Текст книги "Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского"

Автор книги: Николай Болдырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 36 страниц)

апокалипсис души Тарковского.

Смысл жизни наворачивается как туман на оконные стекла, как дождь, хлещущий

по веткам деревьев и уходящий в топкие и эфемерные ручьи, сама сущность которых в

их неостановимости. Остановишь – и уже нет ручья, появляется нечто совсем иное.

Невозможно удержать в руках ручей.

Смысл жизни набегает слезой в нечаянную минуту, когда оказывается, что ты не

понимаешь, что ты делаешь здесь, в этом месте, и кто ты вообще такой. Когда

происходит обессмысливание всех смыслов, к которым ты так привык, так притерся, так с ними сросся, думая, что будешь в них

271

плыть бесконечно, когда вдруг они по какой-то причине опадают подобно осенним

листьям,– в это мгновение на тебя набегает тень смысла жизни. Остается этот единый, единственный смысл, сопоставимый с од-ной-единственной остающейся перед тобой

силой – смертью. И она начинает издалека-издалека нашептывать тебе твой

утрачиваемый смысл, который начинает в тебе скрестись ностальгией. И тогда звучит

песнь ностальгии как твоего предутреннего сумрака, не знающего, отчего эта без конца

и без края печаль. И море твоих снов, просмотренных за жизнь, начинает бушевать и

извлекать из себя некий единый мелодический состав, и море твоих несотворенных

чувств и нереализованных порывов начинает шуметь ностальгической рощей.

Дневник Тарковского от 6 апреля 1972-го: «Сегодня мне приснился сон: 271

Как будто я смотрел в небо – оно было очень светлым и мерцало очень высоко

вверху материализованным светом, словно волокна солнечной пряжи, похожие на

шелковистые, полные жизни стяжки японской вышивки, и мне казалось, что эти

волокна, эти наполненные светом, живые нити двигались, начиная походить на птиц, паривших в недостижимых высотах. Так высоко, что когда они теряли свои перышки, то они не вниз падали, не на землю опускались, но поднимались вверх, улетали далеко-далеко, чтобы навсегда исчезнуть из нашего мира. А потом вдруг оттуда сверху

потекла, пробиваясь, волшебная музыка, наполовину подобная колокольному

перезвону, наполовину – птичьему щебету.

Это журавли – я услышал, как кто-то это сказал, и проснулся.

Странный, удивительно красивый сон. Мне время от времени снятся еще

волшебные сны».

Голгофа

Но ностальгия Тарковского помимо всех ее метафизических, психосоматических и

мистических причин имела и еще одну трагически-практическую и самую насущно-страшную сторону: в течение нескольких лет он жил в разлуке с сыновьями, и прежде

всего с Андрюшкой-Тяпой, расставание с которым даже на неделю в России было для

него испытанием.

Только очень злой человек мог бы назвать пять неполных лет, прожитых

Тарковским на Западе «в свободном полете», беззаботными, легкими и счастливыми.

Это были и на редкость наполненные, и на редкость напряженные по всем своим

ритмам, скоростям и перекрещивающимся линиям проблем годы. Годы, от которых

трещал весь хрупкий психосоматический состав Тарковского. Усталость

накапливалась в нем неотвратимо, и прорывающиеся, как вопль, записи об истощеньи

порой всех физических сил не могут, задним числом, не обращать на себя внимания.

Да и что говорить: бездомное эмигрантское кочевание с квартиры на квартиру, сверхплотный график работ, множество новых знакомств и творческих контактов, постоянные поиски все новых и новых вариантов

272

272

«приземления», обустройства. И ко всему еще одно поистине изматывающее

обстоятельство: российские партийные бонзы отказывались продлить ему срок

заграничной командировки, требуя возвращения в Москву и отдельного,

«процедурного» разговора на эту тему там, а когда после изнурительных

многочисленных переговоров и петиций Тарковский, объявил о своем невозвращении, заложниками железного занавеса оказались его сын, теща и падчерица. И никакие

усилия его и его новых друзей (а они, эти усилия, были чуть ли не

сверхчеловеческими) не подвинули это дело с мертвой точки ни на йоту.

