Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 37 страниц)

Крученая нитка

Летом 1929 года я обзавелся записной книжкой и вообразил себя писателем. Я был молод, самоуверен, хорошей девчушке, оставшейся в родном городе, писал щеголеватые письма, мечтал о ненаписанных книгах. Я готовил дипломную работу из истории русской журналистики и трудолюбиво листал в университетской библиотеке на Васильевском острове комплекты петербургских газет за целое десятилетие Крымской войны и крепостной реформы.

И вот – первая запись в жаркий полдень, когда в окна читального зала летят шмели и жужжат, нагоняя дремоту. Судебная хроника в газете прошлого века непонятно почему ударила меня в сердце.

«В черемуховой роще под Кинешмой найден неопознанный труп в белой холщовой рубашке и синих пестрядинных портах, на ногах липовые лапти с шерстяными онучами; и при нем – кожаный картуз, ветхий, черного сукна, кафтан, бурлацкая лямка с варовым поводком, поношенный, бараньих овчин, полушубок и холщовая котомка, в коей найдены ветхие пестрядинные порты, глубокие бахилы на помочах, худые липовые лапти, три ременные, с медными колечками, бурлацкие поводка, клубок крученых ниток и несколько ржаного печеного хлеба».

Я так заволновался, что вышел покурить в пустынный по каникулярному времени коридор. Что, собственно, меня растревожило? Чья-то студенческая фуражка с синим околышем покатилась по лестнице, я ее догнал, отдал по принадлежности, даже не поглядев – кому, бросил в окно недокуренную папиросу, вернулся в зал и выписал заметку в свой еще не начатый клеенчатый блокнот.

Сейчас я догадываюсь, что́ больше всего меня поразило – уважительное, в подробностях, описание убожества, когда оно как под лупой: бурлацкая лямка с варовым поводком, ветхий кафтан, холщовая рубашка. Пестрядинные порты – значит, самые простые, груботканые? Варовый поводок – значит, пеньковый, что ли, смоленый? А другая пара липовых лаптей в котомке – они хоть и худые, а надо их беречь на крайний случай, про черный день? А клубок крученых ниток? Когда в обрыве речного берега находят стоянку первобытного человека с золой костра и останками мамонта, археологи не более подробно описывают каждый кремневый осколочек.

Почти сорок лет прошло, а попадется мне под руки эта запись в выцветших зеленых чернилах на пожелтевшей бумаге – и снова встревожит. Чем? Почему? За это время я видел не так уж мало. Ворох истрепанных тетрадок, путевых дневников, разрозненных клочков исписанной бумаги заполнил ящики архива, не хватает времени навести порядок. И кажется иногда, что чувство прожитой жизни не в книгах моих, не в поступках, даже не в памяти, а в этой неразберихе бумаг в глубоких ящиках. Были авральные работы на Днепрострое – остался репортерский набросок. Была голодная зима в Ленинграде – ужасная, медленная тетрадь. Первый поезд метро, трепещущая в сопричастии к чуду толпа у эскалаторов Охотного ряда. Трагедия Аджимушкайских каменоломен в мае 1942 года, когда трудно было дышать от дыма сжигаемых штабных бумаг и от меловой пыли, – она облаком стояла в пещерах от взрыва бомб на скалах снаружи. Вот протокол комсомольского собрания на стройке железной дороги в южносибирской тайге. Вот череп Ивана Грозного, мне дали его подержать в руках в мастерской скульптора-палеонтолога Герасимова, восстанавливавшего исторический портрет по лицевым костям давно истлевшего человека. Вот свежие листки – воздушный парад в Домодедове, когда проглянул сказочный, а может, и зловещий завтрашний день в том, как самолет отвесно опускался на аэродром, а другие, взлетая, убирали крылья, становились как стрелы.

Бывает, понадобится живая подробность, ищешь ее, ищешь, вороша блокноты. Занятие на целый день. Сколько лиц, мелькнувших бесследно, а все-таки одаривших меня ощущением богатства каждого прожитого дня.

