Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "

Автор книги: Николай Атаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

И Оля взглядом потребовала от Мити самого живого отклика на это место ее рассказа. Ей показалось, что она хорошо изобразила улыбочку Антониды Ивановны.

– Но ты знаешь, Митя, она все-таки может быть неплохой! Я в этом сегодня убедилась. Она сказала: «Я раньше не считала нужным говорить с тобой об этом, поскольку целиком полагалась на Марью Сергеевну». И она спросила напрямик, какие у нас отношения с тобой. А я, знаешь, посмотрела ей прямо в глаза, и она выдержала мой взгляд. Тогда я сказала: «Самые хорошие, Антонида Ивановна! Мы любим друг друга». Она помолчала, потом: «Ну, а что бы сказала на это твоя мама?» – «Мама тоже любила Митю». – «Она знала о ваших чувствах? Ты ей рассказывала?» – «Я с ней никогда не говорила об этом, но она не могла не догадываться. Мы постоянно бывали вместе, и Митя к нам приходил». – «И ты думаешь, что маме понравилось бы, что вы остаетесь с Бородиным в пустой квартире на целых три дня? Она бы не испугалась?»

С пересохшим ртом слушал Митя Олин рассказ. Он был какой-то успокоенный, и была в его глазах та влажность, какая бывает иногда от благодарности и любви в глазах людей и даже животных.

Но Оля совсем не замечала этого.

– Митя! Тогда она положила мне руки на плечи, вот так, и сказала: «Ты думаешь, что ты уже взрослая, Кежун. Для тебя все ясно. А это только твоя самонадеянность, которая происходит от неопытности. Ну, подумай сама, зачем я вспоминаю о маме? Подумай». – «А я не знаю». – «Да потому, что я не хочу, чтобы у нас был казенный разговор между директором школы и ученицей! Я хочу, чтобы вместе с нами был самый дорогой тебе человек – мама. Ты должна представить себе, что мама подумала бы о вас». Я крикнула: «Но ведь мы с Митей едем в пионерский лагерь! Нас посылают вожатыми! Завтра пойдем в горком за путевками! И зимой ездили вдвоем, и мама была довольна». И тут я все сказала: как много ты сделал для меня; я грубая, плохо учусь, – но я становлюсь лучше с тобой. Правда ведь? Как ты помог мне разобраться в трудных темах по физике и химии, как мы прорешали трудные варианты задач. Да ведь все знают про наше постоянство! Я сказала ей: «Это не искорка, которая вот-вот погаснет. Скоро год!» Митя, год скоро? Антонида Ивановна даже посмеялась надо мной: «Чем ты его пленила?» – «Не знаю, мои ли спортивные способности или внешность». Причем непривлекательная! – искренне добавила Оля. – Но ведь это не важно? Правда, не важно? Я ей сказала, как я делюсь с тобой всем. А ведь я скрытная. И впечатлениями и мыслями. Я никогда ни с кем не была так откровенна… Как я даже мысленно разговариваю с тобой. А встретимся, бывает, – и все из головы вылетело! А ты со своей стороны… Нет! Ты даже лучше! И знаешь, Митя, когда я говорила обо всем этом, что-то так щемило в груди. Я ей сказала: «Антонида Ивановна, я уверена, что вы очень хороший человек!»

– А она что? – спрашивал Митя.

– Она? Она улыбалась.

– И правильно делала, – говорил Митя, почти ничего не понимая, а только любуясь Ольгой.

– Нет, погоди… – Оля знакомо для Мити приподняла пальцами волосы веером с затылка и состроила мордочку. – Она не только улыбалась. Она мне что-то внушала о достоинстве девушки. Но я не слушала! Она что-то для формы говорила. Что девушка не должна допускать пошлостей, должна быть сдержанной. Правильно! Но как же понимать сдержанность, Митя? Быть чопорной? Статуей какой-то?.. Ох, Митька, как хорошо! Вот это был разговор!

