Текст книги "Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе. "
Автор книги: Николай Атаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
ПОГОДА ИСПОРТИЛАСЬ
Вечером за притворенной дверью Оля объяснялась с тетей. Митя слышал, как Оля говорила: «…но ведь она ханжа, ханжа!» – и тетино успокоительное бормотанье. Раз его не зовут, он не стал вмешиваться. Но было очень обидно, что Оля так от него обособилась. Он этого не заслужил.
А утром и того хуже. Дождь. И настроение под стать.
Он пришел с рынка вымокший, снял с плеч мокрый рюкзак, крикнул:
– Баклажаны появились, тетя! – и заглянул в рисовальный альбом, лежавший на столе перед Олей.
Ничего нового, она набрасывала женские головки. Все лица хорошенькие и похожи на ее собственное. Он давно заметил, что она придает некоторое значение своим прелестным бровям; по крайней мере, рисовать начинает всегда с бровей и глаз – на остальное может не хватить терпения.
Прежде она, подняв голову, молча улыбнулась бы, что означало: «Отойди, не отсвечивай». Сейчас просто не заметила его.
– С добрым утром, Наперсток!
Она ответила с оскорбительной небрежностью:
– А, это ты!
С детства Митя ненавидел дожди, туманы, слякоть и лишь удивлялся тому, как это уютно выглядит под пером писателей или в кино: мокрые диккенсовские зонты, фонари в водяном ореоле, блестящие кинематографические лужи под фонарями. В жизни все это куда безотраднее и называется скучным тетиным словом «мокропогодица»: на балконе точно взвод лягушек чмокает, по железным карнизам пшено пересыпают, и за каждым окном какая-то ведьма поджаривает котлеты.
Тетя попросила Олю купить нафталину.
Спустя минуту кинулся в дверь и Митя: «Пробегусь до аптеки – тяпа забыла зонтик». С зонтиком под мышкой он стоял, не дойдя до аптеки, читал газету, выставленную в витрине. Кривые струйки бежали по стеклу, но не они мешали читать и понимать: мешало вчерашнее, вспоминалось то мячкинское: «Это у них не любовь, а дружба», то белкинская шутка: «Звезды вам дороже грешной земли», то его собственное, как ему теперь казалось, постыдное словечко «сдержанный». Одна заметка все-таки привлекла его внимание. Всесоюзная спартакиада учащихся – целая цепь отборочных соревнований в областях, республиках: отдельно – по плаванию в Воронеже, по гимнастике в Калуге, а в заключение – Ленинград в августе. И могут принять участие выпускники десятых классов. Коллоквиум – чуть ли не прямо на соревнованиях. Во всяком случае, учтут. Он даже задохнулся. Так вот же выход! Они с Олей поедут на спартакиаду! Будут вместе готовиться, вместе в поезде, в чужом городе. Это не хуже лагеря. Во всяком случае, никто их не посмеет разлучить.
Оля вышла из аптеки, прижав пакеты к груди всеми десятью пальцами. Увидела Митю с зонтиком – не улыбнулась. Что ж, наверно, тетя обеспокоена: надо спасать нафталин от дождя. Он не стал спорить, раскрыл зонтик над ее головой и, сунув под него и свою мокрую голову, весь обратный путь рассказывал ей о том, что вычитал из газеты, пока она не взмолилась:
– Как ты можешь о какой-то спартакиаде, когда мне сейчас…
И слезы в горле. И все лишь для того, чтобы Митя почувствовал себя грубияном и дубиной.
– Знаешь, Оля! Плевать на все, что говорят! Я так думаю! – Для убедительности он даже выставил голову под дождь.
– А я так не думаю.
– Знаешь, Оля! Я скажу просто. Пусть они считают как хотят, а мы будем жить по-своему. Гордость где, Наперсток? Мы сегодня же пойдем в спортивную школу, мы не были там два месяца.
– Иди, конечно.
– А ты?
– Мне не хочется. – Она наконец взглянула на него по-человечески. – Ты пойди сначала один, а там посмотрим.
И она действительно осталась дома.
