Текст книги "Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы "

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

С духом семги и меда от печи,

40 С балагуром-котом на лежанке

И с парчевою сказкой за пряжей.

Двор твой светл и скотинушкой тучен,

Как холстами укладка невесты;

У коров сытно-мерная жвачка,

Липки сахарно-белы удои,

Шерсть в черед с роговицей линяет,

А в глазах человеческий разум;

Тишиною вспоенные овцы

Шелковистее ветра лесного;

50 Сыты кони овсяной молитвой

И подкованы веры железом;

Ель Покоя жилье осеняет,

А в ветвях ее Сирин гнездится:

Учит тайнам глубинным хозяйку,—

Как взмесить нежных красок опару,

Дрожжи звуков всевышних не сквасить,

Чтобы выпечь животные хлебы,

Пищу жизни, вселенское брашно...

Побывал я под чудною елью

60 И отведал животного хлеба,

Видел горницу с полкой божничной,

Где лежат два ключа золотые:

Первый ключ от Могущества Двери,

А другой от Ворот Воскрешенья...

Боже, сколько алчущих скрипа петель,

Взмаха створов дверных и воротных,

Миллионы веков у порога,

Как туманов полки над Поморьем,

Как за полночью лед ледовитый!..

70 Есть моря черноводнее вара,

Липче смол и трескового клея

И недвижней столпы Саваофа:

От земли, словно искра из горна,

Как с болот цвет тресты пуховейной,

Возлетает душевное тело,

Чтоб низринуться в черные воды —

В те моря без теченья и ряби;

Бьется тело воздушное в черни,

Словно в ивовой верше лососка;

80 По борьбе же и смертном биенье

От души лоскутами спадает.

Дух же – светлую рыбью чешуйку,

Паутинку луча золотого —

Держит вар безмаячного моря:

Под пятой невесомой не гнется

И блуждает он, сушей болея...

Но едва материк долгожданный,

Как слеза за ресницей, забрезжит,

Дух становится сохлым скелетом,

90 Хрупче мела, трухлявее трута,

С серым коршуном-страхом в глазницах,

Смерть вторую нежданно вкушая.

Боже, сколько умерших миров,

Безымянных вселенских гробов!

Аз Бог Ведаю Глагол Добра —

Пять знаков чище серебра;

За ними вслед: Есть Жизнь Земли —

Три буквы – с златом корабли,

И напоследок знак ©ита —

100 Змея без жала и хвоста...

О Боже сладостный, ужель я в малый миг

Родимой речи таинство постиг,

Прозрел, что в языке поруганном моем

Живет Синайский глас и вышний трубный гром,

Что песню мужика «Во зелень'гх лузях»

Создать понудил звук и тайнозренья страх?!

По Морю морей плывут корабли с золотом:

Они причалят к пристани того, кто братом зовет

Сущего,

Кто, претерпев телом своим страдание,

110 Всё телесное спасет от гибели

И явится Спасителем мира.

Приложитесь ко мне, братья,

К язвам рук моих и ног:

Боль духовного зачатья

Рождеством я перемог!

Он родился – цветик алый,

Долгочаемый младень:

Серый камень, сук опальный

Залазурились, как день.

120 Снова голубь Иорданский

Над землею воспарил:

В зыбке липовой крестьянской

Сын спасенья опочил.

Бельте, девушки, холстины,

Печь топите для ковриг:

Легче отблеска лучины

К нам слетит Архистратиг.

Пир мужицкий свят и мирен

В хлебном Спасовом раю,

130 Запоет на ели Сирин:

Баю – баюшки – баю.

От звезды до малой рыбки

Всё возжаждет ярых крыл,

И на скрип вселенской зыбки

Выйдут деды из могил.

Станет радуга лампадой,

Море – складнем золотым,

Горн потухнувшего ада —

Полем ораным мирским.

140 По тому ли хлебоборью

Мы, как изморозь весной,

Канем в Спасово поморье

Пестрядинною волной.

1916

241

Не верьте, что бесы крылаты,

У них, как у рыбы, пузырь,

Им любы глухие закаты

И моря полночная ширь.

Они за ладьею-акулой

Прожорливым спрутом живут,

Утесов подводных скулы —

Геенскому духу приют.

Есть бесы молчанья, улыбки,

Дверного засова и сна...

В гробу и в младенческой зыбке

Бурлит огневая волна.

В кукушке и в песенке пряхи

Ныряют стада бесенят.

Старушьи, костлявые страхи —

Порука, что близится ад.

О горы, на нас упадите,

Ущелья, окутайте нас!

На тле, на воловьем копыте

Начертан громовый рассказ.

За брашном, за нищенским кусом

Рогатые тени встают...

Кому же воскрылья с убрусом

Закатные ангелы ткут?