Вот запись – в ветлужском лесу за Волгой в году тридцать пятом выскочил нам навстречу бородатый красноглазый леший – думаю, из староверов, – бил палкой по крылу машины, яростно скрежетал зубами: «У-у-у, дьявол, дьявол!»

А вот еще заметка, спустя год, для памяти: в директорской ложе театра меня познакомили на премьере «Катерины Измайловой» с прославленным шахтером, он был в парадном черном костюме вроде смокинга, его могучее плечо перед моими глазами было здорово выписано, высечено прожектором и казалось уже торжественным, державным. И рядом с ним – его молодая красивая жена, по-кустодиевски вальяжная, другого слова не подберу, с лебяжьей пуховой грудью, у розовой щеки ее поблескивали огнями бриллиантовые сережки.

А вот карандашные каракули из фронтового блокнота о том, как вывозил меня из пылающей Керчи, уводя свой самолет из-под минометного обстрела с последнего, Багировского, аэродрома, раненый летчик, на спине его черного реглана расползалось мокрое пятно. Сможет ли дотянуть над камышами пролива, над песчаными отмелями? В кубанской станице, где приземлились, я доставил его на грузовике в госпиталь, помню, он все просил пива, но я не смог достать, я даже не успел проститься, его унесли на носилках, так и хранится он, бесфамильный, в одной из записных книжек, даже не переписанных с той поры.

Перебираешь папки нашей русской истории, чему был свидетель за сорок лет, и опять попадается на глаза пожелтевший листок с бурлаком в пестрядинных портах. Кто же он был? И что с ним приключилось в роще? Был ли он хмельной бродяжка, перекати-поле, со своей холщовой котомкой? Или беглый каторжник из острога? Или истовый серьезный мужик – богомольный, правдоискатель? А имеет ли это значение? И на что он может мне пригодиться в моих злободневных писаниях? Вырвать и бросить в корзину – с глаз долой!

Нет, не могу. Нельзя.

Сегодня вчитался в дату газетной хроники: август 1867 года. Значит, сто лет, столетие прошло от того дня, когда нашли и не смогли опознать труп в черемуховой роще под Кинешмой.

Далеко ли это? Или близко?

Да как угодно можно считать, но только все, что я видел в своей, в нашей жизни великое и низкое, героическое и постыдное, передовое и отсталое, чему оказался свидетелем и соучастником в своей стране, – все это случилось после него, и ко всему он имеет отношение. Знаю: когда хочу разобраться в том, что видел, счет следует начинать с его бурлацкой лямки и липовых лаптей, спрятанных про запас. Что было до него, о том имею представление книжное, заемное, заочное – были леса и хмари. А он, словно последний мамонт, выломился оттуда, «из тьмы лесов и топи блат», из многовековой убогости, бесправия и умственной немоты, парень в пестрядинных портах, – выломился, и я увидел его своими глазами, выглядел в черемуховой роще под Кинешмой.

И сегодня, сдается мне, примята трава, на которую он пал ничком. Войди в рощу – и найдешь. Через целое столетие тянется к нам крученая нитка – пойди за ней и дойдешь до клубка.

1967

ПОВЕСТИ

Повесть о первой любви

Глава первая

НАПЕРСТОК

В шестнадцать лет Ольга Кежун стала такой порывистой, резкой, вспыльчивой, что однажды ее подруги-девятиклассницы послали ей записку: «Оля, опомнись! »

Когда человек делает все «назло», много ли у него найдется приятелей? В сущности, в том году Оля осталась без подруг. Может быть, ей самой это не нравилось, но она говорила всем: «Моя подруга – мама». Никто этого не мог проверить. В классе заметили, что Кежун часто не знает заданного, но зато по некоторым предметам читает сверх программы – уж не затем ли, чтобы спорить с учителями?

На одном из уроков физкультуры она всех удивила: шестнадцать раз подтянулась на турнике. Никто не заметил, чего ей это стоило; она и виду не подала – чуть-чуть поглаживала ноющие руки и только улыбалась, пока ее хвалил преподаватель физкультуры. Молодого учителя все звали Яша Казачок. Он так гордился Олей Кежун, что вскоре даже познакомился с ее мамой, наговорил ей об Олиной «перспективности», пообещал устроить в спортивное общество. Мама купила Оле лаковый пояс, сшила синий, вроде купального, костюм с белыми пуговичками на левом плече.