А Митю, стоило ему показаться в спортивной школе, закружил вихрь новостей. Оказывается, дело только начинается. В Калугу ехать дней через десять. Его и Олю охотно примут в сборную команду – пусть начинают тренировки. Яша Казачок, стоявший неподалеку, слышал Митин разговор с директором школы. Слышал и промолчал, – значит, не спорит. Митя решил тотчас рассказать Оле. Куда там! Он всем был нужен: и директору, и тренерам, и старенькой аккомпаниаторше, которая вечером потребовала, чтобы кто-нибудь проводил ее до автобусной остановки, – и что ж, пришлось Мите. В тот день он ездил к «юным динамовцам» просить взаймы на время тренировок бамбуковый шест, отвоевал в гороно ключ от спортивного зала в одной из левобережных школ, хлопотал насчет баскетбольных ботинок для мальчиков, потому что резиновые тапочки «летят за три занятия».
Он ездил в горкомовском «пикапе» и к вечеру подружился со своим спутником, замечательным человеком – Виктором Самойловым. Это был заведующий военно-физкультурным отделом горкома комсомола, ответственный по комсомольской линии за подготовку учащихся к спартакиаде. Вместе побывали в спортклубе «Спартак», в ДСО «Медик». Конечно, не все же время сидеть в канцеляриях. На чужих стадионах, пока им выписывали накладные, они не теряли драгоценных минут и, не глядя на дождь, упражнялись на снарядах. Ни словом не обмолвившись о вчерашнем эпизоде в горкоме, Митя все же спросил Виктора между прочим, что он думает о Белкине. И по тому, как Виктор выразительно поглядел на Митю смеющимися глазами, Митя понял, что не он один думает так о Белкине. Стало легче на душе.
– А ты что – вожатый, что с Белкиным имеешь дело?
– Думал в лагерь, да ну его к черту…
– Кого?
– Белкина! – Митя засмеялся. – Разве это человек!
– Не человек, так, людына, – возразил Виктор и добавил: – Давай лучше победим всех в Калуге, а потом в Ленинград.
В чужой душевой, на чужом стадионе, уже обтираясь трусиками (за неимением полотенца), Митя откровенно любовался Самойловым. Опустив голову, расставив красивые ноги спортсмена, Виктор становился под водяной веер, как боксер под накидываемый ему на плечи халат. Рыжий, веснушчатый Виктор успел до того загореть, что мускулы на его руках и плечах казались обнаженными, точно на анатомической модели, как будто и кожи на нем никакой нет, и на всей его медно-красной фигуре играли тысячи капель.
В отличном состоянии Митя возвращался вечером домой. Столько событий, что все вчерашние впечатления выветрились сами собой. «Подумаешь, Белкин – судья жизни!»
Встреча произошла на лестничной площадке. У открытой двери квартиры стояла Оля. Не дожидалась его, как можно было подумать, – просто выходила из квартиры.
– Оля, какие новости! – закричал Митя с нижней площадки. – Едем в Калугу! Еще не поздно!
Она подождала, пока он, прыгая через две ступеньки, взбежал по лестнице, и сказала ледяным голосом:
– Я проверяю себя. Знаешь, я перестаю бояться одиночества.
– Ум за разум зашел? – простодушно-грубо спросил он, как всякий близкий, имеющий право одернуть, если слышит глупости.
Оля промолчала. Ему сразу стало нестерпимо жалко ее.
– Я сказал по-товарищески. Не хочешь – не надо. Только зачем же так неискренне.
Она прошла в незатворенную дверь. Так, с зонтиком в руке, села в тетино кресло.
Митя сел за тетин стол, на большом расстоянии от Оли. Она заметила, как он написал что-то на промокашке наискось, но не догадалась, что это он просто расписался от волнения.
– Оля, у нас этого никогда не было. Оля, разве это мы с тобой?
Никакого ответа.
– Больное самолюбие, вот что, – продолжал Митя. – Каждый вздорный факт раздуваешь. Чего бы не заметила раньше, а теперь все в страшную обиду. Так нельзя! Я стараюсь рассеять, а ты накапливаешь. Что это? Мы перестали понимать друг друга? Так нельзя!
Ему хотелось убедить ее. Взять за плечи и ласково толкнуть в ту сторону, куда надо идти.
– Пусть тетя расскажет тебе, что говорила ей Антонида Ивановна, – сказала Оля, когда он выговорился.
