Текст книги "Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского"

Автор книги: Николай Болдырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Большом Каретном. «Тарковский был художественным руководителем достопамятной

картины Левы Кочаряна "Один шанс из тысячи". Приехала одесская группа на пробы в

Москву – группа Кочаряна. Я никогда не забуду, как он (Тарковский) первый раз

пришел для знакомства с группой. Говорили о том, о сем. Потом он сказал: "Дорогие

товарищи, сегодня я наблюдал работу вашей группы. Она омерзительна. Во-первых, посмотрите, как вы одеты. Ну жарко, конечно (было тридцать градусов жары), понятно. Но ни Лев Суренович, ни я, ни Артур Сергеевич не ходим ни в майках, ни в

расстегнутых рубахах. Мы все в костюмах. Мы достаточно знакомы друг с другом, но

на работе не обращаемся друг к другу Лева или Андрюша или Артур, а только по

имени и отчеству. В следующий раз, когда явитесь на работу, будьте любезны соответственно друг к другу относиться. Это ведь не только ваше отношение друг к другу, это отношение к работе". И так у него было во всем».

Что это? Чопорность, эстетство? Конечно нет. Неразличение внешнего и

внутреннего? Вероятно. Стремление к гармонии внешнего и внутреннего. Но еще и

другое – отношение к работе как к священнодействию. Без всякого ходульного

пафоса, впрочем. Ибо цветок растет без заметного глазу пафоса, но с очевидным

пафосом (страстью) внутренним. Так же точно бежит и конь. Ведь и наша обыденная

жизнь может обладать этим внутренним пафосом священнодействия.

В юности нам всем свойственно искать в родословной того своего предка, который

передал тебе нечто, быть может свой духовный импульс; нам кажется, что в дальних

штольнях времени еще блуждает, заблудившись, наш собственный образ, колебательно, как в зеркалах ночного старинного замка, отражаясь в стремительных

переходах зеркал времени, называемом нами историческим. Хотя мы-то знаем, что

время храним мы сами,—

10

11

мы, люди, и некий наш пращур дарит нам, как эстафету, монаду своего

непрожитого, непрочувствованного хроноса.

Во внутреннем времени Андрея таким существом, вероятно, был его дедушка —

Александр Карлович. Марина Тарковская пишет: «Папин отец, Александр Карлович

Тарковский, умер 24 декабря 19224 года в возрасте 62 лет. Умер от инсульта, за восемь

лет до появления на свет Андрея.

Знали мы о нем совсем немного, а фотографии его попали к нам году в сорок

восьмом, через несколько лет после смерти папиной матери...

Вот тогда-то Андрей впервые увидел своего деда. Он подолгу рассматривал

портрет молодого Александра Карловича. Дедушка был красив – светлые волосы, голубые глаза, чуть сдвинутые на переносице брови вразлет. Было что-то загадочное и

романтическое в его облике, что пленило Андрея. Он даже стал чаще сдвигать брови и

все посматривал на себя в зеркало – не появилась ли у него вертикальная, как у деда, морщинка между ними.

Когда узнаешь ближе Александра Карловича – по его письмам, по его стихам и

рассказам,– становится очевидным, что Андрей унаследовал многие его черты. Какие-то родовые свойства делали и деда и внука с ранних пор неспособными вписаться в

предлагаемые им условия жизни, будь то эпоха конца семидесятых—начала

восьмидесятых годов прошлого века или годы "социалистического строительства".

Они были с ранней юности не такими, как все,– беспокойными, чего-то ищущими. Им

было неинтересно то, что навязывалось, то, что было обязательным: реальное училище

– дедушке, советская школа – Андрею...»

