Текст книги "Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского"

Автор книги: Николай Болдырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

И мы ждем. С ночи до утра. Все, как один, говорят шепотом... Затем Тарковский

дает последние указания. Атмосфера напряжена изнутри, но внешне все спокойны.

Ласе, ответственный за пожар, беспокоится: ветер усиливается по направлению к

юго-востоку. Если он захватит огонь, все неминуемо ускорится, и тогда 20 минут, отведенные на два дубля, будут урезаны до 12 минут в лучшем1 случае.

Ожидание уже довело нас до нервного хихиканья. Тарковский спрашивает, будут

ли участники репетировать в последний раз, но все говорят, что такой необходимости

нет.

Последнее распоряжение произносится шепотом, чтобы не случилось ничего

непредвиденного.

"Пять минут до съемки",– говорит Свен Нюквист.

Наверное, это похоже на войско перед атакой. Каждый молча занимает свой

пост. Абсолютная тишина. Полная готовность. Тарковский командует: "Зажигай!"

Дом загорается. Великолепное зрелище. Никакой подделки. Это настоящая драма. v Звучит команда: "Съемка!" – и начинает разворачиваться действие. Камера в

полном порядке. Никто не думает о том, что на второй дубль нет времени. И никто не

нервничает, когда это становится очевидным, ведь все идет как по маслу.

В момент окончания сцены актеры должны бегом возвращаться на исход

298

ные позиции и начинать все сначала. Но Тарковский кричит: "Оставайтесь на

местах!" Сьюзен Флитвуд в отчаянии опускается на мокрую землю. А Тарковский уже

видит другую картину, быстро излагает ее словами: Свен Вольтер должен поднять

женщину и нести ее на камеру. "Оставайтесь в образе! Идите на нас!" – кричит

Тарковский.

Вольтер поднимает актрису (которая в намокшей одежде весит по меньшей мере 65

килограммов) и несет ее, тяжело шагая, прямо на камеру. За ним следуют остальные.

В последний раз Нюквист панорамирует к горящему дому, который именно в этот

момент распадается на части. Боги на стороне Тарковского, это точно.

"Спасибо!"

Аплодисменты.

298

"Потрясающе! Великолепно!"

Девушки разражаются рыданиями. Ассистент режиссера громко всхлипывает. Все

они, включая Ларису, жену Тарковского, провели здесь последние несколько дней

безвылазно.

Мы слились в каком-то невообразимом медвежьем танце, поздравляем Лас-са с

замечательной работой, а Тарковский буквально парит над мокрыми лугами.

Атмосфера неописуемая!

Съемочная группа фотографируется на фоне чадящих, тлеющих головешек. Всех

наполняет чувство единения, тихой радости и счастья. В семь утра отправляемся в

отель. Пять часов пролетели как один миг.

В тот же день, когда загрохотала над заливом гроза и на землю упали первые

тяжелые капли дождя, Тарковский закончил съемку фильма "Жертвоприношение". В

сосновом лесу был снят финальный, одиннадцатый дубль крупного плана Эрланда.

Тарковский подбросил свою кепку, и она застряла в ветвях дерева.

Эпизод снимался в гуще деревьев. Заняты были лишь Эрланд и Томми. На редкость

терпеливый шестилетка делал почти в точности то, что хотел Тарковский. Но ведь

последнему не так просто угодить. Ассистентка Кики, умная девушка, как все в этот

день счастливая и ошеломленная, не поняла Тарковского и убрала травинку, которая

была перед лицом мальчика. Тарковский обернул к ней взгляд, полный отчаяния... но

потом улыбнулся.

За полночь – прощальная вечеринка. Сумасшествие продолжается. Тарковский

поет, все болтают о том о сем, чудесно проводят время. Разговоры о колдовстве: через

десять минут после окончания съемки дневной сцены взорвалась одна из шин, но

поблизости уже никого не было.

Наверняка Тарковский знается с нездешней силой!»

Вспоминает Эрланд Юзефсон, исполнитель роли Доменико в «Ностальгии» и

Александра в «Жертвоприношении».

