Текст книги "Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы "

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

С подблюдными славами, хвалами...

Над Багдадом по моей кончине

Заширяют ангелы крылами.

И помянут пляскою дервиши

Сердце-розу, смятую в Нарыме,

А старуха-критика запишет

В поминанье горестное имя.

1920

395

Свет неприкосновенный, свет неприступный

Опочил на родной земле...

Уродился ячмень звездистый и крупный,

Румяный картофель пляшет в котле.

Облизан горшок белокурым Васяткой,

В нем прыгает белка – лесной солнопёк,

И пленники – грызь, маета с лихорадкой

Завязаны в бабкин заклятый платок.

Не кашляет хворь на счастливых задворках,

Пуста караулка, и умер затвор.

Чтоб сумерки выткать, в алмазных оборках

Уселась заря на пуховый бугор.

Покинула гроб долгожданная мама,

В улыбке – предвечность, напевы – в перстах...

Треух – у тунгуса, у бура – панама,

Но брезжит одно в просветленных зрачках:

Повыковать плуг – сошники Гималаи,

Чтоб чрево земное до ада вспахать,

Леха за Олбнцем, оглобли в Китае,

То свет неприступный – бессмертья печать.

Васятку в луче с духовидицей-печкой

Я ведаю, минет карающий плуг,

Чтоб взрбстил не меч с сарацинской насечкой —

Удобренный ранами песенный луг.

396

Домик Петра Великого,

Бревна в лапу, косяки аршинные,

Логовище барса дикого,

Где тлеют кости безвинные!

Сапоги – шлюзы амстердамские,

С запахом ила, корабельного якоря,

Пакля в углах – седины боярские,

Думы столетий без песен и бахаря.

Правнуки барсовы стали котятами,

Топит их в луже мальчонко-история...

Глядь, над сивушными, гиблыми хатами

Блещет копье грозового Егория!

Домик петровский – не песня Есенина,

В нем ни кота, ни базара лещужного,

Кружка голландская пивом не вспенена —

Ала душа без похмелья недужного!

Песня родимая – буря знаменная,

Плач за курганами, Разин с персидкою...

Индия-Русь – глубина пододонная

Стала коралловой красною ниткою.

Выловлен жемчуг, златницы татарские,

Пестун бурунный – добыча гербария,

Стих обмелел... Сапоги амстердамские

Вновь попирают земли полушария.

Барсова пасть и кутья на могилушке,

Кто породнил вас, турбина с Егорием?

Видно, недаром блаженной Аринушке

Снилися маки с плакучим цикорием!

397

Поле, усеянное костями,

Черепами с беззубою зевотой,

И над ними – гремящий маховиками,

Безымянный и безликий кто-то.

Кружусь вороном над страшным полем,

Узнаю чужих и милых скелеты,

И в железных тучах демонов с дрекольем,

Провожающих в тартар серные кареты.

Вот шестерня битюгов крылатых,

Запряженных в кузов, где Лады и сказки.

Господи, ужели и в рязанских хатах

Променяли на манишку ржаные Дамаски,

И нет Ярославны поплакать зегзицей,

Прекрасной Евпраксии низринуться с чадом?!.

Я – ворон, кружусь над великой гробницей,

Где челюсть ослиная с розою рядом.

Мой грай почитают за песни народа,—

Он был в миллионах годин и столетий...

На камне могильном старуха-свобода

Из саванов вяжет кромешные сети.

Над мертвою степью безликое что-то

Роило безумие, тьму, пустоту...

Глядь, в черепе утлом – осиные соты,

И кости ветвятся, как верба в цвету!

Светила слезятся запястьем перловым,

Ручей норовит облобзаться с лозой,

И Бог зеленеет побегом ветловым

Под новою твердью, над красной землей!

39

8Арский, Аксён Ачкасов —

Чужие далекие слова.

Отчего же, как в пестрых Яссах,

Кружится голова?

Не розы ль в голодной книжке,

В ощеренных волчьих стихах?

Не останется сердце в излишке

От сеющих язвы и страх.

Это ран дурманящий запах,

Браунинговый смертный след,

В росомашьих неслышных лапах

Убаюкан рабочий поэт.

Баю-бай! Вместо речки – уголь,

Купоросные берега!..

Эй, петля затянута ль туго

На шее у музы-врага?

Эй, заплечный рогатый мастер,

Готовь для искусства дыбу!

Стальноклювым вороном Гастев

Взгромоздился на древо-судьбу,

Клюет лучезарные дули:

Ухо Скрябина, тютчевский глаз...

В голубом васильковом июле

Свершится мужицкий сказ:

Городские злые задворки

Заметелят убийства след,

По голгофским русским пригоркам

Зазлатится клюевоцвет.

Выйдет жница в насущное поле

Жаворонком размыкать тоску,

В пестрядинном родном подоле

Быть душе – заревому цветку!