Вообще же эта параллель не очень проста и еще менее гармонична. Ведь дед

Андрея был безбожник, хулитель царской власти и теоретик-террорист. Что-то

неистово-разрушительное было в его натуре. В юности он был арестован то ли по делу

о покушении на харьковского генерал-губернатора (как считал Арсений Тарковский), то ли просто как уполномоченный группы «Народная воля» в Елисаветграде. На

первом же допросе заявил, что «имеет честь принадлежать к партии "Народная воля" и

больше никаких ответов не даст». Отсидев три года по тюрьмам, он был отправлен в

Сибирь, в местечко Тунку (Туруханский край), где провел пять лет. «В одной избе с

ним жили еще трое ссыльных: корреспондент английской газеты Шкловский (дядя

будущего писателя Виктора Шкловского, писавший под псевдонимом Дионелло), врач

Афанасий Иванович Михалевич и польский социал-демократ Юзеф Пилсудский.

После ссылки Александр Карлович почти всю оставшуюся жизнь прожил в Елиза-ветграде.

В 1Ш9 году, в страшное голодное время, дочь А. К. от первого брака Леня

(Леонилла) выхлопотала ему как бывшему народовольцу персональную пенсию. Указ

о ее присвоении был подписан Лениным. Одновременно Ленин прислал Александру

Карловичу письмо с просьбой написать и прислать ему свои воспоминания о

народовольческом движении на Украине, что А. К. и сделал. Когда в городе

установилась власть Первой кон

11

ной армии, Александра Карловича вызвали в ОСО Первой конной, где ему вручили

конверт с золотым обрезом и огромной сургучной печатью,– это было письмо

Пилсудского. Привожу его в изложении Арсения Александровича:

"Дорогой Саша, только теперь мне удалось раздобыть через АРА твой адрес. Если

ты жив, откликнись. Приезжай в Варшаву. Если у тебя есть семья, бери с собой семью.

Я устроен неплохо – стал маршалом Польского сейма. Посылаю две продуктовые и

две вещевые посылки..."» (С. Митина). «Письмо Ленина, представленное Тарковским

11

особистам, нейтрализовало в их глазах письмо Пилсудского. История порой совершает

поразительные кульбиты! Вот вам сюжет для небольшого романа. Жили-были братья

Ульяновы – Александр (старший) и Владимир (младший). Жили-были братья

Пилсудские – Бронислав (старший) и Юзеф (младший). В 1887 году Александра

Ульянова и Бронислава Пилсудского судили за участие в подготовке покушения на

императора Александра III и приговорили к смертной казни. Ульянова повесили, а

Брониславу смертную казнь заменили 15-ю годами каторги. Младшего же брата

Бронислава – Юзефа, несмотря на отсутствие доказательств его вины, "на всякий

случай" сослали на 5 лет в Туруханский край. Прошло много лет. Младший брат

Александра Ульянова стал правителем России. Младший брат Бронислава

Пилсудского стал правителем Польши. И вот братья людей, осужденных по одному и

тому же делу, повели свои страны войной друг на друга. Письмо одного из них едва не

погубило Александра Карловича, письмо другого – спасло. Так бывает только в кино»

(А. Лаврин, П. Педиконе). Впрочем, удивительна и такая деталь: в апреле 1953 года

Андрей Тарковский, внук Александра Карловича, устроился рабочим в Туруханскую

геологическую экспедицию и четыре месяца бродил в поисках алмазов по тому самому

Туруханскому краю, где куковал в ссылке дед. Но и этого мало: в наши дни в тех же

местах Сибири совершенно добровольно поселился и живет уже более 20 лет, вступив

вначале на охотничью, а затем и на писательскую стезю, племянник Андрея

Тарковского, сын Марины Арсеньевны Тарковской Михаил. Что это? Мистика

местности?..

Детство. Родители

«Автобиографии» при поступлении во ВГИК Андрей Тарковский писал в 1954

году: «Я родился 4 апреля 1932 года на Волге, в г. Юрьевце Ивановской области. Отец

мой – Тарковский Арсений Александрович, поэт, переводчик, член Союза советских

писателей. Инвалид Отечественной войны, орденоносец. Мать – Вишнякова Мария

Ивановна – сейчас работает корректором в типографии им. Жданова...» Однако

родился Андрей Арсеньевич не в Юрьевце. В «Зеркале» закадровый голос автора

говорит: «...Мне с удивительным постоянством ежится один

?

