Текст книги "Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы "

Автор книги: Николай Клюев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Николай Клюев

Сердце Единорога

Стихотворения и поэмы

Издательство Русского Христианского гуманитарного института Санкт-Петербург 1999

Художник Ю. К. Люкшин

Клюев Н. А. Сердце Единорога. Стихотворения и поэмы / Предисловие Н. Н. Скатова, вступительная статья А. И. Михайлова; составление, подготовка текста и при-

мечания В. П. Гарнина.– СПб.: РХГИ, 1999.– 1072 с.

Николай Клюев (1884—1937) – яркий и самобытный представитель русской литературы серебряного века, редкий для своего времени тип религиозного поэта, певец Святой Руси, Русского Севера. Творчество его высоко ценили поэты эпохи А. Блок, В. Брюсов, А. Белый, А. Ахматова, Н. Гумилев, С. Есенин, О. Мандельштам, В. Ходасевич.

В настоящем издании впервые читателю предлагается наиболее полный свод произведений поэта, созданных им с 1904 по 1937 годы.

ISBN 5-88812-079-0

© ©

Скатов Н. Н., предисловие, 1999 Михайлов А. И., вступительная статья, 1999

©

©

© ©

Гарнин В. П., составление, подготовка текста и примечания, 1999 Люкшин Ю. К., художественное оформление, 1999

Степанов С. В., оригинал-макет, 1999 РХГИ, 1999

К ЧИТАТЕЛЮ

Еще несколько десятков лет назад даже скупо изданный томик Есенина ходил по читательским рукам почти подпольно. Что уж говорить о тех, кто считался его младшими современниками и в какой-то мере продолжателями. Впрочем, совсем не долго продолжавшими и ушедшими не слишком далеко: почти все они были уничтожены.

Но, может быть, еще более строгий запрет наложили на старших современников и учителей Есенина, главным из которых был Николай Клюев. Конечно, дело не только в учительстве, даже если в «учениках» состоял такой поэт, как Есенин, ибо ни физические уничтожения, ни тотальные цензурные пресечения не были случайными.

Вырубали не просто поэтов. Погребался целый пласт национального бытия. Выкорчевывали корни самобытней-шей народной культуры: религиозной, нравственной, эстетической, бытовой, уходящей в века и питавшейся аж от византийских истоков. Если о том же старообрядчестве еще разрешали говорить, писать и даже издавать, обращаясь к прошлому, то никак не хотели признать в нем живущее – и какой жизнью! – современное явление. В природе усматривали лишь «объект» приложения человеческих сил, но и мысли не допускалось о возможности видеть в ней одухотворенный – и еще какой! – «субъект». Сам народный быт стремились представить только в его косном, консервативном, отсталом существовании, но не познавать в его живом, поэтическом и богатом бытии.

Замечательно, однако, что, как бы уходя под землю, могучая народная поэтическая река в ее клюевском изводе продолжала свое течение, ждала своего часа и при первой возможности вышла на поверхность. Но замечательно и то, что ее течение продолжало прослеживаться, замеряться, исследоваться в, казалось бы, достаточно отвлеченных литературно-академических сферах.

В пору абсолютного запрета Николая Клюева в Пушкинском Доме писал свою книгу о Клюеве, даже без надежды на издание, В. Г. Базанов. Серию явно многолетних клюевских штудий представил в последние годы К. М. Азадовский. Никогда в Пушкинском же Доме не переставал изучать Клюева А. И. Михайлов. Настоящее издание и подготовлено А. И. Михайловым в сотрудничестве с В. П. Гарниным.

Поэзия Николая Клюева – глубокий колодец, наполненный живой поэтической водой. Не исчерпало его и нынешнее издание, и все же оно почерпнуло из этого колодца самой полной на сегодняшний день мерой.

Николай Скатов

Николай Клюев и мир его поэзии

Николай Алексеевич Клюев родился, по его словам, «в месяц беличьей линьки и лебединых отлетов» 1 – 10(22) октября 1884 г. в одной из восемнадцати деревень (какой – неизвестно2) Коштугской волости Вытегорского уезда Олонецкой губернии (ныне Вологодской области). Это – Север, цитадель и крепкой народной веры (старообрядческой), и исконно самобытной русской культуры.