1920 или 1921

399

Суровое булыжное государство:

Глаза – Ладога, Онего сизоводное...

Недосказ – стихотворное коварство,

Чутье следопытное народное.

Нос мужицкий – лось златорогий

На тропе убийства, всеземного кипения...

Проказа – на солнце, лишь изб пироги

Духмяней аравийского курения.

У порога избы моей страж осьмикрылый.

О, поверьте, то не сказка, не слова построчные!

Чу, как совы, рыдают могилы...

Всё цепче, глазастее лучи восточные.

Мир очей, острова из улыбок и горы из слов,

Баобабы, смоковницы, кедры из нот:

Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов

Ненасытные зубы вонзает народ.

Дарья с Вавилом качают Монблан,

Каменный корень упрям и скрипуч...

Встал Непомерный, звездистый от ран,

К бездне примерить пылающий ключ.

Чу! За божницею рыкают львы,

В старой бадье разыгрались киты...

Ждите обвала – утесной молвы,

Каменных песен из бездн красоты!

Гулы в ковриге... То стадо слонов

Дебри пшеничные топчет пятой...

Ждите самумных арабских стихов,

Пляски смоковниц под ярой луной!

<1921>

400

Псалтырь царя Алексия,

В страницах убрусы, кутья,

Неприкаянная Россия

По уставам бродит кряхтя.

Изодрана душегрейка,

Опальный треплется плат...

Теперь бы в сенцах скамейка,

Рассказы про Китеж-град,

На столе медовые пышки,

За тыном успенский звон...

Зачураться бы от наслышки

Про железный неугомон,

Как в былом, всхрапнуть на лежанке...

Только в ветре порох и гарь...

Не заморскую ль нечисть в баньке

Отмывает тишайший царь?

Не сжигают ли Аввакума

Под вороний несметный грай?..

От Бухар до лопского чума

Полыхает кумачный май.

Заметает яблонным цветом

Душегрейку, постный Псалтырь...

За плакатным советским летом

Расцветают розы, имбирь.

В лучезарье звездного сева,

Как чреватый колос браздам,

Наготою сияет Ева,

Улыбаясь юным мирам.

<1921>

401

Коровы – платиновые зубы,

Оранжевая масть, в мыке валторны,

На птичьем дворе гамаюны, инкубы —

Домашние твари курино-покорны.

Пшеничные рощи, как улей, медовы,

На радио-солнце лелеют стволы.

Глухие преданья про жатву и ловы

В столетиях брезжат, неясно-смуглы.

Двуликие девушки ткут песнопенья,

Уснова – любовь, поцелуи – уток...

Блаженна земля и людские селенья,

Но есть роковое: Начало и Срок.

Но есть роковое: Печаль и Седины,

Плакучие ивы и воронов грай,

Отдайте поэту родные овины,

Где зреет напев – просяной каравай,

Где гречневый дед – золотая улыба,

Словесное жито ссыпает в сусек!..

Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба

В кунсткамерной банке почили навек,

Что внук Китовраса в заразной больнице

Гнусавит Ой-ра, вередами цветя...

Чернильный удав на сермяжной странице

Пожрал мое сердце, поэзии мстя.

<1921>

402

Проститься в лаптем-милягой,

С овином, где дед Велес,

Закатиться красной ватагой

В безвестье чужих небес.

Прозвенеть тальянкой в Сиаме,

Подивить трепаком Каир,

В расписном бизоньем вигваме

Новоладожский править пир.

Угостить раджу солодягой,

Баядерку сладким рожком!..

Как с Россией, простясь с бумагой,

Киммерийским журчу стихом.

И взирает Спас с укоризной

Из угла на словесный пляс...

С окровавленною отчизной

Не печалит разлука нас.

И когда зазвенит на Чили

Керженский самовар,

Серафим на моей могиле

Вострубит, светел и яр.

И взлетит душа Алконостом

В голубую млечную медь,

Над родным плакучим погостом

Избяные крюки допеть!

<1921>

403

У соседа дочурка с косичкой —

Голубенький цветик подснежный...

Громыхает, влекомо привычкой,

Перо, словно кузов тележный.

На пути колеи, ухабы,

Недозвучья – коровьи мухи.

Стихотворные дали рябы

И гнусавы рифмы-старухи.

Ах, усладней бы цветик-дочка,

Жена в родильных веснушках!..

Свернулась гадюкою точка,

Ни зги в построчных макушках.

Громыхает перо-телега

По буквам – тряским ухабам...

Медвежья хвойная нега —

Внимать заонежским бабам.

В них вече и Вольгова домбра,

Теремов слюдяные потемки...

Щекочет бесенок ребра

У соседа – рыжего Фомки.

Оттого и дочка с косичкой,

Перина, жена в веснушках...