– Она ее вызывала?
– Она сама была здесь.
– И ты знаешь, что она говорила?
– Я отлично представляю. Как глупо, как смешно!
– Но ведь сама же говоришь, что смешно.
– Смешно? Ах, Митя, мне даже на людей смотреть противно!
Молчание. Счетчик в прихожей мирно раскручивал свои пружинки.
– Подумаешь, «цепная реакция» сплетни. Зачем ты собираешь в душе весь этот вздор?
– Пусть меня исключат из школы.
– Из-за ничтожных обид.
– Если все, что было между нами, по-твоему, ничтожно, тогда они правы. Ах, какие они… – с усилием выговорила Оля.
– Они такие, а есть и другие, – упрямо возразил Митя.
– А других нет!
– Неправду говоришь! Другие – отец, тетя Маша, Катериночкин, Самойлов, Абдул Гамид, Веточка…
– Что твоя Веточка! Отцвела твоя Веточка. Такая же растолстевшая клушка, как многие. Выскочила за дверь – вот и вся твоя Веточка!
– Что у тебя, температура повышенная?
– Положение неравное, Митя. – Оля говорила это, уже стоя и опершись ладонями о стол. – У тебя папа, у тебя тетя, ты скоро поедешь в Москву. Ты благополучный человек, Митя. Тебе не в чем сомневаться. Признайся, ты даже забыл: за работу вожатым полагается заработная плата, и вчера я лишилась ее.
– Страшно делается, до чего мы можем договориться…
– Так вот, могу тебе сказать, что Марья Сергеевна никуда не едет. Мы этого заслужили? Да?
Она неторопливо вышла из комнаты. Слышно было, как хлопнула дверь. Слышно было, как на балконе чмокали капли дождя, как шуршал железный карниз.
Куда она ушла под дождь?
ДВЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ
Круг лиц, намеренно или нечаянно раздувших значение ночных Митиных «дуэлей», был не так уж широк. Да много ли надо?
Ситникова, рассказывая за семейным столом, изобразила два Митиных столкновения – с Симпотом и Казачком – так, как будто Оля была единственная виновница всего происшедшего.
Мать Ирины, жена начальника того стройуправления, в котором недавно работала Олина мама, позвонила по телефону директору школы Болтянской. Антонида Ивановна выслушала и насторожилась. С ней говорил самый активный из членов родительского комитета. И хотя Антонида Ивановна Болтянская давно определила цену активности Ситниковой, активности, направленной лишь на то, чтобы, используя авторитет мужа, представительствовать в жизни школы, вероятно именно поэтому «сигнал» был принят со вниманием. Антонида Ивановна вспомнила, что Кежун сирота, что она переменила местожительство (а классная руководительница, наверно, даже не посетила ее, полагаясь на то, что Оля живет у старой, уважаемой учительницы), и ужаснулась собственному легкомыслию: она-то ведь знала еще с похорон Олиной матери, что племянник Марьи Сергеевны и Оля неразлучны. И она тотчас позвонила преподавателю физкультуры Казачку, который упоминался Ситниковой как участник инцидента.
Если по лестнице, отдающей запахом дешевой столовки, подняться на пятый этаж и найти маленькую комнату с двузначным номером на двери, как раз попадешь в обиталище Яши Казачка. Он живет в заводской гостинице не первый год.
Ему скучно, купив папирос, возвращаться на велосипеде домой. У дверей, как бы поздно он ни вернулся, всегда дожидается толстая женщина, глаза у нее стеклянные и насмешливо-выжидательные, руки на животе. Это уборщица. Она всегда спрашивает физкультурного тренера: «Который час?» – и Яше кажется, что в насмешку.
Маленькая комната Казачка выходит единственным окном на захламленные пустыри. Пересекая шоссе, проходит перед глазами подъездная железнодорожная линия. Всю ночь в открытое окно орут и шипят маленькие заводские паровозики, волочащие составы с коксом. Утром гудит женскими голосами лестница за дверью. А за тонкой стеной жена инженера пиликает на скрипке. Окно выходит на восток. По утрам солнце накаляет комнату. Казачок сжимает в руках гантели. Ему виден пустырь за окном. И скучно ему. Так скучно…
Когда его вызвали к телефону, даже идти не хотелось. Это далеко – за тремя коленами коридора. Казачок встрепенулся, только услышав в трубке голос директора женской школы Болтянской:
– Что за дуэли у вас ночью происходили?
