Текст книги "Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского"

Автор книги: Николай Болдырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

очень умные аргументы, наподобие аргументов Сарториуса, и жизнь человека

переводится из естественно-приватного русла (а другого подлинного русла у нее и нет) в безлично-естественное «движение в потоке». Психика большинства людей

автоматически-непрерывно созидает приятный миф о самой себе. Но Крис в

ужасающей ситуации, когда «инерционная самообманность» психики, казалось бы, должна была тем более блокировать истину, находит мужество предстать перед

собственной жизнью как перед религиозной целостностью, которую ни в один момент

нельзя «вывести за скобки». И уже в этом акте открытого взора в свое ответство-вание

заключена громада религиозного света. Независимо ни от каких «практических

результатов».

131

бины, проживал свою историю с утраченной возлюбленной, тем очищаясь и

возвращаясь домой, к Марии, уже иным, без той саднящей боли в груди, которая его

бессмысленно сгибала. Космос давал Крису возможность реального покаяния. Но в

чем оно, вообще говоря, заключается? В том, чтобы «посыпать главу пеплом»? В том, чтобы набраться мужества и с полным вниманием вновь душевно пережить события, в

которых ты участвовал и которые привели к чьим-то мукам?

В чем раскаивается Крис? Может ли человек раскаиваться в том, что недостаточно

любил? Разве мы можем приказать сердцу? Вероятно, история Криса в этом смысле не

очень плодотворна.* История самого Тарковского гораздо более жизненна и сложна.

О семейной жизни Тарковского в первом браке мы знаем немного. Но нам известно

самое главное: Тарковский страстно влюбился в сокурсницу Ирму Рауш, не

отвечавшую ему взаимностью; после трехлетней настойчивой «дружбы» (то есть

«осады») она становится его женой, однако к 1965 году, а может несколько раньше, брак все же распадается. Одним словом, история неудачного первого брака, в

результате которой трех-четырехлетний мальчик оказывается примерно так же без

отца, как когда-то сам Андрей Арсеньевич оказался в одиночестве, от которого долгое

время втайне страдал. Некогда из семьи ушел Арсений, а Андрей оказался покинутым.

Сейчас ушел Андрей, оставив позади себя Арсения. Сага, где имена играют в

131

ироническое «возмездие». Впрочем, у отца все было «классично»: брак родился по

взаимной любви, а затем поэт влюбился в более, как ему казалось, созвучную

вариацию своего «идеала»...

Но, дабы документировать столь смелую гипотезу об изначальном ущербе первого

брака Андрея Тарковского, процитирую воспоминания его однокурсника Александра

Гордона: «...Ему хотелось, чтобы женскую роль в этом этюде (этюды

первокурсников.– Н. Б.) сыграла студентка нашего курса Ирма Рауш, отец которой

был из немцев Поволжья. Была она эффектной, холодной блондинкой с большими

серыми глазами и черным бантом в волосах. На первых порах держалась скованно и

сдержанно. Была немногоречива, однако с Васей Шукшиным разговаривала открытым, простецким, как бы народным языком. Громко смеялась над его шутками, хотя со всеми говорила тихим голосом. К "интеллигентам" относилась более

сдержанно. <...>

С этих репетиций и началась Андреева влюбленность. Работали они подолгу, часто

дотемна. Теперь их часто стали видеть вместе. Он провожал ее и домой приходил

очень поздно. Андрей изменился – похудел, стал нервнее, взъерошеннее. Мы уже не

встречались с ним, как обычно, на Павелецкой у второго вагона. Отношения с Ирмой

были непростыми, и он сильно мучился. Мощное влечение оказалось затяжным и

путаным. С приливами и отливами оно тянулось до третьего курса».

А вот уже третий курс: «...Снова Андрей оказался возле Рауш, и влюбленность

овладела всем его существом. Развитие событий удерживали лишь съемки "Убийц", к

которым он относился чрезвычайно ответственно, кстати, это я увидел тогда впервые.

А когда съемки были закончены, Андрей снова стал пропадать из института, пропускать занятия и так же внезапно появляться, издерганным, с запавшими глазами.