Принижен гения кличкой,

Я – крот в певучих гнилушках.

<1921>

404

Зурна на зырянской свадьбе,

В братине знойный чихирь,

У медведя в хвойной усадьбе

Гомонит кукуший Псалтырь:

«Борони, Иван Волосатый,

Берестяный Семиглаз...»

Туркестан караваном ваты

Посетил глухой Арзамас.

У кобылы первенец – зебу,

На задворках – пальмовый гул,

И от гумен к новому хлебу

Ветерок шафранный пахнул.

Замесит Орина ковригу —

Квашня семнадцатый год...

По малину колдунью-книгу

Залучил корявый Федот.

Быть приплоду нутром в Микулу,

Речью в струны, лицом в зарю...

Всеплеменному внемля гулу,

Я поддонный напев творю.

И ветвятся стихи-кораллы,

Неявленные острова,

Где грядущие Калевалы

Буревые пожнут слова,

Где совьют родимые гнезда

Фламинго и журавли...

Как зерно залягу в борозды

Новобрачной, жадной земли!

<1921>

405

В шестнадцать – кудри да посиделки,

А в двадцать – первенец, молодица, —

Это русские красные горелки,

Неопалимая Феникс-птица.

Под тридцать – кафтан степенный,

Пробор, как у Мокрого Спаса, —

Это цвет живой, многоценный,

С луговин певца-Китовраса.

Золотые столбы России,

Китоврас, коврига и печь,

Вам в пески и устья чужие

Привелось, как Волге, истечь!

Но мерцает в моих страницах

Пеклеванных созвездий свет.

Голосят газеты в столицах,

Что явился двуглаз-поэт.

Обливаясь кровавым потом,

Я несу стихотворный крест

К изумрудным лунным воротам,

Где напевы, как сонм невест.

Будет встреча хлебного слова

С ассирийской флейтой-змеей,

И Великий Сфинкс, как корова,

На Сахару прольет удой.

Из молочных хлябей, как озимь,

Избяные взойдут коньки,

Засвирелит блеянием козьим

Китоврас у райской реки.

И под огненным баобабом

Закудахчет павлин-изба!..

На помин олбнецким бабам

Эта тигровая резьба.

<1921>

406

Осыпалась избяная сказка —

Шатер под смоковницей сусальной,

На затерянном судне полярная Пасха,

Путешествие по Библии при свечке сальной!

Пересохли подлавочные хляби,

И кит-тишина с гарпуном в ласту...

В узорной каргопольской бабе

Провижу богов красоту —

Глядь, баба в парижской тальме,

Напудрен лопарский нос!..

Примерещился нильской пальме

Сельдяной холмогорский обоз.

За обозом народ-Ломоносов

В песнорадужном зипуне...

Умереть у печных утесов

Индустриальной волне,

Чтоб в коврижные океаны

Отчалил песенный флот...

Товарищи, отмстим за раны

Девы-суши и Матери-вод!

Ложесна бытия иссякли,—

В наших ядрах огонь и гром!..

Пиренеи словесной пакли

Падут под тараном-стихом.

На развалинах строк, созвучий

Каркнет ворон – мое перо,

И польется из трубной тучи

Живоносных рифм серебро!

<1921>

407

Теперь бы Казбек-коврига,

Урал – румяный омлет...

Слезотечна старуха-книга,

Опечален Толстой и Фет.

По-цыгански пляшет брошюра

И бренчит ожерельем строк.

Примеряет мадам культура

Устьсысольский яхонт-платок,

Костромские зори-сережки,

Заонежские сапожки...

Строятся филины, кошки

В симфонические полки.

Мандолина льнет к барабану —

Одалиска к ломовику...

По кумачному океану

Уплывает мое ку-ку.

Я – кукушка времен и сроков,

И коврига – мое гнездо,

А давно ль Милюков, Набоков

Выводили глухое До?!

Огневое Фа – плащ багряный,

Завернулась в него судьба...

Гамма Соль осталась на раны

Песнолюбящего раба.

<1921>

40

8Солнце избу взнуздало —

Бревенчатого жеребца:

Умчимся в эскуриалы,

В глагол мирового Отца,

С Богом станем богами,

Виссонами шелестя!..

Над олбнецкими полями

Взыграло утро-дитя —

Сиамских шелков сорочка,

Карельские сапожки...

Истекла глухая отсрочка

Забубённой русской тоски:

На покосе индус в тюрбане,

Эфиоп – Вавилин приймак!

Провидит сердце заране

Живой смоковничий мрак.

И когда огневой возница

Взнуздывает избу,

Каргопольским говором Ницца

Провещает Руси судьбу:

Пустозерье кличет Харраном,

Казуарами – журавлей...

Плывут по народным ранам

Караваны солнц-кораблей.

