Текст книги "Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы "

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

Оденет зеленый плат.

Будет месяц, как слезка, светел,

От росы чернобыльник сед,

Но в ночи кукарекнет петел,

Как назад две тысячи лет.

Вспыхнет сердце – костер привратный,

Озаряя Терновый лик...

Римский век багряно-булатный

Гладиаторский множит крик.

И не слышна слеза Петрова —

Огневая моя слеза...

Осыпается Бога-Слова

Живоносная бирюза.

Нет иглы для низки и нити,

Победительных чистых риз...

О, распните меня, распните,

Как Петра, – головою вниз!

<1919>

35

8Родина, я умираю —

Кедр без влаги в корнях,

Возношусь к коврижному раю,

Где калач-засов на дверях,

Где изба – пеклеванный шолом,

Толоконная городьба!..

Сарафанным алым подолом

Обернулась небес губа,

Сапожки – сафьянные тучи,

И зенит – бахромчатый плат...

Не Кольцов, мандолинный Кардуччи —

Мой напевно плакучий брат!

Стать бы жалким чумазым кули,

Горстку риса стихами чтя...

Нижет голод, как четки, пули,

Костяной иглой шелестя.

И в клетушке издохла рябка,

(Это солнце сразил колтун),

Не откроет куриная лапка

Адамантовых врат коммун,

Перед ними не вымолить корки

За сусальный пряничный стих...

Жаворбнками скороговорки

Утонули в далях пустых.

От былин, узорных погудок,

Только перья, сухой помёт...

И гремит литаврой желудок,

Янычар сзывая в поход.

<1919>

359

Маяковскому грезится гудок над Зимним,

А мне – журавиный перелет и кот на лежанке.

Брат мой несчастный, будь гостеприимным:

За окном лесные сумерки, совиные зарянки!

Тебе ненавистна моя рубаха,

Распутинские сапоги с набором, —

В них жаворбнки и грусть монаха

О белых птицах над морским простором.

В каблуке моем – терем Кащеев,

Соловей-разбойник поныне, —

Проедет ли Маркони, Менделеев,

Всяк оставит свой мозг на тыне,

Всякий станет песней в ночевке

Под свист костра над излучиной сивой!

Заблудиться в моей поддёвке

«Изобразительным искусствам» не диво.

В ней двенадцать швов, как в году високосном,

Солноповороты, голубые пролетья,

На опушке по сафьяновым соснам

Прыгают дятлы и белки-столетья.

Иглокожим, головоногим претят смоль и черника,

Тетеревиные токи в дремучих строчках...

Свете Тихий от народного лика

Опочил на моих запятых и точках.

Простой, как мычание, и облаком в штанах казинетовых

Не станет Россия – так вещает Изба.

От мереж осетровых и кетовых —

Всплески рифм и стихов ворожба.

Песнетворцу ль радеть о кранах подъемных,

Прикармливать воронов – стоны молота?

Только в думах поддонных, в сердечных домнах

Выплавится жизни багряное золото!

<1919>

360. Красные незабудки

Незабудки в крови малютки,

На лесной сосновой тропе,

Багровеют круглые сутки,

Как роса на житном снопе.

В Заонежье, в узорных Кйжах,

Где рублёвский нетленный сад,

Стальноклювый гость из Парижа

Совершает черный обряд.

И малиновка, малая птаха,

По Голгофе Христу родня,

Умирает в гнезде от страха,

От язвящих пуль и огня.

У речной пугливой герани

В сердцевине кровоподтек,

Пулеметные злые длани

Верезжащих ловят сорок.

И стрекочут пули-сороки

В хвойной зыби, в лесных лугах,

Истекли кровавые сроки

На всемирных тяжких часах.

Незабудки в росе багровой

(Серафимов на казнь вели),

И родное, громное слово

Журавлями стонет вдали.

<1919>

361

Строгановские иконы —

Самоцветный мужицкий рай!..

Не зовите нас в Вашингтоны,

В смертоносный, железный край,

Не обертывайте в манишки

С газетным хитрым листом!

По звенящей тонкой наслышке

Мы Предвечное узнаем!

И когда златится солома,

Оперяются озима,

Мы – в черте алмазной, мы – дома,

У живых истоков ума.

Самоцветны умные хляби —

Непомерность ангельских глаз...

Караван к Запечной Каабе

Привезет виссон и атлас.

Нарядяся в пламя и розы,

В строгановское письмо,

Мы глухие смерчи и грозы

Запряжем в земное ярмо!

Отдохнет многоскорбный сивка,

От зубастых ножниц – овца,

Брызнет солнечная наливка

Из небесного погребца.

Захмелеют камни и люди,

Кедр и кукуший лен,

И восплачет с главой на блюде

Плясея Кровавых Времен.