Весной 1996 года, пробыв, после долгих лет разлуки, в России более полугода, Лариса Павловна Тарковская, уже незадолго перед возвращением в Париж, говорила в

Москве журналистам в ответ на вопрос, не таит ли она обиду на родину: «Это даже не

обида. То, что с нашей семьей сделали в этой стране, не имеет аналогов ни в какой

стране мира. Сначала Андрея буквально принуждали выехать из страны, травили его

всеми способами, 17 лет не давали снимать (ему приходилось писать письма на съезды

КПСС, и только тогда "дозволяли" работать!). Мы были полунищие, нас унижали, оскорбляли.

Поймите, мы не были эмигрантами, как теперь некоторые называют Андрея. Мы

стали изгнанниками. Сначала он уехал снимать "Ностальгию", следом за ним – я. По

просьбе Госкино, совершенно неожиданной, спешили закончить картину к Каннскому

фестивалю 1983 года. В жюри был Бондарчук, и он боролся против фильма Андрея как

272

мог, решение жюри перенесли на несколько часов именно из-за "Ностальгии". Но

картина все равно получила три приза. А Андрей понял, что вернуться после всего

этого домой означало бы в лучшем случае опять сидеть годами без работы, опять —

травля.

К тому времени у него были предложения на Западе, заключен контракт на

постановку "Бориса Годунова" с Клаудио Аббадо. И он попросил разрешения пожить

три года за рубежом, осуществить свои творческие планы, которых у него было много

(хотя некоторые и говорили, что он не мог там работать). Он мечтал снять "Гамлета"

– в прозе, без стихов. У него был замысел фильма о святом Антонии. Андрей просил

разрешения отпустить к нам десятилетнего Андрюшку и мою мать. Но их не выпустили. Дочь мою от первого брака Олю не пустили потому, что ей было уже 19 лет.

Нас начали шантажировать ребенком, оставив его на шесть лет в заложниках вместе с

моей матерью. И вот тут они, власти, попали в цель... То, что мы пережили, невозможно ни простить, ни забыть. И я до сих пор не понимаю смысла всей этой

кампании против нашей семьи. Чего от нас добивались? Чтобы мы вернулись? Андрей

стал писать письма Брежневу, Ермашу, Андропову, Черненко, Горбачеву, я писала

Раисе Максимовне – она даже не ответила. Были созданы комитеты по воссоединению нашей семьи в нескольких странах, но ответ был один: это внутренние дела

Советского Союза.

...А записи Андрея в дневнике? "Я не могу, не хочу больше жить без Андрюшки"...

Я уверена, что главной причиной его болезни стала разлука с сыном. Малыш в

"Жертвоприношении" – это, конечно, Андрюшка, и разговоры отца с ним – это

диалоги Андрея с сыном, мысленные, он каждый день писал открытки ему и Оле. Его

выпустили к нам, уже когда Андрей был смертельно болен и не смог даже встретить в

аэропорту его и мою маму. Он записал тогда в дневнике: моя болезнь стала тем "сотрясением", которое помогло нам увидеть сына. Уже 16-летнего...»

Это краткий эскиз. Расскажем об этой драме чуть подробнее.

Все началось с «Ностальгии», которую Тарковский завершал уже в темпе, так как

неожиданно узнал, что Госкино отнюдь не против показать ее в Каннах.

Обратимся к дневнику. Ночь с 9 на 10 мая 1983-го, Рим. «Сегодня, 9, Суриков и

Мамилов посмотрели фильм. Они казались очень довольными, даже пришли в

приподнятое настроение. Суриков обещал позвонить Ермашу и сказать, что

Тарковский снял выдающийся фильм. Сегодня я хотел уже отказаться ехать в Канны, так как опасался, что нас с Ларисой* могут оттуда доставить в Москву. Но потом я

подумал и пришел к выводу, что нет никого, кто мог бы нас арестовать, ибо Ермаш

едва ли кому сообщит о своих тревогах и не обратится в КГБ, чтобы нас схватили. Это

было бы так, будто на воре шапка горит...