И, внимая плескам великим,

Улыбается мать-изба,

А за печью лебяжьим криком

Замирает миров борьба.

<1921>

409

Солнце верхом на овине

Трубит в лазоревый рог...

Как и при Рюрике, ныне

Много полюдных дорог:

В Индию, в сказку, в ковригу

(Горестен гусельный кус!),

Помнит татарское иго

В красном углу Деисус.

Грезит изба Гостомыслом,

Суслом – тверёзый корец...

Братья, по ранам иль числам

Огненный ведом конец?

Наше смертельное знамя

Сладостней персей и струн,

Пляшет тигренком над нами

Юное солнце коммун!

Эво, ревун на раките,

Кафр у тунгуса в гостях,

В липовом бабьем корыте

Плещет лагуною Бах,

В избах и в барках ловецких

Пляска сидонских ковров!..

Тянет от пущ соловецких

Таборным дымом стихов.

<1921>

410

На заводских задворках, где угольный ад,

Одуванчик взрастает звездистою слезкой;

Неподвластен турбине незримый Царьград,

Что звенит жаворонком и зябликом-тезкой.

Пусть плакаты горланят: «Падите во прах

Перед углем чумазым, прожорливой домной»,

Воспарит моя песня на струнных крылах

В позапечную высь, где Фавор беспотемный,

Где отцовская дума – цветенье седин,

Мозг ковриги и скатерти девьи персты...

Не размыкать сейсмографу русских кручин,

Гамаюнов – рыдающих птиц красоты.

И вотще брат-железо березку корит,

Что, как песня, она с топором не дружна...

Глядь, в бадейке с опарою плещется кит,

В капле пота дельфином ныряет луна,

Заливаются иволги в бабьем чепце,

(Есть свирели в парче, плеск волны в жемчугах!)

Это Русь загрустила о сыне-певце,

О бизоньих вигвамах на вятских лугах.

Стих – черпак на родной соловецкой барже,

Где премудрость глубин, торжество парусов...

Я в историю въеду на звонном морже

С по до донною свитой словесных китов!

<1921>

411. Мать

Она родила десятерых

Краснозубых, ярых сынов...

В материнских косах седых

Священный сумрак лесов:

Под елью старый Велес,

Пшено и сыр на костре,

И замша тюркских небес,

Как щит в голубом серебре.

Поет заклятья шаман,

Над жертвой кудрявится дым...

Родительский талисман

В ученую лупу незрим.

И мамин еловый дух

Гербарий не полонит...

Люблю величавых старух,

В чьих шалях шумы ракит,

Чьи губы умели разжечь

В мужчине медвежий жар,

Отгулы монгольских сеч

И смертный пляс янычар!

Старушья злая любовь

Дурманнее белены,

Салоп и с проседью бровь

Таят цареградские сны:

В Софию въехал Мурат,

И Влахерн – пристанище змей...

Могуч, боговидящ и свят,

Я – сын сорока матерей!

И сорок титанов-отцов,

Как глыбу, тесали меня...

Придите из певчих сосцов

Отпить грозового огня!

<1921>

412

Узорные шаровары

Вольготней потных кузнечных...

Воронье да злые пожары

На полях родимых запечных.

Черепа по гулким печуркам,

В закомарах лешачий пляс.

Ускакал за моря каурка,

Добрый волк и друг-Китоврас.

Лучше вихорь, пески Чарджуев,

На пути верблюжий костяк...

Мы борцы, Есенин и Клюев,

За ковригу возносим стяг,

За цветы в ушах у малайца,

За кобылий сладкий удой!

Голубке и ржаного зайца

Нам испек Микула родной,

Оттого на песенной кровле

Воркование голубей...

Мы – Исавы, в словесной ловле

Обросли землей до грудей.

И в земле наших книг страницы,

Запятые – медвежий след!..

Не свивают гнезд жаро-птицы

По анчарным дебрям газет.

На узорчатых шароварах

Прикурнуть ли маховику?..

Лишь пучина из глубей ярых

Выплескивает строку.

<1921>

413

Повешенным вниз головою

Косматые снятся шатры

И племя с безвестной молвою

У аспидно-синей горы.

Там девушка – тигру услада,

И отрок геенски двууд...

Захлестнутым за ноги надо

Отлить из кровинок сосуд.

В нем влага желёз, сочленений

И с семенем клей позвонков...

Отрадны казенному сени

Незыблемых горных шатров.

Смертельно пеньковой тропою

Достичь материнской груди...

Повешенных вниз головою

Трещоткою рифм не буди!

<1921>

414

У вечерни два человека —

Поп да сторож в чуйке заплатанной.

На пороге железного века

Стою, мертвец неоплаканный.

Бог мой, с пузом распоротым,

Выдал миру тайны сердечные:

Дароносица распластана молотом,

Ощипаны гуси – серафимы млечные,

Расстреляны цветики на проталинках

И мамины спицы-кудесницы...