1916

242—245. Земля и железо

1

Есть горькая супесь, глухой чернозём,

Смиренная глина и щебень с песком,

Окунья земля, травяная медынь

И пегая охра, жилица пустынь.

Меж тучных, глухих и скудельных земель

Есть Матерь-земля, бытия колыбель,

Ей пестун – судьба, вертоградарь же – Бог,

И в сумерках жизни к ней нету дорог.

Лишь дочь ее, Нива, в часы бороньбы,

Как свиток, являет глаголы Судьбы,—

Читает их пахарь, с ним некто Другой,

Кто правит огнем и мужицкой душой.

Мы внуки земли и огню родичи,

Нам радостны зори и пламя свечи,

Язвит нас железо, одежд чернота,

И в памяти нашей лишь радуг цвета.

В кручине по крыльям, пригожих лицом

Мы «соколом ясным» и «павой» зовем.

Узнайте же ныне: на кровле конёк

Есть знак молчаливый, что путь наш далек.

Изба – колесница, колеса – углы,

Слетят серафимы из облачной мглы,

И Русь избяная – несметный обоз! —

Вспарит на распутье взывающих гроз...

Сметутся народы, иссякнут моря,

Но будет шелками расшита заря,—

То девушки наши, в поминок векам,

Расстелют ширинки по райским лугам.

2

У розвальней – норов, в телеге же – ум,

У карего много невыржанных дум.

Их ведает стойло да дед-дворовик,

Что кажет лишь твари мерцающий лик.

За скотьей вечерней в потемках хлева,

Плачевнее ветра овечья молва.

Вздыхает каурый, как грешный мытарь:

«В лугах Твоих буду ли, Отче и Царь?

Свершатся ль мои подъяремные сны,

И, взвихрен, напьюсь ли небесной волны?..»

За конскою думой кому уследить?

Она тишиною спрядается в нить.

Из нити же время плетет невода,

Чтоб выловить жребий, что светел всегда.

Прообраз всевышних, крылатых коней —

Смиренный коняга, страж жизни моей.

С ним радостней труд, благодатней посев,

И смотрит ковчегом распахнутый хлев.

Взыграет прибой, и помчится ковчег

Под парусом ясным, как тундровый снег.

Орлом огнезобым взметнется мой конь,

И сбудется дедов дремучая сонь!

3

Звук ангелу собрат, бесплотному лучу,

И недруг топору, потемкам и сычу.

В предсмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук,

Он каплей и цветком уловится, как стук.

Сорвется капля вниз, и вострепещет цвет,

Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.

Потемки с топором и правнук ночи – сыч

В обители лесов поднимут хищный клич,

Древесной крови дух дойдет до Божьих звезд,

И сирины в раю слетят с алмазных гнезд;

Но крик железа глух и тяжек, как валун,

Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.

Над зыбкой, при свече, старуха запоет,

Дитя, как злак росу, впивает певчий мед,

Но древний рыбарь-сон, чтоб лову не скудеть,

В затоне тишины созвучьям ставит сеть.

В бору, где каждый сук – моленная свеча,

Где хвойный херувим льет чашу из луча,

Чтоб напоить того, кто голос уловил

Кормилицы мирской и пестуньи могил, —

Там, отроку-цветку лобзание даря,

Я слышал, как заре откликнулась заря,

Как вспел петух громов и в вихре крыл возник,

Подобно рою звезд, многоочитый лик...

Миг выткал пелену, видение темня,

Но некая свирель томит с тех пор меня;

Я видел звука лик и музыку постиг,

Даря уста цветку, без ваших ржавых книг!

4

Где пахнет кумачом – там бабьи посиделки,

Медынью и сурьмой – девичий городок...

Как пряжа, мерен день, и солнечные белки,

Покинув райский бор, уселись на шесток.

Беседная изба – подобие вселенной:

В ней шолом – небеса, полати – Млечный Путь,

Где кормчему уму, душе многоплачевной

Под веретенный клир усладно отдохнуть.

Неизреченен Дух и несказанна тайна

Двух чаш, двух свеч, шести очей и крыл!

Беседная изба на свете не случайна —

Она Судьбы лицо, преддверие могил.

Мужицкая душа, как кедр зелено-темный,

Причастье Божьих рос неутолимо пьет:

О, радость – быть простым, носить кафтан посконный

И тельник на груди, сладимей диких сот!

Индийская земля, Египет, Палестина —

Как олово в сосуд, отлились в наши сны.

Мы братья облаков, и савана холстина —

Наш верный поводырь в обитель тишины.

1916

246—249. Поэту Сергею Есенину

1

Оттого в глазах моих просинь,

Что я сын Великих озер.

Точит сизую киноварь осень

На родной беломорский простор.

На закате плещут тюлени,

Загляделся в озеро чум...