«С первого дня у меня сложилось впечатление, что мы находимся в хорошем, интенсивном контакте. Мы не владели одним и тем же языком... Но

299

его требования были ясными/мы общались с помощью глаз, жестов. Требовалось

особое внимание, нельзя было ускользать взглядом, как это часто бывает в разговоре с

кем-нибудь. Нужно было все время смотреть в лицо, и когда мы делали так... Он был

очень искусен в показе, в игре, он хорошо умел направлять действия другого. Он

любил такую работу, причем не доминировал, а только делал замечания и

предложения. Он как бы намечал рамки для актера, в которых тот мог свободно

двигаться, при этом передавалось вдохновение. Сама игра в нашем первом совместном

фильме была для меня непростой, потому что я играл характер героя преувеличенно. Я

привык в игре брать как можно больше характера. Но ему не нужно было много

характера, он хотел сохранить тайну, предоставить много зрителю; хотел

подействовать на зрителя, разбудить его любопытство, не определять слишком многое

характером или ситуацией...

Он все время как бы охотился. Он подстерегал не только выражение на лице актера, но и выражение природы. Он мог, к примеру, встать перед стеной, полной знаков и

следов времени,– стеной, которая имела свою историю. Он мог пять, десять минут

недвижно стоять перед ней и находить много таинственных отметин времени Он что-то искал, не знаю что...

Чужестранец, который мне очень близок. Человек, охваченный вечным желанием

создавать мир. Человек, который творил заново дождь, облака, выражение на

человеческом лице. В его присутствии можно было вплотную приблизиться к чуду

299

жизни. И одновременно шутил, смеялся, затевал игры; в нем было много кокетства. Он

любил самого себя, свое тело, свое лицо. Он очень хорошо знал, как выразить самого

себя в ландшафте, потому что он был очень открытым человеком, наивным, как и многие люди искусства. Он в самом деле был человеком творческим и парадоксальным,—

в том смысле, что мог быть одновременно открытым и таинственным, серьезным и

игривым, в нем была особая нежность, он мог как-то по-доброму прикоснуться к

человеку».

Переводчица со шведского Лейла Александер, не расстававшаяся с ним во время

работы над последним фильмом: «...Целый вечер мы слушали лопарские народные

напевы "Jojkar". Хотя пением это не назовешь. Это – пастушьи выкрики, оклики, напоминающие заклинания шаманов. В фильме мы их слышим каждый раз, когда в

воздухе чувствуется приближение чего-то угрожающего и необъяснимого. Мы

слышим этот зовущий, манящий женский голос перед "пророческими обмороками" почтальона Отто и самого Александра, а также перед его апокалипсисны-ми снами.

Я не знаю другого режиссера, который бы с такой тщательностью, чуткостью и

знанием человеческой психики использовал бы звуковые эффекты. Очень часто

говорится и пишется о том, какое особое внимание Тарковский уделял свету, освещению, и очень часто, к сожалению, упускается его совершенно уникальное

отношение к звуку. Андрей не раз указывал на то, что порой даже самые, на первый

взгляд, незначительные

300

звуки имеют сильнейшее воздействие на зрителя, равное визуальному. Дрожание

хрусталя, катящаяся по полу монетка, шелест бумаги, пронизывающий звук

электропилы, вязнущие в глине и сгнившей листве ноги, журчание воды...– все это

фиксируется и остается в памяти зрителя. "Иногда изображение следует за звуком и

играет второстепенную роль, а не наоборот. Звук – это нечто большее, чем только

иллюстрация происходящего на экране". Андрей любил экспериментировать: часто мы

занимались тем, что бросали на пол монетки, слушая разницу в звучании, или лили на

пол всевозможные жидкости – молоко, воду, кока-колу – и с радостью убеждались, что ничего в мире не звучит одинаково! "Учись слушать и слышать звуки: видишь, молоко имеет свой звук, вода – свой. Казалось бы, что естественнее? Но мы не

обращаем внимания. А в кино – это важно. Опять возьми ту же воду. Какая

неисчерпаемая гамма звуков. Музыка да и только. А горящий огонь: иногда это просто

симфония, а иногда одинокая японская флейта. Береза и сосна горят по-разному и

звучат по-разному. В звуке такая же большая разница, как и в цвете..." Я пишу это и

думаю, что ни один человек так многому меня не научил, как Андрей. И это касается

не только кино. Он научил меня по-новому видеть и слышать мир, открыл глаза на

самые простые и обычные явления, за которыми столько тайн...»