В конкурсе в Каннах участвует также Робер Брессон (!). Он еще никогда не получал

"Золотой ветви", никогда не участвовал в конкурсе. Он француз, ему под 80. Ясно, что

французы попытаются сделать все, чтобы он получил Гран-при».

13 мая. «Сегодня в газетах уничтожающая статья о фильме Бондарчука (Джон Рид

"Десять дней, которые потрясли мир"). Я страшно нервничаю и не могу найти верную

линию поведения. Сам чувствую, что преувеличиваю. Меня сковал страх. Да, это

страх. Лариса лучше ему сопротивляется. Она не нервничает или не показывает этого.

Несмотря на это она считает, что я выгляжу чересчур мрачным. Видимо, она права. Но

береженого Бог бережет.

Брессон якобы заявил на фестивале, что он не согласен на меньшее, чем Гран-при.

Довольно отчаянное заявление. Если подумать, что ему под восемьдесят, что французы

выставили четыре фильма, что они уже несколько лет не получали главного приза и

что фильм Брессона делал Гумон, как становится ясно, что Гран-при дадут Брессону.

273

Да, а тут еще Бондарчук и Мелато в жюри!»

Уже по двум этим записям видно, в какой сложный капкан мнительности попал

Тарковский. У него явные ощущения себя в качестве чуть ли не некоего крепостного

Сосновского, которого барин Ермаш может в любой

* Ларису Павловну выпустили к Тарковскому спустя семь месяцев и, конечно, после громадной нервотрепки.

274

Стал кер; или Труды и дни Лндрея Тарковского

* Любопытно, что в дневниках и интервью Тарковский рассказывает о прототипе

Павла Сосновского из «Ностальгии» – композиторе Максиме Березовском как о

крепостном какого-то графа, который, вернувшись в Россию, полюбил крепостную

актрису, захотел жениться, однако девушка была графом изнасилована и отправлена в

сибирское поместье, после чего Березовский запил и повесился. Где Тарковский нашел

эту легенду – неизвестно, ибо в музыковедческих источниках сообщается, что

Березовский родился скорее всего в дворянской семье, был свободным музыкантом, успешно делавшим карьеру. Женился еще в России на «танцевальной девице Франце

Ибершерше». Однако по возвращении в Россию его жизнь не сложилась. Почему? —

остается тайной. Через три года в состоянии белой горячки он, в возрасте 31 года, перерезал себе горло.

Сознательно ли Тарковский сделал Сосновского крепостным? Думаю, да, ибо сам

Горчаков-Тарковский самоощущает себя отчасти российским крепостным, а не

свободным человеком, и оттого-то еще это колоссальное тайное напряженье и

огромная боль и ирония: «да что вы можете в нас понять?» Ибо есть или нет

формальное крепостное право, но русский человек всегда самоощущает себя непри-частным глубинно к западной свободе. Ибо есть тайная соборная тоска. Тайная

запечатан-ность в крепости.

274

момент схватить и вернуть в «крепость».* С другой стороны, он весьма разумно

рассуждает о том, что скорее всего гран-при дадут Брессону. И разве это было бы

незаслуженно? Разве сам Тарковский не считает Брессона величайшим

кинорежиссером всех времен, разве не склоняет мысленно перед ним голову? Считает

и склоняет. Но вот парадокс: здесь, в Каннах, он в болезненной лихорадке жаждет во

что бы то ни стало сам получить гран-при. Его бьет дрожь, он почернел от напряжения.

Куда делась кротость, смирение, самоирония? Тяжело наблюдать, как столь высокий

дух сгибается под тяжестью низинных энергий.