12

и тот же сон. <...> Дом моего деда, в котором я родился сорок с лишним лет тому

назад, прямо на обеденном столе, покрытом белой крахмаленной скатертью...» Этот

деревянный дом, «окруженный соснами», находился в селе Завражье Юрьевецкого

района (ныне – Кадыйский район Костромской области). В воспоминаниях же

режиссера, скорее всего, встает хутор Павла Петровича Горчакова рядом с деревней

Игнатьево под Москвой, где семья жила летом 1935, 1936, 1937 годов. Дом этого

хутора Тарковский и «восстановил» позднее для съемок фильма «Зеркало», а фамилия

«Горчаков» вошла как бы в фундамент «Ностальгии», сама фамилия героя фильма уже

ностальгировала до крайности – почти до родовых схваток.

Родители Андрея, жившие в Москве, внезапно в конце марта 1932 года отправились

в Завражье (левый берег Волги) к матери Марии Ивановны, которая звала ее рожать в

местной больнице, где работал врачом ее муж, отчим дочери – Николай Матвеевич

Петров, общавшийся, кстати, в свое время с К. Бальмонтом и Б. Пастернаком. Роды

начались внезапно, и родился Андрей действительно на обеденном столе. Был крещен

в местной пятиглавой церкви Рождества Богородицы. Крестной матерью была бабушка

– Вера Николаевна Петрова, а крестным отцом – друг семьи Лев Горнунг, коллекция

превосходных семейных фотографий которого впоследствии помогла Андрею

Арсеньевичу при съемках «Зеркала».

12

Вот первая запись в родительском дневнике, сделанная отцом 7 апреля: «В

Завражье в ночь на 4 апреля, с воскресенья на понедельник, родился сын... Пятого был

зарегистрирован, назван Андреем и получил "паспорт".

Глаза темные, серовато-голубые, синевато-серые, серовато-зеленые, узкие; похож

на татарчонка и на рысь. Смотрит сердито. Нос вроде моего, но понять трудно, в

капочках. Рот красивый, хороший...»

В какой атмосфере взрастал младенец в свои первые дни (столь космогонически

громадные) и в первые месяцы? 21 июня запись матери: «10 вечера... Понесла

Андрюшку гулять. Гуляли час. Нашли на опушке двух гусениц, кажется крапивниц».

Последующие дни. «Вчера отдохнула – Дри-ла (одно из многих прозвищ, данных

отцом Андрею.– Я. Б.) устроила в саду под липой в ящике из-под картошки, и он там

проспал три часа». «Ходили в елочки за церковь, а потом спустились на Попов луг...

Ходили на Нёмду (приток Волги.– Я. Б.). Он лежал у меня на трех поленьях, в

конверте, а я купалась. Рожь за церковью в мой рост, трава до колен. Цветов так много, что вся гора пестрая. Есть уже ночные фиалки...»

А вот фрагменты письма Арсения Тарковского в Москву Льву Горнунгу от 26

апреля: «...Вы напрасно думаете, что Маруся стирает и сушит Дрило-во белье без

всякого с моей стороны участия... Читая это письмо, Вы почувствуете, вероятно, то же

головокружение, какое чувствую я, когда вижу разлившуюся Нёмду, слышу гудки

пароходов и птичий гвалт... У Вас под окнами, должно быть, уже настоящая Венеция.

Если будете фотографировать наводнение – пришлите по наводнению нам с Мару

сей. (Откуда у режиссера Андрея Тарковского любовь к воде?! – Я. Б.) Спасибо

Вам (кстати, о фотографии) за Вячеслава Иванова, который доставляет мне большое

удовольствие, напоминая не только о себе, но и о Вас...

Приезжайте, Лев, в Завражье. Дама, чье полное имя я из скромности не открываю, говорит, что снова бы с удовольствием поселила Вас у себя, не только на сеновале, но

даже в комнате. Приезжайте, Лев, будем рыбу ловить, ходить босиком и кормить србой

пчел!

Читаю я только Пушкина, Тютчева и Державина, жалею, что не взял грже-бинского

Баратынского...»

Вкусы, как видим, у Арсения Тарковского были на редкость устойчивые: в конце

жизни любимейшими поэтами он снова называл Пушкина, Тютчева и Баратынского, добавив лишь Мандельштама и Ахматову.

Итак, хорошо видно, что входило в «ментальную атмосферу» младенца, что

созидало его «ноосферу». Природа во всей мощи и размахе ее стихий и русская поэзия

в ее самом-самом метафизическом варианте. Недостает, пожалуй, лишь Заболоцкого, кстати, родственного поэзии Арсения Александровича, хранившего о нем тем не менее

удивительное молчание. Однако сын, естественно, ввел «космогоническую» лирику

Заболоцкого в свой читательский обиход, называя любимым поэтом, как и отец, Пушкина, а затем среди любимых – все тех же Тютчева, Ахматову, Мандельштама, а

затем, конечно, Арсения Тарковского и Заболоцкого – как поэтический инвариант

лирики отца.

А мы еще удивляемся: откуда эта странная слиянность естественно одухотворенной

природы и космически сверхъестественного гула поэтической речи в кинофильмах

Тарковского. Но ведь этот синтез пропитал слух и взор младенца, качавшегося в

люльке меж деревьями возле «дома в соснах».

Впрочем, жители Юрьевца тоже имеют основание считать свой городок родиной

Андрея Тарковского. Лето 1933 года Тарковские проводят в Юрьевце, куда переехали

Вера Николаевна и Николай Матвеевич. В 1936– 1939 годах Андрей вместе с

младшей сестренкой Мариной (два года разницы) по нескольку месяцев гостит у

13

бабушки. В сентябре 1941-го семья (уже, впрочем, без отца) эвакуируется из Москвы в

Юрьевец, где живет в одной из двух смежных комнаток, занимаемых бабушкой в

коммунальной квартире – улица Энгельса, 8. Ныне – улица Андрея Тарковского, в

доме – музей, где проходят Дни Андрея Тарковского. В Юрьевце мальчик и

заканчивает начальную школу весной 1943 года.

Удивительное – трагическое и одновременно уникально плодотворное —

своеобразие творческого влияния отца на сына заключено в том простом факте, что

Андрей фактически вырос без отца, горячо им всю жизнь чтимого и любимого. «Мы

жили с мамой, бабушкой и сестрой – это была вся наша семья. По существу, я

воспитывался в семье без мужчин. Я воспитывался матерью. Может быть, это и

отразилось как-то на моем характере. Мои родители разошлись. Это было в 1935—36

году. Мы остались

14

с моей сестрой Мариной у мамы. Я помню маленький хутор в лесу, километрах в

девяноста—ста от Москвы, недалеко от деревни Игнатьеве на берегу Москва-реки.

Здесь провели несколько лет. Это было тяжелое время, потому что тогда разладились

отношения моей матери с отцом, и он оставил нашу семью. Я помню, как однажды

отец пришел ночью к нам и требовал, чтобы мама отдала меня ему, чтобы я жил с ним.

Помню, я проснулся и слышал этот разговор. Мама плакала, но так, чтобы никто не

слышал. И я тогда уже решил, что, если бы мама отдала меня, я бы не согласился жить

с ним, хотя мне всегда не хватало отца. С тех пор мы всегда ждали его возвращения, так же как потом ждали его возвращения с фронта, куда он ушел добровольцем».

Мальчик очень рано научился бегло читать и писать. В шестилетнем возрасте он

уже писал настоящей прописью вполне раскованные детские письма. Вот письмо отцу

на фронт в 1942 году (из коллекции Юрьевецкого музея): «Папа, я играю Баха, и

выучил 11 номеров Ганона. Скоро буду учить "Похороны куклы" Чайковского. Я

играю не очень хорошо, но учусь и буду играть. Папа, когда ты будешь в Москве, пришли нам книжки, и мама просит прислать ноты, этюды Черни». Как видим, мальчик занимался еще и в музыкальной школе. Впрочем, в первый класс районной

музыкальной школы он поступил в Москве еще в 1939 году одновременно с началом

обучения по общеобразовательной программе (школа № 554, Стремянный переулок).

В ответ отец писал: «Родные Марусенька, Андрюша, Мариночка и бабуся Веруся!

У меня пока все благополучно... Я очень скучаю по детишкам, очень-очень их обоих

люблю. Как-то вы, мои кошки, все живете? Прислал ли Чагин (Гослитиздат) денег и

сколько, если прислал? Простите меня, что пишу мало, сейчас надо садиться за работу.

Да много писать и трудно как-то – скучаю и все тут – по всем. Как же мне долго

пришлось не видеть детусей и долго, верно, еще не придется увидеть. Целую Андрюшу и Маришку, и тебя, и бабушку – крепко-крепко. Напишите мне, родные мои.

Ваш папа А.».

Мария Ивановна в ответ писала не менее нежные и даже много более обсто-ятельные письма, начинавшиеся неизменно «Милый Ася!».

Странный это был развод: без скандалов, взаимной ненависти и отторжения, и

странные затем отношения в разводе: столь же ровные и внутренне как бы не

забывающие то хорошее, что было в прошлом. Несмотря на страстные любови

Арсения Тарковского и два его, последовательно, новых брака, мать Андрея даже и не

попыталась выйти вторично замуж. Во всяком случае, читая военную переписку этой

семьи, трудно догадаться, что семьи уже давно фактически нет. «30.VI.42 г. <...> Асик, родной мой, мне так хочется написать тебе хорошее, ласковое письмо, чтобы тебе

сделалось хорошо и весело, а когда человеку хорошо и весело – ему во всем удача.

Когда тебе будет плохо – вспоминай о Мариночке (Андрюша уже слишком похож на

14

тебя, и судьбы ваши слишком одинаковы) – и тебе сразу сделается хорошо. То же я

буду впоследствии говорить и Андрею.

15

15

Я очень счастлива, что Андрей будет не один, с Мариной я за него спокойна. Она

его так любит, что охранит от всяких бед и напастей именно своей любовью. Не

считай, что я впадаю в мистику, я никогда этим не грешила, я считаю только, что

любовью, именно настоящей, можно сделать что угодно. Любовь неосязаема и

необорима, как невидимка». Андрею было 10 лет, и мать уже ощущала непокорство и

страстность сына, его способность решительно идти до конца, «вопреки здравому

смыслу». И в то же время все в этой семье было подчинено любови, любви. И своего

бывшего мужа она ощущала заложником любви, и саму себя – пленницей этого

великого, христиански-самоотверженного в ее случае, чувства. И сущность дочери она

провидела в этом же. И сына она предощущала в той же самой модальности

«поэтической страстности», которая столь известна нам по истории русской поэзии, идущей от Федора Тютчева к Арсению Тарковскому. Но здесь-то как раз и скрывается

одна великая тайна: от тех любовей, в которых метался Федор Тютчев, а затем

Арсений Тарковский, нельзя «спасти» ни сестринской, ни материнской любовью, ибо

здесь вступает в свои права мистика, та реальная мистика, которая и была основой их

поэзии, а следовательно и невидимым для окружающих фундаментом их жизней. Этот

мистический жизненный настрой в качестве невидимого фундамента судьбы был

унаследован и сыном Андреем.

Поженились Арсений и Мария в 1928 году, учась на Высших литературных курсах, коих не кончили. Вспоминает Наталья Баранская: «Родителей Андрея Тарковского я

знала с юности – мы учились на Высших литературных курсах с Марией Ивановной, Марусей Вишняковой, на одном ' курсе, Арсений Тарковский был курсом старше.

Маруся, с косой цвета спелой ржи, сероглазая, круглолицая, спокойно-медлительная, была русская красавица. В Арсении, бледном, с восточным разрезом черных глаз, нам

виделся какой-то изыск или излом, нечто демоническое. Оба писали стихи, совершенно несхожие, были резко контрастны...»

Художественные миры Андрея Тарковского и его отца столь поразительно

внутренне соприкосновенны, что было бы полным легкомыслием не заглянуть глубже

в личность Арсения Александровича. Тютчевская лирическая и одновременно

метафизическая страстность словно бы возродилась в нем по неким тайным законам

поэтического наследования.

Стремление пережить любовь, глубина и сила этой устремленности, собственно, и

определяют лирическую мощь личности. И чем мощнее эта устремленность, тем

неизбежнее личность погружена в трагедийность, ибо идеальность «архетипического»

чувства с неизбежностью приводит к конфликту между бесконечностью устремленья и

конечностью быта. Но быт – это презумпция женского начала. Поэт вновь и вновь

убеждается, что предмета, соответствующего «идеальному натиску» его чувства, в

реальном земном человеческом пейзаже нет. И потому огромная часть любовного

пафоса уходит «в горизонт», то есть в стихи: чувство, нагретое жаждой соединенья с

бесконечностью, уходит в абсолют словесной

музыки, никому уже не принадлежащей. Наш дар космосу, из которого мы

вынырнули на миг самоосознания.

Арсений Тарковский дважды столь страстно влюблялся в замужних женщин, вполне вроде бы счастливо живших со своими мужьями, что эти женщины, после

некоторой, иногда долгой и мучительной, внутренней борьбы, уходили с ним, подчиняясь поэтическому вихрю. Среди домов, где Арсений Александрович, 15

любивший «светскую жизнь» (опять тютчевская черта), частенько бывал, был дом

критика и литературоведа Тренина, жена которого, после многочисленных отказов, в

конце концов стала женой Тарковского. Об Антонине Бохоновой (Трениной) Марина

Тарковская пишет так: «Внешне они были разными. Мама любила простоту, Тоня была

"дамой". Носила шляпы, модные платья, и даже в бомбоубежище не могла выйти, не

накрасив губы... Тоня сама шила себе шикарные наряды. И пусть с изнанки швы не

всегда были отделаны, костюм сидел на ней идеально, а высокие, по моде, плечи

подымались вверх, словно крылья. Была в тете Тоне легкость, веселость, приподнятость над бытом. Недаром в письмах с фронта папа называл ее ласточкой.

Она хорошо рисовала, фотографировала, писала стихи, которые нравились папе.

Впрочем, ему нравилось в ней все...» За два фронтовых года Антонина Александровна

получила от Арсения Тарковского более двухсот писем.

Однако уже очень скоро, еще до войны, начинаются ссоры. В одно из мно-гомесячных расставаний 1939 года она в одном из писем пишет, в частности, и такое:

«...Что было в нашей жизни, что Вас так мучило? Я не знаю. Ваша ревность никогда не

имела никаких оснований...»

Любопытная деталь: несколько первых лет супруги Арсений и Антонина (старше

его на два года) были на «вы». Впоследствии это «откликается» в судьбе Андрея

Арсеньевича: в своем втором браке с Л. П. Кизиловой он пережил похожую

«ментально-лирическую» атмосферу; впрочем, здесь супруги Тарковские оставались

на «вы» пожизненно. Стоит ли говорить, что речь здесь ни в коем случае не шла о

чопорности или о не-любовности отношений? Отнюдь. Касаясь этой тайны, мы, быть

может, касаемся некоего модуса, который хотя бы отчасти станет понятен, если мы

заглянем в «сакрализованный» стиль домашне-ритуальных взаимоотношений

предыдущих веков и эпох...

В 1943 году Арсений после ранения потерял ногу, и жена вызволила его из жутких

условий военного госпиталя и привезла в Москву. Однако отношения вновь не

заладились. И к концу войны: «Комнату в коммуналке разделили дощатой

перегородкой – одна половина Арсению, другая – Тоне...» (А. Лаврин, П. Педиконе).

В 1945—1946 годах он уже без ума влюблен в Татьяну Озерскую, жену редактора

«Комсомольской правды», переводчицу художественной литературы. Существует

распространенное мнение, что эти отношения, длившиеся до смерти Тарковского, были на редкость гармоничными. Однако ряд свидетельств самого поэта разрушает

этот миф. Вот запись (21 марта 1947 г., Туркмения) в записной книжке поэта: «Танин

самолет выле

16

тает из Москвы 4-го, здесь она будет 5-го. Хоть бы она приехала без попутчика: тогда сон еще возможен. Как больно чувствовать ее способность к измене. "Все то, что

гибелью грозит..." Мне страшно – но не жаль терять свободу – которой нет и

которой я все равно не дорожил бы, даже если бы и ощущал ее. Похоже это на конец

войны: не успела кончиться она, как все почуяли приближение новой. Так и я: не успел

жениться, как уже чувствую все горе, что она мне принесет. Она неправдива. Ее никогда не мучит совесть: до поры до времени, но начнет она терзать ее не из-за меня.

Больно верить не вполне, я делаю нечто близкое к самоубийству. А самоубийство – не

ушло еще от меня, и у меня избавление в кармане. Единственное, что еще остается, это

вера в Бога – душа хотела б, как Мария... Господи, спаси меня и помоги мне в этой

трудной, непосильно трудной жизни – я не властен справиться с ней и смертельно

боюсь своего будущего. Как печальна, непостижима и безнадежна моя жизнь. Душа б

хотела, как Мария... Но она слаба, намного слабей, чем нужно для того, чтобы спасти

меня...»

16

Конечно, это один из моментов полифонной жизни, где была гамма самых разных

чувств, но какой сущностно важный, какой ключевой момент! «Душа хотела б, как

Мария, / К ногам Христа навек прильнуть...» Тютчевские строки, вновь и вновь

цитируемые как заклятье.

Несколько строк из книги Марины Тарковской: «Сознание гибельности связи с

Озерской рождает, пожалуй, самые безнадежные стихи... А потом было все, что

вместила в себя их совместная сорокалетняя жизнь – радости и горе, ссоры и

примирения. И одиночество вдвоем под конец жизни... И самое страшное —

бездомовность, на которую папа был обречен...»

Какой тютчевский контекст, даже если не знать контекста поэзии Арсения

Тарковского! Тютчевская «бездомовность», его бесконечные метания-меж семьями, равно ему дорогими, любови, с какой-то роковой неотвратимостью «наезжающие»

одна на другую, когда сердце поэта, почти буквально разрываемое на части, вновь и

вновь встает перед роковой загадкой: как можно любить двух женщин сразу? Однако

многомерная личность Тютчева вмещает и эту тайну, как тайну своих двух родин —

Европы и России, как тайну двуязычия, как тайну соединения одержимости

светскостью и великой при этом внутренней метафизической отрешенности. Когда

рассматриваешь жизнь Тютчева беспристрастно и под определенным углом зрения, то

кажется, что его сердце – игралище романтически неуемной стихии, порой он кажется

вечным, почти растерянным, мальчиком перед загадкой женщины, хотя «может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней». Это Тютчев сказал, впрочем, о

природе:

Природа – сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека. Что, может

статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.

17

Но ведь что такое женщина, как не природа, перед которой мужчина (= сознание) стоит в неизменном..недоуменьи и ошеломленьи. И все его взы-ванья к ней в попытках

востребовать в ней «совесть», «муки совести», «чувство стыда», «чувство

преданности» – так же наивны и тщетны, как подобные же взыванья к озеру или к

роще.

Итак, природа, как и женщина,– «сфинкс». Однако рядом иное прозренье: Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик – В ней есть душа, в

ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...

Так что же верно? Верно и то, и это. В одновременности того и этого. Так на

вопрос, каков же на самом деле русский человек: беспутно-лживый ленивый

разгильдяй, которому все трын-трава, или религиозное существо с бесконечным

тайным презрением к материальному, святая душа? – я отвечу вполне уверенно: и

такой, и такой – в одновременности того и этого, в еще быть может даже более

мощном единстве душевного примитивизма и душевной утонченности.

Подобная «тютчевская» «амбивалентность» сквозна и у Тарковского. С одной

стороны:

Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет. N

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет...

А с другой стороны:

А если это ложь, а если это сказка, И если не лицо, а гипсовая маска Глядит из-под

земли на каждого из нас Камнями жесткими своих бесслезных глаз?..

17

Но есть и еще один поразительный факт в биографии крупнейшего после Тютчева

метафизического нашего поэта: пожизненная, пронесенная до могилы (в атмосфере

полнейшей тайны) любовь, зародившаяся в юности.