Златороги мои олени —

Табуны напевов и дум.

Потянуло душу, как гуся,

10 В голубой полуденный край,

Там Микола и светлый Исусе

Уготовят пшеничный рай!

Прихожу. Вижу избы-горы,

На водах – стальные киты...

Я запел про синие боры,

Про «Сосновый звон» и скиты.

Мне ученые люди сказали:

«К чему святые слова?

Укоротьте поддевку до талии

20 И обузьте у ней рукава!»

Я заплакал «Братскими песнями», —

Порешили: «в рифме не смел!»

Зажурчал я ручьями полесными

И «Лесные были» пропел.

В поучение дали мне Игоря

Северянина пудреный том.

Сердце поняло: заживо выгорят

Те, кто смерти задет крылом.

Лихолетья часы железные

30 Возвестили войны пожар,—

И «Мирские думы» болезные

Я принес отчизне, как дар,

Рассказал, как еловые куколи

Осеняют солдатскую мать,

И бумажные дятлы загукали:

«Не поэт он, а буквенный тать!

Русь Христа променяла на Платовых,

Рай мужицкий – ребяческий бред...»

Но с рязанских полей коловратовых

40 Вдруг забрезжил конбпляный свет.

Ждали хама, глупца непотребного,

В спинжаке, с кулаками в арбуз,—

Даль повыслала отрока вербного,

С голоском слаще девичьих бус.

Он поведал про сумерки карие,

Про стога, про отжиночный сноп;

Зашипели газеты: «Татария!

И Есенин – поэт-юдофоб!»

О бездушное книжное мелево,

50 Ворон ты, я же тундровый гусь!

Осеняет Словесное дерево

Избяную, дремучую Русь!

Певчим цветом алмазно заиндевел

Надо мной древословный навес,

И страна моя, Белая Индия,

Преисполнена тайн и чудес!

Жизнь-праматерь – заутрени росные —

Служит птицам и правды сынам;

Книги-трупы, сердца папиросные, —

60 Ненавистный Творцу фимиам!

1916

2

Изба – святилище земли,

С запечной тайною и раем,

По духу росной конопли

Мы сокровенное узнаем.

На грядке веников ряды —

Душа берез зеленоустых...

От звезд до луковой гряды

Всё в вещем шепоте и хрустах.

Земля, как старище-рыбак,

Сплетает облачные сети,

Чтоб уловить загробный мрак

Глухонемых тысячелетий.

Провижу я: как в верше сом,

Заплещет мгла в мужицкой длани,—

Золотобрёвный, Отчий дом

Засолнцевеет на поляне.

Пшеничный колос-исполин

Двор осенит целящей тенью...

Не ты ль, мой брат, жених и сын,

Укажешь путь к преображенью?

В твоих глазах дымок от хат,

Глубинный сон речного ила,

Рязанский маковый закат —

Твои певучие чернила.

Изба – питательница слов

Тебя взрастила не напрасно:

Для русских сел и городов

Ты станешь Радуницей красной.

Так не забудь запечный рай,

Где хорошо любить и плакать!

Тебе на путь, на вечный май,

Сплетаю стих – матерый лапоть.

Между 1916 и 191

83

У тебя, государь, новое ожерельице...

Слова убийц св. Димитрия-царевича

Елушка – сестрица,

Верба – голубица,

Я пришел до вас:

Белый цвет Сережа,

С Китоврасом схожий,

Разлюбил мой сказ!

Он пришелец дальний,

Серафим опальный,

Руки – свитки крыл.

Как к причастью звоны,

Мамины иконы,

Я его любил.

И в дали предвечной,

Светлый, трехвенечный,

Мной провиден он.

Пусть я некрасивый,

Хворый и плешивый,

Но душа как сон.

Сон живой, павлиний,

Где перловый иней

Запушил окно,

Где в углу, за печью,

Чародейной речью

Шепчется Оно.

Дух ли это Славы,

Город златоглавый,

Савана ли плеск?

Только шире, шире

Белизна Псалтыри —

Нестерпимый блеск.

Тяжко, светик, тяжко!

Вся в крови рубашка...

Где ты, Углич мой?..

Жертва Годунова,

Я в глуши еловой

Восприму покой.

Буду в хвойной митре,

Убиенный Митрий,

Почивать, забыт...

Грянет час вселенский,

И собор Успенский

Сказку приютит.

<1917>

4

Бумажный ад поглотит вас

С чернильным черным сатаною,

И бесы: Буки, Веди, Аз

Согнут построчников фитою.

До воскрешающей трубы

На вас падут, как кляксы, беды,

И промокательной судьбы

Не избежат бумагоеды.

Заместо славы будет смерть

10 Их костяною рифмой тешить,

На клякспапировую жердь

Насадят лавровые плеши.

Построчный пламень во сто крат

Горючей жупела и серы.