А потом Оле отказали – не подошла по возрасту. И это всем стало известно. Она и не подозревала, что от таких пустяков можно плакать. Что за глупости, в самом деле! Спрятавшись в коридоре под лестницей, она кусала платок и глотала слезы. С подурневшим лицом выслушала она перед всем классом, как тот же Яша Казачок хладнокровно заключил, что так даже лучше для Оли: надо ей погодить – скоро откроется юношеская спортивная школа.

Девочки пересмеивались. Чтобы не остаться в долгу и раздразнить их посильнее, Оля на перемене похвастала тем, какая она в общем удачливая, такой даже и на свет родилась.

Раздались голоса:

– Ой, девочки, давайте послушаем!

– Теперь мама инженер-строитель. А когда я рождалась, у нас папа работал на стройке, а мама просто так жила, собиралась учиться, – скороговоркой выбалтывала Оля, боясь, что не успеет до звонка рассказать все, что когда-то услышала от няньки. – Вот мама шьет мне приданое и чувствует: «Тук-тук…» Это я! – Оля победоносно засмеялась. – Мама отложила шитье, скорей в конец коридора к знакомой акушерке. Мы в общежитии жили. Тут я и появилась. Акушерка подняла меня над головой, смеется. Потом показала на мамин палец: «Гляди, наперстка не сняла; примета счастливая».

Этот рассказ – не то правда, не то выдумка – имел неожиданное последствие: Олю Кежун прозвали «Наперстком». Она была небольшого роста. Прозвище осталось.

Когда Митя Бородин стал после уроков встречаться с Олей, бульвар возле пятой женской школы, перекопанный вдоль и поперек, был еще без фонарей. В разрушенном войной городе и через десять лет все что-то восстанавливают, достраивают. В дальнем от школы конце аллеи они присаживались на каменных тумбах, у вымазанных известью лопат, и молча следили за тем, как закатное солнце окрашивает песок, как набегают тени в неровные борозды в песке.

Приходили сумерки – пора признаний, когда ни о чем рассказывать не стыдно, хочется быть откровенной. Но однажды Митя спросил Олю: «Скажи, а почему тебя зовут Наперстком?» – И она вдруг до слез смутилась. А чего смущаться? Мама непременно бы рассказала – и так свободно, и никто бы не посмеялся. А Оля все гуще и гуще краснела и чуть не убежала.

Бородин залюбовался переменами в Олином лице, потом, сам краснея, выговорил с нежностью:

– Ты и есть Наперсточек. Такая маленькая.

Но тот вечер, когда ему понравилось так ее звать, был уже позже, гораздо позже – на второй или на третьей неделе. А надо постараться рассказать по порядку, с начала. Хоть это трудно. Все так перемешалось той осенью в жизни Мити и Оли, что им самим было бы трудно понять, с чего и как началось.

А началось с того, что в кварталах Правого берега перекопали изрытый снарядами пустырь, покрыли черепицей полусгоревший летний клуб, и в октябре там открылся спортивный зал, а в нем обещанная Яшей Казачком юношеская школа ДСО «Строитель». В мужских и женских школах началось увлечение спортом. На Правый берег отправлялись после уроков мальчики и девочки врозь.

С тех пор как в годы войны мальчиков отделили от девочек и они стали ходить в разные школы, появилось взаимное отчуждение. О девчонках – даже о тех, с кем когда-то, в первую зиму, сидели за партой, – говорили пренебрежительно, считая их ни на что не годными плаксами, об их школе – «бабская школа». (Однажды три девочки забежали в мужскую школу к своей учительнице – поднялось нечто невообразимое. Изо всех классов вывалились мальчишки и с криком: «Девчонки идут! Девчонки!» – проводили несчастных до самого выхода. Долго потом не утихала школа, как выразилась словесница Агния Львовна – «точно казачья станица после набега немирных черкесов».)