В семье знали: если Андрей влюбился – это конец света, это как чума. Временами

наступали просветления, Мария Ивановна и Марина радовались – значит, помирились. Потом тучи опять сгущались, опять разрыв, и опять всех трясло. Страдал

Андрей сильно, нечеловечески.

Вдруг неожиданный звонок, слышу его голос: "Завтра встретимся у известного

вагона в известное время". Встречаемся, едем в институт, будто бы ничего не

произошло. При встрече вместо привета – вымученная улыбка. Встали у дверей, где

"Не прислоняться". Замкнулся в себе, молчит, я тоже молчу. Едем, как две собаки —

все понимаем, сказать ничего не можем. Каждую минуту Андрей взглядывает на свое

отражение в дверном стекле, поправляет прическу, потом шарф, потом опять прическу.

После занятий говорит: "Побудь со мной, посиди рядом". Сидим во дворе

института на поваленном телеграфном столбе. Зимний вечер. Он, подняв голову, смотрит на освещенное окно, где идет ее репетиция. Сидим. Иногда Андрей что-то

бормочет отрывистое, неразборчивое, слова какие-то, а то и целые монологи. Все они

обращены внутрь себя и к ней. Забрало его сильно – его рыцарская влюбленность

отвергалась. Порой она даже подсмеивалась над его мучительным, болезненным

состоянием. А мучился он, потому что не мог получить от нее ясного ответа на свои

чувства.

– Что так побледнел, Андрюха? – хитровато спрашивает Вася Шукшин в

перерыве между занятиями. х

Андрей не отвечает.

– Чё происходит-то?! Сань, чё это с ним? – Василий отводит меня в сторону.– Пойдем, покурим. Вышли на лестничную площадку. Вася закуривает, тяжело

вздыхает.

– Что за сучка-то, знаешь? – спрашивает.

– Вась, не придуривай, сам знаешь, и все знают...

132

133

– Ну, извини, ладно,– он мягко и задумчиво хохотнул,– Это беда! – Помолчал, покачал головой.– У меня тоже беда!.. Я, Саня, в таком дерьме сейчас, если бы ты

знал...

Наконец весной запутанная ситуация разрешилась. Состоялось собрание курса, спонтанное и глупое. Когда я смотрю в то время из сегодняшнего дня, меня поражает

готовность однокурсников и преподавателей из самых лучших побуждений делать

недопустимое: вмешиваться в чужие отношения, пытаться в них разобраться и

разрешить мучительную для Андрея ситуацию.

Помню, что со мной разговаривала наш педагог Ирина Александровна Жи-галко...

Умнейшая женщина, человек старшего поколения, с высоты своего возраста она острее

нас чувствовала напряженность этой ситуации, и ей особенно хотелось помочь

Андрею. Ирина Александровна отнюдь не была организатором собрания, возникшего

из самых искренних побуждений, хотя все его участники чувствовали себя довольно

нелепо, неловко.

Опуская ряд подробностей, скажу, что когда атмосфера собрания сгустилась и

Андрей увидел, что Ирма оказалась в сложном положении, он решительно встал, взял

ее за руку и увел из аудитории. На том собрание и прекратилось ко всеобщему

облегчению. Вскоре они поженились и уехали на практику на Одесскую киностудию...

Когда я теперь пытаюсь анализировать (занятие совершенно безнадежное в

принципе), почему через семь лет начал распадаться этот брак, то думаю, что в их

сложных добрачных отношениях уже была заложена трещина, будущий трагический

исход. Слишком уж не соотносился Андрей, этот пронзительнейший лирик, как чутко

вибрирующая струна, с холодной, замкнутой на себе и еще не сформировавшейся

личностью его первой жены».

Если попросту, то получается, что лишь под давлением «общественности» (!) Ирма

согласилась «перестать мучить» Андрея и вышла за него замуж. Хорошенькое

начало!..