Воссоединение и прощание

зяв немедленно, со свойственной ей решительностью и темпераментом, дела

«горящего дома» в свои руки, Лариса Павловна установила контакты с онкологами, поговорила со шведским профессором, исследовавшим Андрея Арсеньевича, затем

связалась с Леоном Шварценбергом, мужем Марины Влади, имевшим репутацию

лучшего онколога Европы. Он посоветовал немедленно приезжать к нему в Париж и

начать лечение. Кшиштоф Занусси предоставил Тарковскому свою парижскую

квартиру. К 10 января больной уже прошел первый курс радио– и химиотерапии. Оба

они с Ларисой Павловной, неизбалованные вниманием на родине, были поражены

всеобщим участием к их горю. Марина Влади дарит два чека на сумму более двадцати

тысяч франков, на текущие расходы. Затем они переселяются из квартиры Занусси в

квартиру Влади. Франция дает им гражданство и обещает государственную квартиру, а

300

также оплату всего курса лечения. Причем все делается стремительно и как бы само

собой. Чувствуя себя в это первое время лечения чрезвычайно плохо, Тарковский не

успевает опомниться, как ему сообщают, что из Москвы прилетают Андрюша с Анной

Семеновной. 19 января он писал в дневнике (слово «Мартиролог» для этого последнего

года подходит уже в новых смыслах физических мучений): «Приехал Андрюша и А. С.

Анна С. совсем не изменилась – только ослабела, ко

301

нечно. Да и с дороги и от волнений устали. На улице бы я Андрюшу не узнал.

Очень вырос – 1 м 80 см. Это в 15-то лет! Хороший, милый, зубатый мальчик! Все это

из области чудес. <...> В прошлую субботу я писал (когда уже была достигнута

договоренность, видимо) письмо на имя посла, а ровно через неделю они уже здесь.

Невероятно...»

Конечно, невероятно, если вспомнить, что четырехлетние усилия ни к чему не

приводили. А сделано было все очень просто: профессор Леон Швар-ценберг написал

письмо Миттерану, президенту Франции, который отправил послание Михаилу

Горбачеву, а тот «приказал выпустить их немедленно». К одру "умирающего у нас

выпускать еще умели.

Тарковский лечится, проходит мучительные процедуры, мучительные их

последствиями. У него помимо проблемы легких продолжаются и все усиливаются

боли в спине. Очевидно, метастазы идут по всему телу, по костям, однако

Шварценберг пытается, вновь и вновь, зарядить семью оптимизмом. Периодически, однако редко, приходят состояния сравнительно неплохого самочувствия, так что

настроение Тарковского непрерывно балансирует между верой в исцеление и

пониманием, что все это – оттяжка перед скорым и неизбежным концом земных

видений. Однако внешне он не давал себе распускаться и каждую минуту, когда боли

отпускали, работал: в начале доделывал «Жертвоприношение», занимался

озвучиванием и монтажом. В парижском дневнике от 24 января: «Сегодня нам

принесли видеоаппаратуру, и пришли все – Анна-Лена (продюсер Анна-Лена

Вибум.– Я. Б.), Свен Нюквист, Михаил и Лейла. Я работал над копией и над

монологами. Потом сократил две сцены – первый монолог Александра (с малышом)

– на 1 минуту 40 секунд – и монолог Отто с цитатой из Монтеня на 40 секунд...»

Здесь же с беспримерной кротостью Тарковский записывает: «Лейла своей

экстравагантностью неприятно задела Андрюшку и Анну Семеновну. О Ларисе и

говорить нечего, она не может ее терпеть из-за ее плохого воспитания и беспочвенных

амбиций. Но как бы я мог отказаться от ее услуг и воспрепятствовать ее приходу к нам

домой для завершения нашей работы над фильмом? В Париже очень трудно найти

переводчицу с хорошим знанием шведского и русского».

