бесформенные губы и густые брови, растущие двумя щетками, странно не соответствовали застенчивому выражению серых глаз.

То, что он не нашелся в первые минуты знакомства с девушкой, нисколько не смутило его, и он только ждал удобного момента, чтобы, подтрунивая над собой, рассказать об этом Марье Сергеевне. Он всегда считал, что опекать, нянчить, пестовать, учить, говорить прописные истины или «заповеди», как он выражался, – не его жизненное назначение. И то, что с Митей у него неблагополучно в смысле отцовских внушений – в этом никто бы его не разубедил. А сейчас с Олей Кежун он почувствовал все это в особенности. Он не знал, как с ней обращаться. Тут, по правде сказать, он надеялся на Митю больше, чем на себя.

Оля не вышла в тетину комнату, когда Егор Петрович стал там рассказывать случаи из своей прокурорской практики. До Оли доносился его хрипловатый голос, иронические реплики Мити, и она думала в своем углу, что вот так же и без нее наступил бы этот вечер в семье Бородиных.

– В понедельник поддерживаю обвинение… – говорил Егор Петрович. – Ну и буйная головушка этот Федот Мартыныч, подъехал прямо к прокуратуре, смелый такой или наглый, что ли! Телега на железном ходу, лошадь хорошая, и сам навеселе. Ну, я ему говорю: «Ты уж признавайся, коли сам дался в руки. Мы тебя на трех стройках выглядывали».

Наверно, начало истории было знакомо Марье Сергеевне и Мите. Но Оля хотя и не понимала, в чем преступление «буйной головушки» и зачем этот Федот «сам дался в руки», почувствовала что-то, что напоминало ей мамин приход в седьмом часу вечера со стройки домой. Оля подумала: что же это? И не сразу поняла. Это хлынула в дом атмосфера больших дел взрослых людей. Марья Сергеевна с ее добросовестным, но молчаливым корпением над тетрадями, щепетильным замалчиванием «при детях» всяких неурядиц товарищей по коллективу как бы незримой чертой отгораживала быт квартиры от каждодневных забот своей школьной жизни. А Егор Петрович, очевидно от увлечения прокурорскими занятиями, назвал «буйной головушкой» отборного мошенника, по ком давно тюрьма скучает, как увлеченный своим делом врач иной раз невольно любуется редким случаем заболевания. И квартира Марьи Сергеевны для Егора Петровича не только родной дом, а еще и служебная штаб-квартира; вот ведь ни Марья Сергеевна, ни Митя не пользуются соседским телефоном, а Егор Петрович бегал к соседям запросто, – видно, освоил их телефон. И этой черточкой он тоже напомнил Оле ее маму.

В соседней комнате шла обычная семейная болтовня, а за своим столиком, отговорившись занятостью, Оля сидела и вспоминала маму. Ей бы и в голову не пришло, что эти воспоминания возникли не только потому, что Егор Петрович внес знакомую атмосферу в квартиру, но и потому, что разбудил детскую ревность, желание сравнивать. Оля припомнила одну мамину черточку: мама любила, чтобы рабочий человек оценил ее знание дела, ее разумное решение, но она и виду никогда не подавала, что это ей важно. И хотя это было другое, Оле припомнилось, как в Заволжье, когда закладывали элеватор, мама заметила, что старый каменщик Варфоломей чем-то недоволен, брюзжит, и вдруг сообразила: сама сбегала в поселок, разыскала где-то серебряный рубль, вручила Варфоломею, чтобы он, по старинному обряду, вмуровал его в первые камни фундамента. Как могла Оля помнить такое? Ведь она совсем маленькая была. Наверно, мама рассказала ей позже. Сейчас не это было важно, а то, что, оказывается, Оля, так равнодушно относившаяся к маминой работе, все-таки очень много знала маминых черточек, рабочих привычек.

Кто-то из маминых товарищей рассказывал Оле – и это запомнилось, – что мама не любила тех, кто попусту шел в контору, а любила всякий вопрос решать среди дела, на месте.