Сразу же необходимо отметить почти полное отсутствие документальных сведений о начальном периоде творческого пути поэта. Все достоверное в его биографии начинается только с середины 1900-х гг., с появления в Петербурге. То, что было до этого, узнается лишь из легенд, вернее, «жития» Клюева, рассказанного, употребляя слова протопопа Аввакума, «им самим». Древнему происхождению отводится здесь едва ли не основное место: «Родовое древо мое замглело коренем во временах царя Алексия <...> До Соловецкого страстного сиденья восходит древо мое, до палеостровских самосо-жжснцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной» 3 – записывает в 1922 г. слова поэта литератор

1 В устном автобиографическом рассказе, записанном его другом Н. И. Архиповым под заглавием «Из записей 1919 года» // Север. 1992. № 6. С. 157. Здесь и в дальнейшем, за исключением одного особо отмеченного случая, курсив мой. – А. М.

2 В метрической книге Сретенской церкви (деревня Коштуги), где поэт был крещен, местом рождения указана лишь волость.

3 Запись впервые опубликована: Ежов И. С. Шамурин Е. И. Русская поэзия XX века. М., 1925. С. 575.

П. Медведев. Они заключают в себе программу осознания им собственной личности и своего жизненного пути с непременным подчеркиванием исторической глубины семейных корней, способных древностью поспорить с именитыми родами. И сопряженными эти корни оказываются с весьма важнейшими событиями духовного движения в России, а именно с возникновением и развитием ш ней религиозного раскола. Тут и бунт монахов Соловецкого монастыря (усмирен в 1676 г.) против церковных нововведений патриарха Никона, в которых ревнителями «древлего благочестия» усматривалось посягательство на православную веру, и первые раскольнические самосожжения в знак неприятия наступивших времен, мира, в коем возобладал антихрист, и основание убежавшими из разгромленного Соловецкого монастыря защитниками «древлего благочестия» старообрядческой Даниловой пустыни на реке Выг, достигшей значительного расцвета при возглавлявших ее братьях Андрее и Семене Денисовых (1-я треть XVIII в.), когда Выгорецию вполне можно было назвать раскольничьими Афинами. Не было тогда и особых преследований со стороны властей, довольствовавшихся в основном откупом в виде трудовых повинностей, а также подношениями от рыболовно-охотничьего хозяйства и серебряного литья (в выговском общежительстве добывалось серебро и чеканились «екатерининские рубли»).

Это, что касается исторических истоков родословной поэта, времени бытия его условных предков, о чем сам он высказывался: «Отцы тж за древлее православие в книге "Виноград Российский1 навеки поминаются»4. А вот и о корнях уже кровно-близких (повествуется им в «житийном» рассказе «Праотцы»): «И еще говаривала мне моя родительница не однажды, что дед мой Митрий Андреянович северному Еру-салиму, иже на реие Выге, верным слугой был. Безусым пареньком провозил он с Выгова серебро в Питер начальству в дарево, чтобы военных команд на Выгу не посылали, рублевских икон не бесчестили и торговать медным и серебреным литьем дозволяли». И веки свою жизнь был этот дед Митрий

4 Клюев Н. Сочинения: В 2-х т. [Мюнхен], 1969. Т. 1. С. 185.

«древлему благочестию стеной нерушимой»и однимиз тех, кем укреплялись на Севере «левитовы правила красоты обихода и того, что ученые-люди называют самой тонкой одухотворенной культурой»5.

В ту же духовную (старообрядческую) прародину уводит поэта и линия, идущая от бабки Федосьи (тоже по матери) – «по прозванью Серых»; в материнских поминных «причитах» по ней запомнились ему слова о «белом крепком Ново-горо-де», о «боярских хоромах перёныих», об узорочье нарядов, .в которых выпала ей судьба красоваться.