И, не в силах совладать с бушевавшей в ней веселостью, она опрокинулась на спину на тахте в совершенно блаженном состоянии души, так что Митя, любуясь и посмеиваясь над ней, как над пьяненькой, отодвинулся, чтобы ей было удобнее.

– А тебе не кажется, Оля, что ты убедила Антониду Ивановну? – спросил он, глядя ей в глаза.

– Я тоже об этом подумала сейчас! – И Оля быстро переменила позу, облокотилась на руку. – Сразу стало как-то светлее! Да и что нам хныкать, право! Непозволительно, Митя! Нужно бороться за жизнь! Правда ведь?

– Правда! – воскликнул Митя и вскочил на ноги.

– Митька, кричи: «Да здравствует жизнь!..»

Именно этот жизнеутверждающий возглас услышала Марья Сергеевна, открывая ключом входную дверь своей обычно тихой квартиры.

«УЖ НЕ ЛЮБОВЬ ЛИ У ВАС?»

Митя любил бывать в горкоме комсомола. Здесь, в его коридорах, отделах, не раз испытывал он то чувство, какое испытывает каждый подросток, когда впервые сознает, что в нем есть нужда уже как во взрослом человеке.

Здесь, в новом белокаменном здании, в правом крыле которого, в первых двух этажах, разместился четыре года назад комсомольский комитет города и райком Центрального района, не раз большая жизнь дохнула на Митю своей суровостью, не имеющей ничего сходного с беспечной ерундой детства. Сколько воспоминаний! Весенний паводок размыл перемычку на восстанавливаемой плотине – школьников-комсомольцев вызвали прямо с уроков. Под проливным дождем десять часов подряд Митя вместе со взрослыми таскал мешки, в которых воды было больше, чем песка; а потом сушились в коридоре горкома и пели песни вроде «Ой, туманы мои, растуманы» и тут же вповалку спали под окнами в ожидании нового аврала. А весной взялись обсаживать отстроенные улицы каштанами и акациями. Молодой полковник саперной службы собрал комсомольцев в кабинете секретаря горкома и при закрытых дверях вел осторожный разговор, как поступать, если наткнешься лопатой на металлическое тело, а между прочим рассказал, сколько взрывающихся штучек разного рода нашли саперы во дворе одного только городского квартала. А спустя год, когда заводские комсомольцы задумали снабдить школьные физические кабинеты приборами и наготовили пробные образцы, сюда для налаживания знакомства с этими слесарями и токарями вызвали из школы Бородина и Чапа.

Но сегодня Митя не вошел в знакомый коридор, остался на улице. Оля с утра побежала в тот дом, где раньше жила с мамой, – там у нее много знакомых семей, отправляющих свою детвору в пионерский лагерь, и Оля заранее должна навестить их, кое о чем договориться. А ведь в горкоме комсомола она бывала не часто, и для нее вызов в горком событие. И, зная это, Митя дожидался ее.

Когда она ровно без пяти минут пять подошла к горкому, Митя находился в состоянии смятения и тревоги, близком к отчаянию. Оля не сразу узнала Митю в толпе ребят у фонтана.

– Я тебе дам! – погрозил он ей кулаком.

В кабинет Белкина вошли они вместе.

Толстяк Степа Мячкин сидел у стола на ручке секретарского кресла и названивал по телефону. Митя был знаком с Мячкиным – тот кончил Митину школу двумя годами раньше, и Мите были известны все его служебные передвижения – он успел поработать киномехаником в институте, библиотекарем в поселке, электриком в цехе. Он похудел, но привычки, жесты, даже улыбка остались прежние. Митя помнил, каким он приехал, толстячок из Ахтырки, с матерью к дяде – экскаваторщику в известняковых карьерах. Когда Митя и Оля вошли в кабинет, веснушки на мячкинском лице разбежались: он улыбнулся. Митя подошел к нему и сказал: «Ты не забыл?», напоминая про недавний разговор о том, что Митя и Оля хотели бы вместе в лагерь строителей. И тут Мячкин вдруг опомнился, посуровел, то есть собрал все свои веснушки, и официальным жестом показал на подоконник – приглашение сесть, так как стульев не хватало.

