Текст книги "Бесконечность любви, бесконечность печали"
Автор книги: Наталья Батракова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)
– Ну где же Катя?» – уже занервничал Веня, рассматривая машины у бордюра.
Старый советский, с позволения сказать, автомобиль стоял с открытым капотом, изнутри валил пар, рядом суетились растерянные мужчина и женщина и на всех парусах к ним спешили представители органов правопорядка.
– ...продолжается регистрация на рейс №... Минск-Ганновер, – проинформировал динамик.
«Наконец-то!» – издалека заметил Веня знакомый БМВ и поспешил навстречу...
Вадим дотащил чемодан до стойки, кивнул изменившейся в лице Кире, пожал руку Артему и удалился на спецконтроль. Общаться не хотелось, да и им, едва не опоздавшим на регистрацию, не до разговоров.
Ладышев прибыл в аэропорт задолго до отлета, чтобы оставить машину на охраняемой стоянке. Заехал почти сразу, но пришлось немного покружить в поисках свободного места. Подходить к стойке регистрации нужды не было, так как он зарегистрировался на рейс заблаговременно по Интернету, багаж тоже отсутствовал
– необходимые в поездке мелочи уместились в чемодан ручной клади. Летит он всего на день, от силы на два.
В Чехию Вадим летел на встречу с Автуховичем. Расчет Поляченко, что, возможно, получится его отыскать через дочь, оказался верным: ровно через неделю она указала на своей странице новое место жительства – Брно, что подтвердила фотографиями. И тогда Клюев ради друга сделал то, чего категорически не воспринимал,
– зарегистрировался в социальной сети.
Списавшись с девушкой, он попросил электронный адрес отца и отправил ему для начала короткое послание: как он там, на новом месте? Автухович ответил так же сдержанно: работает, все нормально. Чтобы расположить бывшего одноклассника к откровенности, Саня послал ему еще одно пространное письмо-воспоминание с приятными подробностями школьной жизни и юности. И лишь в конце изложил суть дела: он ищет сына друга, которого Автухович когда-то оперировал.
Ответ Леонида Борисовича не заставил себя ждать и был сухим, коротким, довольно резким по тону: ему, конечно, приятны школьные воспоминания, но, исходя из соображений медицинской этики, он не имеет права разглашать сведения о своих пациентах и при всем уважении к Клюеву просит его больше не обращаться с подобными вопросами.
Саня, показав ответ Вадиму, только развел руками: все, что смог! Он же предупреждал: Автухович – человек замкнутый и такую просьбу вряд ли исполнит. И тогда Вадим сам написал Ав– туховичу, начав с того, что с уважением относится к его позиции как врача и с понятиями медицинской чести и этики знаком с детства, так как его отец – профессор Ладышев. Далее изложил свою историю и попросил принять во внимание его отцовские чувства: каково это – случайно узнать, что много лет назад у тебя родился сын, и понятия не иметь, что с ним? И он не остановится, пока его не найдет. Не имеет права!
На сей раз Леонид Борисович молчал неделю – то ли был занят, то ли проверял информацию и взвешивал все «за» и «против». А затем прислал обстоятельный ответ. Да, он хорошо помнит мальчика: слишком тяжелые врожденные патологии, запущенные. Далее следовали медицинские подробности и диагноза, и операции, которую он провел, но на самом деле ее требовалось сделать гораздо раньше: сказалось отсутствие родных, ежедневного внимания, ухода и т.д. А мальчишка-то был замечательный, одаренный, с феноменальной памятью. В три с половиной года не только бегло читал и считал, но и на лету запоминал новые слова и термины, в том числе медицинские, чем покорил весь персонал отделения.
Чтобы не ошибиться в своих дальнейших действиях и по возможности поставить ребенка на ноги, Автухович решил проконсультироваться у профессора Кольтене во Франкфурте, где несколько лет назад проходил стажировку. Он отправил письмо по Интернету с подробнейшим диагнозом и снимками и изложил свой план лечения.
Действовал без всякой надежды, прекрасно понимая, что в нашей системе это практически нереально – поэтапные операции по мере роста для ребенка-инвалида, да еще отказника. Поставить бы его хоть на костыли, чтобы мог себя обслуживать.
И тут случилось чудо. Профессор заинтересовался этим случаем и специально прилетел в Минск. Познакомился с маленьким пациентом и решил вывезти его в Германию. И не только с целью вылечить.