С Казачком Антонида Ивановна фамильярна. Имени-отчества не дождешься. Голос лишен даже оттенка уважения. Сегодня к тому же чувствуется, что раздражена. И Казачок медлит с ответом, тянет:
– Ничего не могу понять. Кто это вам насочинял?
– Не важно! Меня известили. Ваша спортивная звезда Кежун катится по наклонной плоскости. Кто там еще участвовал? Говорят, вы пьяных с собой привели? Буду ставить вопрос о закрытии спортивной школы. Это рассадник хулиганства!
– Драки не было, – хладнокровно возражает Казачок.
– Как же не было? Как же могло не быть, если Катериночкин разрешает танцевать далеко за полночь, бьет на популярность? Там школьники танцуют, а учителя дежурят у дверей за швейцаров!
– Не было этого, Антонида Ивановна, – вяло стоит на своем Казачок.
– Мне мать Ситниковой сказала! Зачем же вы говорите неправду? Бородин дрался из-за Кежун с вашим приятелем. А потом… что было между вами и Бородиным на плотине? Отвечайте! Прошу не забывать, что вы все-таки педагог.
– А я и не отказываюсь. Только Ситниковой на плотине не было.
– Но вы-то были с Бородиным и Кежун?
– Что вы хотите от меня, Антонида Ивановна? – Теперь он переходит в наступление. – Бородин и Кежун живут в одной квартире. Адресуйтесь к родителям! Если придется кашу расхлебывать, я не отвечаю!
На этом их нелюбезный разговор кончился.
Всего лишь полчаса понадобилось затем Казачку, чтобы обдумать линию поведения. Он вспомнил, что знаком с начальником автобазы Пантюховым, тем самым, что дважды отвозил на грузовиках спортсменов в соседнюю область на соревнования, и что этот Фома Фомич родственник Оли Кежун. Почему бы не поговорить с ним? Разговор Казачка с Пантюховым – тоже по телефону, но уже служебному – был полон зловещих намеков и дружеских предостережений. Пантюхов как будто не понимал, отшучивался:
– А что, первая любовь в школьную программу не входит?
Нет, Пантюхов все понимал. Когда он минуту спустя набрал телефон директора Олиной школы Болтянской, план разговора с ней был готов. Он только осведомляется, ничего больше. Он хорошо знает безукоризненную репутацию школы, ее в городе недаром называют «женским монастырем», у него никаких сомнений. Он просто осведомляется, потому что некоторые лица муссируют слухи, а у него, к сожалению, своих забот воз и маленькая тележка.
Звонок начальника автобазы – второй «сигнал»! – мобилизовал всю душевную энергию Болтянской. Она послала сторожихину дочку за Олей Кежун.
Двадцать лет назад Антонида Ивановна была неплохой преподавательницей истории. Она пошла в школу по призванию – правда, скорей из любви к предмету, чем к детям. Все это было давно: и экскурсии со школьниками в только что открывшийся музей города, и лекции о декабристах в Доме инженера, и учительский кружок по истории строительства гидростанции, и многолетний платонический роман с театральным художником, который называл ее Джиокондой. Впрочем, у Антониды Болтянской с Джиокондой только и было общего, что манера улыбаться, не разжимая губ, да безбровость. Но молодая учительница дорожила этим сходством и делала прическу на прямой пробор.
Это была чья-то ошибка – назначить Болтянскую директором школы. Первые годы она мучилась от неумения вовремя добыть топливо, обеспечить ремонт с помощью шефов. Она забросила «на годик» свои восьмые и девятые, да так больше и не вернулась к ним. Когда она освоила премудрости административной работы, она посчитала это за главное жизненное достижение. Она отошла не только от детей, но и от педагогов, считая воспитательную работу в женской школе делом легким и потому второстепенным. Она давно перестала замечать, что за повседневными директорскими заботами видит не детей, а только сырье какое-то, как на производстве. А ведь когда-то что-то понимала в детях, а нынче ничего не видит, одни официальные характеристики. И самые тонкие, деликатные вопросы, касающиеся души ребенка, она решала с маху, единолично, не посоветовавшись с учителем, даже с классным руководителем. Может быть, поэтому в школе, где было много хороших преподавателей, не было хорошего педагогического коллектива.