Огневые рощи-иконы

Восшумят: «Се Жених грядет...»

Не зовите нас в Вашингтоны

Под губительный молот бед!

<1919>

362

Родина, я грешен, грешен,

Богохульствуя и кляня!..

Осыпается цвет черешен —

Жемчуга Народного дня.

Не в окладе Спас, а в жилетке

С пронырою-кодаком...

Прочитают внуки заметки

О Черепе под крестом,

Скажут: «В строчках бцет и раны,

Мужицкий самумный вздох...»

Салтычихи и Тамерланы

Не вошли в Сермяжный чертог.

Но бумажные злые черви

Пробуравили Хризопраз,

От Маркони, радио вервий,

Саваоф не милует нас.

И над суздальскою божницей

Издевается граммофон...

Пламенеющей колесницей

Обернется поэта сон.

С Зороастром сядет Есенин —

Рязанской земли жених,

И возлюбит грозовый Ленин

Пестрядинный клюевский стих.

<1919>

363—364. Из цикла «Песни утешения»

Светлому товарищу Михаилу

Мехнецову. Памяти ею

убитой шляпы

1

С победительной годиной

Меч заржавеет в ножнах,

Воспарит изба с овином

На бревенчатых крылах,

В поднебесье журавлями

Закурлычут голоса...

Уж над красными полками

Брезжит благости звезда.

Будет благость, будет радость...

Милый брат, не унывай!

Нашу молодость и старость

Убаюкает Китай.

Там, в оранжевом Тян-Дзине,

Перелеском чайных роз,

К нам приедут на овине

С Молотьбой Жених-Покос.

Подивятся китайчата,

Как туманы теребя,

Ткач созвездий и заката

Выткет шляпу для тебя.

И на свадьбе сенокосной

Молодуха-Молотьба

Губкой сладостной и росной

Твоего коснется лба.

Брат! Мужицкого эдема

Не постигнет становой!

Мариинская система

Помнит вечер роковой.

Сердце Матери-Коммуны

Гневной кровью истекло...

Осеняет отблеск лунный

Мехнецовское чело.

Сын земли и сын деревни,

Для кого Коммуна – мать,

Чаши братства – тайны древней

Становым не разгадать!

2

Ты мне рассказывал про лошадку,

Про маму в слезах пред кончиною, —

Красный орленок знает разгадку,

Как ему парить над черной пучиною.

Сына бурь не укротить решеткою,

Ни цепью кандальной, ни шляпобитием,

К горным вершинам железной походкою

Идет он, ведомый буйным наитием.

Брат мой! Посланец избы и землицы-матери,

В лике твоем думы мужицкие; —

Чуют их пальмы на жарком экваторе,

Русские села и хаты станицкие.

В огненном вихре Россия крестьянская, —

Ран не измерить, а слезы все пролиты,

Чья ж пятерня оголтело-татарская

Рвет с головы ее Красное золото?

Стих мой – отлетные красные зяблики

Весть пронесут от Олбнца до Кракова:

«С Древа Коммуны осыпались яблоки,

Ворон гнездится на знамени маковом».

Горе нам, горе! Душа деревенская

Встретилась с городом каменным, лающим.

Шляпа убита... И сабля чеченская

Кровью дымится, как маревом тающим.

Пляшет чеченец... Победа грошовая

Дикому сердцу далася негаданно.

Ранена шляпа. И ветка терновая

Жертву венчает душистее ладана.

<1919>

365

В васильковое утро белее рубаха,

В междучасие зорь самоцветна слеза...

Будет олово в горле, оковы и плаха

И на крыльях драконьих седая гроза!

Многозубые башни укроют чертоги,

Где властители жизни – епископ и царь,

Под кандальный трезвон запылятся дороги.

Сгиньте, воронов стаи, – словесная гарь!

В васильковое утро белее рубаха,

Улыбается печь и блаженна скамья,

За певучей куделью незримая пряха

Мерит нитью затон, где бессмертья ладья.

На печной материк сходят мама и дед,

Облаченные в звон, в душу флейт и стихов,

И коврижное солнце крупитчатый свет

Проливает в печурки, где выводок слов.

И ныряют слова в самоцветную хлябь,

Ронят радужный пух запятых и тире...

О горящее знамя – тигриная рябь,

Буйный молот и серп в грозовом серебре!

Куйте, жните, палите миры и сердца!

Шар земной – голова, тучи – кудри мои,

Мох – коралловый остров, и слезку певца

Омывают живых океанов струи.

366—368. Песни Вытегорской коммуны

1

Пожалейте трудную скотинушку,

Скрипушу-телегу, соху горбатую,

Вспомните родимую «Лучинушку»,

Месяц над зимней хатою!

Припомните дороги русские,

Малиновок на погосте родительском.

Не Сезанны, не вазы этрусские

Заревеют в восстании питерском.