Снегурка в шубейке и валенках

Хнычет у облачной лестницы:

Войти бы в Божью стряпущую,

Где месяц – калач анисовый!..

Слезинка над жизненной пущею

Расцветет, как сад барбарисовый.

Спицы мамины свяжут Нетленное —

Чулки для мира голопятого,

И братина-море струнно-пенное

Выплеснет Садко богатого.

Выстроит Садко Избу соборную,

Подружит Верхарна с Кривополеновой

И обрядит Ливерпуль, Каабу узорную

В каргопольскую рубаху с пряжкой эбеновой!

<1921>

415

Убежать в глухие овраги,

Схорониться в совьем дупле

От пера, колдуньи-бумаги,

От жестоких книг на земле.

Обернуться малой пичугой,

Дом – сучок, а пища – роса,

Чтоб не знать, как серною вьюгой

Курятся небеса,

Как в пылающих шлемах горы

Навастривают мечи!..

Помню пагодные узоры,

Чайный сад и плеск че-чун-чи.

Гималаи видели ламу

С ячменным русским лицом...

Песнописец, Волгу и Каму

Исчерпаю ли пером,

Чтобы в строчках плавали барки,

Запятые, как осетры!?

Половецкий голос татарки

Чародейней пряжи сестры:

В веретёнце – жалобы вьюги,

Барабинская даль – в зурне...

Самурай в слепящей кольчуге

Купиной предстанет мне,

Совершит обряд харакири:

Вынет душу, слезку-звезду...

Вспомянет ли о волжской шири

Китайчонок в чайном саду?

Домекнутся ли по Тян-Дзину,

Что под складками че-чун-чи

Запевают, ласкаясь, к сыну,

Заонежских песен ключи?

<1921>

416

Незримая паутинка

Звенит, как память, как миг...

Вьется жизненная тропинка

Перевалом пустынных книг.

Спотыкаюсь о строки-кварцы,

О кремни точек, тире.

Вотяки, голубые баварцы

Притекают к Единой Заре.

На пути капканами книги:

Тургенев, жасминный Фет...

На пламенной ли квадриге

Вознесется русский поэт?

Иль, как я, переметной сумкой

Будет мыкать горе-судьбу?

Ах, родиться бы недоумкой

Песнолюбящему рабу!

Не знать бы «масс», «коллектива»,

Святых имен на земле!..

Львиный Хлеб – плакучая ива

С анчарным ядом в стволе.

<1921>

417

Задворки Руси – матюги на заборе,

С пропащей сумой красноносый кабак,

А ветер поет о родимом Поморье,

Где плещется солнце – тюлений вожак,

Где заячья свадьба, гагарьи крестины

И ос новоселье в зобатом дупле...

О, если б в страницах златились долины,

И строфы плясали на звонкой земле!

О, если б кавычки – стада холмогорок

Сходились к перу – грозовому ручью!

Люблю песнотравный гремучий пригорок,

Где тайна пасет двоеточий семью!

Сума и ночлежка – судьбина поэта,

За далью же козлик-дымок над избой

Бодается с просинью – внучкою света...

То сон колыбельный, доселе живой.

Как раненый морж, многоротая книга

Воззвала смертельно: приди! О, приди!

И пал Карфаген – избяная коврига...

Найдет ли изменник очаг впереди

Иль в зуде построчном, в словесном позоре

Износит певучий Буслаев кафтан?..

Цветет костоеда на потном заборе —

Бесструнных годин прокаженный Коран.

<1921>

41

8Запах имбиря и мяты

От парня с зелеными глазами...

Какие Припяти и Евфраты

Протекают в жилах кровями?

Не закат ли пустыни в мочках,

Леопарды у водопоя?..

В осиновых терпких почках

Есть бцет халдейского зноя,

Есть в плотничьих звонких артелях

Отгулы арабской стоянки...

Зареет в лапландских метелях

Коралловый пляс негритянки.

Кораллы на ладожской юфти —

К словесному, знать, половодью...

В церквушке узорчатый муфтий

Рыдает над ветхой Триодью.

То встреча в родимых бороздах

Зерна с земляными сосцами.

У парня в глазницах, как в звездах,

Ночное зеленое пламя,

Как будто в бамбуковых дебрях

За маткой крадутся тигрята,

И жёлчью прозябли на вербах

Имбирь и чилийская мята.

419

Древний новгородский ветер,

Пахнущий колокольной медью и дымом бурлацких

костров,

Таится в урочищах песен,

В дуплах межстрочных,

В дремучих потемках стихов.

Думы – олбнецкие сосны

С киноварной мякотью коры,

С тульей от шапки Ивана-царевича на макушке,

С шумом гусиного перелета,

10 С плеском окуньим в излуке ветвей —

Живут в моих книгах до вечной поры.