Ее беседа с Олей Кежун в жарко нагретой солнцем – невозможно дышать! – директорской комнате показалась ей образцом педагогического мастерства. Она ловко напомнила девочке о покойной матери и сама была тронута порывистой искренностью Оли – все-таки хорошая девчонка! Только нельзя ее пускать в один лагерь с этим Бородиным. Пусть остынут в разлуке, а там он уедет с богом в Москву. И, ласково отпустив Олю, она позвонила в горком комсомола, заведующему школьно-пионерским отделом Белкину.
Оставалась еще одна деликатная операция – призвать к ответу Марью Сергеевну Румянцеву. Это лучше сделать с глазу на глаз, подальше от любопытствующих. И Антонида Ивановна в заботах о репутации школы не пожалела себя – на следующий день отправилась к Марье Сергеевне.
Когда позвонили первый раз, Марья Сергеевна положила на стол шубу Егора Петровича, зашитую в простыню, и огляделась. Квартира была в том состоянии, которое Митя называл «после землетрясения». Каждое лето, по окончании учебного года, Марья Сергеевна со свойственной ей педантичностью выворачивала содержимое антресолей в прихожей, расставляла вокруг себя корзины, чемоданы и рядом с пакетами нафталина раскладывала кипы старых газет. Это была одна из самых нелюбимых Митей причуд тети Маши. Странные привычки вырабатываются к старости: уезжать всего-навсего в дом отдыха на двадцать четыре дня с такими приготовлениями, как будто многолюдная помещичья семья отправляется из дореформенной Москвы в деревню.
Позвонили второй раз. Из кухни выглянула голова прачки Елены Семеновны – преданного помощника Марьи Сергеевны в ее ежегодном подвиге.
– А ведь звонят!
– Кого-то нелегкая принесла.
Перебрасывая с пола на диван жгуты бельевой веревки, картонки, рамы для картин, Марья Сергеевна расчистила путь к двери и под третий звонок открыла дверь..
– Ах, как люблю я этот запах! Он всегда предвещает отдых, – сказала Антонида Ивановна, принюхиваясь к острому запаху нафталина, насытившему воздух квартиры.
– Никогда не экономлю на этом деле, – сказала Марья Сергеевна, за руку вводя Антониду Ивановну в комнату. – В Арзамасе была у меня знакомая, которая весной экономила на нафталине два рубля и к зиме теряла шубу. Почему вы меня не вызвали? Я бы явилась непременно.
– Что вы, что вы… Я просто пришла помочь. Знаю вашу предотъездную страду.
– Да ну вас! – простодушно отмахнулась Марья Сергеевна и пошла впереди Болтянской, расчищая ей дорогу к креслу, в которое удобно будет усадить гостью, чтобы и не подумала помогать и вмешиваться.
Антонида Ивановна была старая сослуживица Марьи Сергеевны, из тех, кто действительно знает все домашние привычки, даже причуды, с кем приходилось ездить на «педагогические чтения», быть соседями по даче и даже укладывать зимние вещи в нафталин.
– А Оля? Ее, конечно, нет на поле боя? «Гарун бежал быстрее лани». Покойная мать, по-моему, ее страшно баловала.
– Может быть, – сухо ответила Марья Сергеевна, склонясь над корзиной. – Но Оля помогает мне по хозяйству. И что самое ценное – не потому, что я хотела бы приучить к этому, а потому, что сама хочет помочь.
Антонида Ивановна рассеянно оглядывала комнату. Чего только нет: и деревянные формочки для пасхи, и аквариум, и, видимо, бережно сохраняемый, еще отцовский, докторский инструментарий, и детская ванночка, и много других ненужных и потому бессмертных вещей.
– Сыпьте гуще под рукав, – посоветовала она Марье Сергеевне, наблюдая, как та укладывает знакомый жакет. – А это Митино детское креслице? Забавно… время скачет галопом. Давно ли Митя…
Марья Сергеевна разогнула спину и решительно крикнула на кухню:
– Вы идите, Семеновна! Я тут без вас управлюсь.