Но книжный червь, чернильный ад

Не для певцов любви и веры.

Не для тебя, мой василек,

Смола терцин, устава клещи,

Ржаной колдующий Восток

20 Тебе открыл земные вещи:

«Заря-котенок моет рот,

На сердце теплится лампадка».

Что мы с тобою не народ —

Одна бумажная нападка?

Мы, как Саул, искать ослиц

Пошли в родные буераки,

И набрели на блеск столиц,

На ад, пылающий во мраке.

И вот, окольною тропой,

30 Идем с уздой и кличем: сивка!

Поют хрустальною трубой

Во мне хвоя, в тебе наливка —

Тот душегубный варенец,

Что даль рязанская сварила.

Ты – Коловратов кладенец,

Я – бора пасмурная сила.

Таран бумажный нипочем

Для адамантовой кольчуги...

О, только 6 странствовать вдвоем,

40 От Соловком и до Калуги,

Через моздокский синь-туман,

На ржанье сивки, скрип косули!..

Но есть полынный, злой дурман

В степном жалеечном Июле.

Он за курганами звенит

И по-русалочьи мурлычет:

«Будь одиноким, как зенит,

Пускай тебя ничто не кличет».

Ты отдалился от меня,

50 За ковыли, глухи лужи...

По ржанью певчего коня

Душа курганная недужит.

И знаю я, мой горбунок

В сосновой лысине у взморья;

Уж преисподняя из строк

Трепещет хвойного Егорья.

Он возгремит, как Божья рать,

Готовя ворогу расплату,

Чтоб в книжном пламени не дать

60 Сгореть родному Коловрату.

Между 1916 и 191

8250. Белая повесть

Памяти матери

То было лет двадцать назад

И столько же зим, листопадов,

Четыре морщины на лбу

И сизая стежка на шее —

Невесты-петли поцелуй.

Закроешь глаза, и Оно

Родимою рябкой кудахчет,

Морщинистым древним сучком

С обиженной матицы смотрит,

10 Метлою в прозябшем углу

На пальцы ветловые дует.

Оно не микроб, не Толстой,

Не Врубеля мозг ледовитый,

Но в пабедья час мировой,

Когда мои хлебы пекутся,

И печка мурлычет, пьяна

Хозяйской, бобыльною лаской,—

В печуре созвездья встают,

Поет Вифлеемское небо,

20 И мать пеленает меня —

Предвечность в убогий свивальник.

Оно нарастает, как в темь

Измученный, дальний бубенчик,

Ныряет в укладку, в платок,

Что сердцу святее иконы,

И там серебрит купола,

Сплетает захватистый невод,

Чтоб выловить камбалу-душу,

И к груди сынишком прижать,

30 В лесную часовню повесить,

Где Боженька книгу читает,

И небо в окно подает

Лучистых зайчат и свистульку.

Потом черноусьем идти,

Как пальчику в бороду тятьке,

В пригоршне зайчонка неся —

Часовенный, жгучий гостинец.

Есть остров – Великий Четверг

С изюмною, лакомой елью,

40 Где ангел в кутейном дупле

Поет золотые амини,—

Туда меня кличет Оно

Воркующим, бархатным громом,

От ангела перышко дать,

Сулит – щекотать за кудряшкой,

Чтоб Дедушка-Сон бородой

Согрел дорогие колешки.

Есть град с восковою стеной,

С палатой из титл и заставок,

50 Где вдовы-Ресницы живут

С привратницей-Родинкой доброй,

Где коврик моленный расшит

Субботней страстнбю иглой,

Туда меня кличет Оно

Куличневым, сдобным трезвоном,

Христом разговеться и всласть

Наслушаться вешних касаток,

Что в сердце слепили гнездо

Из ангельских звонких пушинок.

60 То было лет десять назад

И столько же вёсен простудных,

Когда, словно пух на губе,

Подснежная лбснилась озимь,

И Месяц – плясун водяной

Под ольхами правил мальчишник.

В избе, под распятьем окна

За прялкой Предвечность сидела,

Вселенскую душу и мозг

В певучую нить выпрядая.

70 И Тот, кто во мне по ночам

О печень рогатину точит,

Стучится в лобок, как в притон,

Где Блуд и Чума-потаскуха,—

К Предвечности Солнце подвел

Для жизни в лучах белокурых,

Для зыбки в углу избяном,

Где мозг мирозданья прядется. —

Туда меня кличет Оно

Пророческим шелестом пряжи,

80 Лучом за распятьем окна,

Старушьей блаженной слезинкой,

Сулится кольцом подарить

С бездонною брачной подушкой,

Где остров – ржаное гумно

Снопами, как золотом, полон.

И в каждом снопе аромат

Младенческой яблочной пятки,

В соломе же вкус водяной

И шелест крестильного плата...