Бобры за постройкой плотины,

Куницы на слежке тетерьей

И синие прошвы от лыж

К мироварнице – келье пустынной,

Где Ярые Очи – зырянский Исус

С радельной рубахой на грядке —

Вот мое сердце и знанье, и путь!

В стране холмогорской, в нерпячьем снегу,

20 Под старым тресковым карбасом

Нашел я поющий берестяный след

От лаптя, что сплел Ломоносов:

Горящую пятку змея стерегла,

Последье ж орлы-рыбогоны,

И пять кашалотов в поморье перстов

Познанья Скалу сторожили.

Я пламенем мозга змею прикормил,

Орлов – песнокрылою мыслью,

Пяти кашалотам дал зренье и слух,

30 Чутье с осязаньем и вкусом, —

Разверзлась пучина, к Познанья Скале

Лазоревый мост обнажая!

Кто раз заглянул в ягеля моих глаз,

В полесье ресниц и межбровья,

Тот видел чертог, где берестяный Спас

Лобзает шафранного Браму,

Где бабья слезинка, созвездием став,

В Медину ведет караваны,

И солнце Таити – суропный калач

40 Почило на пудожском блюде!

Запечную сказку, тресковую рябь,

Луну в толоконном лукошке,

У парня в серьге талисманный Памир,

В лучине – кометное пламя,

Тюрбан Магомета в стар^шьем чепце,

Карнак – в черемисской божнице,—

Всё ведает сердце, и глаз-изумруд

В зеленые неводы ловит!

Улов непомерный на строчек шесты

50 Развесила пестунья-память:

Зубатку с кораллом, с дельфином треску,

Архангельский говор с халдейским...

Глядь, вышла поэма – ферганский базар

Под сенью карельских погостов!

Пиджачный читатель скупает товар,

Амбары рассудка бездонны,

И звездною тайну страницей зовет,

Стихами – жрецов гороскопы.

Ему невдомек, что мой глаз-изумруд —

60 Зеленое пастбище жизни!

<1921>

420

На помин олбнецким бабам

Воскуряю кедровый стих...

Я под огненным баобабом

Мозг ковриги и звезд постиг.

Есть Звезда Квашни и Сусека,

Материнской пазушной мглы...

У пиджачного человека

Не гнездятся в сердце орлы.

За резцами не вязнут перья

Пеклеванных драчливый стай...

Не магнит, а стряпка-Лукерья

Указует дорогу в рай.

Там сосцы тишины и крынки

С песенным молоком...

Не поэты ли сиротинки,

Позабывшие Отчий дом?

Не по ним ли хнычет мутовка,

Захлебываясь в дрожжах?..

Как словесная бронза ковка

Шепелявой прозе на страх!

Раздышалась мякишем книга,

Буква «ша» – закваска в пере,

И Казбеком блещет коврига

Каравану пестрых тире.

<1921>

421

«Тридцать три года, тридцать три», —

Это дудка няни-зари,

Моей старой подруги...

Первый седой волос

И морщинок легкие дуги —

Знак, что и в мою волость

Приплетутся гости-недуги:

Лихорадка – поджарая баба,

Костолом – сутулый бродяга...

Ю В тени стиха-баобаба

Залегла удавом бумага.

Под чернильным солнцем услада

Переваривать антилопу-чувства...

Баобабы – пасынки сада

Неувядаемого искусства.

В их душе притаились пумы,

Каннибалов жадный поселок,

Где треплются скальпы-думы

У божничных свирепых полок,

20 Где возмездие варит травы

Напитывать стрелы ядом,

И любовь – мальчонка чернявый

С персиковым сладким задом.

В тридцать три года норов

Лобызать, как себя, мальчонка...

Отныне женщине боров

Подарит дитя-свинёнка,

И не надобна пупорезка

Полосатой тигровой самке...

30 Песнословного перелеска

Не ищите в славянской камке:

Питомец деда-Онега

Отведал Львиного Хлеба!

Прощайте, изба, телега —

Моя родная потреба!

Лечу на крыльях самума —

Коршуна, чье яйцо Россия,

В персты арабского Юма,

В огни и флейты степные!

40 Свалю у ворот Судана

Вязанку стихов овинных...

Олбнецкого баяна

Возлюбят в шатрах пустынных,

И девушки-бедуинки

В «Песнослов» окунут кувшины...

Не ищите меня на рынке,

Где ярятся бесы-машины,

Где, оскаля шрифтные зубы,

Взвизгивает газета!..

50 В зрачках чернокожей любы

Заплещет душа поэта,

И заплачут шишками сосны

Над моей пропащей могилой...

Тридцать третий год високосный

Вздувает ночи ветрило.

Здравствуй, шкипер из преисподней!