Оля пробралась к подоконнику. Митя не спеша за ней. Мячкин по телефону советовался с заводскими комитетами. Видно было, что он поднаторел в таких делах, как подбор кадров, укомплектование лагерей, и что это его любимое занятие. Он, видимо, немножко хвастался памятью на имена: всех помнил!

– Как же, помню! – кричал он кому-то в трубку. – Прошлую осень мы эту дивчину часами премировали. Только она обиделась: часы, видишь ли, мужские.

Митя и Оля переглянулись. Все настраивало на веселый лад – такая листва акации, свежая и сочная, сквозная за окном! Солнце в комнате запалило огнем бронзовые фигурные часы на высокой стойке дивана над тесно сидящими юношами и девушками, подожгло всю пыль на красном сукне стола, как будто бронзовой дымкой дымились лиловые чернильные пятна.

Так же, как когда-то в старой квартире, Ольга сидела рядом с Митей на подоконнике. И вспыхнувшие волоски ее каштановой маковки, и шум южного дня за окном какой-то удивительно прозрачный… И вдруг как-то по-новому, по-грустному мелькнула мысль: а ведь школа окончена.

Они шептались, беспричинно посмеивались, не зная предлога, над чем нужно смеяться. Просто давно не виделись.

– Закрой рот и подбери губы, – шепотом приказала Ольга.

Подошел Гринька Шелия. Странно, конечно, но и его вызвали. Видимо, большой недобор. Гринька был польщен тем, что его занесли в список, но Митя откровенно покачал головой. Он проэкзаменовал Гриньку: что же он будет делать, когда его в самом деле направят вожатым?

– Буду учить их плавать, – стал насиловать свое воображение Гринька. – Костры зажигать одной спичкой. По утрам чистить зубы, полоскать горло: «Гр-гр-гр…» – Он изобразил, как полощут горло.

– Голову мыть раз в неделю! – добавила Оля.

В кабинет вошла Рослова.

– Вот она, Веточка! – сказал Митя, схватив Олю за руку.

– И ты считаешь, что я на нее похожа? – прошептала Оля, с любопытством разглядывая вошедшую и вспоминая, что когда-то видела ее на улице.

Светленькая, с немного приплюснутым носом и нежными, мягкими губами, Веточка Рослова, которой сейчас было лет двадцать семь, и прежде-то не могла быть похожей на Олю Кежун. Это все Митя выдумал, чтобы возвысить Олю в собственных глазах, и поверил самому себе.

Когда вошла Веточка Рослова, все оживились. Девушки подбежали к ней. Послышался смех и знакомый Мите чуть картавящий голос Веточки: «Ну, знаешь, перестань врать!» И снова взрывы беспечного смеха. Захотелось подойти к ней – показать Олю и вообще как-то выразить свое чувство.

– Пойдем познакомлю?

Они протиснулись к Веточке.

– Ох, какой ты стал большой, Митя!

– Я уже давно перестал расти. Веточка, вот это – Оля Кежун. Познакомьтесь, пожалуйста.

– Вы вместе собираетесь в лагерь?

– Как ты догадалась?

– Ну, это легко! – Веточка рассмеялась, но не обидно, а так, что и Олю заставила улыбнуться. – Митя, а помнишь костер из соломы? Огонь летел выше деревьев, я испугалась.

– Да! – подхватил Митя. – А потом был такой шум вокруг, ты дирижировала, а мы кричали: «Ти-ши-на!» Когда это было?

– Ты был во втором классе! Ох ты, Митяй, Митяй! Вырос, чертенок!

Разговор, короткий и сбивчивый, заставил Митю пожалеть, что так редко видит он Рослову: те же чувства, та же пусть взрослая и отдалившаяся, но понятная жизнь. Оля в упор разглядывала Веточку и вдруг сказала:

– Он говорит, что я на вас похожа.