Всегда считалось, что шедевры позднего Тарковского – «Эвридика», «Первые

свиданья» и др. – внутренне посвящены Т. Озерской, жене. Впрочем, Андрей

Тарковский уверенно включил «Свиданий наших каждое мгновенье / Мы праздновали

как богоявленье...» в свой «автобиографичней-ший» фильм «Зеркало», где пытался

быть почти документированно во всех деталях точным. Однако, что есть сущностная

точность? Сущност-но – эстетически и этически – он оказался прав, так поступив, хотя сти

18

И на цыганской масляной реке Шатучий мост, и женщину в платке, Спадавшем с

плеч над медленной водою, И эти руки, как перед бедою.

Слова горели, как под ветром свечи, И гасли, словно ей легло на плечи Все горе

всех времен. Мы рядом шли, Но этой горькой, как полынь, земли Она уже стопами не

касалась И мне живою больше не казалась. Когда-то имя было у нее...

История этой любви – история елисаветградская. Совсем юный Тарковский и

«хозяйка салона», лет на 15—20 старше. «Она ровно три дня была замужем за

офицером по имени Колобов, который участвовал в войне четырнадцатого года, а

потом в гражданской – на стороне белых. Мария Густавовна не знала, что с ним

сталось. Не имея от него вестей, она все-таки надеялась, что он остался жив и уехал в

эмиграцию. Мария Густавовна была хороша собой, умна, образованна, прекрасно

играла на рояле – у нее был инструмент марки "Рёниш". Она любила и хорошо знала

поэзию, и при всем том ее отличали полная неприспособленность к жизни, незащищенность и непрактичность. Ее отец до революции был управляющим в имении

барона Фальц-Фейна "Аскания-Нова"» (М. Тарковская «Осколки зеркала»).

В 1925 году 18-летний Арсений Тарковский уехал из Елисаветграда в Москву, то

есть фактически бежал от своей страсти... И вот с 1927 по 1969 год время от времени

его муза взрывается мелодиями ностальгической тоски и просветленной памяти; рождается около двух десятков любовных

18

хотворение, когда писалось, имело в виду не Марию Вишнякову и даже не Т.

Озерскую, а Марию Фальц – таинственную незнакомку, умершую в августе 1932 года

в Славянске. Во всяком случае, такова гипотеза Марины Тарковской – достаточно, впрочем, убедительная.

И снится мне другая

Душа, в другой одежде:

Горит, перебегая

От робости к надежде,

Огнем, как спирт, без тени

Уходит по земле,

На память гроздь сирени

Оставив на столе.

Или в стихотворении «Ветер», восхищенно процитированном некогда в рецензии

Анной Ахматовой:

Душа моя затосковала ночью

шедевров. Так что есть реальность и что есть эфемерность любви для

метафизического поэта? В чем хранилище неизбывной любовной тоски, влекущейся к

бесконечности совершенства? То, что близко,– слишком близко, чтобы быть

18

реальным для поэта. И лишь в своей «вокальной дали» (Новалис) вещи и люди

открывают нам свой сущностный лик.

Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье, Одни на

целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как

головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла...

Возможно ли повторенье такого? Возможно ли повторенье «эротико-косми-ческой

литургии»? Мог ли семнадцатилетний юноша выразить в слове переживаемую им

мистерию? Но спустя сорок с лишним лет, с высоты трагического опыта, с высоты

крушения «романтических надежд» это стало внезапно возможным.

Марина Тарковская вспоминает, что в конце жизни отец «часто повторял мне

придуманный им афоризм: "Каждая последующая жена хуже предыдущей"».

В одном из поздних интервью Тарковский рассматривает душевные страдания как

мотивацию творчества. «Страдание – постоянный спутник жизни. Полностью

счастлив я был лишь в детстве. (Андрей Арсеньевич будет говорить о том же самом

хронологически еще раньше отца.– Н. Б.) Но существует какой-то странный способ

аккумуляции сил перед достижением большой высоты. Я не скажу, как это делается: то