Но что же делает Тарковский? Нет, он не ждет. Он копирует Брессона и заявляет, что – либо гран-при, либо ничего. То есть вступает в единоборство с Брессоном, не

желая уступить ему ни пяди. Жест, прямо скажем, не очень великодушный, скорее

агрессивный. Жюри, естественно, в замешательстве. Любое его решение оскорбит

одного из двух великих. И жюри принимает соломоново решение: и Брессон, и

Тарковский получают не главный приз, а тут же изобретенный приз «За вклад в киноискусство». Лично я восхищен остроумием жюри. Брессон и Тарковский получили по

мере своей гордыни.

Далее Тарковский внушает себе, что все это злодейство подстроил... кинорежиссер

Сергей Бондарчук по специальному заданию Ермаша. Сверхзадача была – провалить

«Ностальгию», однако это не удалось, диверсия удалась лишь частично. Но

Тарковский все равно почти взбешен.

22 мая он записывает: «Мы только что с Ларой вернулись из Каннов. Однако я

недостаточно владею собой, чтобы найти слова для того, что произошло. Все было

ужасно, детали можно узнать из прессы... У меня много этих статей. Очень устал.

274

Впечатление от фильма очень большое. И три приза. Много комплиментов. Олегу

Янковскому предложили контракт, однако он вынужден был уехать раньше, не имея

возможности его заключить. О Бондарчуке, который вел ожесточенную борьбу против

"Ностальгии", мне рассказала

Ивонна Баби* (газета "Монд"), дочь покойного историка кино Жоржа Са-дуля.

Бондарчук все время был против моего фильма, т. е. он был послан в Канны, чтобы

меня дискредитировать, хотя, само собой разумеется, все функционеры, приехавшие из

Советского Союза, заявили, что Бондарчук как минимум будет вести себя лояльно.

Они так много об этом говорили, что мне стало ясно: его специально послали, чтобы

воспрепятствовать мне получить приз, который бы повысил мои шансы работать за

границей.

Бондарчук и Брессон, заявивший прессе, что он хочет либо Золотую пальму, либо

ничего, испортили мне настроение. (Свести в одну компанию Бондарчука и Брессона?!

– Я. Б.) Я вынужден был на пресс-конференции заявить то же самое, чтобы уравнять

наши шансы перед жюри. Мы встретились с Брессоном и Мартиной Оффрой и

договорились с Тоскан дю Плантье о постановке следующего фильма в Риме. С Анной-Леной заключили договор на "Ведьму". Сейчас предстоит разговор с Ермашом о моей

новой работе здесь (Ковент-Гарден, Лондон и Швеция)».

23 мая. «Да, вчера забыл записать: в итоге "Ностальгия" имеет три награды: Гран-при (специальный приз жюри), ФИПРЕССИ и католический киноприз...»

Насколько оправданны были подозрения Тарковского, что Бондарчук прибыл с

тайной миссией дискредитировать его фильм, трудно сказать. Однако ясно одно: Тарковский страстно хотел еще поработать в Европе и ужасно боялся двух вещей: что

по прибытии в Москву его уже никогда никуда не выпустят и что ему вообще не дадут

снимать. Тем более что по Москве кто-то пустил слух, будто бы «Ностальгия» в

Каннах провалилась. Страхи эти были столь велики, что он всерьез рассматривал

возможность происков со стороны агентов КГБ. Впрочем, в 90-е годы в российскую

прессу просочились сообщения о том, что в 1984 году (после заявления о невозвращении) на Тарковского действительно было в КГБ заведено дело по факту «измены

родине в форме отказа возвращаться из-за границы и оказания иностранному

государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР».

Тарковский в деле был зашифрован как «Паяц».

И еще один настораживающий факт: с киностудии «Мосфильм» Тарковский был

уволен 28 мая 1983 года – «за неявку на работу без уважительной причины». То есть в

те самые дни, когда высокие советские чиновники в Каннах поздравляли его с

наградами. Сам режиссер, разумеется, понятия не имел, что он уже безработный. Но, вероятно, мог это чувствовать.