Наконец, из еще более отдаленных глубин семейной молвы до поэта доходят и вовсе удивительные сведения. В том же рассказе «Праотцы» приводятся Клюевым следующие обращенные к нему слова матери: «В тебе, Николаюшка, Авваку-мова слеза горит, пустозерского пламени искра шает. В нашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла» 6. Далее она рассказывает о том, как в детские годы ей привелось от одной старицы услышать, будто их род «от Аввакумова кореня повелся».

Подтвердить или опровергнуть это едва ли уже возможно, однако же, что касается духовной близости Клюева с несгибаемым протопопом и самобытным русским писателем, то это он вполне доказал и силой своего поэтического и пророческого дара, и упорством в сопротивлении чуждой идеологии, и подобной же мученической судьбой:

Ты, жгучий отпрыск Аввакума, Огнем словесным опален.

(Каин. 1929)

Образ Аввакума как духовного праотца проходит через всю поэзию Клюева. К нему он обращается и в своих литературных размышлениях: «Вот подлинно огненное имя: протопоп Аввакум После Давида царя – первый поэт на земле, глубиною глубже Данте и высотою выше Мильтона <...> Брачные пчелы Аввакума не забыли» 1. Жизнеописание свое

5 Литературное обозрение. 1987. № 8. С. 103.

6 Там же.

7 Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом). Р. 1. Оп. 12. № 681. Л. 109.

он создавал, несомненно, оглядываясь на знаменитое «/питие» XVII в.

Такова духовно-возвышенная и героическая материнская ветвь клюевского генеалогического древа. Иные ценности наследовались по отцовской линии, как о том свидетельствует автобиографическая заметка 1926 г. «Говаривал мне мой покойный тятенька, что его отец, а мой – дед, медвежьей пляской сыт был. Водил он медведя по ярмаркам, на сопели играл, а косматый умняк под сопель шином ходил <...>

Разоренье и смерть дедова от указа пришла. Вышел указ: медведей-плясунов в уездное управление для казни доставить... Долго еще висела шкура кормильца на стене в дедовой повалуше, пока время не стерло ее в прах.

Но сопель медвежья жива, жалкует она в моих песнях, рассыпается золотой зернью, аукает в сердце моем, в моих снах и созвучиях...»8

Там, в материнских истоках – высокий дух христианства, к тому же в изощренной интерпретации раскольнического мистицизма, а здесь, в отцовских – сохранившееся в недрах народной жизни язычество; с той стороны поэтом усваивается исполненная византийской красоты церковно-книжная культура, с этой – культура народных игрищ, гуляний.

Наконец, о самих родителях поэта. Отец (в прошлом отставной фельдфебель, затем сиделец казенной винной лавки) какого-либо значительного отражения ни в реальной, ни в легендарной биографиях поэта не оставил, хотя и вызвал в свое время восхищенное замечание С. Есенина в письме Клюеву 1916 г.: «Приходил твой отец, и то, что я вынес от него, прямо-таки передать тебе не могу. Вот натура – разве не богаче всех наших книг и прений?» 9 Но зато роль матери в рассказах поэта о себе и во всем его творчестве исключительно велика. Ее образ, пожалуй, самый значительный и светлый из всех образов, пронизывающих его стихи, прозу, письма и записи снов. В нем невозможно разделить реальное и легендарное, мифическое, настолько он насыщен глубинными смыслами самой

8 Красная панорама. 1926. № 30 (124). С. 13.

9 Есенин С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1980. Т. 6. С. 71.