Золотятся в нем кудри Есенина,

На штыках красногрудые зяблики;

Революция Ладогой вспенена,—

В ней шиповник, малина да яблоки.

Дождик яблочный, ветер малиновый

Попретил Маяковскому с Бриками;

Вспомнил молот над рощицей ивовой,

Купину с огнепальными ликами.

Горн узрел на лежанке усатую —

Горностайку с семьею котятною...

Пожалейте над нищею хатою

Цветик маковый – тучку закатную!

В слезоцвет на могилушке маминой

Не вонзайте штыка кровожадного!..

Песня – юноша в битве израненный

Алчет солнца и мира отрадного.

2

Говорят, что умрет дуга,

Лубяные лебеди-санки,

Уж в стальные бьют берега

Буруны избяной лоханки.

Переплеск, как столб комаров,

Запевает в ушах деревни:

Знать, пора крылатых китов

Родить нашей Саре древней.

Песнолиственный дуб облетел,

Рифма стала клокочуще бурна...

Кровохарканьем Бог заболел,—

Оттого и Россия пурпурна,

Ощенилась фугасом земля,

Динамитом беременны доли...

Наши пристани ждут корабля

С красным грузом корицы и соли.

Океан – избяная лохань

Плещет в берег машинно-железный,

И заслушалась Мать-глухомань

Бунчука торжествующей бездны.

3

Листопадно ковровые шали

Спеленали осеннюю землю.

До полуночи ели рыдали,

На закате же, слезные, дремлют.

И еловая тень на дороге —

Чернокрылое вещее знамя,

Опаленными злыми устами

Провещаю о яростном Боге.

О, внемлите: провидящий филин,

Гад могильный и выводок волчий, —

День улыбчивый, дрёмой осилен,

Станет брашном пирующей ночи!

Стать бы тучкою, малой синицей,

Отлететь в голубую обитель...

А завод горделиво дымится —

Листопадной земли победитель.

<1919>

369—371. Вороньи песни

Возлюбленному А. Б.

1

Мы верим в братьев многоочитых,

А Ленин в железо и в красный ум.

В придорожных, хлябких ракитах

Многоверстный горестный шум.

Неспроста и застольный ломоть,

Как душа, златисто духмян.

Погрозится заоблачный коготь,

На болотце выйдет туман,

С пихты белка обронит шишку,

Подарив земле семена...

Братья, время ли в пламя-книжку

Пеленать бойцов имена?

Не в ракитах ли Луначарский

Нашептывает деревням:

«Кнутобойный облик татарский

Ненавистен знаньям сынам».

Не Зиновьев ли множит ветры

И зловеще ставнею бьет?..

Нарядилась Россия в гетры,

Позабыв узорный камлот.

Тихий Углич, Ростов Великий

Не пахнут родимым углом,

И стихи – седые калики —

Загнусавили вороньем.

Грай пророчит остров Елены,

Из Гейне «двух гренадер»...

Сшивают саван измены

Из мглы и страхов пещер.

Чернобыльем цветет Рассудок,

И пургою пляшет Порок,—

Для кого же из незабудок

Небеса сплетают венок?

2

Я обижен сестрою родной, домашней,

В чьих напевах детства свирель.

Многоярусной, зоркою башней

Вознеслась за оконцем ель.

Белка-совесть теребит хвои, —

Слезка канет, как круглый год.

В нумидийском мускусном зное

Дозревает мщения плод.

Искривятся мои иконы,

Воздохнет в чулане тулуп,

И слетятся на ель вороны,

Чуя теплый, лакомый труп.

Не найдется в целой Коммуне

Безутешней моих зрачков.

В октябре, как в смуглом июне,

Много алых жгучих цветов.

Полыхают они на знаменах,

На товарищеских губах...

В листопадных, предзимних звонах

Притаился холодный страх.

В «Марсельезе» коршуна крики,

И в плакатах буйственный лев.

Генеральским смехом Деникин

Покрывает борьбы напев.

Оттого в опустелом доме

Ненавистна песня сестры...

Мы очнемся в Красном Содоме,

Где из струн и песен шатры,

Где русалкою Саломия

За любовь исходит в плясне...

Обезглавленная Россия

Предстает, как поэма, мне.

3

Презреть колыбельного Бога,

Жизнедательный, отчий крест...

Повернула душа-дорога

От родных, назаретских мест.

Позабыта матери пряжа,

Отцовский мудрый верстак,

Винтовка – моя поклажа —

С Возмездьем железный брак.

Я распят на Гималаях,

На Урале, на Машуке...

В вороньих, свирепых граях

Узнаю Россию в тоске.

Россия – не светлая пава,

А ворон – железный нос —

Клюет кремнистую лаву

Из сукровицы и слез.

Под жаркой лавой Помпея,

Триклиниумы, сады...