Веточка рассмеялась. И они обе вогнали Митю в краску. Чтобы переменить разговор, он спросил:

– А та собака, что была щенком, все еще у тебя?

– Да, сенбернар… коломенский. – Веточка смеялась заразительно. – Чапа с зимы не видела. Каков он? Ты приходи ко мне, Бородин, я тебе одного Салаватика покажу.

– Сына покажешь, вот кого.

– И Афоньку, конечно! И Салаватика – это главный мой сорванец во всем поселке.

Она смеялась, обращаясь то к Мите, то к Оле, и все лицо ее, кроме немного приплюснутого носа, так прелестно и легко менялось, что Оля, забыв о ревности, залюбовалась детской живостью этой взрослой и уже слегка располневшей женщины. Рослова звала Митю и Олю вместе на «день дружбы», который не за горами, и говорила, что летчика Огнева не надо стесняться, – он теперь сам скучает по ребятам, особенно когда лень печку топить зимой.

Митя и Оля вернулись на свои места – на подоконник, и Оля сказала:

– Она, наверно, здорово умеет сдружить ребят.

– А ты не боишься: вдруг тебя назначат старшей вожатой? – спросил Митя, догадываясь, о чем думает Оля.

– Старшим-то будешь ты.

– Трусишь? Между прочим, знаешь, где мускул страха?

Оля вопросительно посмотрела на Митю.

– В ногах, – сказал Митя.

И Оля, улыбнувшись, вспомнила о Казачке, как он нажимал на педали.

В кабинет вошел завотделом Белкин. В комнате стало тихо. Подходя к столу, Белкин поощрительно оглядел всех, сказал:

– Ну, размовляйте же, размовляйте.

Митя с Олей послушно улыбнулись этому приглашению. Из всех работников горкома Оля знала одного лишь Белкина. Он всегда показывал пример жизнерадостности. И сейчас Оля поняла, что это словечко «размовляйте» хорошо придумано, если иметь в виду некоторых комсоргов, которые, сойдясь в горкоме, дичатся друг друга, молчком оглядывают стены.

Все наблюдали, как Мячкин показывает Белкину списки. Мячкин умел внести стремление и порыв в самые бюрократические занятия, лишь бы дело происходило с участием начальства. Белкин поднял голову – перед ним стояла незнакомая девушка, вошедшая в кабинет вслед за ним.

– Ты, дивчина, приходи послезавтра, – ласково сказал он ей и добавил в сторону Мячкина: – Медичка из соседней области, приехала вербовать на курсы. – И снова к девушке: – Послезавтра, дивчина. До того я тебе, кроме ласковых слов, ничем не помогу. А послезавтра займемся.

– Но ведь я в чужом городе, в общежитии остановилась. Мне скучно.

– А ты погуляй, – находчиво посоветовал Белкин. – На Правом берегу была? Как же так! На Червонный остров поезжай… Давай, давай, Мячкин, начнем.

При этом он показал на часы. Они сверкали на солнце.

– Часы-то – золото, – сказал Белкин, и это было шуткой уже для всех находившихся в комнате. Он пожимал руку приезжей, а сам невпопад договаривал: – Спортивный приз, а не часы.

Он заметил у окна Бородина и Кежун и подошел к ним.

– Послушай, Бородин, – сказал он, взяв за локоть Митю, – куда же ты поедешь?

– Не знаю, примут ли. Еду в Москву, в университет.

– А, так это ты географ?

– А что?

– На выпускном директор ваш, Катериночкин читал список, кто куда. Меня заинтересовали Ленинские горы, – сказал Белкин, разглядывая Олю. – А Кежун кем собирается быть?

– Она только в десятый класс перешла, – ответил за Олю Митя и посмотрел на нее, наморщив нос, что могло означать лишь покровительство и одобрение.

– Знаю, – сказал Белкин, довольный тем, что смутил девушку. – А все ж таки не в домохозяйки же, а? Кем хочешь, дивчина?

– Не знаю, может быть, в институт прикладного искусства.

Белкин повел бровями, приглашая всех послушать.