Она прижала рукой шерстяные вещи на диване, села на освободившееся место и усталыми глазами в упор поглядела на директоршу:
– Знаете, Антонида Ивановна, оставим эти предисловия. Мы можем говорить откровенно. Чему обязана? Я к вашим услугам.
– По правде сказать, я действительно хотела два слова насчет нашей трудной сиротки, – с безгубой улыбкой сказала Антонида Ивановна. – Заранее оговариваюсь, Марья Сергеевна, поймите меня: у меня нет никаких претензий.
– Так что же вас интересует? Ее письменный столик – вот он. Кровать стоит в моей комнате. Что же касается пенсии, то…
– Да бросьте вы отчитываться! Могут ли быть к вам претензии?
– Неправда, – сказала Марья Сергеевна и дала себе время закурить. – Не люблю, когда говорят неправду. А у меня к вам есть одна претензия.
– Какая, Марья Сергеевна?
И снова усталые глаза Марьи Сергеевны встретились в упор с весело блеснувшими глазами Болтянской.
– Душевной грамотности стало не хватать вам, опытному педагогу. Вот какая претензия.
– Ах, Марья Сергеевна, моя душевная грамотность, вы знаете, проявляется сейчас только в ежедневной битве с малярами… – Она заметила мрачную тень, покрывшую лицо Марьи Сергеевны, и изменила тон: – Ну хорошо, не сердитесь. Что случилось?
– Что вы сделали с Олей? Как могли вы так грубо, корыстно использовать доверие – самое дорогое, что могут дети дать нам, воспитателям? Зачем сообщили Белкину о вашем разговоре с ней?
Ответ последовал не сразу.
– Марья Сергеевна, речь идет о судьбе человека. В этом деле не может быть равнодушия. Матери нет, и мы отвечаем за девочку. – Она заговорила душевно. – Да! Мы с вами отвечаем, Марья Сергеевна! Что ж мы, дурочки? Не видим, что ли, что тут просто любовь и тому подобное.
– Я не вижу в отношениях Мити с Олей ничего «тому подобного»! – твердо возразила Марья Сергеевна. – Вас пугает само чувство. Но в семнадцать лет испытать его так же естественно, как в шестьдесят растить внуков… Вы лучше были бы настороже там, где пошлое ухаживание с мещанской гнильцой, как было с той же Ситниковой, когда обманом удаляли из квартиры родителей, привозили в дом водку. Я не хочу об этом! Мой Митя выработал в дружбе с Олей то, чему цены нет в жизни: способность смотреть на девушку как на человека, видеть в ней товарища по жизни, по общим интересам. И она смотрит на него как на товарища. А это и есть в их возрасте умение любить.
– Да пусть себе любят! – воскликнула Антонида Ивановна. – Ах, Марья Сергеевна, у меня нет особых прописей, как с детьми обращаться, и я не из тех, кто говорит: «Выбрось мальчиков из головы!» или: «Все твои переживания – глупость сплошная!» Я же понимаю… Ведь даже у Плюшкина при воспоминании о школьных годах что-то зашевелилось в груди. А я не Плюшкин. – Ей было неловко, что она оправдывается, и улыбка чуть-чуть шевельнула ее губы. – Я помню свои юные годы, люблю юность. Поймите, они должны вести себя так, чтобы репутация школы не страдала. Вот и только! То есть чтобы не вызывать лишних разговоров.
Марья Сергеевна нашла на столе среди вещей и подвинула к себе блюдце с водой.
– Вы хотите, чтобы они заботились не друг о друге, а о том, какое они производят впечатление.
– Я повторяю, Марья Сергеевна: я так же, как и вы, считаю, что вся эта история не стоит и выеденного яйца! Я не первый год в школе и разбираюсь в душевной жизни переходного возраста. Оля трудная, в глаза не смотрит, говорит раздраженно, резко, отрывисто. Вы сами это знаете. И тем не менее… ах, дети есть дети! Я обязана была ей сделать выговор за посещение вечера в мужской школе без моего разрешения. И потом эта драка, только что не дуэль. Ведь вот Пантюхов позвонил же ко мне. Дня не прошло, позвонил.