По приглашению знаменитого европейского дирижера Клаудио Аббадо Тарковский

начинает стремительно ставить оперу Мусоргского «Борис Годунове в лондонском

прославленном театре «Ковент-Гарден». Одновременно он работает над сценарием

фильма «Ведьма» – будущего «Жертвоприношения». Продолжает разрабатывать

«Гамлета». Донателло Багливо снимает о Тарковском фильм.

В это же время он пишет письма Ф. Ермашу с официальной просьбой продлить

срок творческой командировки на три года. Однако официально-

* Член жюри Каннского фестиваля.

го ответа не получает. Вновь и вновь в течение всего лета ему сообщают устно, что

заочно такие дела не решаются и что он должен лично хлопотать в Москве.

Дневник от 6 августа: «В начале недели позвонил посол Пахомов, попросив о

беседе. Я пригласил их – Пахомова и Дорохина – в монтажную. Короче, они сказали, что уполномочены официально мне заявить, что никакого письменного ответа мне

275

дано не будет и что для прояснения моих обстоятельств я должен немедленно

вернуться с женой в Москву. Я сказал им, что я этого не сделаю. Консул сказал, что я

должен подумать и позвонить ему, когда я буду готов к отъезду. Иначе будет хуже...»

Во второй половине августа он с Ларисой путешествует по США в обществе

Кшиштофа Занусси, польского кинорежиссера, ставшего его другом. А вскоре после

возвращения в Италию Тарковский получает знаменитое письмо от отца.

«6 сентября 1983.

Дорогой Андрей, мой мальчик!

Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки, ни мне, ни Марине. Мы оба

тебя любим, мы скучаем по тебе. Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по

Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, заграницей, ты не

сможешь никогда реализовать себя, твой талант не сможет развернуться в полную

силу. Тебе, безусловно, надо обязательно возвратиться в Москву; ты будешь иметь

полную свободу, чтобы ставить свои фильмы. Все будет, как ты этого хочешь, и ты

сможешь снимать все, что захочешь. Это обещание людей, чьи слова чего-то стоят и к

которым надо прислушаться.

Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят

семь лет. (То есть в будущем году, через десять месяцев?! – Н. Б.) Это большой

возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как

ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без

Сеньки? Так нельзя жить, думая только о себе,– это пустое существование.

Я очень скучаю по тебе, я грущу и жду твоего возвращения. Я хочу, чтобы ты

ответил на призыв твоего отца. Неужели твое сердце останется безразличным?

Как может быть притягательна чужая земля? Ты сам хорошо знаешь; как Россия

прекрасна и достойна любви. Разве она не родила величайших писателей

человечества?

Не забывай, что заграницей, в эмиграции самые талантливые люди кончали

безумием или петлей. Мне приходит на память, что я некогда перевел поэму

гениального Махтумкули под названием "Вдали от родины". Бойся стать "несчастным

из несчастных" – "изгнанником", как он себя называл.

Папа Ас, который тебя сильно любит». Даже невооруженным глазом видно, что

письмо санкционировано «сверху». Да Ермаш и не отрицал впоследствии в

воспоминаниях, что дважды

276

встречался с Арсением Александровичем.* Марина Тарковская пишет: «Мне

говорили, что папа писал письмо и плакал. Стыдно, наверное, было директору

"Мосфильма", сидевшему рядом с ним в маленькой комнатке Дома ветеранов кино».

Тарковский, разумеется, понял полуофициальный характер письма и соответственно отвечал.

«16 сентября 1983.

Дорогой отец! Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал

роль "изгнанника" и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию... Я не знаю, кому

выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался

"благодаря" многолетней травле начальством Госкино и, в частности, Ермашом, его

председателем. Мне кажется, он еще вынужден будет ответить за свои действия

Советскому правительству.

Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в

советском кино – около 17-ти был безнадежно безработным. Госкино не хотело, чтобы я работал! Меня травили все это время, и последней каплей был скандал в

Канне, в связи с неблагородными действиями Бондарчука, который, будучи членом

276

жюри фестиваля, по наущению начальства старался (правда, в результате тщетно) сделать все, чтобы я не получил премии (я получил их целых три) за фильм

"Ностальгия". Этот фильм я считаю в высшей степени патриотическим, и многие из

тех мыслей, которые ты с горечью кидаешь мне с упреком, получили свое выражение в

нем. Попроси у Ермаша разрешение посмотреть его и все поймешь и согласишься со

мной."