Вообще весь этот год, если следовать дневнику, держится на мужестве и тру-долюбии Ларисы Павловны, на извечной душевной прочности русской женщины.

«...Тяпус до сих пор ничего еще не видел в Париже. У Ларисы нет ни секунды

времени, она вертится как белка в колесе. Обо всем – домашние работы и уход за

мной – должна беспокоиться она сама, так как у нас нет денег, чтобы нанять

помощников. Лечение ужасно дорогое, да еще квартира. Да к тому же жизнь в Париже

вовсе не дешевая. Я забочусь о ней. Насколько хватит еще ее сил?» (22.01.86.)

«...Я знаю, что мне в лучшем случае предстоит медленное умирание, и мое лечение

– лишь продление этого срока. Лара, конечно, верит в чудо. Она терпелива и

внимательна как никогда прежде; понимает, что у меня дол

301

жен быть свой покой, несколько приятных минут, которые бы облегчили эти

тяжелые, мрачные дни. Болезнь делает человека эгоистичным и раздражительным. Я

301

часто ее обременяю, впадаю в истерику, осознавая, однако, всю несправедливость своего поведения. Нелегко жить под одной крышей со смертельно больным, а для нее это

особенно тяжело, если вспомнить обо всех трудностях и печальных часах нашей

прошедшей жизни. Однако она сносит все терпеливо, без ропота; ей не нужно

объяснять все эти вещи!!!» (31.03.86. Париж.)

Завершив «Жертвоприношение», он продолжает разрабатывать проект «Святого

Антония». Лариса Павловна снабжает его книгами по этой теме. Он перечитывает, например, Флобера. Много читает, размышляет.

Выписка из Василия Великого о любимице Тарковского – воде: «Нужно быть

таким как вода. Она течет, не зная преград. Ее останавливает плотина, она прорывает

плотину и течет дальше. В четырехугольном сосуде она четырехугольна, в круглом —

кругла. Потому-то в ней нуждаются больше, чем во всем другом, и она сильнее, чем

все остальное».

Тарковского трогают знаки внимания к их семье. Анатоль Дюмон предоставляет им

трехкомнатную квартиру. Французский комитет по воссоединению семьи организует

ретроспективу фильмов мастера. В марте в церкви святой Мадлены в Париже

состоялся концерт в честь Андрея Тарковского, имевший большой успех. Были там и

представители культурных властей, и знаменитые музыканты, и журналисты.

Тарковский не смог пойти, были Лариса Павловна с сыном. После концерта многие

подходили к ним, выражали сочувствие и поддержку. Был на концерте и боготворимый

Тарковским Брессон, передавший коллеге кассету с концертом Баха.

Впрочем, Брессон с Шарлем де Брантом приходили к ним и на блины. В дневнике:

«Брессон был воистину обворожителен, мы разговаривали очень взволнованно. <...> Сколь многие из нас, режиссеров, работают все же с помощью ловких приемов и

трюков... Им недостаточно, что есть кино, им нужно из этого сделать нечто еще более

значительное. Это как с поэзией. Уже более недостаточно, что есть Пушкин, нужно

уже что-то новенькое. Брессон же... именно гений. Но если он стоит на первом месте, то следующий режиссер – лишь на десятом, пропасть действительно колоссальна. В

нем нет ничего ненужного, излишнего. Нет, человек без культуры никогда не сможет

делать фильмы, никогда».

Навещали Тарковского многие. Дорогим гостем, как всегда, был Кшиштоф

Занусси. Хотел встретиться, будучи в Париже, Анджей Вайда. Французский режиссер

Крис Маркер, снимавший приезд Андрея и Анны Семеновны и встречу семьи, как-то

привез подарок от Анатоля Дюмона – наушный плейер, чтобы Тарковский мог

слушать в постели любимого Баха.