– Она бы, конечно, хотела быть капитаном дальнего плавания, – подмигнул он и рассмеялся. – Если Бородин – географ, как же иначе!

Многие не поняли намека, но Оля покраснела. Вдруг ей все вокруг стало неинтересно. Она потупилась, вытянув на стекле окна загорелую руку и разглядывая на ней освещенный солнцем пушок. Митя сидел рядом, молча удивляясь неостроумной выходке Белкина. Мячкин уже начал распределение. Белкин ставил птички возле фамилий в списке. Комсомольцы, получавшие назначение, выходили из кабинета. А Митя задумался, ничего не замечая вокруг.

– …Тогда, может быть, пойдет в этот лагерь Бородин? – услышал Митя голос Белкина.

И то, что произошло в следующие две-три минуты, точно клин, вбитый обухом топора, вошло и застряло в жизни Мити и Оли на долгое время. Митя осведомился, что за лагерь ему предлагают, он прослушал. По тону Мячкина он догадался, что дело плохо. Было похоже на предательство. Мячкин с ненужными подробностями объяснил Мите, как он найдет свой лагерь, – это был совсем не лагерь строителей. Значит, врозь? Отдельно от Оли?

– Там ты увидишь на воротах огромную стрелку, она путь указывает, – объяснил Мячкин. – Но это фантазия. А ты иди как раз наоборот, в противоположную сторону, к водокачке.

– Ну, с этим делом покончили, – небрежно сказал Белкин.

– Нет, товарищ Белкин, – тихо возразил Бородин и пояснил смысл своего возражения. – Я бы хотел с Кежун.

– Ну, так с этим делом покончили, – как будто не расслышав возражения, повторил завотделом.

– Не выйдет это дело, Бородин, – распустив веснушки, улыбнулся Мячкин.

– Есть уважительная причина, почему я прошу, – проговорил Бородин.

Мячкин что-то хотел возразить, но Белкин придержал его за руку и спросил Митю:

– А почему, объясни нам, ты хочешь, чтобы вместе с Кежун?

При этих словах все умолкли в ожидании ответа. Ольга оцепенела при мысли, что Митя может начать плести про маму никому не нужное, она ничего не видела вокруг и только почему-то ясно видела, как по лицу Мячкина, зарывшегося в бумагах, расползалась на рыжих веснушках ехидная улыбка.

– Мы всегда вместе, – после раздумья и паузы ответил Митя.

Не дав себе ни секунды на размышление, Белкин воскликнул:

– Да уж не любовь ли у вас, товарищи?

– А что ты думаешь! – хохотнул Мячкин.

– Да уж не любовь ли у вас? – повторил Белкин.

Ольга не шелохнулась, слезы выступили на ее глазах. Митя соскочил с подоконника, скрестил руки на груди.

Белкин продолжал с интересом смотреть на Митю, словно ожидая его разъяснений насчет любви. Потом, поводя красивыми бровями, как конь ушами, неспешно продолжил свою мысль:

– Значит, так скажем – на звезды глядите? Звезды вам дороже грешной земли? Не научно это, хлопцы, не научно!

– Это у них не любовь, а дружба, товарищ Белкин, – давясь от смеха, сострил Мячкин.

Кое-кто еще принимал все в шутку. Но многие поняли, что тут не до смеха, а иные сообразили, что неспроста Белкин, только что войдя в кабинет, заинтересовался именно Бородиным и Кежун: видно, имеется сигнал в горкоме. И в самом деле, вдруг посчитав, что сдобренные шутками первые замечания подготовили серьезный разговор, Белкин стал сух и жестковат.

– Что это за дружба одиночек? – спросил он собравшихся и помолчал, словно давая время ответить кому-нибудь.

Ответ действительно последовал. Веточка Рослова крикнула с места:

– Это разговор несерьезный, Белкин! Такие разговоры ведут наедине, да и то если умеют. – И чтобы сгладить резкость своего замечания, она добавила: – Давайте решать, кому куда. Не поняла я, почему надо разлучать Бородина и эту девочку.