Впрочем, в их доме всегда было много гостей: хозяйка была неизменно приветлива

и ласкова. Кстати, читатель, не замечал ли ты, что нам нравится бывать в семьях, где

любит один из супругов, а не оба. Нам тяжело в семье, где супруги взаимно

нелюбовны либо взаимно страстно любящи. Последнее и понятно: любящие жена и

муж настолько внутренне заняты друг другом, что эротико-сердечного внимания здесь

никто из гостей не дождется. Но тайное желание друзей, дома, конечно же, подпитываться энергиями эротико-сердечными. Мужчинам бессознательно хочется, чтобы жена друга вела тайно-тонкий с ними «роман», естественно, на игровом,

«сублимированном» уровне, поддерживая в них высокую самооценку. Женщинам

хочется, чтобы муж подруги был приятным для них собеседником и соответственно

энергетически откликался на их женственность. Эти извечные, как мир, фигуры

эротического воровства и попрошайничества.

Когда взаимное чувство свело Тарковского с Ларисой Кизиловой, очень скоро

значительная часть былых завсегдатаев дома Тарковских почему-то

133

разбрелась кто куда. Сравнение Ларисы с Ирмой, видимо, было не в пользу первой: вторая всех «холила и лелеяла», первая всех видела явно сквозь призму своего

«служения мужу», не привечала гостей, а скорее отваживала. Кому же это понравится?

Тем более, если жена явно считает мужа гением, чье время – бесценно. Но это, по

обиходным меркам, чуть ли не дурной тон... Что ж, вполне может быть. Абдусаламов:

«Не помню, в каком году Андрей познакомил меня со своей новой женой. Он звал ее

ласково – Лара, почти выговаривая «л». Она была крупная, пышная, теплая. Я тогда

133

подумал: "Такая домашняя ему и нужна". На обед был борщ. Стол был накрыт в

гостиной. Дом... Благоухающая свежесть ребенка в кроватке. Верхний этаж, большие

окна, и что совсем уж сногсшибательно (после моей комнатенки) – личный кабинет, где мы после борща пытались беседовать. Вот тогда я уже стал замечать перемены в

Андрее. До "враждебной буржуазности" было далеко, но поворот был сделан. Вскоре

на нем появился замшевый пиджак с лапшой. Меня так и подмывало спросить: "Как

там поживают наши братья-апачи?.."»

Не правда ли, красноречивый стиль? Сколько «глубоко упрятанной» агрессивности.

Сколько неприязни к борщу и замшевому пиджаку. Сколько чуть ли не зависти, на

лету переплавляемой в «высокую и непримиримую» борьбу якобы классовых

мировоззрений. И ведь писалось это через полтора года после смерти Тарковского, и

Абдусаламов не мог не знать, сколь нищее существование влачила семья Тарковских

также и все последующие годы в России. И на какую «буржуазность» тут, собственно, вообще можно было намекать?..

«Кто знает, может быть, по этой причине, по причине любви нашей к Ирме, Лариса

и развела Андрея с его прошлым...» Вот оно: охотно «дружили с Тарковским», потому

что «любили Ирму». Перестали ходить к Тарковскому, потому что Ларису не

полюбили. (Скорее, я думаю, она их не полюбила.)

Абдусаламов, в качестве выразителя некой более или менее коллективной точки

зрения, описывает Тарковского как несколько тщеславного обывателя, любителя щей и

душного домашнего уюта, охотно позволявшего вливать в себя «вместе с чаем сироп

гениальности», неустанно приготовляемый расчетливо-коварной женой-ведьмой, разгонявшей всех «хороших» людей и привечавшей «плохих». Из этого маленького, глупенького и безвольного Тарковского, не видевшего дальше своего носа, жена не

только вила веревки, но и выпивала энергию по всем законам жанра ужастиков.