клюевской поэзии. Уже ушедшая в иной мир, она становится для сына как бы путеводной звездой, оказывает мистическое воздействие на его судьбу, приходит к нему с поддержкой в трудные минуты жизни, является в снах и видениях. Что же касается ее как верной ревнительницы «древлего благочестия», что, по словам поэта, являлось одной из ее существеннейших черт, то об этом же свидетельствуют и воспоминания односельчан-старожилов, согласно которым, «в доме Клюевых было немало старопечатных и рукописных книг, в горницах висели иконы старого дониконовского письма, перед ними горели лампады. Дом этот часто посещали странницы, "божьи люди"»ю. От матери будущий поэт, если верить его носящим печать житий автобиографиям, получил и своеобразное домашнее образование, из которого разовьется его органическое восприятие исконной национальной культуры (допетровской Руси), ставшее истоком клюевского мира: «Грамоте меня выучила по Часовнику мамушка <...> Я еще букв не знал, читать не умел, а так смотрю в Часовник и пою молитвы, которые знал по памяти, и перелистываю Часовник, как будто бы и читаю. А мамушка-покойница придет и ну-ка меня хвалить: "Вот, говорит, у меня хороший ребенок-то растет, будет как Иоанн Златоуст"» (из «житийного» повествования «Гагарья судьбина») п.

К матери, по признанию поэта, восходят не только истоки религиозно-нравственных основ его личности, но также и его поэтического дара. Была она, как он писал сразу же после ее смерти в 1913 году В. Брюсову и В. Миролюбову, «песельни-цей» и «былинщицей». Позже эту ее одаренность, не без полемического прицела, он возводил даже в идеал: «Тысячи стихов, моих ли или тех поэтов, которых я знаю в России, не стоят одного распевца моей светлой матери» (Гагарья судьбина)12.

Именно по настоянию матери, в шестнадцать лет, как явствует из той же «Гагарьей судьбины», Клюев уходит в Солов-

t0 Грунтов А. Материалы к биографии Н. А. Клюева // Русская литература. 1973. № 1. С. 119.

11 Север. 1992. № 6. С. 150.

12 Там же. С. 153.

ки «спасаться», на выучку к тамошним старцам, где надевает на себя девятифунтовые вериги. Оттуда затем начинаются его странствования по монастырям и раскольничьим скитам России, во время которых он становится «царем Давидом» большого Золотого Корабля белых голубей-христов, т. е. слагателем радельных песен на потребу мистической секты духовных христиан.

Так начинается Клюев «песнописец» и поэт. И поскольку всякие даты в этом «мифическом» периоде его истории, естественно, отсутствуют, то определить, когда это произошло (т. е. сочинил свои первые «псалмы»), можно лишь косвенно. «Я был тогда молоденький, тонкоплечий, ликом бел, голос имел заливчатый, усладный». Видимо, речь идет о шестнадцати-семнадцатилетнем возрасте.

Обратимся теперь к документированной части биографии поэта.

По окончании вытегорского двухклассного городского училища (1897) Клюев поступает в Петрозаводскую фельдшерскую школу, из которой уходит по состоянию здоровья, проучившись год. В 1904 г. в малоизвестном петербургском альманахе «Новые поэты» появляются его первые, еще не носящие печати клюевского своеобразия стихи. Подобные же выходят через год и в двух московских сборниках «Волны» и «Прибой», изданных «народным» кружком П. Травина, членом которого Клюев состоял. Приняв участие в революции 1905 года в качестве агитатора от Крестьянского союза и поплатившись за это шестимесячным тюремным заключением, Клюев отходит от революционного движения и обращается к интенсивным духовным поискам и творческому самоопределению, прокладывая себе путь в большую поэзию.

Бесспорным авторитетным провожатым избирает он А. Блока. В начатой с ним в 1907 г. и продолжавшейся восемь лет переписке Клюев придерживается двух целей: во-первых, приобщиться, будучи «темным и нищим, кого любой символист посторонился бы на улице» (из письма Блоку 5 ноября 1910 г.), к элите современного искусства, а, во-вторых, просветить ее представителей, оторванных от национальной жизненной стихии и истинной культуры, духом добра и красоты, исходящим от потаенной народной России, вестником которой он себя осознает. За такового принимает его и Блок, включая фрагменты клюевских писем в собственные статьи, а личную встречу с ним в октябре 1911 г. назвав «большим событием» в «осенней жизни» (Дневник. 1911 г., 17 окт.) В письме к одной из своих корреспонденток он даже признается: «Сестра моя, Христос среди нас. Это Николай Клюев»13. Вскоре он входит в круг столичной литературной элиты и уже в 1908 г. печатается в роскошно издаваемом журнале символистов «Золотое руно». В конце 1911 г. (на обложке 1912) выходит первая книга его стихотворений «Сосен перезвон» с предисловием В. Брюсова, в котором говорилось, что «поэзия Клюева жива внутренним огнем», вспыхивающим «вдруг перед читателем светом неожиданным и ослепительным», что у Клюева «есть строки, которые изумляют». В книге было ощутимо эхо недавней революции. В экзальтированном облике героини своеобразного лирического романа (единственного у Клюева с женщиной) угадывались исполненные жертвенности черты революционерки и одновременно монахини.