90 То было сегодня... Вчера...

Назад миллионы столетий,—

Не скажут ни Святцы, ни стук

Височной кровавой толкуши,

Где мерно глухие песты

О темя Земли ударяют,—

В избу Бледный Конь прискакал,

И свежестью горной вершины

Пахнуло от гривы на печь,—

И печка в чертог обратилась:

100 Печурки – пролёты столпов,

А устье – врата огневые.

Конь лавку копытом задел,

И дерево стало дорогой,

Путем меж алмазных полей,

Трубящих и теплящих очи,

И каждое око есть мир,

Сплав жизней и душ отошедших.

«Изыди»,– воззвали Миры,

И вышло Оно на дорогу...

но В Миры меня кличет Оно

Нагорным пустынным сияньем,

Свежительной гривой дожди

С сыновних ресниц отряхает.

И слезные ливни, как сеть,

Я в памяти глубь погружаю,

Но вновь неудачлив улов,

Как хлеб, что пеку я без мамы,—

Мучнист стихотворный испод,

И соль на губах от созвучий,

Знать, в замысла ярый раствор

Скатилась слеза дождевая.

Между 1916 и 191

8251. Белая Индия

На дне всех миров, океанов и гор

Хоронится сказка – алмазный узор,

Земли талисман, что Всевышний носил

И в Глуби Глубин, наклонясь, обронил.

За ладанкой павий летал Гавриил

И тьмы громокрылых взыскующих сил, —

Обшарили адский кромешный сундук

И в Смерть открывали убийственный люк,

У Времени-скряги искали в часах,

10 У Месяца в ухе, у Солнца в зубах;

Увы! Схоронился «в нигде» талисман,

Как Господа сердце – немолчный таран!..

Земля – Саваофовых брашен кроха,

Где люди ютятся средь терний и мха,

Нашла потеряшку и в косу вплела,

И стало Безвестное – Жизнью Села.

Земная морщина – пригорков мозоли,

За потною пашней – дубленое поле,

За полем лесок, словно зубья гребней,—

20 Запуталась тучка меж рАбых ветвей,

И небо – Микулов бороздчатый глаз

Смежает ресницы – потемочный сказ;

Реснитчатый пух на деревню ползет —

Загадок и тайн золотой приворот.

Повыйди в потемки из хмарной избы —

И вступишь в поморье Господней губы,

Увидишь Предвечность – коровой она

Уснула в пучине, не ведая дна.

Там ветер молочный поет петухом,

30 И Жалость мирская маячит конем,

У Жалости в гриве овечий ночлег,

Куриная пристань и отдых телег:

Сократ и Будда, Зороастр и Толстой,

Как жилы, стучатся в тележный покой.

Впусти их раздумьем– и въявь обретешь

Ковригу Вселенной и Месячный Нож —

Нарушай ломтей, и Мирская душа

Из мякиша выйдет, крылами шурша.

Таинственный ужин разделите вы,

40 Лишь Смерти не кличьте – печальной вдовы...

В потемки деревня – Христова брада,

Я в ней заблудиться готов навсегда,

В живом чернолесье костер разложить

И дикое сердце, как угря, варить,

Плясать на углях и себя по кускам

Зарыть под золою в поминок векам,

Чтоб Ястребу-духу досталась мета —

Как перепел алый, Христовы уста!

В них тридцать три зуба – жемчужных горы,

50 Язык – вертоград, железе же – юры,

Где слюнные лоси, с крестом меж рогов,

Пасутся по взгорьям иссопных лугов...

Ночная деревня – преддверие Уст...

Горбатый овин и ощеренный куст

Насельников чудных, как струны, полны...

Свершатся ль, Господь, огнепальные сны?!

И морем сермяжным, к печным берегам

Грома-корабли приведет ли Адам,

Чтоб лапоть мозольный, чумазый горшок

60 Востеплили очи – живой огонек,

И бабка Маланья, всем ранам сестра,

Повышла бы в поле ясней серебра

Навстречу Престолам, Началам, Властям,

Взывающим солнцам и трубным мирам?!

О ладанка Божья – вселенский рычаг,

Тебя повернет не железный Варяг,

Не сводня-перо, не сова-звездочет —

Пяту золотую повыглядел кот,

Колдунья-печурка, на матице сук!..

70 К ушам прикормить бы зиждительный Звук,

Что вяжет, как нитью, слезинку с луной

И скрип колыбели – с пучиной морской,

Возжечь бы ладони – две павьих звезды,

И Звук зачерпнуть, как пригоршню воды,

В трепещущий гром, как в стерляжий садок,

Уста окунуть и причастьем молок

Насытиться всласть, миллионы веков

Губы не срывая от звездных ковшов!..