Вся эта теория, конечно, останавливает кровь в жилах, и я бы, в качестве биографа, с большой охотой разработал версию двойной Голгофы, двойного кошмара жизни

Тарковского (с одной стороны, пьет кровь Госкино, с другой – жена), нарисовал бы

трагедию мужа-подкаблучника, если хотя бы чуточку сходились при этом концы с

концами. Как, скажем, умел наивно-слабовольный, вычерпанный энергетически женой

режиссер в

134

'

* О. Суркова в своих «эккермановских» блокнотах пишет: «"Солярис" чуть было не

развел Тарковского с Ларисой, незадолго до этого в связи с рождением сына обретшей

статус законной супруги. В то время Тарковский был влюблен в Наталью Бондарчук, но Ларисе удалось вернуть его себе, используя последний аргумент: она сказала, что

Тарковский рискует никогда не увидеть сына. Это была серьезная победа, придавшая

ей еще большую силу и уверенность в себе. Как-то в перерыве на съемочной площадке

Лариса поделилась со мной своими "достижениями": "Я могу внушить Андрею все что

угодно". И, увы, кажется, это была чистая правда».

Охотно верю, что в житейских смыслах Тарковский вполне доверялся жене и тем

поступал, на мой взгляд, мудро, но так же несомненно, что он был абсолютно

невнушаем, когда речь шла о творчестве и о религиозной метафизике.

134

обществе этой же самой Ларисы Павловны (и при ее, кстати, непосредственной

огромной организационной помощи) создать практически весь свой кинематограф —

от «Рублева» до «Жертвоприношения»? И как сумел стремительно пройти гигантские

метафизические внутренние пути? А что касается двухтомных обильных дневников

134

Тарковского, то они с решительной и безусловной однозначностью рисуют образ

другини-по-мощницы и единомышленника.

Тарковский поразительно целен, и Лариса Павловна, вне сомнений, сумела дать его

чувству свободолюбия и чувству необходимой защищенности от натиска социума те

некие приемлемые «гарантии», которые несомненно были ему дороги. Ибо в той

сложной реальности, в которой жил и творил Тарковский, в реальности, где

пересекались

миры

рутинно-бытовые,

организационно-суетные,

творчески-

метафизические, религиозные, необходимо было находить тонкую, подчас зыбкую

зону компромисса, не найдя которую, человек гибнет – в том или ином смысле или

качестве. В дневниках режиссера десятки, если не более, восхищенных констатации

того, с каким упорством, трудолюбием и изобретательной преданностью дому жена

находила эти компромиссы, никогда не требуя от мужа жертвы творческим началом.

Кто говорит об идиллии? Но идиллий в трудном и заведомо трагическом

творчестве любви Тарковский не признавал в принципе.

Забавно еще вот что: двухслойность стилистики Абдусаламова. Верхний слой —

раздражение: как мог Тарковский позволить жене подмять себя и тому подобные

ламентации, плюс еще и насмешка некая с весьма сложными обертонами. Но есть еще

нижний слой, на котором – скрываемая, а может быть и плохо сознаваемая зависть.

Мало того, что Тарковский «прошел в гении», у него еще и жена – настоящая живая

женщина, а не какая-нибудь подружка-интеллектуалка, озабоченная своим

самоутверждением. Настоящая русская баба – коня на скаку остановит, в горящую

избу войдет. И борщ сварит, и мужа оденет, и по делам его запутаннейшим пойдет, и

пьяных мужиков наймет на работу на даче и т. д. и т. п. И не даст ему пропасть, если

увлечение затянет, со всем миром поссорится, а вернет в семью – будет за эту семью

драться, одним словом.* Да кто ж из «гениев» не мечтает о такой жене? Есть старый

древний абсолют семьи, перед которым отступают все самолюбивые игры эго и вся

плебейская болтовня о «свободе личности».

Но была еще одна тема, интимнейшая, в которую окружение Тарковского

позволяло себе лезть со все той же бесцеремонностью и крайне странным в новой

России пафосом советских партийных собраний. Всего лишь один пример. Вот что, скажем, писала в «Киноведческих записках» (1991, № 9) много общавшаяся с

Тарковским О. Суркова, исполнявшая даже одно время при нем роль своего рода

«Эккермана»*: «...Трагически пережив предательство отцом семьи и сохраняя при

этом определенную дистанцию в отношениях с ним всю жизнь, Андрей Тарковский, однако, зеркально точно повторил внешнюю линию одного из самых важных

поступков его личной жизни. Он также оставил свою первую жену Ирму Рауш <...> и

своего первого сына, названного в честь деда Арсением...» И далее о «Зеркале»:

«...Момент предательства несет с собою неодолимый разлад его души, который

сближает его с собственным концом. Возникает вопрос: предавая свою первую семью

и прощаясь с детством, всерьез ли он ставил на себе крест в моральном и этическом

смысле?..»