Осенью стадион свел наконец две школы. Девочки в восьмых и девятых классах стали коротко стричься. В какую-нибудь неделю исчезли и жиденькие косички, и тяжелые косы. Мальчики, занимавшиеся в спортзале бок о бок с представительницами враждебного племени, издевались над новой модой. Однажды Гринька Шелия подвесил к турнику неизвестно откуда взявшийся рыжий лисий хвост с голубым бантом. Девочки делали вид, будто им надоели глупые шутки, выбегали на поле стадиона и там делились впечатлениями. Но когда наконец подстриглась лучшая гимнастка Ольга Кежун, Митя Бородин, всегда невозмутимый, коротко высказал свое мнение, в котором, конечно, больше всего было снисходительного осуждения. Он даже перешел с правого фланга на левый, чтобы подальше быть от девчат, а вместо всяких объяснений показал тренеру Яше Казачку на низко склоненную голову Ольги Кежун, задыхавшейся в приступах смеха. Никто не сумел бы объяснить Мите, отчего так веселилась Кежун, но ведь и он не смог бы, даже самому себе, объяснить, из-за чего он так развоевался.

Несколько минут спустя Митя с досадой поймал себя на том, что особенно тщательно сделал стойку на параллельных брусьях, потому что рядом оказалась одна из стриженых. Это была Оля. Стоя на руках, он холодно поглядел на нее с высоты. Она заметила его взгляд, но это ее только позабавило. Держа левую руку на лаковом пояске, она правой рукой приподняла с затылка веером волосы, состроила гримаску, сказала:

– Не понравилось?

Он промолчал.

– Не журись, Митенька, не журись.

– Думаешь, что хорошая артистка? – спросил Митя, прогибая спину «начистоту».

В том, как сероглазая, скуластая, маленькая Оля Кежун повела рукой, как пригнулась, как засмеялась, было что-то новое для Мити – беспокоящее и влекущее в одно и то же время. Он добрый час с пушечной силой забивал мячи в футбольные ворота. Кончились занятия в юношеской группе, остались в спортзале только девушки-гимнастки, задержался и он, хотя ему там нечего было делать.

Получилось так, что он присел с Олей на подоконник и разговорился. О чем только он не рассказывал ей! Как он в пятом классе увеличительным стеклом подпалил одной девочке косу на демонстрации, а та не заметила; как Яша Казачок презрительно отозвался о своей работе в женской школе: «Вешаю, вешаю их на брусья, надоело…»; какой у них жизнерадостный, хотя больной и старый, преподаватель физики со сложным именем-отчеством – Абдул Гамид Омарович. Он оказался общим знакомым: преподает и в женской школе. Обрадовавшись такому совпадению, Митя рассказал то, чего не знала Оля: Абдул Гамид носит с собой в бумажнике переписанное им от руки письмо Чехова к Суворину о грудной жабе Григоровича.

– Знаешь, был такой писатель, современник Чехова, даже старше его по возрасту. Ну, «Антона Горемыку» ты, конечно, читала? А у Абдула Гамида у самого грудная жаба. Но он не дает ей хода, носит чеховское письмо вроде талисмана и шутит: «Я с грудной жабой за пазухой двадцать лет проживу».

Он выбалтывал все, что приходило на память. «Антона Горемыку» он, конечно, и сам не читал, и мальчишки сказали бы, что он вел себя глупо, расхвастался, но он ничего не мог с собой поделать – его заносило какое-то непонятное чувство. Они сидели близко друг к другу. И оттого, что иногда он шептал ей на ухо, и оттого, что встречались взглядами, он делался все болтливее, а Оля больше помалкивала, удобно поставив ноги на придвинутую Митей скамью. Потом разговор перешел совсем уже в какие-то заоблачные сферы.

– Видишь ли, Оля, каждый в нашем возрасте втайне считает себя гением. – Он развел руками, как бы приглашая ее не сомневаться в том, что все ошибаются в этом предположении. – Один хочет быть как Маяковский, другой – как Чкалов. Но нельзя понять, что тут важнее: воля или талант.