Коварней древнего змея

Русалочья песня беды:

«Оставь подругу-винтовку

Для будней – смазливых баб...»

Сплетает из тьмы веревку

Вечер – лукавый раб.

И ночь – гробов сторожиха —

Обходит лагерь бойцов.

Цветет беленою лихо

На свалке тряпичных слов.

Их ловят пером писаки

Крикливых нищих Фелиц...

Пылайте, напевы-маки,

На грядке павьих страниц!

<1919>

372

Из избы вытекают межи,

Ломоносовы, Ермаки...

Убежать в половецкие вежи

От валдайской ямщицкой тоски!

Журавиная русская тяга —

С Соловков – на узорный Багдад...

В «Марсельезе», в напеве «Варяга»

Опадает судьба-виноград.

Забубённо, разгульно и пьяно

Бровь-стрела, степь да ветер в зрачках...

Обольщенная Русь, видно, рано

Прозвенел над Печорою Бах!

Спозаранку, знать, внук Коловрата

Персиянку дарил перстеньком!..

Поседела рязанская хата

Под стальным ливерпульским лучом:

Эфиопская черная рожа

Над родимою пущей взошла...

Хмура Волга и степь непогожа,

Где курганы пурга замела,

Где Светланина треплется лента,

Окровавленный плата лоскут...

Грай газетный и щёкот конвента

Славословят с оковами кнут.

И в глухом руднике – Ломоносов,

Для Европы издевка – Ермак...

В бубенце и в напеве матросов

Погибающий стонет «Варяг».

<1919>

373

В заборной щели солнышка кусок —

Стихов веретено, влюбленности исток

И мертвых кашек в воздухе дымок...

Оранжевый сентябрь плетет земле венок.

Предзимняя душа, как тундровый олень,

Стремится к полюсу, где льдов седая лень,

Где ледовитый дуб возносит сполох-сень,

И эскимоска-ночь укачивает день.

В моржовой зыбке светлое дитя

До мамушки-зари прижухнуло, грустя,

Поземок-дед, ягельником хрустя,

За чумом бродит, ежась и кряхтя.

Душа-олень летит в алмаз и лед,

Где время с гарпуном, миров стерляжий ход,

Чтобы закликать май, гусиный перелет,

И в поле, как стихи, суслонный хоровод.

В заборной щели солнечный глазок

Глядит в овраг души, где слезка-ручеек

Звенит украдкою меж галек – серых строк,

Что умерла любовь и нежный май истёк.

<1919>

374. Железо

Безголовые карлы в железе живут,

Заплетают тенёта и саваны ткут,

Пишут свиток тоски смертоносным пером,

Лист убийства за черным измены листом.

Шелест свитка и скрежет зубила-пера

Чуют Сон и Раздумье, Дремота-сестра...

Оттого в мире темень, глухая зима,

Что вселенские плечи болят от ярма,

От железной пяты безголовых владык,

Что на зори плетут власяничный башлык,

Плащаницу уныния, скуки покров,

Невод тусклых дождей и весну без цветов!

Громоносные духи в железе живут,

Мощь с Ударом, с Упругостью девственный Труд,

Непомерна их ласка и брачная ночь...

Человеческий род до объятий охоч.

И горючие перси влюбленных машин

Для возжаждавших стран словно влага долин.

Из магнитных ложесн огневой баобаб

Ловит звездных сорок краснолесьями лап.

И стрекочут сроки: «В плену мы, в плену...»

Допросить бы мотыгу и шахт глубину,

Где предсердие руд, у металла гортань,

Чтобы песня цвела, как в апреле герань,

Чтобы млечным огнем серебрилась строка,

Как в плотичные токи лесная река,

И суровый шахтер по излукам стихов

Наловил бы певучих гагар и бобров.

<1919>

375. Памяти товарища Василия Грошникова,

убитого на Нарвском фронте

Он явился мне в образе отрока, но высок и

чело крылато. Голос же его, как крик бекасов

на заре отлетной; в двадцатый день декабря.

Красному духу его посвящаю стих сей

Придут голубые Святки,

С вьюгой, с колким окном,

И заря раскинет палатки,

Отороченные бобром.

Приплетется бабушка в гости

С инеем на бровях,

Сказать о старом погосте,

О паюсных пирогах,

О новой протопопа рясе.

Только все украдкой поймут,

Что кутью убитому Васе

От земли метели несут;

Что кутья на маминых слезках,

Кровинки – сладкий изюм...

В подворотне зальется Розка

На чужой многокрылый шум.

И войдет в боковушу Вася,

Бабка всхлипнет: «Аминь, аминь...»

На сугробном, блёстком атласе

Панихидная злая синь.

Будут Святки под дальней Нарвой,

Звездотечная Коляда...