Моралистический пафос просто невероятный. Невольно спрашиваешь себя: чем

были вызваны такого рода жесты ханжеской брутальности? И невольно отвечаешь: не

было ли это все тем же «любовным преследованием» домашними «блудного сына», о

котором писал Мальте Лауридс Бриг-ге? Не так ли же, в принципе, гналась черепашья

житейская мораль за Германом Гессе, уходом из семьи в 1919 году начавшим поворот

к новому лицу внутри самого себя? Извечно это желаниечЗадушить художника

моралью, не дать ему выйти на высокогорные просторы этического эроса, своевольного и очень редко понятного внешнему взору, не умеющему войти в

творчество как в метафизику самостроительства, где законы эстетики и эстетики

135

морали сами по себе уже не действительны, ибо претворены в качество иного рода, может быть даже иной природы.

Вообще моралистический пафос вокруг Тарковского невероятно силен и по сей

день. Вот что писала в «Литературной газете» в 1997 году, вскоре после смерти

Ларисы Тарковской, Ирма Рауш-Тарковская (заметки перепечатаны в 2002 году в томе

«Андрей Тарковский. Архивы. Документы. Воспоминания», составитель Паола

Волкова): «В 1984 году на пресс-конференции в Париже Тарковский сделал заявление, что хочет остаться на Западе. (Здесь две ошибки: пресс-конференция состоялась в

Милане, и Тарковский заявил не о желании остаться на Западе, а о том, что он принял

решение о невозвращении в Россию. И ни разу он в этом не раскаялся.– Я. Б.) Ростропович, который присутствовал при этом, вспоминает его "нервозным и

растерянным". (Еще бы! А каким может быть человек в самую трагическую пору своей

жизни? – Я. 2>.) Сейчас,

* Что само по себе, конечно же, замечательно и достойно всяческого уважения.

Другое дело, что сущность Эккермана – величайшее смирение, несвоеволие, полнейшее доверие таинству духа своего более великого визави. Чем более чистым

зеркалом становится для своего героя Эккерман, тем он мощнее исполняет свою роль, и чем более он, стремится (даже бессознательно) самоутвердиться за счет близости к

гению, выразить свою самость, тем более он становится смешным и никчемным: в

соревновательности с гением он ничто, а зеркало должно быть либо чистое и прямое, либо никакое.

136

* Согласен: есть такие вещи. Например, никому и никогда не позволительно лезть в

личную

жизнь

другого

человека

с

указующим

перстом,

выстраивая

оскорбительнейшие для его достоинства гипотезы. Никому и никогда не

позволительно обвинять публично в предательстве человека за то, что он развелся с

первой женой. _И крайне неприличным и крайне сомнительным считалось во все времена, когда экс-жена выступала в печати с грубыми нападками на свою более счастли-вую «преемницу».

136

когда читаешь материалы того времени, многое проясняется. Безусловно, было

немало причин, подтолкнувших его к такому решению. Но не последняя из них —

чувство одиночества человека, всеми преданного у себя на родине. Так ему казалось.

Гениальные люди от природы доверчивы, Андрей был доверчив до наивности. Он и не

подозревал, какой искусно воздвигнутой стеной был окружен многие годы. Все видели

это, но из любви к нему тактично молчали. Даже известие о его болезни не пробило эту

брешь. Не только друзья, никто из родных не мог дозвониться до него ни в Париж, ни в

Италию. К телефону его подзывали выборочно. О каких-то звонках просто не

сообщали. Есть вещи, которые непозволительно делать никому и никогда.* Никто не

может вторгаться в дневники другого человека, а тем более их править. Но как иначе

объяснить разночтения в зарубежных изданиях дневников Тарковского, их

неидентичность, из-за которой был поднят шум?