– Пантюхов? Но ведь вы знаете, что этот человек пальцем о палец не ударил, чтобы побеспокоиться об Оле. Он только пыль в глаза пускает!
– Все равно. Не горячитесь, Марья Сергеевна, я права. Раз он вмешивается, я должна отреагировать. Ведь он единственный родственник.
– Ну, знаете… Пантюхов в роли блюстителя нравов! Зачем же вы тогда со мной разговариваете?
Антонида Ивановна помолчала с минуту – время достаточное, чтобы выбрать более удобные позиции.
– Не думала, Марья Сергеевна, – начала она примирительно, – что вы затеете такой пылкий, студенческий спор по поводу очевидной вещи. Вы такие забавные претензии ко мне предъявляете. Но ведь должна я была сообщить свое суждение тем, кто ведает распределением вожатых? За Олю Кежун мы отвечаем, пока она в школе, – ни до, ни после! Ведь даже родители отвечают за детей до известного возраста, даже алименты выплачиваются до восемнадцати лет, а там – иди-ка своей дорогой!
– Вот именно. Вот мы и договорились! – И Марья Сергеевна стала ожесточенно тыкать окурком в блюдце с водой. – Даже сильно желая обидеть, я не сумела бы рассказать о вас так, как вы сами о себе. Кому уподобились! Нам и вправду говорить не о чем. Только я вам скажу, раз нам и дальше предстоит вместе работать: побольше бы таких студенческих споров на наших педсоветах! Меньше бы выходило из стен школы медалисток, которые ничего не знают за пределами программы, пай-девочек, о чьих романах не говорят, а родители узнают последними, лишь по отметке загса на паспорте.
– Вот видите, вы же сами себе противоречите… Какие ужасы припомнили! – И Антонида Ивановна при этих словах коснулась пальцами щек. – Не понимаю вас! Почему вы хотите затруднить и без того тяжелое положение нашего брата педагога? В таком возрасте, как у Оли, все воспринимается слишком сильно, ярко! Надо сдерживать эти порывы! Сдерживать…
– Да что вы? Бог с вами… Да, надо сдерживать все отрицательные проявления этого чувства: и самые невинные – неприготовленный урок, поздние прогулки и недосып, и самые трагические – ранний, необдуманный брак… непоправимые, ломающие жизнь ошибки! – Марья Сергеевна решительно оттолкнула от себя блюдце с окурками, так что расплескала воду. – И в то же время надо развязывать этим прекрасным и чистым чувством все лучшее, что есть в характере человека! Пусть будет им легко, светло. Пусть даже еще и не любовь, не настоящая любовь, а только желание любви – все равно хорошо! Пусть дружно преодолевают трудности ученья, пусть умеют помочь в горе, пусть научатся обсуждать слабость… А встретятся через двадцать лет, взрослые люди, и узнают друг в друге детские черты и покажутся родными. Еще и поблагодарят друг друга. Да, от имени своих жен и мужей поблагодарят! Это ясно каждому, кто сам был обогрет настоящим чувством. Для вас это, может быть, одни формулы, но для Оли ее отношения с Митей – душевный опыт, который будет нужен, нужен на всю жизнь.
– Опыт… – несколько обиженно повторила Антонида Ивановна. – Опыт учит, но он и ломает.
Марья Сергеевна с интересом взглянула на Болтянскую.
– Слушаю вас и понимаю одно: вами владеет страх – и не за них, не за детей, а за себя!
И вдруг вспылила Болтянская:
– Да что вы взялись меня обличать! Мы так поссориться можем. Эта история выеденного яйца не стоит, тем более нашей многолетней дружбы. Я догадываюсь: вы сердитесь за те огорчения, которые я невольно доставила Мите. Белкин – удивительный деревяшка, никакой чуткости, а еще комсомольский работник! Не понимает, что перед ним люди, а не стулья. Я этого действительно не учла…
– Нет, вы не понимаете! – прервала Марья Сергеевна и снова со всей добросовестностью стала ей объяснять ее неправоту: – Антонида Ивановна, в этике педагога нет более тяжкого проступка, как тот, что вы совершили. К вам пришла девочка как на исповедь. Она простодушно открыла вам свою душу. Вы ее доверчивость вызвали именем покойной матери. Ну, а потом по-казенному сняли трубку и казенному же человеку, деревяшке, все разболтали, выдали, преподнесли. И что же, доверие побито, как градом. Высокие переживания низведены публично к чему-то смешному, преданы ухмылке.