На дне всех миров, океанов и гор

80 Цветет, как душа, адамантовый бор, —

Дорога к нему с Соловков на Тибет,

Чрез сердце избы, где кончается свет,

Где бабкина пряжа – пришельцу веха:

Нырни в веретёнце, и нитка-леха

Тебя поведет в Золотую Орду,

Где Ангелы варят из радуг еду, —

То вещих раздумий и слов пастухи,

Они за таганом слагают стихи,

И путнику в уши, как в овчий загон,

90 Сгоняют отары – волхвующий звон.

Но мимо тропа, до кудельной спицы,

Где в край «Невозвратное» скачут гонцы,

Чтоб юность догнать, душегубную бровь...

Нам к бору незримому посох – любовь,

Да смертная свечка, что пахарь в перстах

Держал пред кончиной,– в ней сладостный страх

Низринуться в смоль, в адамантовый гул...

Я первенец Киса, свирельный Саул,

Искал пегоухих отцовских ослиц

100 И царство нашел многоценней златниц:

Оно за печуркой, под рйбым горшком,

Столетия мерит хрустальным сверчком.

Между 1916 и 191

8252

Вылез тулуп из чулана

С летних просонок горбат:

«Я у татарского хана

Был из наряда в наряд.

Полы мои из Бухары,

Род расстягайный ведут,

Пазухи – пламя Сахары

В русскую стужу несут.

Помнит моя подоплека

Желтый Кашмир и Тибет,

В шкуре овечьей Востока

Теплится жертвенный свет.

Мир вам, Ипат и Ненила,

Печь с черномазым горшком!

Плеск звездотечного Нила

В шорохе слышен моем.

Я – лежебок из чулана

В избу зазимки принес...

Нилу, седым океанам,

Устье – запечный Христос».

Кто несказанное чает,

Веря в тулупную мглу,

Тот наяву обретает

Индию в красном углу.

Между 1916 и 191

8253

Печные прибои пьянящи и гулки,

В рассветки, в косматый потемочный час,

Как будто из тонкой серебряной тулки

В ковши звонкогорлые цедится квас.

В полях маета, многорукая жатва,

Соленая жажда и оводный пот.

Квасных перелесков свежительна дратва,

В них раковин влага, кувшинковый мед.

И мнится за печью седое Поморье,

Гусиные дали и просырь мереж...

А дед запевает о Храбром Егорье,

Склонив над иглой солодовую плешь.

Неспора починка, и стёг неуклюжий,

Да море незримое нудит иглу...

То Индия наша, таинственный ужин,

Звенящий потирами в красном углу.

Печные прибои баюкают сушу,

Смывая обиды и горестей след...

«В раю упокой Поликарпову душу», —

С лучом незабудковым шепчется дед.

Между 1916 и 191

8254

Под древними избами, в красном углу,

Находят распятье, алтын и иглу —

Мужицкие Веды: мы распяты все,

На жернове – мельник, косарь – на косе,

И куплены медью из оси земной,

Расшиты же звездно Господней иглой.

Мы – кречетов стая, жар-птицы, орлы,

Нам явственны бури и вздохи метлы: —

В метле есть душа – деревянный божок,

А в буре Илья – громогласный пророк...

У Божьей иглы не измерить ушка,

Мелькает лишь нить – огневая река...

Есть пламенный лев, он в мужицких крестцах,

И рык его чуется в ярых родах,

Когда роженичный заклятый пузырь

Мечом рассекает дитя-богатырь...

Есть черные дни – перелет воронят,

То Бог за шитьем оглянулся назад —

И в душу народа вонзилась игла...

Нас манят в зенит городов купола,

В коврижных поморьях звенящий баркас

Сулится отплыть в горностаевый сказ,

И нож семьянина, ковригу деля,

Как вал ударяет о грудь корабля.

Ломоть черносошный – то парус, то руль,

Но зубы, как чайки у Стёп и Акуль —

Слетятся к обломкам и правят пиры...

Мы сеем и жнем до урочной поры,

Пока не привел к пестрядным берегам

Крылатых баркасов нетленный Адам.

Между 1916 и 191

8255

Потные, предпахотные думы

На задворках бродят, гомонят...

Ввечеру застольный, щаный сад

Множит сны – берестяные шумы.

Завтра вёдро... Солнышко впряглось

В золотую жертвенную соху.

За оконцем гряд парному вздоху

Вторит темень – пегоухий лось.

Господи, хоть раз бы довелось

Видеть лик твой, а не звездный коготь!

Мировое сердце – черный деготь

С каплей устьями слилось. —

И глядеться в океан алмазный

Наша радость, крепость и покой.

Божью помощь в поле, за сохой

Нам вещает муж благообразный,

Он приходит с белых полудён,

Весь в очах, как луг в медовой кашке...

Привкус моря в пахотной рубашке,

И в лаптях мозольный пенный звон.