Нельзя бесцеременно вычеркивать фамилии полноправных соавторов при

переиздании литературных сценариев или книги. Судебные процессы в таких случаях

неизбежны. И они уже были...»

В чей огород камешек, понять нетрудно. Но дело не так просто, как кажется.

Предположить, что изданные в переводе на западные языки дневники Тарковского

фальсифицированы, может лишь человек, их не читавший. Человек же с

литераторским опытом либо с опытом архивиста не усомнится в их подлинности, тем

более что они обильно иллюстрированы факсимильными копиями, причем именно тех

136

мест,

которые

содержательно

крайне

не

вписываются

в

концепцию

«терроризированного» и запуганного женой Тарковского. (Совершенно понятно, кроме

того, что вдова, издающая дневники мужа почти сразу после его смерти, абсолютно

вправе делать в них купюры и иную мелкую редактуру, ибо это ее издание, что не

отменяет появления в дальнейшем текстологически выверенных изданий.) Последняя же инвектива Рауш на самом деле метит прямиком в Андрея

Арсеньевича, а не в жену. Кто, скажем, «бесцеремонно вычеркнул полноправного

соавтора» О. Суркову при издании на Западе «Запечатленного времени»? Жена

Тарковского? Да какое она могла иметь к этому касательство, если, скажем, немецкое

издание книги вышло еще в 1984 году, то есть при полном здравии Тарковского и под

его единственным авторским именем? Так неужто Рауш хочет сказать, что Тарковский

был настолько невменяем и слабоумен («доверчив»?!), что жена заставила его

поверить, что он сам написал свою книгу, хотя на самом-то деле

он будто бы прекрасно знал, что авторов двое – Суркова и он? В противном случае

нам внушается мысль, что Тарковский был подлец. А как же иначе, если издавая эту

книгу впервые на русском языке, Паола Волкова пишет во вступлении:

«"Запечатленное время" – книга, создававшаяся им постепенно, дает представление о

сложном литературном жанре, где кинотеория сплетается с дневниковой интимностью.

Это единственная в своем роде литература, как единственным был его кинематограф.

Предлагаемая нами работа приобретена у Ольги Евгеньевны Сурковой, киноведа и

кинокритика. Она постоянно работала с Тарковским почти двадцать лет, с 1965 по

1984 год, и принимала самое непосредственное участие в работе над тем текстом

"Запечатленного времени", который мы предлагаем читателю.

В 1991 году "Киноцентр" издал "Книгу сопоставлений" О. Е. Сурковой, написанную в форме диалогов, куда вошли и многие фрагменты настоящего текста. (Как

из более позднего текста «могли войти» фрагменты в текст более ранний? Ведь «Книга

сопоставлений» Сурковой имеет подзаголовок – «Тарковский-79».– Я. Б.). Однако

наш вариант совершенно иной по содержанию (?? – Я. Б.), это – монолог Андрея

Тарковского, рассуждающего о проблемах кинематографического искусства. Мы

слышим голос автора, как будто записанный на магнитофонную пленку...»

«Наивному и доверчивому» человеку понять что-либо изо всего сказанного

невозможно. В чем заключается соавторство О. Сурковой (а то, что Суркова соавтор, П. Волкова продемонстрировала, дав на обороте титула книги копирайт с двумя

фамилиями – «Андрей Тарковский и Ольга Суркова»), если «Запечатленное время» —

«монолог Андрея Тарковского», если «мы слышим голос автора», если в книге

«кинотеория сплетается с дневниковой интимностью»? Над чем работала О. Суркова

– над кинотеорией или над дневниковой интимностью?

Есть ссылка на «Книгу сопоставлений», которая в свое время поразила меня

претенциозностью и двусмысленностью ее формы. С одной стороны, это очевидные

монологи Тарковского, излагающего свою оригинальнейшую теорию, а с другой

стороны, автором книги названа Суркова, Тарковский даже не соавтор (??!). К тому же

помпезная творческая автобиография... Сурковой (?!) на последней странице обложки.