– Я, может быть, действительно изгнала их из рая, и они застыдились, как Адам и Ева, – язвительно согласилась Болтянская.
– Нет, Антонида Ивановна! Так можно воспитать лишь лицемеров и ханжей. А этого добра у нас хватает. Вы с Белкиным хотите отвлечь Митю и Олю от их любви, но способны отвлечь только от чистого в любви. Вы хотите сдерживать чистые чувства, а развязываете и насаждаете цинизм.
– Чистые отношения, нечистые! – Антонида Ивановна нетерпеливо вскочила. – Бросьте! Каким инструментом изволите это мерить? Скажите так: опасные отношения. И они должны находиться под неусыпным наблюдением.
Теперь поднялась и Марья Сергеевна.
– Хорошо, – сказала она, – я остаюсь. Продам билет, верну путевку. Остаюсь. Только избавьте детей от вашего неусыпного наблюдения. Я уж сама как-нибудь…
Они пробирались среди вещей к выходу, и Антонида Ивановна, обескураженная крутым решением Марьи Сергеевны, все время говорила о том, о другом, задерживалась, с напускным интересом разглядывая какие-то вещи, а Марья Сергеевна, точно усталый и сонный Кутузов, следовала за ней по пятам. И уж если пришло это сравнение, то все это подлинно напоминало отступление Наполеона из Москвы.
– Я повторяю, Марья Сергеевна, – говорила Антонида Ивановна, – я уверена, что вся эта глупая история, раздутая досужими сплетниками, не стоит и выеденного яйца. Я доверяю вам, как самой себе. И коли вы остаетесь, это печально, но я спокойна!
И уже в открытой двери вспомнила самое приятное, что могла сказать напоследок:
– Во всей истории есть одна хорошая сторона: этот Яша больше не будет преподавать в нашей школе. Уж этого-то я добьюсь!
«МЫ СТАНОВИМСЯ ХУЖЕ»
Три дня безнадежно сеялся мелкий дождь.
С утра собирались в спортзале. Часами стояли у ворот, настежь распахнутых в сторону футбольного поля, занавешенного дождем. Ждали просвета… напрасно: весь мир – точно любительская фотография, плохо проявленная и еще хуже напечатанная на плохой бумаге.
«Пирамиду» репетировали в помещении – куда как весело! Что бы ни делал Митя, он все время мысленно видел перед собой Олю: как она безучастно стоит у распахнутых ворот и смотрит в дождливое небо.
Олю просто нельзя понять. То она помогала Марье Сергеевне разбирать уложенный для поездки в Симеиз чемодан и перевешивала в шкафу тетины летние платья, и хотя препиралась с Митей, кому идти на пристань продавать билет, но как-то скучно и сонно; то начинала капризничать, играть перед Митей, и ему становилось жалко ее, хотелось потрепать ее за волосы.
Нехотя, будто делая одолжение, готовилась Оля к спартакиаде. Как лучшую гимнастку школьного возраста, ее назначили на «высокую должность»: ее пронесут в Калуге на самой верхушке движущейся среди спортивных колонн «пирамиды», в голубом диске значка ГТО, – она будет живым изваянием этого значка. Во время репетиций Оля легко взбиралась – можно сказать, даже взбегала – по плечам товарищей на пятый этаж «пирамиды», в свою скворешню. Митя догадывался, что хоть в эти минуты, там, наверху, все позабыв, Оля такая, как прежде. Тем проницательнее замечал Митя в другие минуты, как Оля капризничает. Он подбегал к ней – не виделись полдня:
– Сколько баллов набрала?
– Девять и четыре десятых.
Исчерпывающий ответ! Даже не повернув головы, Оля деловито подвигает маты к параллельным брусьям.
– Оля, ну погляди на меня!
Подчеркнутое равнодушие, с каким она принимала знаки его внимания невольно делало ее слабенькой в Митиных глазах. Но она как будто этого и добивалась.