В 1912 г. выходит сборник стихов «Братские песни», составленный по утверждению поэта, из текстов, сочиненных еще в бытность его юным «царем Давидом». Появлению сборника способствует сближение Клюева* с «голгофскими христианами» (революционно настроенной частью духовенства, призывавшей к личной, подобно Христу, ответственности за зло мира, издававшей журналы «Новая жизнь», «Новое вино»), которыми делалась ставка на Клюева как на своего пророка.

В 1913 г. Клюев издает сборник стихотворений «Лесные были», сильно разнящийся с двумя первыми. В нем предстает «языческая», народная Русь, веселящаяся, разгульная, тоскующая, выражающая себя в естественной фольклорной песне («Полюбовная», «Кабацкая», «Острожная»). Учитывая этот отход Клюева от религиозной доминанты, В. Ходасевич иронизировал по поводу неоправдавшейся надежды «мистиков» из «Новой жизни» видеть Клюева выразителем «нового рели

13 Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 338.

гиозного откровения» в то время как тот взял да и написал книгу «песен» «Лесные были», содержание которой – «эротика, довольно крепкая, выраженная в стихах звучных и ярких» 14.

К этому времени Клюев уже признан на отечественном Олимпе. Н. Гумилев в своих обзорах выходящих сборников стихов определяет основной пафос его поэзии как «пафос нашедшего», как «славянское ощущение светлого равенства всех людей и византийское сознание золотой иерархичности при мысли о Боге» и называет его стихи «безукоризненными» 15. Клюева с радостью принимают в свой «цех» акмеисты, которым импонирует в его стихах словесная весомость, многокрасочность и полнозвучность отображенного в них патриархального крестьянского мира, названного впоследствии О. Мандельштамом в «Письме о русской поэзии» (1922) «величавым Олонцем, где русский быт и русская мужицкая речь покоятся в эллинской важности и простоте» 16. «Вздох облегчения пронесся от его книг,– высказывался по поводу сближения Клюева с этой группой один из «синдиков» «Цеха поэтов» С. Городецкий.– Вяло отнесся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм» 17. Во время своих приездов в начале 1910-х гг. из Вытегры или Москвы (где тоже нередко бывал) в Петербург поэт посещает собрания акмеистов как на их квартирах, так и в литературном кафе «Бродячая собака». Его стихи печатаются в близком им альманахе «Аполлон» и в их собственном органе – ежемесячнике «Гиперборей».

С 1913 г. Клюев становится центром притяжения для новейшего поколения «поэтов из народа», составивших позже ядро новокрестьянской поэзии – С. Клычкова, А. Ширя-евца и особенно С. Есенина, сразу же на всю жизнь вошедшего в его судьбу и поэзию. Как вспоминал в мемуарном очерке

14 Ходасевич В. Русская поэзия // Альциона. М., 1914. Кн. 1. С. 211.

15 Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990. С. 136, 137.

16 Мандельштам О. Слово о культуре. М., 1987. С. 175.

17 Городецкий С. Некоторые течения в современной русской поэзии // Аполлон. 1913. № 1. С. 47.