Желание же начальства втоптать мои чувства в грязь означает безусловное и

страстное мечтание отделаться от меня, избавиться от меня и моего творчества, которое им не нужно совершенно.

Когда на выставку Маяковского, в связи с его двадцатилетней работой, почти никто

из его коллег не захотел прийти,агоэт воспринял это как жесточайший и

несправедливейший удар, и многие литературоведы

* Должен сознаться, что я ловил себя на мысли: зачем такое внимание к столь

ничтожной личности, как Ф. Ермаш? Что значат в потоке времени, вынесшем

Тарковского в большое пространство, какие-то комариные копошения ермашей? Не

разумнее ли отпустить весь этот паутинный сор жизни и говорить лишь о су-щеностном? Однако, тем не менее, с сожалением видишь, что как ни мелок злодей, все

же он неизбежен при герое и, как ни крути, в биографии Пушкина не обойтись без

депеш последнего к Бенкендорфу и его ответных реляций, да даже и без личности

Булгарина не обойтись. Дело в том, что Ермаш – прямая проекция сущностных сил

советского идеоло-гизма, персонификация того социального давления, которое

Тарковскому удалось преодолеть, переиграть, и потому-то было бы неверным обойти

это измерение его жизни, отделавшись общими словами.

Кстати, когда говорят, что-де Тарковский был слаб и беспомощен .«в борьбе с

бюрократами», то забывают о результатах, а именно о том, что ничего не понимавший

и не желавший понимать в этих мертвых играх-интригах режиссер прекрасно в итоге

(другое дело – какой ценой!) обыгрывал чиновников. Кто мог бы еще «пробить» те

фильмы, что делал мастер?

А Ермаш, как утверждают некоторые компетентные люди от кино, оказался одним

из тех, кто в «перестройку» яро разрушал российское кино и открыл ворота

американскому .ширпотребу для дебилов, набивая, вероятно, свои и чьи-то карманы

деньгой. Вот вам и борьба за «моральную чистоту» родного искусства, вечная

подоплека этой борьбы.

277

считают это событие одной из главных причин, по которым он застрелился.

Когда же у меня был 50-летний юбилей, не было не только выставки, но даже

объявления и поздравления в нашем кинематографическом журнале, что делается

всегда и с каждым членом Союза кинематографистов.*

Но даже это мелочь – причин десятки – и все они унизительны для меня. Ты

просто не в курсе дела.

Потом, я вовсе не собираюсь уезжать надолго. Я прошу у своего руководства

паспорт для себя, Ларисы, Андрюши и его бабушки, с которыми мы смогли бы в

течение 3-х лет жить за границей с тем, чтобы выполнить, вернее, воплотить мою

заветную мечту: поставить оперу "Борис Годунов" в Covent Garden в Лондоне и

"Гамлет" в кино. Недаром я написал свое письмо-просьбу в Госкино и отдел культуры

ЦК. До сих пор не получил ответа.

Я уверен, что мое правительство даст мне разрешение и на эту работу и на приезд

сюда Андрюши с бабушкой, которых я не видел уже полтора года; я уверен, что

правительство не станет настаивать на каком-либо другом антигуманном и

несправедливом ответе в мой адрес. Авторитет его настолько велик, что считать меня в

277

теперешней ситуации вынуждающим кого-то на единственно возможный ответ просто

смешно; у меня нет другого выхода: я не могу позволить унижать себя до крайней

степени, и письмо мое просьба, а не требование. Что же касается моих патриотических

чувств, то смотри "Ностальгию" (если тебе ее покажут), для того чтобы согласиться со

мной в моих чувствах к своей стране.

Я уверен, что все кончится хорошо, я кончу здесь работу и вернусь очень скоро с

Анной Семеновной и Андреем и с Ларой в Москву, чтобы обнять тебя и всех наших, даже если я останусь (наверняка) в Москве без работы. Мне это не в новинку.