Разбудить ли бранной литаврой

Опочившего навсегда?

Дорогой товарищ Василий,

Солнцекудрой Коммуны сын,

По тебе Повенец и Чили

Испекут поминальный блин.

И, опарою канув в кадку,

Мирозданья выбродит кус,

Гималаи пойдут вприсядку,

Заломив гранитный картуз.

Вотяки, мингрельцы и мавры

В песноликий сольются луч,

Над полями кровавой Нарвы

Заалеет Дерево Муч.

По плодам, по ясному цвету

Мы узнаем святую кровь...

Милый братец, прости поэту

К многоцветным строчкам любовь!

<1919>

376

Ураганы впряглися в соху —

Ветрогривые жеребцы.

К яровому, озимому вздоху

Преклонились земли концы.

Будет колоб: солнце-начинка,

Океанское дно – испод...

По сердцам пролегла тропинка,

Где Бессмертное – пешеход.

Бадожок мозолит аорты,

Топчет лапоть предсердий сланец,

Путь безвестен и вехи стерты...

Где же, братья, тропы конец?

У излуки ли в Пошехонье,

Где свирепы тюря и чёс?..

Примерещилось рябой Хавронье

Дуновенье ширазских роз,

У мечети дядюшка Яков

С помадой и бирюзой...

Улыбается Перми Краков,

Пустозерску Таити зной.

Братья, верен буря-проселок,

И Бессмертное – пешеход,

Коротает последний волок

Ветрокудрый родной народ!

Ураганы впряглися в плуги,

Сейте пламя, звездный анис...

Зазвонят Соловки на юге,

У вогул запляшет Тунис.

И небесную, синюю шапку

Залихватски заломит мир.

Это вечность скликает рябку —

Сердце жизни на птичий пир.

1919

377

Они смеются над моей поддёвкой,

Над рубахой соловецкой тресковой,

Им неведомо распутинской сноровкой,

Как дитя, взлелеянное слово.

Им неведом плеск полночной зыбки —

Дрёма пальм над гулом караванным,

И в пушке надгубном вопли скрипки

По садам и пажитям шафранным,

По стране, где птицы-поцелуи

Гнезда вьют из взоров и касаний...

От Борнео до овчинной Шуи

Полыхают алые герани.

Смертоносны строк водовороты,

В них обломки Певчего Фрегата,

А в излуке сердца громный кто-то

Ловит звуки – радуги заката.

<1919. 1921>

37

8Отрубленная голова,

Как мусор, пожрана канавой,

В зубах застрявшие слова

Прозябли плесенью корявой.

Глазницы – черный океан,

Где тонет солнце – клуб червивый...

Огнем и празеленью ран

Удобрены родные нивы.

Запечный пламенный павлин

В напевах радугою светит,

И наше Пулково – овин

В созвездия суслоном метит.

Пророчит Сириус беду,

Зловещ Стрелец и Марс кровавый...

На эшафоте иль в аду

Благоухают розы славы!

Во рву, где плесень и ботва,

Угомонится мозг поэта,—

Усекновенная глава

На блюде солнечном воздета.

И лишь запечному коту

Близка нетленная потеря...

Я жил, ослиному хвосту

Молясь и нерушимо веря.

1919

379

С хитрым стулом умерла лавка

С певуном-Алконостом на спинке,

И усеяла кринка-мавка

Черепками печные тропинки.

Постучался Зингер в светелку,

Лодзь в хороводе пошла вприсядку,

Глядь, по лесному проселку

Догоняет вихрь самокатку.

Пригорюнился в пуще Топтыгин,

Слышна ли Маркони слеза медвежья?

И «Белым скитом» Чапыгин

Отпел родные безбрежья.

Вечная память вербе, лежанке,

Тихвинской колыбельной Богородице!

Обмолвлюся прозой: калачу с баранкой

Не след брыкаться и ссориться!

По зубам ли России калач чугунный

С бетонным исподом, с купоросной поливою?

Сердце верит: песня Коммуны

Зажурчит, словно ключ под ивою.

В песногуде Мильтон с Кирилловым

Поведут говорок о белых ангелах,

И Есенин в венце берилловом

Скажет сказку о книжных вандалах:

Как впрягали Пегаса в арбу словесную,

Где хореи и ямбы пустозвонные.

Я славлю Россию – сестру неневестную,

Заплетшую в косы огни небосклонные.

Я славлю Россию – жену многочадную

В коврижном саду под молочной смоковницей!

Пусть Зингер стучится в калитку оградную —

Сладчайшая мать не бывает любовницей!

1919

380

Не коврига, а цифр клубок

Да голодной слюны осьмина...

Помню Волгу, щаный дымок

Вкусней ржаного овина.

За таганом бурлацкий сказ,

Пляску барж – паруса-подолы,

С языка словесный алмаз

Прядал в русские темные долы.