«О Сергее Есенине» (1926) С. Городецкий, Клюев при первой же встрече с ним в 1915 г. в Петрограде в полном смысле «впился в него». И далее автор продолжает: «Другого слова я не нахожу для начала их дружбы. История их отношений с того момента и до последнего посещения Есениным Клюева перед смертью – тема целой книги, которую еще рано писать. Чудесный поэт, хитрый умник, обаятельный своим коварным смирением, вплотную примыкавший к былинам и духовным стихам Севера, Клюев, конечно, овладел молодым Есениным, как овладевал каждым из нас в свое время. Он был лучшим выразителем той идеалистической системы деревенских образов, которую нес в себе Есенин и все мы. Но в то время как для нас эта система была литературным исканием, для него она была крепким мировоззрением, укладом жизни, формой отношения к миру. Будучи сильней всех нас, он крепче всех овладел Есениным» 18.

Восприняв Есенина как Богом данный ему подарок судьбы, как верного спутника в своем страдном, крестном пути поэта «святой», «избяной» Руси, Клюев, естественно, берет на себя ответственность за его судьбу. Его первые напечатанные о Есенине слова – это посвящение к опубликованному в альманахе «Скифы» (1917. Сб. 1) стихотворению «Оттого в глазах моих просинь...», при последующем переиздании («Пес-нослов, 1919. Кн. 2) снятое: «Прекраснейшему из сынов крещеного царства, крестьянину Рязанской губернии, поэту Сергею Есенину». Есенин выступал здесь и героем самого стихотворения, которое, будучи дополнено другими, составило цикл стихотворений «Поэту Сергею Есенину» (1916– 1918, опубликован в «Песнослове»). Из цикла также явствовало, что не только физическая красота отрока (Есенину тогда было 20 лет) окрылила Клюева. В Есенине он почувствовал творческий потенциал, который мог бы сделать его своего рода помазанником на поэтический престол России, неким царевичем русской поэзии: «Изба – питательница слов / Тебя взрастила не напрасно: / Для русских сел и городов / Ты станешь Радуницей красной». При этом себе Клюев

Городецкий С. Русские портреты. М., 1978. С. 24.

готов был определить роль только/предшественника, своего рода Иоанна Предтечи, тогдакак Есенин явно наделялся им миссией, подобной миссии Христа. Даже размолвка всереди-не 1917 г. и последующие нелицеприятные суждения поэтов друг о друге не разубеждают Клюева в признании Есенина великим поэтом и«своем призвании быть его предтечей. Так, в начале марта 19it8x. он в .письме из Вытегры в Петроград к издателю «Ежемесячного журнала» В. С. Миролюбову, предпринявшему, вероятно, .какие-то шаги к их примирению, делает следующее признание: «Благодарение Вам за добрые слова обо мне перед Сережей. Так сладостно, что мое тайное благословение, моя жажда ютдатъ, переселить свой дух в него, перелить в него все свои песни, вручить все свои ключи (так тяжки иногда они, и Единственный может взять их) находят отклик в других людях. Я очень болен, и если не погибну, то лишь по молитвам избяной Руси и, быть может, ради прекраснейшего из сынов крещеного царства»19. Огромный поэтический дар и несомненную наставническую роль Клюева в начальные годы их дружбы бесспорно признавал и Есенин.

В «Лесных былях», в следующем за ними сборнике «Мирские думы» (1916), а также в последующих книгах стихов Клюев первым из поэтов России одухотворил в совершенстве разработанный его предшественниками реалистический пейзажный образ необычайно ярким видением в нем Святой Руси, названной им самим Русью «бездонной», «рублсв* ской» и проч. В живописи подобное прозрение духовного, сокровенного облика России в ее природной ипостаси было сделано «певцом религиозного Севера» М. В. Нестеровым.

Природа в стихах Клюева обладает двойным бытием. Прежде всего это как бы вполне живое воздействие реально существующей на русском Севере «лесной родины» поэта. Проникая в нее через «врата» образа, мы словно бы и впрямь можем освежиться здесь «фиалковым холодком» короткой северной весны, почувствовать, как «тянет мятою от сена» на «затуманившихся покосах» и даже, как бы бродя по

19 Рукописный отдел ИРЛИ. Ф. 185. Оп. 1. № 1403.