Я уверен, что мое правительство не откажет мне в моей скромной и естественной

просьбе.

В случае же невероятного – будет ужасный скандал. Не дай Бог, я не хочу его, сам

понимаешь.

Я не диссидент, я художник, который внес свою лепту в сокровищницу славы

советского кино. И не последний, как я догадываюсь. (В "Советском фильме" один

бездарный критик, наученный начальством, запоздало назвал меня великим.) И денег

(валюты) я заработал своему государству больше всех бондарчуков, вместе взятых. А

семья моя в это время голодала. Поэтому я и не верю в несправедливое и

бесчеловечное к себе отношение. Я же как остался советским художником, так им и

буду, чего бы ни говорили сейчас виноватые, выталкивающие меня за границу.

Целую тебя крепко-крепко, желаю здоровья и сил. До скорой встречи.

Твой сын – несчастный и замученный – Андрей Тарковский.

P. S.– Лара тебе кланяется».

* Не совсем справедливо. В апреле 1982 года фото Тарковского с краткими

поздравлениями были напечатаны в «Искусстве кино» и «Спутнике кинозрителя».

Кроме того, в № 7 «Советского экрана» за 1982 год был опубликован на стр. 14—17

очерк А. Зоркого «Притяжение земли».

278

В конце сентября он встретился в Риме с Сизовым, который повторил заверения, что Тарковский получит позитивный ответ на свое письмо, если приедет в Москву.

После чего он написал новые письма: Ермашу, Шау-ро и Андропову, генеральному

секретарю ЦК КПСС. Однако и это ничего не дает.

16 ноября того же года посольство СССР в Великобритании, где тогда работал

Тарковский, ответило ему тем же приказным тоном: вам необходимо приехать в СССР.

22 февраля 1984 года Тарковский пишет новое, максимально подробное и

«вдохновенное» письмо очередному, после смерти Андропова, генеральному

секретарю – К. Черненко: «В связи с успехом фильмов, которые мне удалось сделать

в последние несколько лет, и, в частности, картины "Ностальгия", снятой в Италии

совместно с итальянским телевидением, я получил большое количество предложений, связанных с работой в кино за рубежом.

Воспользовавшись некоторыми из них, я бы получил возможность осуществить на

Западе две большие кинопостановки, которые в творческом смысле означали бы для

меня исполнение моих мечтаний. Это "Борис Годунов" по Мусоргскому и Пушкину и

шекспировский "Гамлет".

Надеюсь, что, осуществив эти свои замыслы, я бы сумел приумножить славу

советского киноискусства и таким образом послужить родине.

Очень прошу Вашего разрешения дать мне и моей жене Л. П. Тарковской

(режиссеру киностудии Мосфильм, моей постоянной помощнице) продолжить работу

за рубежом в течение трех лет. А также дать возможность части моей семьи (теще А.

С. Егоркиной и 13-летнему сыну Андрею) получить заграничные паспорта на этот же

278

срок. С тем, чтобы престарелая мать моей жены (81 год) и маленький сын находились

рядом с нами.

Должен сказать, что я обращался с этой просьбой и к Председателю Госкино тов.

Ермашу Ф. Т., и в Отдел культуры ЦК КПСС к тов. Шауро В. Ф., и к правительству.

Ответа очень долго не было.

Наконец, два месяца назад, у меня состоялась встреча с тов. Ермашом, который

сообщил мне, что ему от имени Руководства было поручено передать мне, что

существует решение положительно рассмотреть мою просьбу.

Тем не менее до сих пор мой сын и его бабушка все еще в Москве.

Многое после этой беседы с Председателем Госкино осталось для меня непонятным. Тов. Ермаш выражался неясно. Более того. Его отношение ко мне и к моей

работе было всегда настолько враждебным, предвзятым и недоброжелательным, что, мне кажется, он вообще не имел морального права участвовать в разрешении проблем, связанных с моей судьбой. Он всегда преследовал меня по недоступным моему

пониманию причинам.