И казалось, что жизнь – казан

С просяной румяною кашей.

Ермак и Кольцо Иван

Улыбались артели нашей.

На узорной ложке сечня

Выплясывала «черевики»...

Как в омут, нырнул в меня

Народ родной, песноликий.

Севастополь и Соловки

Теплят свечи в мозгу-церквушке,

И сердце Матки-реки

Тихозвонит в дедовской кружке:

«Помяни дымок просяной,

Как себя, как Русь-персиянку,

Я теку голодной слюной

От тверских болот – на Казанку.

Кану в Каспий – стерляжий рай,

Где с напевным пшеном казаны,

Тамерл

анов Златой Сарай

Приютит мои караваны».

1919

381

Проклята верба, слезинка,

Лежанка и многодумный кот,

Лишь прибоем всемирного рынка

Гной столетий смоет народ.

Хвала лесопилке, прожорливой домне,

Нам звезды – окрошка, луна же – балык!..

Как осенью бор в тихозвонной Коломне,

Озимого Спаса осыпался лик.

И Ремизов нижет загиблое слово,

Где плач Ярославны и волчий оскал...

В олбнецкой пуще на блюде еловом

Почила в сиянье коврига-опал.

Глухим перелеском идет Огнезрачный,

Повязан кометой магнитный армяк.

Нарушать ломтей и на трапезе брачной

Подать виночерпный улыбчивый знак,

Чтоб молоту верба далась молодицей,

Изба покумилась с завудской трубой...

Восходят светила над глыбкой страницей,

Где пляска русалок и смех ветровой,

Где дремлет меж строк с запятыми расшива

И шкипер-рассудок вздремнул на руле,

Октябрь краснозубый поет у залива

О знойном Байраме в лопарской земле,

О скачке Фарисов на льдинах тресковых,

Где финик опалый, рогатый банан...

Сбывается сказ: на оленях громовых

Примчится к овину ездок-великан,

Повыйдут суслоны супругу навстречу,

Светильники – зерна, хвалы – молотьба...

Я песенный колоб железом калечу,

Чтоб множились раны и крепла борьба!

1919

382

Воры в келье: сестра и зять

С отмычкой от маминой укладки.

Как же мне не рыдать

Ввечеру при старой лампадке?!

Как же мне не седеть,

Не складывать лба в мощрины?!.

Паучья липкая сеть

Заткала горы, долины.

И за каждым выступом вор

С рысьими зелеными глазами...

Непролазен терновый сор,

Накопленный злыми веками.

Сестра, хитроглазый зять —

Привиденья из жуткой сказки...

Чрез болото, лесную гать

Мчатся зимы салазки.

Леденеет мое перо,

И кудрявятся вьюгой строки,

Милосердие, жертва, добро —

Только сон голубой далекий.

На глухих руинах стихов

Воронье да совы гнездятся,

И, кляня под звон кандалов,

Запевает сестра о братце.

1919 или 1920

383

Я помню крылатое дерево

И девушку-птицу в ветвях,

Кормушку, где звездное мелево,

И лунную воду в бадьях.

Столетия ангел бесполый —

Я певчую деву стерег,—

Пылинки сдувая с подола,

Дремля у лазоревых ног.

Однажды мой сук обломился

(Паденье – кометы полет),

И буркнул: «Мальчонка родился!»

Мой дед, бородатый Федот.

384

Александр Добролюбов – пречистая свеченька

Перед ликом Руси, перед Брамой, Буддой,

Натрудили ему богоносные плеченьки

Коромысло миров с чернокрылой бедой.

Пули в солнце, в росинке и в цветике маковом,

У пеструшки яичко с кровавым белком,

И любимую полку с Минеей, Аксаковым,

Посребрило, как луг, паутинным снежком.

Сиротеет церквушка... Микола с Егорием

Обернулися тучкой – слезинкой небес,

Над израненной нивой, родимым Поморием

Пулеметом стрекочет и каркает бес.

Оттого на крушиннике слезы свинцовые,

И задуло лампадку, и вопли в трубе...

Грезит кашей горшок, маслобойка – коровою,

Постучалася Оторопь к черной Судьбе.

На лежанке две тени – зловещие саваны

Делят кус мертвечины не в час и не впрок.

Пулеметного беса не выкурят ладаны —

Обронила Россия моленный платок.

И рассыпались косы грозою, пожарами,

Лебединую грудь взбороздил броневик.

Не ордой половецкой, не злыми татарами

Окровавлен священный родительский лик.

Александр Добролюбов – березынька белая

Плачет травной росою, лесным родником:

Ты катися, слеза, роковая, горелая,

Побратайся с былинкой, с ночным светляком!

Схоронись в буреломе с дремучим валежником,

Обернися алмазом, подземной струей,

Чтоб на братской могиле прозябнуть подснежником,

Сочетая поэзию с тайной живой.

Между 1919 и 1921

385

Я давно не смеялся, но в праздник Коммуны

Были губы мои алее знамен...

К небесным аулам примчались Гаруны

И в ветре бешметном зурны перезвон,

Арабские очи у псковского парня

И пляска дервишей в газетных листах...

Завод дымнобрадый, сутулая швальня

Поют по-лопарски о Медных китах.

Киты запряглись в полушарий салазки,

Умчать человечество в Солнечный Глаз.

Телок с ягуаром живет без опаски —

Мой стих пестрядинный и красный атлас.

Свершились пророчества: в Силе и Духе

Из песен и крыл воздвигается храм,

И «Франции сердце» с «Китом Меднобрюхим»

Причалили в Смольном к родным берегам.

В китовьем жиру увязают и пули,

Но страшен поэту петли поцелуй,

Меня расстреляют в зеленом июле

Под плеск осетровый и жалобы струй...

Никто не узнает вождя каравана

В узорном бурнусе на жгучем коне...

Не ветлы России, а розы Харрана

Под смертным самумом вздохнут обо мне!

Между 1919 и 1921

386

Брезг самоварной решетки

В избяной лиловатой мгле —

Провозвестник, что вечер кроткий

Гостит на трудной земле,

Что твердь починила дыры —

Пастбище стад дождевых.

Живоносных капелей клиры

Поют о солнцах ржаных.

Я верю флейтам капелей,

Кукушьим лесным словам, —

Золотой пирог новоселий

Испечет Багряный Адам.

Над избой взрастут баобабы,

Приютит хлевушка тигрят,

За тресковой ухой арабы

Поведут пустынный обряд.

Часослов с палящим Кораном

Поцелуйно сольют листы,

И прискачет к хвойным зырянам

Огневой Трубач Красоты.

Улыбнутся вигваму чумы,

Тамаринду – семья ракит,

Журавлями русские думы

Взбороздят Таити зенит.

Расцветет калачная Пресня

Лавандою, купиной,

И моя сермяжная песня

Зазвенит чеченской зурной.

Между 1919 и 1921

387

Зарезать родную мать —

Кормилицу-печь теплушу,

Окровавленным разгадать

Вередовую, злую душу.

Отречься до петухов,

Как Петру, с пугливою клятвой.

Не счесть лучезарных снопов

За красной всемирною жатвой.

Будут злачны ток, молотилка,

Жернова – чистейший алмаз!

Материнские теплые жилки

Милосерднее, чем Гааз.

Припадаю к родимой печурке

С пропащей слезой на щеке...

Ах, умчаться бы на каурке

К говорящей живой реке!

До узды окунуться в струны,

В адамант строительных слов,

Чтоб поэтом родной Коммуны

Заалеть на высях веков!

Не потерпят убийцу други,

Облетят дубы-знамена,

И в кумачной плакатной вьюге

Отзвенят бойцов имена.

Между 1919 и 1921

3

88Облака в камлотовых штанах

И розы – килечные банки...

Завередеют травы на полях,

И Китоврас издохнет на полянке.

Лагунный Бах объявится глупцом,

А Скрябин – рыночною швалью,

Украдкою Россия под окном

Затенькает синичною печалью.

Я ставню распахну, горбатый и седой,

Пытая тютчевским вопросом

Речонку с захлебнувшейся звездой

И огонек сторожки под откосом.

Но не ответит мыслящий тростник,

По Тютчеву зубило не тоскует...

Чудовища сталелитейный лик

На розы сладостные дует.

Между 1919 и 1922

389

Статья в широченных «Известиях»,

Веющая гибелью княжны Таракановой,

Вещает о песенных бедствиях,

О смерти крестной, баяновой:

«В рязанском небе не клюют жаворонки

Золотого проса, бисера слезного,

Лишь вокзалов глотки да плавилен заслонки —

Зыбка искусства чугунного, грозного!»

Недаром избы родимые

Дымятся скорбью глухой, угарною,

И песни-гусли, орлом гонимые,

Ныряют в загуменья стаей янтарною.

Гумно – гусыня матерая

Гогочет зловеще молотьбой недородною:

«Я – Матка созвучий, столетняя, хворая,

Яйцо мое – тайна с судьбиной народною!»

Гусак стальноклювый, чей мозг – индустрия,

Чье сердце – турбина, крыло – маховик,

Кричит из-за моря: «Россия, Россия,

В миры запрокинь огневеющий лик!»

Великая Матка поет пред кончиной,

Но лавой бурлит адамант-яицо...

Невнятно «Известиям» дымкой овинной

Повитое Слово, как сфинкса лицо.

Под треск пулеметов и визги трактиров

Родились поэты – наседки галчат:

За Гёте – Садофьев, за Гюго – Маширов.