В последний год к ней часто после работы приходил домой главный механик – горячий, вспыльчивый, из демобилизованных танкистов, с бритой головой, которая то наливалась лиловатым свекольным цветом, то белела, как сахарная. Оле казалось тогда, что она только наблюдает за его затылком, а теперь-то ясно, что запомнился смысл их споров, потому что многое объяснялось тут в мамином характере. Впервые в тот год на стройку пришло множество механизмов. Не удивительно, что мама проверяла сама себя строже, чем начальники, которые мелочно ее опекали. Должно быть, мама боялась, что ей, женщине, механизация, широкий фронт работ могут оказаться не по плечу, тогда она отстанет, «выйдет в тираж». Вот почему так внешне сурово, так холодно по виду, а на самом деле осторожно относилась она к словам главного механика, который все хотел решать сплеча.

«Как же я до сих пор не вспомнила всего этого!» – удивилась Оля. Она уставилась в раскрытый учебник и ничего в нем не видела.

В погоне за воспоминаниями и настиг ее возглас Егора Петровича:

– Ну ладно, будет с книжками-то! Пойдемте проветримся. Ну, хоть на полчасика.

И они втроем – Оля, Митя и Егор Петрович – пошли гулять по ближайшим от дома улицам. Митя обратил внимание отца на то, какая Оля маленькая. Егор Петрович стал прилаживаться идти под руку. «Подрасти надо», – сказал точь-в-точь, как когда-то Митя.

Заспорили о городе, кто знает его лучше: Митя с Олей или Егор Петрович. Все-таки Егор Петрович был здесь еще до войны. Ну, и потом он видел этот город во все времена суток – и глубокой ночью, после заседания в обкоме, и даже на рассвете.

– А вы рассвет видели? – спросил Егор Петрович.

– То есть как это – рассвет?

Оля заранее улыбалась, готовая к какой-нибудь шутке.

А Митя даже осведомился бдительно:

– Почему тебя вдруг заинтересовало?

Но оказалось, что отцу просто к слову пришлось. Он рассказал одну историю:

– На днях беседовал с молоденькой учетчицей. Приписывала одному знакомому шоферу лишние поездки. Крестики ставила. В общем, не в этом дело… Да ее уже и освободили из-под следствия. Вдруг она говорит: «Ведь я совсем еще маленькая, товарищ прокурор. Дурочка… Я ведь этим летом в первый раз зарю видела». – «То есть как?» – «Да так, отвечает, путевку дали мне, отдохнуть на лесной даче. Я не могла уснуть на новом месте. Уселась с простыней на подоконник и все-все увидела. В первый раз увидела, как занималась заря, не поздняя заря, а самая ранняя, когда чуть-чуть…»

Митя засмеялся. Егор Петрович поглядел на него.

– Смешно, что прокурору приходится вести такие беседы? А мне вот как в душу вошел ее рассвет!

Они шли по аллее сада. Шли ни шатко ни валко. «Этакий триумвират», – подумала Оля. А потом Егор Петрович остановился и сказал:

– Вот уж действительно: девчонка, на заре жизни, а сидит передо мной в качестве подследственной. Черт знает что! Если вдуматься, выходит так, что счастливой быть захотела! Давайте мне счастье! Сию же минуту, хоть не по правилам. А того, дура, не сообразила, что сама-то счастлива! По всем правилам счастлива.

– А я тоже помню одно утро, – сказала Оля. – В первый раз тогда обратила внимание: был теплый ветер, и снег падал, а потом стало светать. Мы с мамой ехали на телеге.

Митя слушал Олю. И ее голос, такой прелестный, чистый, и робость, с какой она пыталась рассказать детские ощущения, ее доверчивость – все в ней казалось Мите таким не тронутым жизнью, детским. Он в первый раз так сильно почувствовал собственную юность. Он шел, и слышал удары своего сердца, и думал: неужели отец этого не понимает?

Егор Петрович прожил в городе два дня. Помалкивая, бегала Оля за керосином; помалкивая, готовила стол к обеду. Странное ощущение, близкое душевному сну, но какое-то светлое, внушающее уверенность, овладело ею. Она и раньше не очень-то доверяла Митиным рассказам о Егоре Петровиче и сейчас убедилась, что многое в них – выдуманное. Но одно она знала точно: с Егором Петровичем проще жить в семье Бородиных. Наверно, потому, что он больше сродни маме по духу, ближе к ней, чем Марья Сергеевна, этим умением ценить радость минуты. Она была убеждена, что обыкновенная, ничем не выдающаяся вчерашняя прогулка понравилась Егору Петровичу так же, как ей самой.

Но если бы по-настоящему она задумалась, она бы еще поняла, что к Митиному отцу ее привлекло то, что он без предубеждения: ведь немного с нею поговорил, но было такое чувство, что он ждет от нее самых лучших поступков, – значит, заранее считает хорошим человеком.

Утром, копаясь в Митиной готовальне, он рассказывал Оле, как с детских лет его занимали всякие приборы и инструменты: слесарные, чертежные, даже зубоврачебные. На третьем году жизни впервые увидел чудо: забрался на низкий, покосившийся подоконник путевой сторожки, где жил в семье стрелочника, и увидел в окно, как незнакомый дядя прикрепил к ногам большие железные когти и легко взошел по гладкому столбу наверх, к проводам.

– А уж потом, Оля, видел я и турбины нашей гидростанции, и эскалаторы в московском метро, и как приземляется на ночном аэродроме реактивный самолет. Но уже никогда не испытывал такого волнения, как тогда, в отцовской сторожке.

Егор Петрович искоса поглядел на Олю. Она молчала.

– Жаль, что не стал инженером, – добавил Егор Петрович, укладывая готовальню. – Ты-то кем решила быть?

Оля не знала, что ответить. Но не от смущения или застенчивости, а оттого, что просто не знала, что ответить.

Егор Петрович покачал головой и чуть заметно поскучнел.

Вечером за ним пришла машина из района.

– Пусть меня проводят. Да недалеко, Маша! Обратно на трамвае вернутся, – успокоил Егор Петрович тетю Машу, бросив дорожный мешок в глубину машины.

Митя и Оля мгновенно оказались на заднем сиденье, Егор Петрович – рядом с водителем. И они понеслись по городу.

– Итак, экзамены, Митя?

– С понедельника, папа.

– А там и выпускной вечер. Что, Оля, пойдем на выпускной вечер? – спросил отец, перегнувшись через спинку сиденья.

– Ой, что вы! У них будут только десятиклассницы!

– Да и то по выбору Катериночкина, – подтвердил Митя. – Но если с тетей Машей…

– Или со мной, – прибавил Егор Петрович. – Уж я постараюсь вырваться на вечер.

Там, где трамвай на огородах делает петлю, они простились.

– Назад-то подольше будете добираться? – крикнул он им вслед.

Они обернулись, помахали руками.

А он все медлил вернуться в машину, стоял у дороги, провожая взглядом. Вот Митя что-то ногой потрогал у трамвайной стрелки. Вот Оля побежала мимо диспетчерской будки. Вот еще раз махнули ему издалека… Внезапно в памяти его возникли Митины рисовальные альбомы. Шести лет Митя умел рисовать только одинаковых человечков с прямоугольными плечами, короткими палочками вместо рук и длинными каркасными ногами, которые росли из-под плеч. Почему это вспомнилось? Да вот почему: похожие на этих человечков, по четыре в ряд, шагали из города в поля освещенные вечерним солнцем высоченные металлические опоры – мачты электролинии с подвесками изоляторов.

В ожидании трамвая Оля прислонилась к фонарному столбу. Теплый свет, лившийся сверху, золотил ее каштановую макушку. Что-то прежнее, откровенное было в выражении ее лица. За плечами у нее еще не отгорел закат, и казались ненужными в эту минуту зажженные вдоль трамвайного пути электрические огни.

– Поедем, – сказал Митя.

– Конечно. Тетя ждет чай пить.

– Нет, в дальние странствия.

– А это? – Оля постучала по корешку учебника, С которым под мышкой она вышла к подъезду проводить Егора Петровича.

Но, видно, все вокруг внушало беспечность. И Оля кивнула головой: «Поедем».

Медленно, как всегда кажется за городом, приблизился освещенный трамвай. Они вскочили на заднюю площадку. И в вагоне, сперва совсем пустом, потом до отказа переполненном в кварталах центра и снова опустевшем к концу пути, они проехали через весь город, от одного загородного кольца до другого.

Была такая минута, когда небо тревожно осветилось красным заревом доменных плавок. Была такая минута на остановке, когда с недавно открытого стадиона слышались звуки ударов по футбольному мячу. На две остановки вагоном овладела орава ремесленников-штукатуров, спешивших в общежитие. Оля узнала мамин объект: за бесконечным забором над восьмиэтажным зданием возвышались стрелы башенных кранов.

– Вот и лето, Митя. Давай подумаем, как мы пойдем в поход.

– Я назначу санитаров и костровых. Ты проверишь подготовку снаряжения. Соль раздадим перед строем. Соль сохраняет силы в пути…

– Я думала, вызывает жажду.

– Что ты! Я пойду направляющим, ты – замыкающей. Ты будешь следить, чтобы не было отставших. Кстати, ты знаешь, как ориентироваться по луне?

Оля не знала.

– В первой четверти луна в шесть часов вечера показывает юг.

– А в полнолуние?

– В полнолуние – восток.

– А в последней четверти?

Вагон разогнался, он опустел, приближался к концу маршрута. Дружно раскачивались кожаные поручни. Митя давно не знал таких минут; казалось чудом, что не понадобилось никаких усилий, чтобы возобновить все это. В первый раз за много дней хотелось подразнить ее.

– А помнишь, как мы поссорились в трамвае?

– Из-за спичек? – сощурясь, спросила Оля.

– Лунного света не поделили. Из-за твоего великолепного упрямства.

Вместо ответа она только поглядела на него из-за плеча. Ей невдомек, что когда она так повернет голову, он всегда невольно любуется ею.

– Мне ужасно хочется, чтобы ты пришла к нам на выпускной вечер.

– Ты же знаешь, что девятиклассниц не пригласят.

– А ты зайцем. Нет, кроме шуток, с тетей Машей.

– И с тобой?

– Получится: волк, заяц и капуста.

– Какой же волк Марья Сергеевна?

– Разве я сказал, что я капуста?

– Ты сказал, что я заяц.

По шоссе из города, обгоняя трамвай, бежала от фонаря к фонарю видавшая виды сельская легковушка.

– Егор Петрович утром спросил меня, кем я хочу быть…

Митя промолчал, потому что не раз сам задавал ей этот вопрос. Она совсем не думает о своем призвании. Отшутиться, конечно, нетрудно. Но отец, видать, с подветренной стороны подобрался: Оля вспомнила – значит, задумалась. Да, она даже открыла учебник, заложенный спичкой на нужной странице. В громыхающем вагоне зубрить тригонометрию? Интересно, долго ли выдержит? И как же изменилась Оля с прошлой осени, когда она поминутно отвлекалась от книги, ленивым голосом задавала вопросы, тонкими пальцами катала по столу карандаш.

– Так ты почтишь наш выпускной вечер?

– Ну что пристал! Хоть бы скорей домой… – И совсем другим, честным голосом: – Нас все будут разглядывать.

– Но я даже не подойду к тебе! Честное слово, не подойду!

– А тогда зачем же я тебе? Странно.

– Затем, что выпускной вечер. Это бывает раз в жизни.

«НУ, ЧЕЛОВЕК, В ПУТЬ-ДОРОГУ!»

Для выпускного вечера директор мужской школы Катериночкин выпросил Дом инженера.

Такое большое здание трудно убрать по-праздничному. Митя Бородин и Виктор Шафранов переходили из комнаты с красной плюшевой мебелью в комнату с желтой шелковой обивкой и только разводили руками: ни фотографий выпуска не развесишь, ни стенгазеты. Вышли на веранду. За молодым каштаном стояла перед глазами вся плотина гидростанции. Вот настоящий фон для выпускного вечера! Не то что плюшевая мебель и пестрые абажуры, похожие на попугаев! Нельзя такую веранду запирать на ключ – жалко. Как же украсить ее?

Три дня украшал здание коллектив выпускников. Помогали родители. Какой-то инженер-доброхот давал указания.

Как бы ни был хорош коллектив, организаторам всегда найдется работа. Три дня Бородин и Шафранов то просьбами, то приказом подогревали энергию товарищей, усмиряли честолюбие одних, лень других, жажду новых впечатлений третьих, желание уйти из-под опеки четвертых, скептицизм или беззаботность пятых и, как утверждал Гринька Шелия, стадный инстинкт всех остальных.

К девяти часам вечера три учителя при поддержке старого швейцара отбивали у входа набег посторонних и пропускали званых. А в зале – учителя и родители, представители шефских организаций, пришел кое-кто из завсегдатаев Дома – инженеры. На сцену проводят заведующего школьно-пионерским отделом горкома комсомола Белкина. Над головами плывут букеты роз и цинерарий – в последнюю минуту Игорь Шапиро раздобыл их в оранжерее гидростанции. Однорукий Юрочка Федин, всегда носящий пиджак внакидку, поспешно проносит, как некую адскую машину, свой патефон. За ним бежит Митя: а где иголки? Их обещал не забыть Вася Пегов. А где Пегов? Черт бы его драл! И кто-то отправляется за иголками.

Чап мечется с «фэдом». В разных комнатах Дома инженера он стреляет магнием, и белое облако то и дело возносится над ним к потолку.

– Мальчик творит историю! – острит Гринька по возможности для всего зала.

– Считай пластинки!

– А придут ли девочки из пятой? С кем танцевать будем?

– Чап, убери ноги!

Чей-то возглас «по-итальянски»:

– Идиотто!

Неизвестно за какие его грехи, старого Абдула Гамида назначили одним из двух дежурных по вечеру. Вот он сидит за кулисами на оперном пне. Бородин в белой шелковой рубашке с короткими рукавами и с застежкой «молния» стоит перед ним.

– Я высоких слов говорить не буду: мне нельзя волноваться. Но я тебя, Бородин, очень люблю. И я хочу, чтобы вы славно прожили свою жизнь. И дай я тебя расцелую!

Абдул Гамид распахивает объятия. Они целуются.

– Твои придут?

– Отец прислал записку: не сможет приехать. Марья Сергеевна будет.

– А Ольга Владимировна приглашена? – Называя так Олю Кежун, учитель не прячет знакомой Мите круглой улыбки.

– Сказать по секрету? Я выпросил у Катериночкина разрешение на трех девятиклассниц: Ситникову, Зябликову и Кежун. А придут ли…

Митя пожимает плечами. Кто знает… Оля сказала, что так и быть, придет. Но разве с ней можно в чем-либо быть уверенным?

Пивоваров, поставленный внизу на контроле, пробившись к рампе, кричит:

– Абдул Гамид Омарыч! Абдул Гамид Омарыч! Там Казачок привел с собой без билета.

– Кого?

– Говорит, что известный всему городу баскетболист.

– Пропустить? – спрашивает Абдул Гамид Митю. – Пойди посмотри.

Пивоваров между прочим бросает Мите:

– Там и Марья Сергеевна.

Виновато взглянув на Абдула Гамида, Митя опрометью бросается с места. Он бежит по залу, через комнату с красной мебелью, через комнату с желтой обивкой. Выбегает в вестибюль, где двойная лестница заполнилась гостями.

Оля поправляла перед зеркалом белый кружевной бант, приколотый к парадному, синему в горошек, платью. Она не заметила Митю. Ему сверху были прекрасно видны золотистые плечи, выгоревшие на солнце прядки на ее висках, сиявшие серые глаза. Что-то необыкновенное в ее внешности, сразу не поймешь, но что-то под стать этому дню, который не повторится больше никогда в жизни.

Не замечая знакомых лиц, на бегу хватая за руку своего одноклассника, Митя сбежал по лестнице.

– Тетя, мы на минуточку!

Тетя Маша поправляла свою торжественную парикмахерскую прическу, которая ей вовсе не к лицу. Она не успела повернуть головы, как Митя увлек Олю наверх.

И вот они рядом, у барьера веранды, у зеленой кроны каштана. Оба задохнулись. Митя все позабыл – он не распорядитель больше, пусть они там без него. Он даже на Олю не смотрит, глядит куда-то вдаль. И она знает: уши его не слышат и руки его, крепко вцепившиеся в камень перил, не чувствуют ничего. Одни глаза. «Что он сейчас скажет? Ну, говори же, милый».

– Оля, гляди! Какая отсюда плотина!

Огромный гребень плотины гидростанции цепочкой электрических фонарей в дымных сумерках прорезался весь, от края до края. Зрелище до того необыкновенное, что Оля вслед за Митей, притихнув, облокотилась на барьер. Для них, как для всего их поколения, рожденного в годы первых пятилеток, эта плотина – давняя, почти вековечная основа жизни. Вокруг давно вырос родной город – с фонтанами, водными станциями, парашютными вышками, цирком в летнем саду, с каштанами на бульварах; и знаменитая на весь мир плотина – для них широкая, гнутая улица, по которой идешь в спортивную школу, по которой бежит трамвай, мчатся грузовики, колхозники перегоняют коров, движутся похоронные процессии, по вечерам гуляют парочки. Даже перила на плотине подернуты обыкновеннейшей, блестящей на солнце паутиной.

Кто-то вышел на веранду, они не видели. А впрочем, это Яша Казачок и баскетболист вышли покурить.

– Сколько щитов открыто! Много, правда? – сказала Оля.

– Давай считать.

– Каштан мешает.

Они начали считать и сбились со счету. Весной вода идет через плотину под всеми щитами – сорок семь водопадов. Река белая от пены – весело смотреть! В июне, в июле рекой начинают управлять – щиты закрывают один за другим. А на нижнем бьефе реки показываются из пены скалистые островки порогов.

Еле слышно прозвучал электрический звонок. Пропустив Олю в дверях, Казачок и баскетболист задержали, как будто оттерли Митю. Мгновенное замешательство. Нарочно или, может быть, неловкость? Те не говорили ни слова. И Мите некогда. Он догнал Олю у входа в колонный зал. И тогда услышал позади себя негромкий смех.

В эту минуту шум в зале затих. Раздался голос Катериночкина:

– Разрешите, товарищи, торжественное заседание, посвященное одиннадцатому выпуску…

Пока директор поздравлял выпускников, Митя слушал рассеянно. Ему не хотелось расставаться с очарованием только что пережитой встречи на веранде. Ведь это было счастье! А из чего оно, если подумать? Он видел, как Оля усаживалась около Марьи Сергеевны. Это недалеко от него. Видел, как Казачок садится рядом с Олей; потом почему-то меняется местами со своим приятелем. «А над чем они все-таки смеялись, Казачок и его приятель? Они, наверно, подслушивали нас…» – вдруг пришло в голову Мите, но ему было некогда думать об этом.

Неуклюжий, седой, быковато поглядывавший Катериночкин, как многие вышедшие в отставку военные, любил гулкий раскат своего голоса под сводами потолка. Но даже эта слабость, над которой всегда посмеивались, сегодня казалась допустимой, а раскаты – вполне уместными.

Катериночкин перечислял профессии и вузы, избираемые выпускниками. Три энергетика – почетная в городе специальность. Два химика, металлург, геолог. Трое решили идти в педагогический институт. Один – в военное училище, – Витя Шафранов. Ему аплодировали, и он прятался в своем ряду. Когда Катериночкин назвал Ленинские горы в Москве, куда на географический факультет собирается староста класса Бородин, тоже похлопали. Митя отнес аплодисменты на счет Ленинских гор. Он все еще был там, на веранде. В ту же минуту он заметил, что приятель Казачка что-то шептал Оле и скалил зубы, довольный, видно, впечатлением, какое произвели на школьницу его шепотом произнесенные слова. Оля густо покраснела и что-то резко говорила и смотрела на Казачка укоризненно, как бы умоляя унять приятеля. Но Казачок сделал вид, что не сводит глаз со сцены, и напряженно улыбался. Что там происходит?

Не успел Митя пересесть поближе, как Оля вскочила и перешла в другой ряд. Марья Сергеевна озиралась, не понимая, что случилось с Олей. Физкультурники шептались и смеялись. Что они, пьяные, что ли?

Митя прислушался и уловил слова баскетболиста, сказанные сквозь зубы:

– Молода телятинка.

Митя не понял, что это значит. Судя по осторожной ухмылке баскетболиста, смысл был какой-то унизительный для Оли и вообще подлый. Баскетболиста Митя знал по странному прозвищу: на стадионах города его почему-то зовут «Симпот».

Зал слушал Катериночкина внимательно. И Мите стало обидно, что он пропустил половину. Когда директор разговорится, раскаты его голоса стихают. В нынешнем году, говорил Катериночкин, в вузы попадать нелегко; он советовал приглядеться к народному хозяйству, упоминал Барабинскую, Кустанайскую степь, Алтай. Вот он заговорил о тех людях, с кем выпускники повстречаются в жизни; о том, как некоторые из них не имеют даже среднего образования, а строят города, поднимают степи, воздвигают плотины (еще куда больше, чем наша, довоенная!) и одновременно учатся, одолевают науку.

– Эта среда для вас так же полезна, как самый труд. Поглядите-ка, в чем радость такого человека. Он целыми днями копается возле машины, придумывает что-то в ней, открывает. И он, заметьте, не щеголяет своими знаниями, не хвастает. Наши рабочие гораздо больше знают, чем кажется поначалу. Трудно оценить, друзья, каким университетом в нашей стране является сама практика: электросварка, агротехника, обработка металлов. Даже самые простейшие вещи, – допустим, как держать в руках пипетку.

Раздался добрый смешок, и снова все стихло.

– А простой паяльник? Ведь и с ним надо уметь обращаться. А посмотрите в деревне: ковыряются в какой-то старенькой косилке или возле триера, а получат сложный электромотор, ночей не поспят – и тоже наладят.

Митя уплыл куда-то за голосом Катериночкина; вспомнились похожие речи Веры Николаевны, когда однажды заспорили о знании жизни, о Льве Толстом, о труде и машинах, как тогда Оля сложила руки на груди и презрительно выставила подбородочек, поддразнивая маму, изображая, как хорошо сидеть сложа руки.

– …А как учатся такие люди! – продолжал Катериночкин. – Весь характер человека сказывается в том, как он ищет нужную техническую брошюрку, как содержит ее в порядке, в газетной оберточке, как присаживается за нее, как он ученье связывает с делом, а дело со счастьем, как относится к своим учителям…

После Катериночкина, которого проводили овациями, слово взял записной оратор, чемпион всяческого говорения – Белкин из горкома комсомола.

Этот оратор, умеющий все поправить и выправить в ходе разных школьных прений, хорошо знаком выпускникам. Веселый человек, но чуть подпорченный самодовольством, оттого что умеет все сказать как полагается. И сейчас Белкин так красиво поднимал и опускал длинные брови, так любезно, но с оттенком укоризны поглядывал на директора, что все – и родители, и учителя, и ученики – поняли, что, по мнению Белкина, Катериночкин слегка увлекся, сбился в сторону, и он считает нужным его поправить, все сказать как полагается, как говорили тысячу раз в подобных случаях, разъяснить, что такое хорошо и что такое плохо. Слово «счастье» Белкин просклонял, кажется, во всех падежах. Но в этот действительно счастливый день краснобайство, особенно после Катериночкина, совсем было нелепо и даже оскорбительно. И так как ребята знали наперед все, что им может сказать Белкин, они нетерпеливо переглядывались, а в зале нарастал шум.

Зато речь Шафранова Митя слушал как свою собственную. Виктор говорил, низко нагнувшись над трибуной, точно слесарь над деталью. Он был краток. Он говорил от имени товарищей о предстоящих жизненных испытаниях, о готовности преодолеть их, о любви к родине.

– Тут Иван Павлович правильно заметил, что о человеке можно судить по тому, как он относится к своим учителям. Вот и о нас тоже…

Остальная часть речи Шафранова потонула в аплодисментах. Все вскочили с мест. Выпускники были особенно щедры – прислушивались к собственным хлопкам: достаточно ли оглушительно? Катериночкин за столом быстро штриховал бумагу. Митя еще раз потянулся к Абдулу Гамиду. Возле Абдула Гамида образовалась небольшая давка. А на сцене Шафранов, не досказав и махнув рукой, пошел трясти руки учителям за столом.

Вручение аттестатов проходило в такой накаленной обстановке, что Митя решился подойти к Оле: никто не обратит внимания. Катериночкин выкликал по алфавиту. Многие, от смущения не зная, куда девать руки, скатывали аттестаты в трубочку. За аплодисментами не слышно было, что говорит Оля. Митя показывал ей географический атлас, подарок школы, врученный ему как золотому медалисту и будущему географу. Оля смеялась, он слышал только: «…дальние странствия», – это она насчет атласа. Митя вздыхал глубоко – так с ним бывает в избытке чувств; он глядел на Олю и не мог наглядеться. А в ушах его звучали директорские слова, когда Катериночкин крепко пожал ему руку, можно сказать – потряс от всей души!

– Ну, человек, в путь-дорогу!

ЯША КАЗАЧОК СКУЧАЕТ

С того мгновения, как Митя сообразил, что не случайно пытались его оттереть от Оли, не зря ему в спину смеялись, ощущение тревоги за Олю примешалось к его счастливому душевному состоянию. Он был по-прежнему озабочен суматохой распорядительства, метался между закулисной комнатой, где готовились к выходу участники концерта, и желтой комнатой, где мамы с помощью местных официантов готовили стол для ужина. Но изредка, приоткрыв дверь в зал, беззастенчиво всматривался в ту сторону, где рядом с тетей Машей сидела Оля. Молодой преподаватель химии пел «Красавицы Кадикса замуж не хотят», вслед за ним – в виде живой иллюстрации, что ли? – Ирина Ситникова исполнила в одиночку испанский танец. И Митя аплодировал вместе со всеми, а в то же время бдительно поглядывал в ту сторону, где находились Казачок и Симпот.