Однажды он записал в дневнике: «Сколько у нас ошибочных и неверных

представлений о людях (о французах, неграх и об отдельных индивидах). Кто к нам

отнесся лучше, чем французы? Дали нам гражданство, квар

302

* Из воспоминаний Георгия Владимова: «И еще одно, последнее – о коллегах. Он

дважды и трижды возвращается к ним и говорит уверенно, что я этих людей знаю. Да, знаю. И над засыпанной парижской могилой хочется мне назвать поименно тех, кто не

только не защищал своего собрата, но годами занимался глупым и злым делом —

спасал художника от его дара, от его тайной свободы... Но – не стану этого делать, не

нарушу воли покойного, все им простившего, отмахнувшегося от них: "Ну да Бог с

ними!"» '

302

тиру, комитет собирает деньги и оплачивает все, в том числе и пребывание в

клинике. Там работает темнокожая медсестра, так она просто ангел; всегда улыбчива, готовая оказать услугу, всегда внимательна и любяща.

302

Нам следует менять наши представления. Мы не видим, но Бог видит. И он учит

нас любить ближнего. Любовь преодолевает все – и в этом Бог. А где нет любви, там

все идет прахом.

Я вообще уже не вижу и не понимаю людей, я предубежден против них и нетерпим.

Это отнимает душевные силы и взбаламучивает душу».

На этом фоне всеобщего участия, особенно французов и итальянцев, Тарковский

весьма болезненно и горестно отмечал немоту и глухоту России. 16 февраля: «...В

Москве уже все узнали о моей болезни, однако нам, как и прежде, никто не звонит и, за

исключением двух или трех человек, никто не заходит. И быть может это и хорошо, я

давно уже всех их вы-• бросил из памяти. Должно быть звучит странно, но я не

ощущаю ни потери, ни печали...».

Однако на самом деле он, конечно же, ждал звонков из России. Через два месяца, в

день своего рождения: «Как и прежде из Москвы звонков нет, нет и визитеров...» Это

недоумение у Ларисы Павловны осталось и спустя десять лет после смерти мужа. В

одном из московских интервью: «Но самое горькое было, когда Андрей заболел – не

было ни одного звонка или письма от друзей! Только Никита Михалков как-то привез

и передал ему икру, да Сережа Соловьев прислал письмо и иконку с благословением

его бабушки, я положила ее Андрею в гроб... Андрею ведь и в выпуске фильмов

помогали не коллеги, а люди, которые были вне "конкурса зависти" и амбиций: Шостакович, Симонов, известные ученые...»

То есть речь опять же шла о своей братии – кинематографической.* И 13 апреля

он выплескивает последний свой финальный монолог на эту быть может одну из

самых болезненных для него как «человека среди людей» тему.

«13 апреля 1986, Париж, ул. Пюви де Шаванн, 10.

...Как часто я бывал необъективен в оценке людей, меня окружавших! Моя

нетерпимость к людям, а с другой стороны моя чрезмерная доверчивость приводили

часто либо к разочарованиям, либо наоборот к неожиданным "сюрпризам". Люди, которых я когда-то принимал за моих друзей, находившиеся близко ко мне, оказывались в действительности попросту жалким ничто; вместо того чтобы

поддержать бедную Анну Семеновну, которая осталась одна с детьми, приняв на себя

общий груз ответственности за Андрюшку и наш дом и сверх того ещё оставшись без

средств

(ибо у нас даже была отнята возможность хоть какие-то деньги посылать семье, и

они были обречены на голодное существование), они, если случайно встречали на

улице Ольгу или Андрюшу, испуганно как от прокаженных убегали от них прочь, и

лишь два или три человека иногда звонили им или наносили короткие визиты. И если

бы не хлопоты и не помощь многих нам еще недавно неизвестных людей здесь, на

Западе, я не знаю, что бы с ними было. Я не могу понять этих людей, потому что с

многими из них мы часто обсуждали мое безвыходное положение. Ведь они знали, что

я в течение семнадцати лет оставался безработным, со всеми следствиями из этого; что

у меня не было никакой возможности реализовать мои идеи. И ведь были и те, кто

клялся мне в дружбе, а затем были сверх всякой меры счастливы, примкнув к

целенаправленной моей травле. Все эти застольные разговоры о свободе личности, творчестве и т. п.– не что иное, как лицемерная болтовня, столь характерная для

русского существа тотальная безответственность. Просто противно! Никто не написал

об этом лучше, чем Федор Михайлович Достоевский в своих "Бесах". Гениальный, пророческий роман.