Над роспятой книгой чернильный закат.

Между 1919 и 1922

390

Кареглазый жених убит

Пулей в персиковую щёку,

Недаром во мгле ракит

Ворона пеняет року.

Что каркнет зловещая птица,

Всё сбудется... В руку сон...

Бородатая горе-вдовица

Старей поморских икон.

А давно ли цвела рубаха

На милом, как маков цвет?!.

С водопольем душенька-птаха

Канет на бересклет,

Запоет про молодость нашу,

Про малиновый поцелуй...

Лучше б есть острожную кашу

На пути в глухой Акатуй,

На каторжной ночевке

Читать гнусавый Псалтырь...

Убегают ели-мутовки

В нерасказанную Сибирь.

Не равна ль варнаку, поэту

Персиковая щека?!

На словесных поминках нету

Волшебного колобка.

Оттого и стих безголосен,

Не вспыхивает перо,

И оделись вершины сосен

В позументное серебро.

Между 1919 и 1922

391

Рукомойник из красной меди

С развалистым, губастым рожком,

За кряжистым тыном соседи,

Лабаз, повалуша с коньком.

В горнице скворцы-болтушки,

Идолище – самовар.

От перинной глухой опушки

Отхлынул вселенский пожар.

Там блуждают гонцы-декреты,

Безотзывно в рога трубя.

Принимаю венец поэта,

Как грядущее, не любя.

По душе Цареград перинный,

Кулебяк нерушимый круг.

До узды в крови неповинной

Ступает былое-битюг.

За ним едноног костлявый,

Вороньи, злые смерчи...

Товарищи, на поле славы

Священны мщенья мечи!

Рубите же перинные дебри,

Изжарьте архистратигов-гусей,

Чтобы не было России и Сербии,

Грибных, календарных дней,

Чтоб из звездной горящей меди

Отлился Жизни сосуд,

И за тыном взыграли б соседи —

Солнце-яхонт и Марс-изумруд,

Чтобы в клетке скворец-комета

Клевал слова-коноплю...

Исповедь себя – поэта

Я кровавым пером креплю.

Между 1919 и 1922

392

Женилось солнце, женилось

На ладожском журавле,

Не ведалось и не снилось,

Что дьявол будет в петле,

Что смерть попадется в сети

Скуластому вотяку!..

Глядятся боги и дети

В огненную реку

И видят: журавье солнце

На тигровом берегу

Курлыкает об Олбнце,

Взнуздавшем коня-пургу.

Будя седую пустыню,

Берестяный караван

Везет волшебную скрыню

Живых ледовитых ран, —

От хвой платану подарок,

Тапиру – тресковый дар...

Тропически ал и жарок

Октябрьских знамен пожар.

Не басня, что у араба

Львиный хлеб – скакун в табуне,

И повойник зырянка-баба

Эфиопской мерит луне;

Что Плеяды в бурлацком взваре

Убаюкивает Евфрат,

И стихом в родном самоваре

Закипает озеро Чад.

<1920, 1921>

393

Михаилу Соколовскому

Я знаю, родятся песни —

Телки у пегих лосих,

И не будут звезды чудесней,

Чем Россия и вятский стих!

Города Изюмец, Чернигов

В словозвучье радость таят...

Пусть в стихе запылает Выгов,

Расцветет хороводный сад.

По заставкам Волга, Онега

С парусами, с дымом костров...

За морями стучит телега,

Беспощадных мча седоков.

Черный уголь, кудесный радий,

Пар-возница, гулёха-сталь

Едут к нам, чтобы в Китеж-граде

Оборвать изюм и миндаль,

Чтобы радужного Рублёва

Усадить за хитрый букварь...

На столетье замкнется снова

С драгоценной поклажей ларь.

В девяносто девятое лето

Заскрипит заклятый замок,

И взбурлят рукой самоцветы

Ослепительных вещих строк.

Захлестнет певучая пена

Холмогорье и Целебей,

Решетом наловится Вена

Серебристых слов-карасей!

Я взгляну могильной березкой

На безбрежье песенных нив,

Благовонной зеленой слезкой

Безымянный прах окропив.

1920

394

Миновав житейские версты,

Умереть, как золе в печурке,

Без малинового погоста,

Без сказки о котике Мурке,

Без бабушки за добрым самоваром,

Когда трепыхает ангелок-лампадка...

Подружиться с яростным паром

Человечеству не загадка:

Пржевальский в желтом Памире

Видел рельсы – прах тысячелетий...

Грянет час, и к мужицкой лире

Припадут пролетарские дети,

Упьются озимью, солодягой,

Подлавочной ласковой сонатой!..

Уж загрезил пасмурный Чикаго

О коньке над пудожскою хатой,

О сладостном соловецком чине