осеннему лесу, «листопадом, смолой подышать...», словом, насытиться видением и запахом России – как в значительной степени уже потерянного «берестяного рая», из которого сквозь приотворенные «врата» поэтической реальности все еще ощутимы «Дух хвои, бересты...», «Воск с медынью яблоновою» («Вешние капели, солнопёк и хмара...», между 1914 и 1916; «Мы – ржаные, толоконные...», 1918).

Но вместе с тем только реалистическим изображением своего пейзажа Клюев не ограничивается, наделяя его через миросозерцание и духовное видение христианской, православной культуры еще и элементом мистической, церковной визи-онности. Природа в таком случае начинает приобретать некий трепет таинственного инобытия: «Набух, оттаял лед на речке, / Стал пегим, ржаво-золотым... / В кустах эатеплилися свечки I И засинел кадильный дым» («Набух, оттаял лед на речке...», 1912). Эстетическое восприятие родного края соединяется в пейзажной лирике Клюева с ощущением божественной благодати, поскольку за свое тысячелетнее существование православная вера и культура вполне уже стали природой русского человека и в глубине его сознания взаимопрониклись с исконно существующими в нем образными представлениями о природе естественной. «Глубоко религиозное чувство и не менее глубокое чувство природы» не случайно, по определению встречавшегося с Клюевым на переломе 1920—1930-х гг. итальянского слависта Этторе Ло Гатто20, являются основополагающими началами его личности.

При этом обе поэтические «материи» (природного мира и христианской духовности, храма) поэт тонко сближает в точках их наибольших соответствий, например, цветовых: первые весенние листочки – церковные свечки, белизна березовых стволов – бледность лиц монастырских отроков и монахинь, позолота иконостаса – желтизна осеннего леса, киноварь на иконе – заря, голубой цвет на ней – небесная синева, человеческая жизнь – свеча, сгорающая перед иконой, но вместе с тем также и «перед ликом лесов».

Этторе Ло Гатто. Мои встречи с Россией. М., 1992. С. 86.

* * *

Февральскую, а потом и Октябрьскую революции 1917 г. Клюев воспринимает поначалу восторженно, предполагая в них некую возможность исторического осуществления идеальной Руси, «берестяного рая». Наряду с А. Ремизовым, А. Белым, Е. Замятиным, М. Пришвиным, С. Есениным он входит в литературную группу «Скифы», на страницах одноименного альманаха которой Ивановым-Разумником развивалась мысль о революции как средстве для утверждения на земле крестьянского социализма, «мужицкого царства». В 1918 г. поэт вступает даже в коммунистическую партию и щедро одаривает революцию пламенными строками стихов, прославляющих «сермяжные советские власти», самого Ленина – как некоего патриарха мужичьей, раскольничьей России: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах» (цикл стихотворений «Ленин», 1918—1919)21. В них, по мысли современника поэта, ощутимо намерение как бы подсказать новому правителю, что «не царь, не диктатор, а игумен – пример народного благочестия, казначей народной правды<...> Не искусственный интернационал, а органическое развитие народной самобытности. Не никонианское насилие, а свободные денисовские ответы (Поморские) на сто вопросов Неофита» 22. В приятии Клюевым революции сказалась надежда на то, что при создании нового общества будут в одинаковой мере учитываться интересы всех слоев народа и, в особенности, разумеется, крестьянские. Подчеркнуть это было важно в силу того, что сразу же после октябрьского переворота в сознание народа стала усиленно внедряться идея о том, что происшедшая в России революция – не какая-нибудь, а прежде всего пролетарская. У него возникает даже немыслимый прежде для

21 Знаменательно, что выраженные здесь поэтом свойства ленинского характера были подмечены Питиримом Сорокиным и в реальных чертах пролетарского вождя: «Взобравшись на подмостки, он театральным жестом сбросил с себя плащ и стал говорить. Лицо этого человека содержало нечто, что очень напоминало религиозный фанатизм староверов» (Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 233).