Быть может, сегодня он еще актуальнее, чем в эпоху Федора Михайловича. Ни

один человек, знающий себе цену, не рискнет позволить бесконечно потешаться над

самим собой. Я никогда не раскаивался в своем решении. Никогда даже малейшее

303

сомнение не посетило меня. Я убежден, что друзей у меня (в том смысле, как понимаю

слово дружба) никогда не было*; и настоящей дружбы не может быть там, где нет

свободы. И если вообще кто-то и страдал от моего образа действий, то это были Лара и

я, наша семья и наши дети. С приездом же Андрюшки и Анны Семеновны у меня

полностью улетучилось то чувство, которое мы обычно называем ностальгией и

причина которого, очевидно, в моей тоске по любимым.

Я думаю, что именно те, кто громче всех кричит о свободе, меньше всего способны

страдать. Свобода означает ответственность, и поэтому многие ее боятся.

С Володей Максимовым и Славой Ростроповичем мы в Москве не были знакомы.

Однако когда они узнали о нашем безнадежном положении, они сразу среагировали и

начали нас поддерживать. Володя организовал нашу пресс-конференцию, вместе со

Славой поехал в Милан и активно мне помогал в не лучшее время моей жизни, не

говоря уже обо всех остальных хлопотах о нас. Ему удалось также с большими

усилиями, но все же переправить в Москву деньги для Анны Семеновны, что на тот

момент было главным делом. Сейчас я чувствую себя окруженным их вниманием, что

помогает не ощущать себя одиноким; еще есть люди, готовые в любой момент прийти

на помощь, что в моем нынешнем положении не является несущественным.

* Ср. определение дружбы, вложенное Тарковским в уста Глюка в сценарии

«Гофманиана»: «Друзья – это те, кто сможет ради тебя пожертвовать всем. И не ради

афиширования своих дружеских свойств, а втайне, так, чтобы никто и никогда не узнал

об этой жертве, сознание которой могло бы омрачить наше существование. Есть у вас

такие Друзья?»

304

304

Если бы от моих прежних "друзей" пришло письмо или телефонный звонок! – но, замечу между прочим, я уже ничего от них не жду. Здесь неожиданно объявился Р., позвонил нам. У него выставка в Париже. Неужели он действительно не может понять, что я не хочу иметь с ним ничего общего после того, как он пришел к нам в Москве с

Витей (обоих привел в наш дом Г., с которым я попросил Анну Семеновну не

общаться), чтобы востребовать назад свою картину, подаренную им мне пятнадцать

лет назад – будто бы для выставки,– и так ее потом не вернул. Помимо всего прочего

картина еще и называлась "Дар". Мне стыдно за него. Я вспоминаю, что когда-то он

был совершенно другим, но все это действительно было очень давно. Позднее он

изменился до неузнаваемости, становясь все мельче и ничтожнее.

И это так прискорбно! Но к черту их всех! Единственное стоящее – это жить в

ладу со своей совестью».

В марте произошло первое улучшение состояния Тарковского, и 15 марта впервые

вся семья отправилась гулять по Парижу. Был прекрасный весенний день, и они

пообедали в уличном ресторанчике.

Тарковский в это время и почти до самой смерти работает над новыми редакциями

своей книги «Запечатленное время».

Самочувствие его вскоре снова ухудшается, однако 11 апреля он переживает в

клинике в Париже очередное блаженное состояние «Присутствия Господа».

12 апреля он записывает: «...Если жизнь буквально по пятам следует за идеями, которые высказываешь, то тогда эти идеи больше не свои, они – только послания, которые получаешь и передаешь дальше. В этом смысле Пушкин прав, когда говорит, что каждый поэт, каждый подлинный художник – помимо своей воли пророк».