Я – кит с гарпуном в ласту,

Зову на пир новогодний

Дьяволицу-красоту!

60 Нам любо сосать в обнимку

Прогорклый собственный хвост,

Пока и нашу заимку

Хлестнет пургою погост.

Март—апрель 1921

422

Сергею Есенину

В степи чумацкая зола —

Твой стих, гордынею остужен!

Из мыловарного котла

Тебе не выловить жемчужин.

И груз «Кобыльих кораблей» —

Обломки рифм, хромые стопы.

Не с коловратовых полей

В твоем венке гелиотропы, —

Их поливал Мариенгоф

Кофейной гущей с никотином...

От оклеветанных голгоф —

Тропа к иудиным осинам.

Скорбит рязанская земля,

Седея просом и гречихой,

Что, перелесицы трепля,

Парит есенинское лихо.

Оно, как стая воронят

С нечистым граем, с жадным зобом,

И опадает песни сад

Над материнским строгим гробом.

В гробу пречистые персты,

Лапотцы с посохом железным, —

Имажинистские цветы

Претят очам многоболезным.

Словесный брат, внемли, внемли

Стихам – берестяным оленям:

Олбнецкие журавли

Христосуются с «Голубенем».

«Трерядница» и «Песнослов» —

Садко с зеленой водяницей!

Не счесть певучих жемчугов

На нашем детище – странице.

Супруги мы... В живых веках

Заколосится наше семя,

И вспомнит нас младое племя

На песнотворческих пирах!

Март—апрель 1921

423

Николаю Ильичу Архипову

Портретом ли сказать любовь,

Мой кровный, неисповедимый!..

Уж зарумянилась морковь,

В рассоле нежатся налимы,

С бараньих почек сладкий жир,

Как суслик, прыскает свечою,

И вдовий коротает пир

Комар за рамою двойною.

Салазкам снится, что зима

Спрядает заячью порошу...

Глядь, под окном свалила тьма

Лохмотьев траурную ношу!

Там шепелявит коленкор

Подслеповатому глазету:

«Какой великопостный сор

Поэт рассыпал по портрету!

Как восковина строк горька,

Горбаты буквы-побирушки!..»

О, только б милая рука

Легла на смертные подушки!

О, только б обручить любовь

Созвучьям – опьяненным пчелам,

Когда кровавится морковь,

И кадки плачутся рассолом!

8 апреля 1921

424

Умирают звезды и песни,

Но смерть не полнит сумы...

Самоцветный лебедь Воскресни

Гнездится в недрах тюрьмы.

Он, сосцов девичьих алее,

Ловит рыбок – чмоки часов...

Нож убийцы и цепи злодея

Знают много воскресных слов.

И на исповеди, перед казнью,

Улей-сердце выводит пчел,

Над смертельной слезой, над боязнью

Поцелуйный реет орел.

Оборвутся часов капели,

Как луга, омыв каземат,

Семисвечником на постели

Осенит убийцу закат.

И с седьмого певчего неба

Многовзорный скатился Глаз,

Чтобы душу черней Эреба

Спеленать в лазурный атлас.

А за ним Очиститель сходит

С пламенеющею метлой,

Сор метет и пятна выводит,

Хлопоча, как мать, над душой.

И когда улыбка дитяти

Расплещет губ черноту,

Смерть-стрелок в бедуинском плате

Роковую ставит мету.

425

Меня хоронят, хоронят

Построчная тля, жуки

Навозные проворонят

Ледоход словесной реки!

Проглазеют моржа златого

В половодном разливе строк,

Где ловец – мужицкое слово

За добычей стремит челнок!

Погребают меня так рано

Тридцатилетним бородачом,

Засыпают книжным гуано

И брюсовским сюртуком.

Сгинь, поджарый! Моя одёжа —

Пестрядь нив и ржаной атлас.

Разорвалась тучами рожа,

Что пасла, как отары, нас.

Я – из ста миллионов первый

Гуртовщик златорогих слов,

Похоронят меня не стервы,

А лопаты глухих веков!

Нестерпим панихидный запах...

Мозг бодает изгородь лба...

На бревенчатых тяжких лапах

Восплясала моя изба.

Осетром ныряет в оконцах

Краснобрюхий лесной закат, —

То к серпу на солнечных донцах

Пожаловал молот-брат.

И зажглись словесные клады

По запечным дебрям и мхам...

Стихотворные водопады

Претят бумажным жукам.

Не с того ль из книжных улусов

Тянет прелью и кизяком?

«Песнослову» грозится Брюсов

Изнасилованным пером.

Но ядрён мой рай и чудесен —

В чаще солнца рассветный гусь,

И бадьею омуты песен

Расплескала поморка-Русь!

Апрель-ноябрь 1921

426

Григорий Новых цветистей Бессалько,

В нем глубь Байкала, смётка бобров.