Но каким чудом возможно было подать тексты Тарковского как авторскую книгу

киноведа Сурковой? Весьма просто: последняя «придумала» будто бы форму диалога, сочинив безвкусные (на мой взгляд) собственные монологи. Но позвольте: если это

диалоги, то и назовите их диалогами, ведь есть достойные примеры: скажем, «Диалоги

со Стравинским» Крафта или «Диалоги с Бродским» Волкова. Но последняя печаль в

том, что книга даже и не диалогична, она бесформенна и искусственна.

Вероятно, этот фантастический феномен: тексты и мысли Тарковского, а автор

книги Суркова – и дал повод для столь забавного дальнейшего смещения авторства

137

уже «Запечатленного времени», где, разумеется, многое перекликается у Тарковского с

самим собой прежним.*

138

* Впрочем, все не так просто. «Запечатленное время» оставляет впечатление

исповеди, изящной и завершенной в себе стилистической монады, разительно

отличающейся от несколько изнутри идеологически стагнированных и не вписанных в

какую-либо

стилистическую

эстетическую

систему

фрагментов

«Книги

сопоставлений». Вообще, любые интервью и беседы Тарковского выглядят рядом с

«Запечатленным временем» прямолинейными, а подчас и косноязычными

конструкциями – прямым отражением ментального образа тех, кто эти интервью у

него брал.

138

Сам Андрей Арсеньевич, при всей своей «крайней доверчивости и наивности», ни

на секунду не сомневался в своем единоличном авторстве «Запечатленного времени».

Во вступлении к русскому варианту книги он с предельной ясностью и

джентльменской корректностью определил роль О. Сурковой: «Остается только

добавить, что эта книга складывалась из наполовину написанных глав, записей

дневникового характера, выступлений (разумеется, своих.– Н.Б.) и бесед с Ольгой

Сурковой, которая еще студенткой-киноведом Института кинематографии в Москве

пришла к нам на съемки «Андрея Рублева», а затем провела с нами в тесном общении

все последующие годы, будучи уже профессиональным критиком. Я благодарю ее за

помощь, которую она оказала мне в то время, когда я работал над этой книгой». Смысл

абзаца более чем очевиден – снять какие-либо могущие появиться сомнения

относительно его единоличного авторства. Благодарность за помощь – жест, это

удостоверяющий. А вот что, например, он писал в дневнике. «18.04.1984. Сан-Грегорио. У нас Ольга Суркова. Работаю над книгой. Точнее, пытаюсь это делать. Она

не в состоянии даже с умом записывать. Вела себя Ольга очень странно. Какие-то

разговоры о деньгах (?!). Она совсем спятила. Видимо, пора полностью отказаться от

ее услуг». Ноябрь 1984. Стокгольм: «...Полностью переписать книгу для Кристиана

(издатель.– Я. Б.) мне не справиться. Ольга перевела на бумагу все подряд: абсолютно

все, что я наговорил на магнитофон, она взяла и перенесла, не придав материалу

формы. Но это же чистейшая халтура. Мне совершенно ясно, что все ее работы в

Москве писал ее отец. (Думаю, едва ли в этом пункте Тарковский так уж прав.– Я Б.) Иначе я не могу все это объяснить». 9 марта 1985, Стокгольм: «Да, вчера забыл

упомянуть, что Ольга Суркова написала мне чудовищное письмо – полное

пошлостей, необоснованных претензий и т. п. Следовало бы на это ответить, но нет ни

малейшего желания общаться с ней, даже в письменной форме».

Что тут еще добавить? Имеющий уши да услышит.

Никто, никакие изощренные «следственные эксперименты» не убедят меня в том, что сторонние свидетели (а не сторонних не было) личной жизни Тарковского глубже

уловили драму его судьбы, нежели это сделал он сам. Драма несовершенства его брака

(как и всякого современного брака) была ему ведома до тех глубоких глубин, какие и

не снились людям, воображающим себя столь проницательными, что они уложили

реальную Ларису Павловну в образ злого рока, темного демона Тарковского. В

сущности, это легко сделать в отношении почти любой супруги почти любого великого

человека, тем |юлее если этот человек в принципе, до корней волос анти-прагматичен.