Чтобы не быть голословным, позволю себе привести некоторые факты.

1) Госкино всегда стремился к тому, чтобы я работал как можно меньше. За 24 года

работы в советском кино (с 1960 года) я сделал всего 6 фильмов.

279

279

То есть около 18 лет я был безработным. Если принять во внимание то, что у меня

большая семья, то станет ясно, что проблема иметь работу стала для меня вопросом

жизненно важным.

2) Всегда все мои фильмы получали высокую оценку комиссии по присуждению им

категорий качества (в смысле идейно-художественном). По определенному положению

одно это должно было гарантировать моим картинам высокий тираж для кинопроката.

И, следовательно, определенный законом добавочный заработок. В моем случае

положение о тиражировании всегда нарушалось. Все мои фильмы незаконно

ограничивались в прокате, несмотря на постоянный интерес зрителей и контор

кинопроката к моим фильмам.

За границу, тем не менее, мои картины продавались всегда и по очень высоким

ценам. Надеюсь, что хоть в материальном смысле деятельность моя принесла

некоторую пользу моей стране.

3) Ни один из моих фильмов (несмотря на их мировое признание) ни разу не был

выдвинут на соискание какой бы то ни было премии из учрежденных правительством

СССР.

4) Ни один из моих фильмов не принимал участия ни в одном из кинофестивалей

моей страны.

5) После того, как тов. Ермаш становится Председателем Госкино СССР, мои

фильмы перестают участвовать также и в зарубежных киносмотрах.

6) С того же времени тов. Ермаш отказывает мне в праве на работу уже вполне

категорически. Я тщетно обиваю пороги Госкино в течение нескольких лет в надежде

на работу. Получаю же право на постановку последних двух фильмов, снятых на

Мосфильме, только после моего обращения в президиум сначала XXIV, а затем и XXV

съездов КПСС. Где мне и помогли, вопреки желанию тов. Ермаша оставить меня без

работы.

7) Намереваясь иметь свою мастерскую и преподавать на Высших режиссерских

курсах при Госкино СССР, я из числа абитуриентов, утвержденных отделом кадров

Госкино, отобрал для себя будущих учеников. Госкино утвердил лишь одну

кандидатуру. Таким образом была пресечена и моя педагогическая деятельность.

279

8) 20-летний юбилей моей работы в кино отмечен не был нигде вопреки

установившимся в советском кино традициям.

9) Мой 50-летний юбилей в 1982 году отмечен не был ни в какой форме ни одной

общественной организацией. Даже киностудией Мосфильм. Не было ни одной заметки

ни в одной из газет по поводу этого.

10) Когда я получил инфаркт в результате несчастья, обрушившегося на меня в

виде технического брака по вине технического руководства Мосфильма, уничтожившего почти полностью снятую картину "Сталкер" (которую по решению

Госкино СССР я должен был снять второй раз), я, несколько оправившись после

болезни, попросил у Союза кинематографистов безвозвратную ссуду в размере

ничтожных 250 рублей. Для того, чтобы иметь возможность купить путевку в

кардиологический са

наторий. Мне – старейшему члену Союза кинематографистов и члену правления

Союза – было в этой просьбе отказано. 11) На кинофестивале в Канне в 1982 году

Госкино не только не поддержало меня как советского кинорежиссера с фильмом

"Ностальгия", но сделало все, чтобы разрушить ее успех на фестивале. Произошло это

не без активной помощи советского члена жюри, специально для этого посланного на

фестиваль.

"Ностальгию" я делал от всего сердца, как картину, рассказывающую о невозможности для советского человека жить вдали от Родины и в которой многие

западные критики и функционеры усмотрели критику капитализма. И вполне с

резонными основаниями для этого, я полагаю.

В результате враждебность и необъективность нашего члена жюри стали поводом

для совершенно излишнего шума в зарубежной прессе.

Чем дальше, тем нетерпимее и невозможнее становилась эта травля. Я до сих пор