Величие анонимности истинного творца, передатчика «сакрального огня». В случае

с Тарковским – «сакрального времени».

304

Ко времени Каннского фестиваля самочувствие у Тарковского было отвра-тительное, и мысль о поездке он отверг. 10 мая позвонил Свен Нюквист и поздравил с

успешной премьерой «Жертвоприношения» в Стокгольме. 12 мая позвонил из Канн

Михаил Лещиловский и рассказал о том, что на показе для критиков многие плакали.

13 мая звонил Франко и сообщил, что итальянские критики на фестивале говорят о

величайшем когда-либо бывшем успехе в истории кино.

Тарковский неожиданно отправляет за наградой своего сына, и тот прекрасно

справляется с ролью посланника. Он привозит три награды: международная премия

кинокритиков, международная премия журналистов и экуменическая премия.

Тарковский страшно горд за сына. «Он выглядел очень красиво и достойно. Ему много

аплодировали, а он вел себя так, будто для него это самая обычная вещь – получать

премию в Каннах. <...>

Мы объединены силой духа, и я знаю и чувствую, что Андрюшка мой единственный духовный наследник, он тот, кто продолжит мое творчество. Это дает мне

силы встретить мою судьбу, а может быть и конец».

Немецкие и шведские друзья советуют больному пройти курс лечения в

антропософской клинике под Баден-Баденом. Анна-Лена ВибуМ подключается к сбору

необходимой для этого суммы. На семейном совете решают, что Тарковский проведет

там месяц в одиночестве. «Лара не сможет там жить, так как это будет слишком

дорого, к тому же она не может оставить Анну Семеновну и Андрюшу одних». Кроме

того, Лариса Павловна должна в это время подыскать для всех них жилье на берегу

моря и все приготовить для отдыха.

Жена привозит его в клинику, а через несколько дней отправляется в Париж

выправлять документы сыну и матери, а затем летит в Италию. Каждый день больной

разговаривает с семьей по телефону... В одиночестве он особенно часто вспоминает

жену. 16 мая: «Лариса умеет создать домашнюю и уютную атмосферу, чего нельзя

отрицать. Уже больше двадцати лет она вынуждена заниматься этим, не имея

необходимых средств. Не знаю, откуда она берет столько энергии и терпения». 16 августа: «Хочу о многом говорить с Ларой – о нашей будущей жизни, обо всем. Очень

скучаю без нее и очень ее люблю. Она, действительно, единственная женщина, которую я люблю по-настоящему, и никакую другую женщину я полюбить бы не смог

никогда. Слишком много она значит для меня».

Из клиники Тарковский едет в Италию. Самочувствие у него неплохое, и два

ближайших месяца в кругу семьи у моря, пожалуй, лучшее время его последнего года.

Своего рода подлинное прощание с Землей. И с Водой.

«18 августа 1986. Сегодня я приехал в Анседонию. Лара сняла виллу, при-надлежащую певцу Модуньо. Она расположена совершенно на отшибе, здесь большой

парк, простирающийся вниз к морю и плавательному бассейну. Дом уютен и

просторен, но прежде всего удобен. Моя комната – наверху, есть терраса, выходящая

к морю. Синее прозрачное небо, солнце, море, волшебный воздух не оставляют

равнодушным даже смертельно усталого человека. Здесь царит особая атмосфера, которую можно найти только в Италии и которая возвращает радость жизни и вливает

новые надежды. Недаром Пушкин назвал Италию "старым раем", хотя он никогда

здесь не был. Италия наполняет мирным блаженством. Это единственная страна, в

которой я чувствую себя дома и в которой я хотел бы жить вечно.

Мое прибытие превратилось в большой праздник. Лара, Андрюшка и Анна

Семеновна не могли скрыть своей радости. Все были счастливы так, словно моя

болезнь была уже позади. Как бы мне хотелось так думать! Это был чудесный ужин.

Впервые после многих месяцев я испытывал чувство покоя и радости. Как это все же

прекрасно – быть дома со своими любимыми людьми».