Щаный сад весь в гнездах дум грачиных,

Древо Зла лишь призрачно голо.

И, как ясно-задремавшее стекло,

Жизнь и Смерть на папертях овинных.

256

Пушистые горностаевые зимы,

И осени глубокие, как схима.

На полатях трезво уловимы

Звезд гармошки и полет серафима.

Он повадился телке недужной

Приносить на копыто пластырь —

Всей хлевушки поводырь и пастырь

В ризе непорочно-жемчужной.

Телка ж бурая, с добрым носом,

И с молочным, младенческим взором...

Кружит врачеватель альбатросом

Над избой, над лысым косогором.

В теле буйство вешних перелесков:

Под ногтями птахи гнезда вьют,

В алой пене от сердечных плесков

Осетры янтарные снуют.

И на пупе, как на гребне хаты,

Белый аист, словно в свитке пан.

На рубахе же оазисы-заплаты,

Где опальный финик и шафран,

Где араб в шатре чернотканом,

Русских звезд познав глубину,

Славит думой, говором гортанным,

Пестрядную, светлую страну.

Между 1917 и 1918

257

О ели, родимые ели, —

Раздумий и ран колыбели,

Пир брачный и памятник мой,

На вашей коре отпечатки,

От губ моих жизней зачатки,

Стихов недомысленный рой.

Вы грели меня и питали

И клятвой великой связали —

Любить Тишину-Богомать.

Я верен лесному обету,

Баюкаю сердце: не сетуй,

Что жизнь как болотная гать,

Что умерли юность и мама,

И ветер расхлябанной рамой,

Как гроб забивают, стучит,

Что скуден заплаканный ужин,

И стих мой под бурей простужен,

Как осенью листья ракит,—

В нем сизо-багряные жилки

Запекшейся крови,– подпилки

И критик ее не сотрут.

Пусть давят томов Гималаи —

Ракиты рыдают о рае,

Где вечен листвы изумруд.

Пусть стол мой и лавка-кривуша —

Умершего дерева души —

Не видят ни гостя, ни чаш,—

Об Индии в русской светелке,

Где все разноверья и толки

Поет, как струна, карандаш.

Там юных вселенных зачатки —

Лобзаний моих отпечатки —

Предстанут, как сонмы богов.

И ели, пресвитеры-ели,

В волхвующей хвойной купели

Омоют громовых сынов.

Между 1916 и 191

825

8Утонувшие в океанах

Не восходят до облаков,

Они в подземных, пламенных странах

Средь гремучих красных песков.

До второго пришествия Спаса

Огневейно крылаты они,

Лишь в поминок Всадник Саврасый

На мгновенье гасит огни.

И тогда прозревают души,

Тихий Углич и праведный Псков

Чуют звон колокольный с суши,

Воск погоста и сыту блинов.

Блин поминный круглый недаром:

Солнце с месяцем – Божьи блины,

За вселенским судным пожаром

Круглый год ипостась весны.

Не напрасны пшеница с медом —

В них услада надежды земной:

Мы умрем, но воскреснем с народом,

Как зерно, под Господней сохой.

Не кляните ж, ученые люди,

Вербу, воск и голубку-кутью —

В них мятеж и раздумье о чуде

Уподобить жизнь кораблю,

Чтоб не сгибнуть в глухих океанах,

А цвести, пламенеть и питать,

И в подземных, огненных странах,

К небесам врата отыскать.

Между 1916 и 191

8259

Вот и я – суслон овсяный,

Шапка набок, весь в поту,

Тишиною безымянной

Славлю лета маету.

Эво, лес, а вот проселок,

Талый воск березняка,

Журавлиный, синий волок

Взбороздили облака.

Просиял за дальним пряслом

Бабий ангел Гавриил,

Животворным, росным маслом

Вечер жнивье окропил:

Излечите, стебли, раны —

Курослеп, смиренный тмин;

Сытен блин, кисель овсяный

На крестинах и в помин.

Благовестный гость недаром

В деревушку правит лёт —

Быть крестинам у Захара

В золотистый умолот.

Я суслон, кривой, негожий,

Внемлю тучке и листу,

И моя солома – ложе

Черносошному Христу.

260

Осенние сумерки – шуба,

А зимние – бабий шугай,

Пролетние – отрочьи губы,

Весна же – вся солнце и рай.

У шубы дремуча опушка,

Медвежья, лесная душа,

В шугае ж вещунья-кукушка

Тоскует, изнанкой шурша.

Пролетье с весною – услада,

Их выпить бы бражным ковшом...

Есть в отроках хмель винограда,

Брак солнца с надгубным пушком.

Живые, нагие, благие,

О сумерки Божьих зрачков,

В вас, желтый Китай и Россия,

Сошлися для вязки снопов!