Белкин поглядел на Рослову, но оставил ее слова без внимания.

– Всем коллективом надо дружить, товарищи, – сказал он тем же тоном подведения итогов. – Плохие у вас коллективы в классах, а вы разбредаетесь под ручку по плотине. Комсомол и дружбу вы разделяете.

Митя поднял голову.

– Вот что, – сказал он, – по расписанию я никогда не дружил. И не буду.

– А это что за разговор? – ленивым голосом спросил Белкин и подпер рукой затылок, чтобы удобнее, что ли, было разглядеть крикуна: – Что за слово такое: «не буду»? Что мы тебе, хлопец, локтем причесаться велим? Ты не забывай, где находишься. – Белкин встал, желая сформулировать самое важное, что должны были собравшиеся извлечь из этого разговора. – Надо сдерживать в себе… Сдерживать… – Ему не хватало слов, он досказывал руками, скрючив пальцы.

– А нечего мне сдерживать! Я и так сдержанный, – твердо сказал Бородин, защищая уже не себя, а Олю, ее одну. – Нехорошо так, товарищ Белкин.

– С кем разговариваешь? – нахмурился завотделом.

Видно было, что вмешательство Рословой смутило его, но упрямство брало верх, и он мрачно косился в тот угол, где сидела Веточка – самая популярная в городе вожатая. Все заметили эту неловкость.

Веточка Рослова быстро подошла к столу Белкина, но, раздумав, ничего не сказала и вышла из кабинета. Дмитрий Бородин выдержал взгляд Белкина. Тут не нужно запальчивости, если чувствуешь себя правым.

– Как работнику горкома я вам ничего не скажу, а как товарищу – стыдно, по-моему! – проговорил он. – Не разобрались, а сплетни собираете.

Белкин поглядел по сторонам, как бы ища подсказки у стен своего кабинета, затем показал на дверь.

– Ты, Бородин, выйди, проветрись. А ты, Кежун, останься.

Митя вспыхнул, не зная, как ответить, потом взглянул на Ольгу, ободрив ее взглядом, и почти выбежал.

Значит, не бывать лагерю? В одну минуту отняли то, о чем они с Олей мечтали всю зиму, всю весну. За что? За то, что Оля так перенесла свое горе, стала лучше учиться, стала серьезнее? «Сдерживать себя…» – стиснув зубы, повторил Митя. Да он сам больше всего боится, чтобы Оле показалось, что он как-нибудь грубо, нехорошо поглядел на нее. Но до этого Белкину нет дела! Этого не объяснишь ему, не расскажешь. А вот что в прошлом году была какая-то мерзкая история с восьмиклассницей в левобережной школе – это дело очевидное. И, значит, все мы такие? Ждет только пакостей. Стрижет под одну гребенку.

Обида росла в нем, слепила его, и он, обдумывая, как могло случиться, что его прогнали, не сознавал, что давно сидит на теплом камне фонтана, не видел, как здание горкома всеми своими стеклами рассверкалось навстречу уходящему за деревья солнцу. На минуту Митя по-юношески наперекор смыслу решил попробовать оправдать, помиловать Белкина. Что значит «сдерживать»? Может быть, он, сказав это, имел в виду что-то личное, пережитое? Может быть. Но тогда, значит, так редко упражняется он в откровенности, что никаких не нашлось у него слов, кроме дурацкого «сдерживать».

От этих мыслей Митю отвлекли подошедшие приятели. Эдик Мотылевич предложил папироску, уселся рядом, не спрашивая разрешения, не поинтересовавшись, зачем тут Бородин. Женька Постников стал рассказывать, как он нашел чернильный пузырек в матерчатом футляре, тот самый, с которым ходил во второй класс, когда учились в бараке, – он решил взять пузырек в Москву, пусть стоит, украшает студенческое общежитие. А часы перед входом в здание показывали шесть – сейчас, наверно, выйдут собравшиеся у Белкина комсомольцы. Там, под часами, уборщица подметала лестницу подъезда, как будто ждала важных гостей. Все вокруг как-то отделилось от Мити и потеряло свои веселые краски. Он даже поморщился: «Ну, что ты со своим чернильным пузырьком!» – и встал нетерпеливо.