22 Менский Р. Н. А. Клюев // Новый журнал. 1953. № 32. С. 156.

его поэзии мотив единения с урбанистическим миром. Им приветствуются мирно уравненные святым делом свободного теперь труда «завод железный» и «степная хата», «дымок овинный», «сны заводов» и «раздумья нив» (Товарищ, 1918). С наибольшей полнотой лицо революционной музы поэта находит выражение в его пятой книге стихов «Медный кит» (1919, фактически – 1918).

В это же время выходит в двух книгах собрание стихотворений Клюева «Песнослов» (1919), включающее все созданное помимо и после первых четырех книг, а также сами эти книги в частично переработанном виде. Доминирующей в «Песнослове» выступала близкая христианству мысль, что «мир лежит во зле» и что только чрез его духовное «преображение» может быть достигнуто избавление и благоденствие. Но если поначалу такой «преобразующей» силой у Клюева выступало само учение Христа, то теперь на первый план (не вытесняя, впрочем, Христа) выдвигался мир природный и земледельческий – как некая единственная возможность гармонического существования человека вне зла. Он предстает в «Песнослове» во всей горизонтали и вертикали своего крестьянского бытия, включая само пространство в его топографических и хозяйственных измерениях: перелески, боры, «болотные тряские ляги», овраги с их «пологостью», нагорья, взгорья, похожие на «скатеретку» лесные прогалины, убегающие вдаль «извивы» дороги, «гладь сонных сжатых нив», мочища и стлища (где мочат и расстилают лен), «пореч-ные мели». По-крестьянски дробно, в соответствии с производственной целесообразностью поделено здесь и время – в сутках: «предрассветный час», «сутемёнки», «победья час» (обеденный промежуток); в годовом круге земледельческого календаря: «пролетье» (между весной и летом), «отжинки», «пора обмолота», «веселые заморозки», «зазимки». Любовно опоэтизированы работы, промыслы, ремесла, включая и такое, как вязка лаптей («Скрипит лощеное бересто / У лаптевяза под рукой»). Это и обработка льна, которому по выходе из мочища надо сначала хорошо вылежаться на осеннем «косом солнопёке», прядение кудели, тканье полотна, соотносимое и с явлениями в природе («Как баба, выткала за сутки / Речонка сизое рядно»), и с самой человеческой жизнью, закончить которую здесь, «как холст допрясть». В посвященном плотницкому ремеслу стихотворении «Рожество избы» (1915—1917) поэт обнаруживает себя дотошным его знатоком.

Строго упорядочен отбор тканей, одежды, обуви, украшений. Неразборчивое попадание сюда случайных вещей исключено. Все только со знаком крестьянского предпочтения. Особой, ставшей притчей во языцех узорчатости стих Клюева достигает отчасти и за счет всех этих «миткалей», «камлотов», «канифасов», «пестряди», «ряднин». Именно они входят в устойчивый круг клюевских символов крестьянского мира: «душа пестрядинная» (у деда), «небо пестрядное», «пестрядинная волна». Еще больший характер узорчатости придают стиху Клюева запечатленные в нем образы крестьянской одежды, наряды («пятишовка», «шугай»). Поименован и чуть ли не весь домашний скарб, предстающий даже в виде некой домашней нежити («резная укладка», «корчага»). Скарб избяного хозяйства поэтизируется Клюевым с особым вдохновением, поскольку это предметы, на которых хранится печать «дел и дней» крестьянского бытия. «Русский короб» и «эллинскую вазу» поэт уравнивает в их равноценном содержании красоты. Предельно насыщена поэзия Клюева и образами крестьянской снеди: пахучие ковриги, колобы с начинкой, варенухи, толокно на меду, масляный блинник, просяной каравай, калач, пшеничная сайка, сытовый хлеб, сбитень, окунья, сомовья уха и т. д. Но вместе с тем снедь как самоценное благо Клюевым обычно не поэтизируется. Есть у него такое, например, живописание «куса»: