Текст книги "Весталка"

Автор книги: Николай Никонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

услышала ясное, тягучее: «Ма-а-а».

– Как зовут тебя?

Недоумение, пристальный взгляд.

538

– Ты-ы.. Забы-а..

– Забыла, дочка. Как?

– О-ня.

– Соня?

Нечто вроде улыбки с отрицающим сомнением.

– О-о-ня!

– Аня?

– О-оня.

Странное имя, но я не рискнула больше спрашивать.

– Почему ты так плакала?

– Ты ушла-а. Ты – ма-а?

– Мама. Я твоя ма-ма.

И еще сомнение, сомнение, сомнение... Покорно опущенная голова.

– Мма-а.

– А ты – Оня! – решила подыграть.

– Оня! – утвердительно повторила девочка.

Не искала другую работу. Не думала теперь о себе. С утра до ночи была занята заботой о приемной дочери, как-никак приходилось совмещать и свои обязанности сестры, и уход за полуторагодовалой девочкой. Первые дни я старалась держать ее при себе, но Оня – так и звала ее, не разобрав все-таки настоящего имени, может быть, ее звали Тоней или Анисьей, но в документах, позднее оформленных на меня, она и была названа Антониной

– была очень впечатлительна, в интернате никак не привыкала, плакала, просилась домой, и волей-неволей я уводила ее обратно в свою комнату, где Оня – она отзывалась только на это странное имя – оставалась одна, играла в немудрые детдомовские игрушки, сидела на окне и ждала меня. Комната была отделена от интернатного коридора нетолстой перегородкой, и время от времени, освободившись от дел, я подходила к стене и звала девочку: «О-ня-а!» – «М-а-а!» – тотчас слышалось в ответ. «Я тут! С тобой! Скоро при-ду-

539

у!» – «Ма-ам!» Этого было достаточно, чтобы девочка чувствовала себя хорошо, не плакала. Конечно, в свободные минуты я бежала присмотреть за ней, накормить, уложить спать. Вечером мы гуляли, ездили в город, в магазины, по воскресеньям на речку и в лес. Здесь было недалеко. Жизнь снова обретала для меня привычный смысл. Я лишь дивилась тому, как скоро эта приемная дочка стала считать меня матерью. Объяснение было – либо мать редко навещала ее, либо я действительно напоминала ее настоящую. Ведь я убедилась, что Оня близка, похожа на меня, почувствовала это сразу, с тех пор как зареванная, кричащая девочка приникла ко мне. Беловолосая, широколицая была и сама в своем раннем детстве, помню по старым карточкам, которых не сохранилось ни одной. Может быть, я просто хотела, чтоб девочка была похожа? Но вот уже много времени спустя, когда Оне исполнилось пять лет, мы ехали с ней в трамвае, и какой-то мужчина, не знаю с чего, но, ве роятно, из желания понравиться, сказал вдруг: «Да это надо же! Какое сходство! Вот уж сразу скажешь – мамина дочка!» А мамина дочка оказалась существом совсем не плаксивым, не крикливым, скорей наоборот – улыбчиво-радостным, улыбчиво-чутким. Темно-серые глаза обладали способностью часто удивляться, осмысленно выражать ее крохотный и все-таки вполне самостоятельный мир. Она словно постоянно думала над чем-то. Живая мысль отражалась на детском личике, и мысли эти умиляли меня, заставляли тянуться к ней, хоть погладить, потискать. К этой нежданной дочери, Онечке, я чувствовала вполне то же, что и к сыну. Вот не рожденная, а дочь! Просто удивительно, ибо временами мне казалось – это я родила ее, каким-то чудом избежав беременности, родовых мук и всего того, что было связано с рождением сына. Оня теперь заменяла мне его, давала возможность чувствовать себя занятой, нужной, обеспеченной главной житейской целью. Я не знаю, не понимаю людей, живущих без детей

– что это? Болезнь? Лень? Душевная скупость, как у моей престарелой двоюродной тетки, которая, боясь детей, прожила век, зачерствелая в скопидомских инстинктах. Вот так же почти встретил меня и мой дядюшка

540

спустя почти двадцать лет и опять с маленьким ребенком, правда, уже не на руках, а за ручку.

С дядей встретились на рынке, где он, седой, согбенный, но все с теми же зоркими, прикидывающими, мерекающими глазками, деятельно продавал крупную садовую малину. «Реализую оставшееся.. Как иначе? Я, Лидочка, товар теперь по домам разношу. Свежая малинка. С куста.. Я ее аккуратненько.. В баночки. Баночкой.. Как иначе? Только баночкой.. Стаканом, корзинкой – мнется.. Вот у меня для постоянных покупателей чемоданчик специальный. И баночки – рядочками. Не мнется малинка. А тут покупатели уехали. Лето. Вот и реализую..» «Папочка, дай, пожалуйста, ключики. Достать вареньице..» – словно послышался мне голос гостепри-имной тети Нади, дядиной жены. Тетя внезапно умерла, дядюшка жил теперь один и все не мог остановиться, копил деньги. Неизвестно кому. Был у него один сын, беспутный, пьяница, работал где-то шофером, лишь изредка навещал отца. Может быть, поджидал щедрой денежной подачки. Но я-то знала дядюшкин нрав! И сейчас, глядя на меня озабоченными глазками скупого рыцаря, он осведомился, уж не снова ли я вышла замуж. «Нет». – «А девочка откуда?» – «А так – родила», – не стесняясь, солгала, глядя ему в глаза и намекая даже как бы на нечто не слишком благопристойное. «А-а.. М-м-м..» – произнес он через нижнюю губу, все понял по-своему и с каким-то поганеньким интересом оглядел снова. В мерекающих глазках на сей раз прочитала, что он, конечно, не одобряет мой поступок или проступок, но что, мол, с тобой поделаешь, племяннушка, раз оказалась далека от нравственности, если у тебя такой же нагулянный, привезенный с фронта сын, – испортилась ты та м и сейчас, видно, живешь где попало, с кем попало, позоришь мою сестру, свою мать, она-то была не такая, нет, не такая, а в кого ты уродилась, видать, в отца, не удалась, хотя с виду вроде женщина ничего и одета прилично – тогда-то в шинелишке была, – ладно, не стану спрашивать, замужем ли ты была, опять попаду впросак, но и так ясно – не была, живешь не по-христиански, но бог с тобой, племянница, не

541

сужу, не сужу, живи как хочешь.

– Мам! А ты говорила, что меня в капусте нашла, – сказала Онечка.

– Ну, это одно и то же..

– Нет.. Ты сказала родила. Чо ты обманывала?

– Да, дочка, родила.

– Значит, я в тебе была-а.

– Была.. – я уже начала краснеть. Вот еще ненужный диалог.

– Я в твоем животике сидела?

– Пойдем, Онечка. Скажи дедушке «до свиданья».

– Не хочу!

– Оня?!

– Ай-яй-яй-яй, – сокрушался дядя. Но в глазах понимание: невоспитанная ты, такая же, как.. – Лидочка.. мм.. Э-э.. Может быть, малинки? Да вот.. немытая. Как бы чего..

– Дядя! Что вы? Конечно, нельзя немытую.. До свиданья, дядя. Оня? Помаши дяде ручкой.

– Не хочу..

Ушли. Под улыбки торговок, под ухмылки, сочувственные, дурацкие, ехидные – всякие. Кривя душой, бранила дочь: как можно уходить, не сказав «до свиданья». Но дочь удивила еще раз.

– До свиданья ведь еще значит при-де-ешь?

– Да.

– А я не хочу к нему!

– Потому ты и сказала так?

– Потому.. А я там тихо сидела?

– Где?

– А в твоем животике.

– Оня!! Про такое не спрашивают. (Эх, воспитатель.)

– Почему? А зачем ты сказала – нашла в капусте!

– Так говорят маленьким..

542

– Зачем говорят?

Объясняться с ней было сложнее, чем с моим молчаливым сыном. Он никогда не задал бы таких вопросов. А Оня была разговорчива, она размышляла вслух:

– В капусте, детей не бывает. В капусте только червяки.. Страшные..

их боюсь.. Я смотрела. Помнишь, уронила со стола вилок? И он треснул.. А червяк выпал. Я испугалась, а ты меня наругала. А Петя сегодня придет?

Помнила, как сын, едва переступив порог, обрадовался девчушке. Когда же узнал, что я ее удочерила, только что не плясал. Возился с ней, бегал, катал на спине, кормил, приносил конфеты, игрушки. Не предполагала такого от сурового сына, боялась: как воспримет мой поступок? А девочка ждала Петю, как меня, и больше, чем меня. Завидев в окно черную, а потом и серую курсантскую шинель, с визгом кидалась к двери: «Пе-тя-я! Иде-е-е-т! Идет, идет, идет!» – приплясывала, припрыгивала, колотилась в дверь. И уже вперед меня висела у него на шее. А я готова была плакать от счастья, видя их родственную, не оставляющую никаких сомнений совместимость. У сына было безошибочное чутье к людям, и он не раз демонстрировал его. Новую мою работу, дом ребенка, не любил, как не любил даже эту окраину, с пропыленной летом, в вечной грязи осенью и весной, трактовой дорогой, тоскливую, торопливо застроенную и застраивавшуюся заводами, бетонными заборами, с остатками засыхающих сосен и отвалами от выработок кирпичного завода. Эти окраины русских городов! Городов на Урале, где промышленность всюду теснит и съедает словно саму городскую суть и никуда не денешься от ее засилия, от ее суровой необходимости. Я сама не любила этот край города, не лежала душа, вспоминала центр, главный проспект, но не ту свою «благоустроенную». Кто теперь мается в ней? С сыном виделись все-таки редко. На «отлично» закончил суворовское, той же осенью поступил в танково-артиллерийское училище и вроде бы, лишь повзрослев, переодел шинель. «Вечный военный!» – горько кивала, поправляя, оглаживая знакомо колючее сукно. Новая курсантская шинель

543

опять живо напоминала военные дни и годы. А сын гордился, был в шинель влит, подполковник Полещук все мерещился мне. И горевала душа, болела и саднила, когда сын, побыв у нас малое время, глянув на часы, уже торопился, кончилась увольнительная, и он опять принадлежал не мне, а службе, училищу, армии.

На следующий год меня письмом вызвали в военкомат, тот, прежний, в котором я теперь не состояла на учете. «Зачем?» – думала, шагая к остановке, оставив Онечку одну (наказала присмотреть, если задержусь, дежурной сестре). Она охотно оставалась одна. Была небоязлива. Лишь ждала меня всегда, сидя на окне, «живая кукла», лохматенькая и внимательная. Я очень торопилась и решила поехать на такси. Трамваем пока доберешься.. Было утро. Машин на стоянке несколько. Шофера судачили, собравшись кружком, и среди них я увидела своего прежнего мужа. Самохвалов курил и смотрел на меня с любопытством, словно узнал и в то же время сомневался. С тех пор, с момента моего ухода, мы не виделись, и это лишний раз подтверждало правильность моего поступка.

– Здравствуй, Лидия.. Уж не ехать ли собралась? – сказал он, убедившись, что это я. – Как здесь оказалась? Сколько не видались?

– Живу..

– Нну, занесло.. Подальше где не нашла? От меня, что ль, запряталась? Хм..

– Запряталась..

– Ехать?

– Надо.. В военкомат вызывают.

– Воевать опять?

– Опять.

– Садись. Отвезу.. – Он открыл дверку машины.

– Заплачу. Деньги есть.

– Эх, ка-кая! Все такая же.. Ребята, родственница.. Не в черед.. —

544

кивнул таксистам, обозревавшим нашу встречу.

– Костюня? Знакомь.. А коса-то!

– Ладно. Поехали! – нахмурилась я, садясь в «Волгу». Муж все-таки. Хоть и бывший.

– Как живешь? – задал дежурный вопрос, когда «Волга» вырулила со стоянки, понеслась по шоссе вдоль трамвайной линии.

– Живу. Работаю.

– Сын как?

– В танковое поступил.

– Мо-ло-дец! Сын у тебя толковый. И я считал. Он правильно..

– А я вот – нет.

– Да ты вечно.. Все вперед знаешь! Генералом будет. Точно.

– Ты словно бы и не служил! Генералом! До генерала до слез наслужишься..

– А я и верно в армии не бывал, – признал Самохвалов. – Под призыв шел – в аварию попал, а там – обошлось.

Он поглядывал на меня так, как смотрит человек, знающий какую-то важную новость, которой хочет поделиться и в то же время опасается, придется ли новость по душе тому, кому собрался ее сообщить.

– А ведь верно ты сказала тогда, – проговорил он, вытаскивая сигарету и было собираясь закурить, но тут же, вспомнив, как не люблю я табачный дым, сунул сигарету и пачку в карман.

– Что?

– А то.. Володька-то, Варфоломеич-то, засел..

– Для этого не надо было много ума.

– Раскопали. И Мишка припух. Мне было чуть не влепили. Ну, я еще дешево отделался. Свидетелем проходил. А у Вовки все описали. Жена окочурилась. Десятку ему сунули. По-крупному проходил. Такие дела.. Я тут без тебя по судам, следователям затаскался. До суда всю душу вытрясли. Ну, теперь я с этими деловыми – ни.. Завязал.

545

– Давай, если можно, побыстрее.

– Торопишься? Только свиделись, а три года, чай, не встречались? Как в воду канула. Я в больницу заезжал. Ушла тогда, гордая. Здоровье как?

– Норма.. Хорошо.

– Падучая ведь у тебя.

– Не напомнил бы – не вспомнила..

Помолчали.

– Ох, я тогда напугался! А приезжаю – записка. Ты и не взяла ничо. Так – бабью мелочь. Тетрадки-книжки. Думал, вернешься.. Ждал.. Торопишься чо? Или муж ждет? – выведывал, ожидал ответа.

– Не муж, а дочь.. На замке сидит.

– До-о-о-очь?! – вытаращился Самохвалов, теряясь. – Ну, ты дае-е-ешь! – Опасливо спросил: – Сколько?

– Три года.

– Три года!

Молчание. Долгое. Долгое. Наконец вопрос. Через силу, через страх.

– ...Моя.. что ли?

– Нет, Костя, не твоя. Не бойся. Алиментов не попрошу. Да и точно не

твоя.

– А-а.. Ну-у, – неопределенно пробормотал Самохвалов, потянулся за сигаретами.

– Если можно.. Не кури..

– А-а... Ну, – повторил, толкнув пачку на место. – Значит.. Замужем? Вышла.

– Замужем, дорогой.

– Ну, это хорошо, – успокоился Самохвалов и тут же побагровел: – Как же ты, сразу, что ли?!

– Сразу. Помнишь, ты все говорил: «Ни одной бабе не верю!» Прав был. Видишь.

– Я так и по-думал! К кому-нибудь гра-мотному ушла, думаю. Я-то —

546

сапог, а тебе книжки надо. Эту, как она? Философию. А ведь приглядывал.. Ну, хитра.. ты. Погоди-погоди.. А развод? Ты же официально моя.. жена. Мы же не разведенные.. Нет?

Похоже, опять испугался.

– Я же тебе писала: «развод, когда пожелаешь».

– Да я тут.. С судом с этим..

– Вот и разведемся. Пора.

– Эт.. точно.. А то ты мне алиментов там наделаешь – а я отвечай. Нет, ты смотри, а? – глядел сбоку.

Он все еще не мог опомниться.

– Я думал – ты не родишь.. Сама говорила.

– Вот видишь, ошибся. Женщинам доверять знаешь как!

Самохвалов только вздохнул, нахмурился. Он знал, как им доверять. Лучше меня.

Мы подъехали к зданию военкомата.

– Здесь, что ли? Подождать? – хмуро, нехотя предложил он. Все еще был поражен, скован моей нелепой выходкой.

– Не жди. У тебя ведь план. А я неизвестно сколько. Может быть, долго.

– Оно так.. Ну, а с этим, с разводом-то?

– Подавай заявление. Я согласна. Когда понадоблюсь, позвони. Все оформим. Вот телефон.

На лице его все еще была озабоченная недоуменность, когда садился в машину, включал мотор. И даже «Волга» как будто тряслась, выражая сомнение...

– Наконец-то! – майор Василий Васильевич встречал меня. Он улыбался, что как-то не шло к самой обстановке военкомата – его столам, дверям, лозунгам, коридорам, сурово-суетной деловой жизни.

– Вы опять меня в рядовые? – ответно улыбаясь, спросила я. – На этот раз соглашусь. Выше солдата звания нет.

547

– В какие рядовые! Мы вас, дорогая Лидия Петровна, вызвали, чтобы вручить вам.. Да, вот не здесь, не здесь, идемте к полковнику. Идемте! – По крутой поющей лестнице наверх быстро вел меня, а я думала, какую еще награду? Медаль за Берлин? Но ведь я не участвовала во взятии... Я только..

– Идемте, идемте.. – торопил он.

Полковник-военком, не знаю, как его звали, моложавый для такого звания, стоял в приемной. Он и Василий Васильевич, вдруг встав передо мной, как перед высшим начальством, сказали, то есть сказал, конечно, полковник, но мне показалось – оба:

– Поздравляем вас, Лидия Петровна, с давно заслуженными наградами!

– Какими? Почему? – смешалась я.

– С медалью «За отвагу» и орденом Отечественной войны второй степени.

– Вы шутите. Господи? Как? За что?

– Вот Указ Президиума Верховного Совета! – сказал полковник. —

остальное – ваши заслуги, товарищ младший лейтенант медицинской службы Одинцова. Ваши и вот еще Василия Васильевича. Все нашел, раскопал, добился истины. Хвалю.. – полковник открыл сейф, стоявший возле стола.

Вот.. Красные коробочки с наградами. Они шли ко мне двадцать лет. Даже больше. В газетах по такому случаю пишут статьи: «Награда нашла героя!» Нашла героя, и я, пожав твердую, сухую ладонь полковника и горячую руку Василия Васильевича, как через неловкое увеличительное стекло, глядела сквозь слезы на круглую, сияющую новым серебром медаль с допотопного вида танком БТ и темно-красными, цвета венозной крови, буквами: ЗА ОТВАГУ. На орден-звезду, что горел острыми, колкими серебряными лучами. Думала: «Как поздно!» Как поздно-безнадежно все свершилось! Медаль. И такая! О которой я даже тайком мечтала, когда ехала на фронт. И орден. Его я не мыслила получить, хотя видела у многих.

548

Думала, какой мне орден.. Какой.. Так ли необходимы мне эти великие награды, теперь уж словно никак не заслуженные, не мои – столько времени прошло, – как нужны были, кажется, и немыслимой славой сияли перед той, плотненькой – белые стриженые косицы из-под пилотки – девочкой в солдатской гимнастерке, девочкой, что стояла в конце строя и с вздраги-вающими от детского трепета губами, с давящей где-то в скулах, висках и выше болью, пульсирующей обидой ждала: вот назовут ее фамилию.. Вот же.. Обязаны назвать.. Как же? Так? Почему?

Капали слезы на раскрытые коробочки. На серебро.. По серебру.. Дрожали мои губы. Может быть, радостные слезы – все равно соленые.. Такие награды! Сразу – две! Но нет того давнего строя на вытоптанном, облитом соляркой, обожженном войной плацу, ни тех солдат, ни того, наверное, полковника, что читал приказ, ни даже той девочки, круто перехваченной солдатским ремнем. Нет девочки, которая, получив вдобавок письмо о смерти матери, тряслась в рыданиях на заросшем татарником степном бугре, и одно только солнце, одни равнодушно-радостные пчелы видели ее горе, слышали стон.

– Вы, я вижу, Лидия Петровна, взволнованы? – сказал полковник. —

словно бы и не рады? А мы.. Сделали все, что могли.

– Простите меня. Простите.. – бормотала. – Я благодарна. Я очень благодарна.. Я только.. Просто вспомнила.. Простите, извините, – бормотала, сжимая коробочки и думая только, как бы мне удержаться от рыданий, покинуть с достоинством приемную полковника, где над столом и креслом, как сама справедливость, сурово-внимательно глядел на меня, словно пытаясь понять до конца, именно понять, человек, имя которого нет нужды повторять всуе.

Василия Васильевича я по-фронтовому расцеловала, измочив слезами. Провожая меня, он сказал, что пришли, хранятся у него письма от Бокотько, от старшего лейтенанта Глухова, от Обоянова и еще от кого-то, кто знал меня по батальону. Оказались живы. Обоянов даже поблизости. Все просили мой

549

адрес. Слали приветы. Может быть, и писали по старому адресу, на главный проспект, в «благоустроенную», да там вряд ли кому захотелось меня разыскивать.

И прошло еще почти семь лет, странный срок, которому словно подвержено все живое. Магическая цифра счастья, как считали древние, как вычитала в одной из старых книг. Названия не запомнила. Да и зачем? Не все равно, кто считал – Пифагор или Демокрит? Если жизнь моя, раскладываясь по этим семеркам, всякий раз меняла направление? Я не искала другую работу, квартиру, не думала о себе. Но я боялась, чем дальше – больше, за свою маленькую дочку. Она росла чересчур впечатлительной, нервной девочкой. Когда обитателей дома ребенка выводили или выносили на прогулки, увидев дергающихся, несчастных человечков, она плакала и все чаще просила: «Мама, уйдем! Мама, уедем отсюда! Мама, мне страшно, не хочу, не хочу здесь жить..»

И, становясь старше, она не менялась, высокая сострадательность сочеталась в ней с отвращением ко всему уродливому и страшному. Вся в слезах слушала, как я читала ей сказки Гауфа «Карлик-нос», «Халиф-аист», но не могла, не хотела даже смотреть картинки, где были нарисованы жуткие ведьмы, карлики, колдуны и чудища. Возможно, ее детскому, все время пытливо работающему сознанию и этот дом представлялся чем-то подобным, где, заколдованные силами зла и пороков, жили, страдали невинные дети и младенцы и, как ни крути, мучились все мы, от главного врача – Алексей Иваныч не в счет – до нянек и посудниц. Воевали со злом, чувствуя подчас безоружность перед колдовством сил природы, все подчас представлялось слишком мрачным, опускались руки, не ладилась работа, которая была, по сути, и чаще поддержкой угасания, облегчением страданий, не давала того высокого удовлетворения, когда человек вставал на ноги, обретал себя, делал первый шаг к здоровью. Конечно, здесь было и такое. Конечно, были здоровые, были крепнущие и выздоравливающие. Но сколько было других!

550

Раздумывая над своей жизнью, я приходила к убеждению, что в ней фатальным образом царил случай. Случай выручал меня в самых трудных обстоятельствах, вывозил там, где уж вроде не было выхода, случай оборачивался удачей, когда я не искала его и даже не шла к нему, а лишь словно плелась, подталкиваемая интуицией, ведомая инстинктом. Встреча с Лобаевой на вокзале, чудо спасения от гангрены, моя подвальная академия, но тот же случай с минусовым знаком отягчал и крушил мою жизнь, наносил незаживающее. Я жила судьбой, которую никак нельзя назвать нормальной, человеческой, выстроенной, какой живет теперь и жило до войны большинство. Когда с рождения у человека мужского или женского пола все идет своим чередом: добренькие бабушки, садик, школа, пионерский галстук, первый школьный бал, первая влюбленность, первые зеленые искорки во взгляде, ощущение своей женскости, которое потрясает и облагораживает, наводя на сладкие тайны, аттестат зрелости, первые студенческие дни, зачетка, «свой» юноша, уже как будто приготовленный судьбой, свадьба с фатой, с нестерпимо сияющими кольцами. Крики «Горько-о-о!». Все в свое время. Квартира, где потеснились старшие или купили кооператив, мебель, степени мужа, вовремя дети: сын, дочь и еще сын. Сад. Дача. Машина. Свой крыжовник, смородина, камин с дровами. Внуки и внучки. Серебряна я свадьба и, возможно, даже золотая. Все под крики «Горько-о-о!». Хоть кричать-то, возможно, надо нечто обратное. Жизнь – как медовый пирог с яблочной начинкой. Там попадаются, наверное, невкусные, непропеченные места, недоспелое яблочко, не просочилось тесто медком, ну, это, допустим, если дети болеют корью, немощна свекровь, у мужа предполагается любовница, вовремя из трехкомнатной не переехали в четырехкомнатную, обскакал приятель, уже доктор и четырехкомнатная полнометражная в престижном районе...

Никакой такой жизни у меня не было и не предполагалось уже – необратимо время. Но когда я искала исток всему – он был однозначен. ВОЙНА. Ее черный меч пересек счастливую нить моей судьбы, и все пошло

551

в моток, спуталось, перекрутилось, меч отдал меня на волю случая, и тогда начало вершиться то, о чем я пишу, не скрывая и не желая скрывать – все, как есть, – может быть, и затем, чтобы понять и самой свое существование, и существо, и сущность, лишний раз спросить себя: так ли жила, не плыла ли, как щепка, упавшая в ручей, ведь при первом осмыслении получалось вроде бы именно так, но при размышлении более глубоком я находила и шла к выводу, что всегда боролась и против обстоятельств, и против судьбы, и против случая, или только мне так казалось, как кажется гребущему встречь течения, пока он не поглядит пристально на берег и не убедится, что в лучшем случае едва выгребает против, а то и просто становится ясно: оно сносит, как ни греби, как ни выматывай последние силы. В нем то могущество колдовства, которое и родило войну, и челюстно-лицевую палату, и Полещука, и Качесова, и Владимира Варфоломеевича, и этот дом, где все мы боремся с дыханием злого колдовства. Безнадежность иллюзии? Иллюзии – тоже зло? Или добро? Утешение и самообман? Но вот не старилось словно бы мое тело. Даже стыдно писать об этом, оно будто становилось красивее после сорока. Где-то читала, есть женщины, расцветающие после тридцати, превращающиеся из дурнушек в красавиц. Про сорокалетних не ведала. Уж писала, что не считала себя красавицей. Но вот к сорока пяти у меня коса, с которой трудно справляться, и рука не поднимается взять ножницы. И тело словно забыло, избыло раны. Сгладились, побелели рубцы, лицо, пока не нахмурюсь, не ведает морщин. Мне до сих пор наперебой предлагают встретиться, «проводить», «пройтись», просят «телефончик» бойкие и едва не на два десятка моложе представители другой части человечества. Думала

– так омолаживает меня присутствие маленькой моей дочки, которую, раз навсегда сказав своей душе, я зачислила в родные, и никто-никто не должен был знать, что она приемыш, подкидыш. Последняя мысль, чем взрослее становилась девочка, все больше не давала покоя. Если я лгала, вынуждена была снова лгать, на вопрос, где же у нас папа, боясь, что какая-нибудь

552

дуреха нянька или еще кто-нибудь из персонала по своей воле или не от ума объяснит взрослеющей Оне, что не я ее мама..

Да. Отсюда нужно было немедленно уезжать! Сменить хотя бы квартиру. И опять квартира! Сколько из-за нее, из-за квартиры, разбито, разломано, пошло вдрызг, разлетелось, перестало существовать человеческих судеб, счастий, добрых намерений, обстоятельств, любви! Когда я беру теперь в киоске тот жалкий листок-бюллетень, где читаю строки: «Срочно сниму!» – мне становится почти дурно. Срочно квартиру или комнату! Для одного! Для двух! Для троих! Для молодоженов! На любой срок! Хоть какую! – это уже витает, слышится. Здесь кричит будто моя собственная судьба. То ли человечество слишком быстро перенаселяет землю (а оно, наверное, так и есть), то ли закон возрастания потребностей его подобен сказке о Золотой рыбке. Я начинаю думать, что человечество, не умеряя первого и не ограничивая второго, никогда, наверное, не решит жесткий квартирный вопрос, какие бы бетонные громады ни вырастали в сказочно краткие сроки. Будь замужем, не испытала бы всей тяжести заботы, заботы о крыше. Тяжесть делилась бы на двоих. Будь замужем, не отказалась бы строить жилье, идти в самстрой, брать участок, вступать в кооператив – работа не пугала. Но что могла сделать мать-одиночка Одинцова, теперь уже с двумя детьми? Уже давно привыкла к глупому каламбуру. К отношению. Женщины-одиночки вызывают у мужчин и у женщин и одинаковые, и не совсем совпадающие точки зрения и мнения. Мужчины всегда почти считают одиночку, так сказать, объектом для утехи, ну, предполагаемым, даже уважаемым, но все-таки объектом, особенно если сам объек т еще к тому же не стар, привлекает, может строить глазки, обещать простенькие блага и развлечения. Гораздо реже мужчины смотрят на одиночек как на вариант для возможного супружества, – тут у них, наверное, сомнения: неуживчива, характер, какая-нибудь еще мания, комплекс, болезнь, все такое. Отношение женщин к одиночкам еще хуже, замужние всегда приглядываются с подозрением, сравнением, пренебрежением, иные с

553

завистью (живет себе одна, поживает, как хорош о! Славно! Не стирай, не готовь, не ублажай мужа – словом, все радости жизни) . Понять женщину-одиночку, а тем более мать, может только другая, такая же одиночка. Но и это бывает не всегда, вот слышала невольно разговор нашей дворничихи с какой-то женщиной: «Ей чо! (Имеется в виду неизвестная мне одиночка.) Ей отовсюду деньги сыплются. Получку гребет, алименты получает, да еще любовник дает! А я чо?» Мне было смешно, однако позднее, вспоминая бойкую ту тираду, подумала, а с дворничихой у меня ведь полное сходство: из всех перечисленных ею источников дохода я всю жизнь пользовалась только одним. Пособие, назначенное мне как одиночке, сильно запоздало. Я даже стыдилась его получать.

Оня росла крепенькой, но часто болела. Корь. Коклюш. Свинка. Волей-неволей заносила я ей всякие массовые инфекции из детдома. Из-под одной крыши не убежишь. Я беспокоилась за ее здоровье, когда позволяли деньги, ходила с ней на базар купить свежего творожку, яблочко, грушу, ранним летом – черешню. Оня очень ее любила. Обычно ездили на базар в воскресенье, в теплый погожий день. Наряжала дочку получше и сама радовалась, глядя, как она по-детски воспринимает эти наши походы-поездки. Оню только позови – готова и на рынок, и в з оопарк, и в жару в лес, на речку, здесь недалеко за окраиной. Так однажды, ведя дочь за ручку вдоль ряда, где тетки-молочницы, девчонки и старухи в белых нарукавниках продавали молоко и сметану, я заметила, как крупная моложавая старуха остро, впригляд уставилась на меня из-за прилавка.

«Чего ей?» – подумала, собираясь идти дальше, не слишком и довольная бесцеремонным разглядыванием.

– По-годи-ка, девк-а.. Я ведь тебя, кажись, признала, – сказала старуха.

«Господи, кто это?» – подумала я, останавливаясь и сама всматриваясь в загорелое ее лицо. Повязана светлым в неясную клетку платком. Голубоватые глаза смотрят с житейской властностью, но добрые,

554

материнские. Глаза не старухи, а словно бы женщины. Да, знакомо и мне ее лицо. Только где?

– Мы ведь с тобой, однако, в родильном вместе лежали, – напомнила молочница. – А? Ай нет? Да точно, с тобой! Твоего маленькего я еще подкармливала. Молока у тя не было. Не признаешь?

– Это же.. Кошкина!

– Ну? Признала? А я гляжу.. Ты не ты.. Вот встреча-то! Это ты чо? Не старишься, чо ли? Ну, конечно, я ведь много старе, да ведь и тебе, чай, не перва молодость? За сорок, поди, должно быть, а как девка. Коса-то, коса, гляди-ко! Моему Василию двадцать второй идет и твоему ведь столь же? Одной грудью кормлены, как братья. А это кто у тебя? Еще дочкя, чо ли? Не внучкя ли уж? Не-е-еет, не внучкя! Дочкя. Видно. Сильно похожи.. Ах ты, дитятко мое сладкое.. Иди-ко, я тебя молочком напою? А? Творожку поешь? Иди суды. К бабке. Бабка любит маленьких-то. Шибко. Да вот.. Память-то худая стала. Зовут-то тебя не вспомню.. Лидия, чо ли? Ты смотри-ко? Помню ведь! Не зашибло память-то. Мы тебя тогда, девка, шибко жалели. Ушла. Не знай к кому. С ребенком. Раны у тебя. И негде голову, мол, приклонить. Храбрая ты, однако! Ну, раз на войне была, как же.. А я и в деревню тебя ждала. Думала, вдруг объявишься.. Я, правда, еще с месяц тамо отлежала. Ничо. Встала. Вылечили. Правда, с тех пор уж все.. Кончилась бабья служба, началась старушечья. Состарушилась я, конечно, не узнать стало. Где ты хоть сейчас-то?

И не слушала почти мои объяснения, оглядывала меня как-то тепло, по-матерински, улыбалась.

– Я, знаешь, городская теперь стала. У сына в дому живу. Сын старший у меня, Геннадей, незадачливый такой. В город давно уехал, ну, жил-был, дом тут нажил, а потом с женой-то, понимаешь, и разошелся. Не пожилось им, и завербовался это на Север, в Тумень-ту, нефть искать, и уехал. А мужик-то у меня енвалид был, помер, царство небесное. Дочь взамуж отдала. Сыновья все разлетелись. Васька на флоте служит, на

555

Дальнем Востоке. И тоже домой вроде не сулится, девку там, пишет, нашел. А где девка, там и дом. Вот тебе и разошлась вся наша крестьянская семья, как без души осталася. А я подумала, подумала да и поехала сюды, к сыну. Звал дак. Три года уж тут живу. К орову я из деревни привела. Дом-от окраинный, а я без молока, девка, не могу, не хочу. Телку вот счас рощу от своей, от главной-то матушки. Хорошая у меня шибко корова. Старовата, вишь, рога-то уж все в кольцах, ну, а еще держу и до последова держать буду. На мясо не сдам. Не могу. А телочка-то славная будет. Вот и живу. Одна. Дом в аккурат на Загородной, у болотины. Болотина, слава богу, есть, торфяник старой, заросший, дак корову-то и телку пасу. И сенцо подкашиваю. Худое, конечно, оно, жесткое, болотина-то, сено, ну, все равно.. Чо делать? Да прикупаю, конечно, у лесников. Вот молочко-то и продаю. Куда мне одной? Много ли? У болота, у лесу-то хорошо жить. Как в деревне. Я бы в другом-то и не прижилась, а тут хорошо. Воздух легкой. Кулички кри-чат. Утки. Жаворонки поют. Место мне по сердцу. Комар только долит. Много комара в июне-то. А так – ничо. Да мы, деревня, к комарам привычны.. Как живешь-то хоть?