Тучна, златоплодна пшеница,

В зерне есть коленце, пупок...

Сгинь Запад – Змея и Блудница, —

Наш суженый – отрок Восток!

Есть кровное в пагоде, в срубе —

Прозреть, окунуться в зенит...

У русского мальца на губе

Китайское солнце горит.

1916 или 191

8261

Олений гусак сладкозвучнее Глинки,

Стерляжьи молоки Верлена нежней,

А бабкина пряжа, печные тропинки

Лучистее славы и неба святей.

Чтб небо – несытое, утлое брюхо,

Где звезды роятся глазастее сов.

Покорствуя пряхе, два Огненных Духа

Сплетают мережи на песенный лов.

Один орлеокий, с крылом лиловатым,

Пред лаптем столетним слагает свой щит,

Другой, тихосветный и схожий с закатом,

Кудельную память жезлом ворошит:

«Припомни, родная, карельского князя,

Бобровые реки и куньи леса...»

В державном граните, в палящем алмазе,

Поют алконосты и дум голоса.

Под сон-веретёнце печные тропинки

Уводят в алмаз, в шамаханский узор...

Как стерлядь в прибое, так в музыке Глинки

Ныряет душа с незапамятных пор.

О русская доля – кувшинковый волос

И вербная кожа девичьих локтей,

Есть слухи, что сердце твое раскололось,

Что умерла прялка и скрипки лаптей,

Что в куньем раю громыхает Чикаго,

И сиринам в гнезда Париж заглянул.

Не лжет ли перо, не лукава ль бумага,

Что струнного Спаса пожрал Вельзевул?

Что бабкина пряжа скуднее Верлена,

Руслан и Людмила в клубке не живут?..

Как морж в солнопёк, раздышалися стены, —

В них глубь океана, забвенье и суд.

Между 1916 и 191

8

На овинной паперти Пасха,

Звон соломенок, сдобный дух:

Здесь младенцев город, не старух,

Не в косматый вечер злая сказка.

Хорошо с суслоном «Свете» петь,

С колоском в потемках повенчаться,

И рукою брачной постучаться

В не домысленного мира клеть.

С древа жизни сиринов вспугнуть,

И под вихрем крыл сложить былину,

За стихи свеча Садко-овину...

Скучно сердцу строки-дуги гнуть.

Сгинь, перо и вурдалак-бумага!

Убежать от вас в суслонный храм,

Где ячменной наготой Адама

Дух свежит, как ключ в глуши оврага.

Близок к нищим сдобный, мглистый рай,

Кус сиротский гения блаженней...

Вседержитель! Можно ль стать нетленней,

Чем мирской, мозольный каравай?

Между 1916 и 191

8263

Чтоб медведь пришел к порогу,

И щука выплыла на зов,

Словите ворона-тревогу

В тенёта солнечных стихов.

Не бойтесь хвойного бесследья,

Целуйтесь с ветром и зарей,

Сундук железного возмездья

Взломав упорною рукой.

Повыньте жалости повязку,

Сорочку белой тишины,

Переступя в льняную сказку

Запечной, отрочьей весны.

Дремля, присядьте у печурки —

У материнского сосца,

И под баюканье снегурки

Дождитесь вещего конца.

Потянет медом от оконца,

Паучьим лыком и дуплом,

И, весь в паучьих волоконцах,

Топтыгин рявкнет под окном.

И в киновареном озерке,

Где золотой окуний сказ,

На бессловесный окрик зорко

Блеснет каурый щучий глаз.

Между 1916 и 191

8264

Гробичек не больше рукавицы,

В нем листочек осиновый белый,

Говорят, что младенческое тело

Легкокрылей пчелки и синицы.

Роженичные ж боли – спицы,

Колесо мученицы Екатерины.

Всё на свете кошмы и перины

От кровей Христовой багряницы.

Царский сын, на вымени у львицы

Я уснул, проснулся же поэтом:

Вижу гробик, листиком отпетым,

В нем почили горькие страницы.

Дайте же младенчику водицы,

Омочите палец в синем море!..

Уши мира со стихами в споре, —

Подавай им строки, как звонницы.

Гробичек не больше рукавицы

Уплывает в сумерки и в свечи...

Не язык ли бедный человечий

Погребут на вечные седмицы?

Между 1916 и 191

8265

Есть каменные небеса

И сталактитовые люди,

Их плоскогорья и леса

Не переехать на верблюде.

Гранитноглавый их король

На плитняке законы пишет;

Там день – песчаник, полночь – смоль,

И утро киноварью дышит.

Сова в бычачьем пузыре

Туда поэта переносит,

Но кто о каменной заре

Косноязыкого расспросит?

И кто уверится, что Ной

Досель на дымном Арарате,

И что когда-то посох мой

Сразил египетские рати?