305

25 августа: «...Хожу на прогулки, по вечерам сижу у моря и наблюдаю за

великолепными закатами. Предаюсь меланхолическому настроению, не хочу ни о чем

думать, просто смотрю в чистую даль. Тихая печаль и тоска наполняет душу».

306

Однако метания между жизнью и смертью продолжаются. Инициатива

практических проектов идет, конечно, от жены. Неожиданно вспыхивает идиллическая

утопия о крестьянской жизни. 13 сентября: «Лара и я решили построить как можно

быстрее дом в Роккальбеньо... Мы должны заложить виноградник и фруктовый сад, вырабатывать свое собственное оливковое масло, разводить овец, все, что нам

позволит иметь небольшой доход. Это сейчас единственное, на что мы могли бы

реально рассчитывать...»

«Андрюшка стал совсем коричневым и еще подрос. Много плавает и кажется

довольным жизнью. Лара тоже. Несмотря на всю работу и труды, она выглядит

хорошо, стала загорелой и более стройной. Но главное, она немного успокоилась и

пришла в себя. Но больше всего я радуюсь за Анну Семеновну. Даже десять лет назад

в Москве она выглядела хуже. Она постоянно повторяет, что мы оказались в раю и что

она абсолютно уверена, что я выздоровею...»

Однако к концу октября началось новое ухудшение. Тарковский вновь оказывается

в парижской клинике, откуда уже не выйдет. Здесь он уже вполне понимает, что

прощается с жизнью, все чаще в его психику вливаются энергии обезболивающих

лекарств.

Ноябрь 1986-го: «Леон, который очевидно хотел меня порадовать, сообщил, что в

Советском Союзе широко идут мои фильмы, информация эта от Марины (Влади.– Я.

.), которая как раз была в Москве. Я думаю, началась моя "последняя" канонизация.

Очевидно, они от той же самой Марины что-то узнали о состоянии моего здоровья, точнее говоря – о моем плохом здоровье. А иначе как объяснить их поведение? Ведь я

же не получил ни письма, ни телефонного звонка из Москвы (за исключением близких

мне 2-3 лиц). Это можно расценивать как страх и нежелание контактировать со мной, но зато сняли запрет с моих фильмов. Очевидно, пришло время, чтобы Госкино начало

искать пути к моей реабилитации. У них ничего не изменилось, все осталось по-старому. Как и прежде там царят страх, подлость, лицемерие, ложь. Полностью

отсутствует какая-либо мораль и какое-либо понятие об этике. Единственное, что меня

утешает и радует, так это то, что те люди, которым я посвятил все свое умение, с кем я

вел посредством фильмов диалог, наконец-то беспрепятственно могут смотреть все

мои фильмы. И я надеюсь, что ту полноту ответственности, которую я на себя взял, они смогут понять и почувствовать лучше, если я расскажу им о наисущностном

предназначении человека, которое состоит в том, чтобы благодаря поиску духовности

познавать истину. Смысл творческой деятельности состоит в том, что художник

свободно выражает свое собственное личное видение вещей, ибо художественное

творчество, как ни одна другая форма выражения, как ни один другой феномен

отчетливейшим образом наглядно показывает то, что называют сутью личности, ее

реализацией, ее опорой. Я всегда стремился к тому, чтобы оставаться самим собой, что, как мне кажется, является важнейшим принципом для художника. Потерять

русского

306

зрителя, для которого я двадцать лет работал в киноискусстве, было для меня очень

тяжело. И я бесконечно счастлив, что вновь обрел в моих соотечественниках зрителей

и смогу продолжать вести с ними диалог и после своей смерти...» Ноябрь 1986-го, Париж: «...Андрюшка с Анной Семеновной во Флоренции, в доме ужасно холодно. Мы

озабочены их здоровьем и часто им звоним. Андрюшка учится хорошо, просит

306

разрешить приехать на каникулы в Париж. Я же боюсь вызвать у него ужас своим

видом и хотел бы, чтобы Лара съездила во Флоренцию на один-два дня. Но как это все

можно организовать, я не знаю. До сих пор мы одни, не можем подобрать кого-то в