Молодежь повалила из дверей горкома. Митя пошел навстречу, смешался с толпой. Оля задержалась на ступеньках. По внешнему виду она была совершенно спокойна; в руках ее был комсомольский билет, и она разглядывала его как будто даже с беспечным видом.

– «Ольга Владимировна», – вслух прочитала она и, обращаясь к Мите, добавила: – Хорошее у меня имя-отчество, правда, Митя?

По-прежнему не глядя на нее, Митя спросил:

– Ну что? Куда тебя определили?

– Потом расскажу. – Если б Оля сумела проглотить комочек в горле, она бы сказала Мите, что вопрос его глупый.

– Где Рослова?

Оля не знала. Он крикнул Гриньке:

– Гринька! Где Рослова, не видел ее?

Гринька тоже не знал. Кажется, она у первого секретаря. Митя догнал Олю, пошел рядом с нею; шли молча и быстро. Ребята, вышедшие из горкома, остались далеко позади, когда Ольга замедлила шаги.

– Меня назначили в лагерь строителей, там смена через две недели, но я отказалась, – сказала она лениво.

– Это сделал Мячкин, – убежденно сказал Митя.

Оля махнула рукой.

– Что ты говоришь! Это Антонида Ивановна! Это она позвонила! Сама, сама! Белкин и не скрыл даже! Понимаешь, теперь, когда нет мамы, она может говорить все, что хочет, все, что взбредет в голову! Я сказала вчера Антониде Ивановне, что мы едем вместе, она тотчас позвонила Белкину. Ну, что же это такое, Митя?

– Как ты можешь падать духом! – проговорил Митя.

Оля шла молча.

– Ты не сердись, что я пристаю…

– Приставай, пожалуйста, – тоненько проговорила Оля. – Я ведь не маленькая. Не кругом стриженная. – Она улыбнулась, вспомнив нянькино выражение.

– Так вот зачем вызывала Антонида Ивановна…

– Ах, Митя, какая же это подлость!

Он молчал.

– Знаешь, мы представляем себе жизнь чересчур розовато, – заговорил он минуту спустя. – Да, чересчур! Никто нас толкнуть не смеет или словом обидеть! Все такие должны быть с нами обходительные, предупредительные.

Он говорил не то, что чувствовал, и сам не верил себе. Сердце подсказывало ему совсем другое: «Эх, какие же есть еще маленькие, злые людишки!» – но так хотелось ему приободрить павшую духом Олю, что, даже не веря себе, он вслух осуждал свою обиду. Он оглянулся на нее – досадливое, слушающее выражение усталого лица, глаза не смотрят, а слушают.

– Ты знаешь, говори лучше не так торжественно, – сказала она, когда он обескураженно замолчал. – А то хлеб у дикторов отбиваешь. У тех, которые на радио.

Он вспыхнул, но ничего не сказал. Так они шли несколько кварталов, не замечая, где идут, не зная куда, не видя никого вокруг. Он провел рукой по ее волосам, снизу вверх.

– Эх ты, не кругом стриженная!

Они остановились.

– Солнце садится в тучи, завтра будет дождь, – отчужденно сказала Оля и добавила в том же тоне: – Тебе это освещение не идет, Митя.

– Тебе тоже, – нехотя ответил Митя.

Куда они забрели? Знакомое место! Среди подслеповатых хат старого села, на некошеной желтеющей поляне, трамвайное кольцо. Кондукторша в синем костюме, с сумкой на боку не спеша направлялась из диспетчерской будки к вагону, пощипывая булку.

Точильщик в холщовом пыльном фартуке, со станком на плече прошел наискось по траве, протяжно пропел, глядя на Митю и Олю:

– Точить надо-о… Точить но-о-жи, но-о-ожницы…

– Не надо. Порежемся, – сказал Митя.