От газетной ваксы и талька

Смертельно выводку слов.

Пересыплют в «Известиях» Кии

Перья сиринов сулемой,

И останутся от России

Кандалы с пропащей сумой.

Ни соловки, ни зелена сада,

Только шишки да бедный Макар...

Из чернильного водопада

Вытекает речка Товар,

Вниз по быстрой плывет ватага

Буквенной голытьбы...

Словно туча, застит бумага

Лик Коммуны и русской судьбы.

Утопает в построчной ваксе

Златоствольный искусства сад,

И под Смольным сюртук на Марксе

Продырявил брошюрный град.

Брат великий, сосцы овина

Пеклеванный взрастили цвет,

Избяных напевов ряднина

Свяжет молот и злак в букет.

Разгадать ли красную тайну

Клякспапировым ведунам?

От Печоры на Буг и Майну

Мчится всадник – Ржаной Хирам.

То строитель звездных просонок, —

Всеплеменной песни – избы...

Не Садко, а шрифтный бесенок

Баламутит глуби судьбы.

Май 1921

427

Петухи горланят перед солнцем,

Пред фазаньим лучом на геранях...

Над глухим бревенчатым Олбнцем

Небеса в шамаханских тканях.

И не верится, что жизнь – обида

С бесхлебицею и бестишьем, —

Это возводится Семирамида

Поверьем солнечным, вышним.

Тяжек молот, косны граниты,

В окровавленных ризах зодчий...

Полюбил кумач и бархат рытый,

Как напев, обугленный рабочий.

Только б вышить жребий кумачный

Бирюзой кокандской, смирнским шёлком,

Чтобы некто чопорно-пиджачный

Не расставил Громное по полкам,

Чтобы в снедь глазастым микроскопам

Не досталась песня, кровь святая!..

В белой горенке у протопопа

Заливается тальянка злая.

Кривобоки церковь и лавчонки,

Позабыв о купле, Божьих данях...

Петухи горланят вперегонки

О фазаньем солнце на геранях.

<1921>

42

8Придет караван с шафраном,

С шелками и бирюзой,

Ступая по нашим ранам,

По отмели кровяной.

И верблюжьи тяжкие пятки

Умерят древнюю боль,

Прольются снежные Святки

В ночную арабскую смоль.

Сойдутся вятич в тюрбане,

Поморка в тунисской чадре,

В незакатном новом Харране

На Гор Лучезарной Горе.

Переломит Каин дубину

Для жертвенного костра,

И затопит земную долину

Пылающая гора.

Города журавьей станицей

Взбороздят небесную грудь,

Повенец с лимонною Ниццей

Укажут отлетный путь.

И не будет песен про молот,

Про невидящий маховик,

Над Сахарою смугло-золот

Прозябнет России лик —

В шафранных зрачках караваны

С шелками и бирюзой,

И дремучи косы-платаны,

Целованные грозой.

<1921>

429

Дремлю с медведем в обнимку,

Щекою на доброй лапе...

Дозорит леший заимку

Верхом на черном арапе.

Слывя колдуном в округе,

Я – пестун красного клада,

Где прялка матери-вьюги

И ключ от Скимена-града!

Не знают бедные люди,

Как яр поцелуй медвежий!..

Луна – голова на блюде,

Глядится в земные вежи.

И видят: поэт медведя

Питает кровью словесной...

Потомок счастливый Федя

Упьется сказкой чудесной,

Прольет в хвою «Песнослова»

Ресниц живые излуки...

В тиши звериного крова

Скулят медвежата-звуки.

Словить бы Си, До для базара,

Для ха-ха-ха Прова и Пуда!

От книжного злого угара

Осыпалось песни чудо.

И только Топтыгина лапой

Баюкать старые боли...

О буквенный дождик, капай

На грудь родимого поля!

Глаголь, прорасти васильками,

Добро – золотой медуницей,

А я обнимусь с корнями

Землею – болезной сестрицей!

19 ноября 1921

430

Потемки – поджарая кошка

С мяуканьем ветра в трубе,

Стихотворения

И звезд просяная окрошка

На синей небесной губе.

Земля не питает, не робит,

В амбаре пустуют кули,

А где-то над желтою Гоби

Плетут невода журавли,

А где-то в кизячном улусе

Скут пряжу и доят овец...

Цветы окровавленной Руси —

Бодяга и смертный волчец.

На солнце, саврасом и рябом,

Клюв молота, коготь серпа...

Плетется по книжным ухабам

Годов выгребная арба.

В ней Пушкина череп, Толстого,

Отребьями Гоголя сны,

С Покоем горбатое Слово

Одрами в арбу впряжены.

Приметна ль вознице сторожка,

Где я песноклады таю?..

Потемки – подражая кошка,

Крадутся к душе-воробью.