Тарковский несомненнейше видел «драматургию образа» Ларисы Павловны, отнюдь

не изощренной интеллектуалки или серафич-

ной леди, и саркастические нотки в образе Аделаиды в «Жертвоприношении»

несомненно аллюзивны к его личной драме. Однако в той же самой степени ясно, что

138

это и не портрет жены, а игровое пространство метафизического эксперимента, где

«поэзия и правда» трудноотделимы друг от друга даже для самого художника, ибо акт

творчества не есть отражение, но есть продвижение в пространстве реальной жизни, это акт влияния на жизнь и этой жизни трансформация, род эстетической магии. Все

твердят о великой доверчивости Тарковского. Но это есть чистота души, но отнюдь не

свидетельство слепоты ума или паралича интуиции. Достаточно было ему «бокового

взгляда» интуиции, чтобы понимать возможности близкого человека, его пределы, его

ментально-психологические обреченности (каждый из нас на нечто обречен), и следы

этого понимания мы находим и в дневнике, и в творчестве. Однако какой умный

человек не понимает, что нельзя вести войну с обусловленностями друг друга, с той

неготовностью друг друга к вечно втайне ожидаемому новому уровню жизнетворчества, что и делает любые отношения неизбежно проблематичными и в известном

смысле безнадежными. Однако есть и надежда, заключающаяся в том, чтобы

«выводить за скобки» те игры, в которых мы защищаем свое эго, в том, чтобы любить

несмотря на все несовершенства этих взаимных движений, на все муки этой любви, ибо это изматывающая, однако и благостно-христианская мука – любить

неидеального человека. «Полюбите нас черненькими, беленькими-то нас всяк

полюбит...»

Великому человеку нужна великая ноша – не понимая этого, трудно что-то

увидеть в его настоящем «движении к самому себе», трудно увидеть грани его

онтологической (уникально парадоксальной) этики и эстетики, а не товарно-показушной, выхолощенно-легкой морали и красоты. Мы бессознательно выбираем

крест по мере своей тайной силы. И чего же хотело ближайшее окружение

Тарковского? Чтобы он бросил Ларису? И кого выбрал? Кого-то, кого для него

выбрало это окружение, безусловно более мудрое и проницательное как само

божественное провидение? Ну не детский ли это сад?.. Ведь даже кардинальный выбор

– родиться или нет – мы делаем на самом деле сами и ответствуем сами. И своя

собственная судьба и есть способность принять свою собственную судьбу, какой бы

она ни казалась внешнему взору нам не соответственной. Ибо внешний взор – это не

мы, это наша личина...

Однако вернемся к теме покания, и к обвинениям Сурковой отца и сына

Тарковских в предательстве, поскольку-де те позволили себе развестись с первыми

женами.

Тарковский, как известно, никогда ни словом, ни мыслью не осудил отца за уход из

семьи, и назови кто-нибудь отца предателем, он, конечно же, немедленно дал бы тому

«по морде». Разумеется, здесь тончайший уровень переживаний, соответствующий

уникальной ментальной тонкости двух этих тружеников русской культуры, необычайно одаренных именно этически. И уровень вхождения художника в психику

человека, добровольно взявшего на себя внутреннюю вину за то, что мир не считает

виной,

139

Сталкер, или Труды и дни Лндрея Тарковского

139

мы видим, обратившись к «Солярису» и «Зеркалу» как кинофильмам, где одно из

важных измерений – покаяние главного героя. Как оно выражается в «Зеркале»? В

обертональности иррационально взаимоотражаю-щихся, как в музыке, медитационных

мотивов. Ибо «Зеркало» – это некий «движущийся слепок» человеческой души, в

которой все диалектически взаимосоединимо. В «Солярисе» это подано более жестко и