– Ну и что же? Ты совсем расползся в своих умозаключениях, – сказала Оля, невольно подумав все-таки о том, что Митины соображения ей не приходили в голову.

– Вот на что уж Чап. Ты его знаешь, это мой лучший друг! Не знаешь? Я познакомлю. Да ты должна его знать: главный велосипедист на главной улице.

– Что же Чап?

– Он все умеет. Химик-медик! Хочет изобрести скрипку для однорукого. Его мечта – радиоприемник в папиросной коробке.

– При чем тут гениальность?

В тоне ее было столько неуважения к собеседнику, что он запнулся: ведь он все-таки годом старше, десятиклассник. Он с интересом поглядел на нее. Не обращая на него внимания, она трясла расслабленными кистями рук, чтобы кровь отлила. В этом запоздалом упражнении рук сквозила та же подчеркнутая незаинтересованность в разговоре. И вдруг ему стало все равно, как она ведет себя, – просто хорошо с ней. И когда Олю позвали в строй, он удержал ее руку и сказал:

– Давай встречаться.

ГОВОРИТЬ ТОЛЬКО ПРАВДУ

В следующий раз они вышли из спортивной школы вдвоем. Оля Кежун была левофланговая и не очень подросла даже в девятом классе.

– Ты бы хоть под дождем стояла, – сказал Митя, – а то бок болит с тобой ходить.

Теперь они припомнили все прежние встречи. Однажды – это было, наверно, сразу после войны – они, совсем еще маленькие, встретились в поле за городом. Собирали щавель. Он, не разгибая спины, собрал два ведра, а на обратном пути поделился с нею. Потом, года через два, обе школы ходили на утренник в кино, смотрели «По щучьему велению», и Митя с Олей оказались рядом. И еще забавный был случай, когда она помогла ему пролезть через дырку в заборе на стадион. Иногда они целый год не встречались и даже не замечали этого. А потом он снова видел ее, как в последний раз – на вокзале, наверно, в феврале или в марте. В прошлом году? В позапрошлом? Ее белая меховая шубка бросилась ему в глаза, может быть потому, что был солнечный, яркий день и шла она по высохшим доскам перрона, а ее шубка так и сверкала на солнце.

– И ты не подошел ко мне?

– И не подумал даже.

– А когда я училась в шестом?

– Тогда ты ходила в малиновой лыжной курточке. На указательном пальце таскала портфель. И у тебя были скулы казачьи, смуглые.

– Такие же, как сейчас?

– Нисколько не изменившиеся. А брови щеточкой.

И у Мити были сросшиеся брови, а взгляд простодушно-снисходительный – так ему сказала Оля. И еще она подумала, что он похож на молодого Гайдара, к его широким плечам очень пошли бы черкеска, – да! – мягкие сапоги и кубанка. Она язвительно похваливала его за аналитические способности, за наблюдательность или ласково издевалась, вдруг обнаружив в нем застенчивость, которая будто бы возрастает от пребывания в ее обществе.

Поздно вечером поехали в трамвае по маршруту номер пять до конца. Пустынный, темный вагон в лунном свете, вокруг осенние, убранные поля, по-ночному светлое небо, запах жнивья и земли, и так остро чувствуешь, что ты с вагоном вместе движешься, движешься среди всего этого. Митя зажег спичку – в темноте на стекле полуспущенного окна вдруг возник негативный снимок, а Оля бесцеремонно дунула на спичку. Он снова чиркнул, чтобы досмотреть «оптический эффект», а она снова дунула. Они поссорились, но тут же помирились. Как потом заметил Митя: «Лунного света не поделили».

Прошло три дня – поссорились снова. Оказалось, что он бесчестно обманул Олю: она и так на год его моложе, а он во время злополучного трамвайного путешествия неизвестно зачем еще прибавил себе возраст. И все раскрылось в следующий вторник, когда выбирали в совет спортивной школы.

– Год рождения? – спросили Бородина в переполненном зале.

– Тысяча девятьсот тридцать шестой.

Оля Кежун, сидевшая в первом ряду, не шелохнулась, хотя ей казалось, будто не она одна, а все в зале сейчас уличат Митю во лжи. Ведь в трамвае он сказал ей, что он тридцать пятого года! А она-то думала, что он самый честный, правдивый.

Ей хотелось убежать, чтобы не видеть его. А он прошел в толпе и как будто не заметил. Тогда она подошла и напрямик спросила:

– Что это значит?

Он растерялся и сказал что-то совершенно невпопад:

– Ведь бывают обстоятельства.

– А вот тебе уж и нельзя верить, – заглядывая в глаза, сказала Оля.

– Можешь не верить.

– Ах так!

Они поссорились.

Все было в первый раз! Никогда в жизни не было такого чувства беспокойного ожидания. Он несколько дней избегал встреч, ездил купаться на пляж Червонного острова. А все же первый подошел к Оле на улице, предложил, чтобы все было, как прежде; действительно, он и сам не знает, зачем ему понадобилось прибавить возраст.

– Ладно, давай говорить только правду.

– Надо быть честным, – поучала Оля. – И надо разбираться в этом вопросе. Одни говорят правду потому, что боятся, что их выведут на чистую воду, а другие потому, что не хотят, не могут врать. И ты таким должен быть.

И все стало, как прежде. Дразнили друг друга, после уроков медленно шествовали по городу, и он ничего не умел толком сказать оттого, что, чуть скосив глаза, видел ее сухие вьющиеся каштановые волосы, вдыхал их особенный запах.

Многое было в первый раз в ту осень. Под действием Олиных внушений Митя Бородин усвоил, хоть и с трудом, что в его внешности сочетаются сила и добродушие, что у него грубые, обветренные руки. Теперь он всегда, хоть на минутку, задерживался перед зеркалом, поглядывая в то же время на тетю Машу.

Он жил без мамы. Мама умерла до войны, когда Мите было четыре года. Отец работал в районном центре, в сорока километрах от города; он был прокурор сельского района, всегда занят по горло, спешил; когда заезжал в город по делам, Митя почти не расставался с ним.

Воспитывала Митю мамина сестра – немолодая преподавательница английского и французского языков. Митя был привязан к ней и доволен тем порядком в доме, которого она придерживалась, – порядком, при котором его большая свобода сочеталась с неуклонным выполнением обязанностей. Ее трудно было провести, перехитрить, да он, к счастью, в этом и не нуждался.

– Тетя, что же ты не спрашиваешь, куда я иду?

– А иди, пожалуйста, куда тебе надо. – Она писала за столом, не обращая внимания на Митины сборы.

Митя совал расческу в карман.

– Я на бульвар, тетя.

Марья Сергеевна замечала про себя, что он стал аккуратнее и, пожалуй, Чап стал реже бывать в их доме.

Оля присутствовала теперь в Митиной жизни всегда; он думал о ней, бессознательно вызывал в памяти ее слова, жесты, привычки, улыбки. Вот она водит задумчиво палочкой по песку; вот требует, чтобы он позволил ей причесать его, да еще круглой своей гребенкой; вот хитрит, будто не замечает, а он уже рядом, ждет, когда она круто повернется: «Митя? Здравствуй!» Вот она рассказывает об эвакуации: когда ей было пять лет, в Казахстане она тайком от мамы воевала с рукомойником; это был такой рукомойник, что фыркал, пугал, она шептала ему: «Я тебя не боюсь, рукомойник!» Или рассказывает о няньке. Была такая игра. Оля спрашивала: «Кто ты?» Нянька отвечала густым басом: «Я Тихон, с неба спихан». И Оле становилось страшно. Удивительная Оля! Никогда он не думал, что таких два несхожих характера могут сдружиться: она – резкая, обидчивая, может быть, злая (он этого еще не знает), а он, как говорит Оля, – «покладистый товарищ», потому что уверен в своих силах.

Училась Оля Кежун посредственно, но зато любила поучать – и до того въедливо, что часто Митя просил пощады. А иногда, рассвирепев от Олиного резонерства, Митя сам забрасывал ее вопросами:

– А ты знаешь телеграфную азбуку? А спиной с парашютной вышки бросалась? А знаешь, как по найденному черепу восстановили лицо неандертальского мальчика из грота Тешик-Таш?

– А ты ездил через пески пустыни? За яблоками! На верблюде! – старалась перекричать Оля, вспоминая, как в пять лет ездила с нянькой за десять верст в соседний аул. Она была готова заплакать – от обиды и зависти и от какого-то другого чувства, от гордости за него, что ли. И добавляла снисходительно, сама догадываясь, что он добровольно уступает ей победу: – Эх ты! А я ездила!

Они сами не сумели бы рассказать, откуда берется время для встреч. Ведь каждый час чем-нибудь занят: по воскресеньям – «хвосты» за неделю, в будние вечера – то лекция по астрономии, то пушкинский вечер. Мите легче: он не только свободен он многих домашних забот, но и с уроками умеет «ориентироваться», как все мальчишки, – предвидит, когда спросят, а когда можно и отложить. В его классе народ дружный, испытанный, ребята часто занимаются вместе. А у Оли очень недружно в классе, ни на кого нельзя рассчитывать.

В начале года, на втором месяце занятий, рухнул не очень-то сплоченный, но все-таки спевшийся за долгие годы коллектив ее девятого «А». Не зная, как разместить первоклассниц, которых набралось более семидесяти, директор школы Болтянская решила слить два девятых – и вот получилось нечто разноперое, нестройное, буйное. Оля не вошла ни в одну из группировок; между тем первые ученицы из обоих классов образовали обособившуюся «семерку»; разные лентяйки, которых прежде класс держал в узде, попятились к старому, никто им не дал отпора; активные девочки, раньше задававшие тон, стушевались, решили переждать, отмолчаться. Нехорошо себя вела и бывшая Олина подруга Ирина Ситникова, красивая, высокая белокурая девушка, бессменный староста девятого «А», которую новые девчата нелепо, но дружно прозвали «мать-героиня». Ее почему-то не приняли в привилегированную «семерку», поэтому она злилась, сплетничала и стравливала девчат между собой. Митя когда-то был знаком с Ириной, часто катал ее на велосипеде. Теперь она не прощала Оле ее дружбы с Митей. Все пошло вразлад.

Если не считать Ирины, то в новом классе не многих интересовала дружба Мити и Оли. Митины одноклассники приняли ее «как факт», хотя были и такие, что поддразнивали. Надо было обладать Митиным добродушием и сознанием своего физического превосходства, чтобы на вопрос Чапа, заданный в классе, в кругу товарищей: «Где был вчера? Я тебя не застал», – ответить небрежно, но с некоторым оттенком вызова: «А я с Олей Кежун бродил по городу». Если сказать откровенно, он был немножко горд тем, что она строгая: мальчишки с ней за версту раскланивались, так она их поставила.

С начала учебного года Бородина избрали старостой. В нем было столько энергии в ту осень, что брался он за любое дело: вел стенгазету, ввязался в добывание «мягкого спортинвентаря», сделал доклад на кружке о лирике Лермонтова. Никогда за всю свою жизнь не испытывал Митя приступов такого острого нетерпения: как мало сделано и как много потеряно времени! Неужели все чувствуют то же самое? Сколько времени даром растрачивается! В таком нетерпении ему становилось порой трудно заставить себя на уроке высидеть сорок пять минут, до перемены. Как маленький, честное слово! Был случай, когда на уроке физики он до того изнемог, что решил выключиться: стал читать с конца наперед фамилии учащихся на доске дежурств, шептал монолог Бориса Годунова, упражнениями развивал кисти рук, пока Абдул Гамид не уставил на него свои круглые глаза.

– Э, Бородин, ты озорник. Иди побегай, а потом возвращайся.

И Митя вышел из класса, осторожно притворил за собой дверь и съехал по перилам лестницы в нижний коридор. Через минуту возвратился на свое место, оглядывая товарищей взглядом освеженного человека.

ССОРА С ЧАПОМ

Был только один человек на свете, с которым Мите стало труднее, – Чап.

Со второго класса, с того самого года, когда после изгнания немцев в город вернулось основное население, эвакуированное на восток, и открылась в наспех сколоченном, протекавшем в дожди бараке первая школа, Митя дружил с мальчиком, которого никто не называл его простодушным именем Аркаша, а все звали Чапай, а короче – Чап.

Чап был угрюм, драчлив и зол, но отходчив. Он был одним из отчаянных велосипедистов, фанатиком радиотехники, любителем фотографии, снимавшим только облака – самую неуловимую, как он утверждал, натуру. Его самодельный радиоприемник слушал восемьдесят девять станций, вплоть до Танжера. Он изобрел скрипку для однорукого человека, но уничтожил модель, когда обнаружилось «нездоровое любопытство некоторых кокетливых шимпанзе», как он говорил, подразумевая представительниц слабого пола.

В новом городе, возникшем вокруг гидростанции и заводов, в городе строителей, монтажников, многие дети жили без родителей: сегодня отец здесь, завтра на Волге или на Ангаре. Но с Чапом была особая история. Его отец, инженер алюминиевого завода, за год до войны уехал в многолетнюю командировку на Дальний Восток, оставив жене и сыну квартиру и большой оклад. Потом переписка прервалась, а когда мать обнаружила его местопребывание, он после долгого молчания сообщил, что у него новая семья. Чап был еще маленький, и мама подучила на приставания разных соседей: «Где твой папа?» – отвечать коротко и ясно: «Собакам сено косит!» Стал старше – разонравилось так отвечать. В годы эвакуации в маму влюбился летчик гражданского флота, но он, в отличие от отца Чапа, не хотел оставить прежнюю семью, и в конце войны Чап с матерью как уезжали вдвоем, так и вернулись в свой город, и она начала искать нового мужа. Из этого ничего не выходило. В доме у Чапа постоянно менялись разные мужчины, но никто из них не оставался надолго. В ту пору и произошло с Чапом одно событие, о котором страшно вспомнить.

Чапу после этого события было очень тяжело. Вот тут Митя и познакомился с ним поближе и узнал все его семейные обстоятельства: то у его матери на хлеб не хватало денег, то она вдруг начинала сыпать деньгами, задаривать сына, покупать велосипед, фотоаппарат и все прочее.

Школу Чап не любил: коллектив – ширмочка, так сказал он однажды. Он избегал любимцев-учителей, «специалистов по сближению», как он называл, например, Агнию Львовну. После уроков с бешеной скоростью гонял на велосипеде по главной улице, появлялся у Мити в самые неожиданные часы.

Когда Митя стал бывать на бульваре и в спортивной школе, Чап вдруг проявил себя лютым женоненавистником. Оля, которую Митя познакомил с Чапом, перестала разговаривать с Митиным другом после того, как до нее дошел слух, что Чап на занятии литературного кружка, когда заговорили о Шекспире, спросил Агнию Львовну:

– Неужели можно было влюбиться в Джульетту?

– Ну, а почему же, собственно, нельзя?

– Так, – вяло заметил Чап, как будто потеряв интерес к своему вопросу. – Такая пустая. Атавистическое жеманство. Разве можно было бы такую девушку полюбить в наши дни?

Характеристика так не вязалась с представлением о Джульетте, что многие оглянулись на Митю: поняли, что Чап намекает на его встречи с Олей Кежун.

Ни на уроке, ни на перемене объяснений не последовало, но Чап стал сам избегать Митю, чтобы больше не встречаться с Олей.

А ссора, настоящая ссора произошла спустя неделю, в преддверии Октябрьской годовщины. Надо же было Мите попросить Олю, зная ее способности к рисованию, сделать для стенгазеты один, только один рисунок!

Чап в тот день, как всегда, посадил велосипед на плечо и взошел по школьной лестнице косым, ступенчатым шагом лыжника, одолевающего подъем. Он не слушал, что там кричала гардеробщица.

Не замечая праздничных лиц, развязно глядя поверх голов, Чап вошел – уже без велосипеда, оставленного в коридоре, – в зал, разукрашенный для торжества. Малыши из болельщиков, допущенные старшими, расставляли стулья и скамьи. Шагая через препятствия, Чап подошел к стенгазете.