«Маленький гений! – не скрывал он восхищения после нескольких часов общения, за которые мальчик научился считать до десяти на немецком, запомнил несколько фраз и пару десятков слов. – Это невероятно! Я хочу его усыновить!»
Но у нас вопросы усыновления детей иностранцами стоят на особом контроле – свои правила, запреты, ограничения, сроки рассмотрения. И по двум основным требованиям профессор никак не подходил на роль усыновителя: во-первых, был вдовцом, во-вторых, не позволял возраст.
На этом, пожалуй, дело и закончилось бы, да, видно, сильно запал ему в душу Сережа. Спустя несколько недель Кольтене снова прибыл в Минск, уже не один, а с семьей друзей, привезшей все необходимые документы. Процесс усыновления значительно ускорился ввиду тяжелого диагноза, а в Германии ребенку обещали полное выздоровление. Профессор Кольтене предоставил расписанный на годы вперед поэтапный план операций, первую из которых следовало провести безотлагательно. Так что довольно быстро, буквально через пару месяцев, Сережа отправился с неожиданно обретенными родителями за границу.
Года три назад профессор прислал Автуховичу короткое сообщение об успешных итогах первого цикла операций и небольшой видеоролик, подтверждающий, как, опираясь на костыли, подросший Сережа делает самостоятельные шаги.
Увы, это все. Дальнейшая судьба мальчика белорусскому доктору не известна. И поинтересоваться уже не у кого: полтора года назад профессор Кольтене умер, о чем Автухович узнал из медицинской хроники. Еще он добавил: никогда не рассказал бы эту историю, если бы не одно обстоятельство.
Как-то по приезду в Минск Кольтене попросил свозить его на могилу умершего коллеги. Познакомились они в конце войны под Кенигсбергом. Молодой русский хирург, потерявший накануне беременную жену прооперировал в госпитале тяжело раненного немецкого подростка. Можно сказать, спас ему жизнь... Спустя много лет, уже в 1990-х, они снова встретились – профессор Лады– шев и... профессор Кольтене. В какой-то степени второй считал себя последователем первого, усвоив юношеский урок: и в выборе профессии, и в принципах гуманизма, которые тот проповедовал.
«Не имеет значения, кто перед тобой на операционном столе – друг, враг, какой у него цвет глаз, кожи, сколько ему лет. Ты обязан ему помочь, больной должен выздороветь», – приблизительно так процитировал он слова учителя у его могилы.
Как был бы счастлив знать Кольтене, что отблагодарил профессора Ладышева, поставив на ноги его внука!
Спустя несколько дней Леонид Борисович переслал Ладышеву ролик, который отыскал в архивах, и повторил, что, увы, больше ничем не сможет помочь: имена и фамилии истинных усыновителей ему не известны.
Вадим, раз за разом перечитывая письмо, просматривая кадры со смеющимся мальчиком, похожим на него в детстве как две капли воды, чувствовал нестерпимое желание поговорить с тем, кто видел сына, послушать его рассказ еще раз, возможно, с новыми подробностями. Потому и сорвался с места, как только получил «добро» на встречу...
Преодолев специальный и паспортный контроль, Ладышев неспешно направился мимо своего гейта к магазинам дьюти-фри – времени много, надо себя чем-то занять. Набросив на руку пиджак, он изучал этикетки с ценниками, когда сквозь стеклянную витрину заметил спешащих на посадку Артема с Кирой.
«Как мудро я поступил, однако, что не влез со своим уставом в чужой монастырь, – проводил он их взглядом. – Каждый должен совершить свои ошибки... И потратить остаток жизни на то, что бы их исправить. Вот как я, например...»
Вернувшись в свой гейт, Вадим нашел свободное кресло, достал телефон, включил видео: зеленый газон, мальчик, делающий неуверенные шаги под восторженные восклицания не попавших в объектив взрослых. Улыбается... Его сын... И не его. Найти будет архисложно. Как работают законы в Германии и насколько всесильна там ювенальная юстиция, он отлично осведомлен. Даже Хильда признала, что не в силах помочь: если приемные родители сами не захотят открыть тайну усыновления, никому и никогда она не станет известна.
Судя по всему, шанс исправить ошибку молодости у него иллюзорный... Но он не остановится и будет искать сына до конца дней.
«Еще надо придумать, как все преподать матери... Только бы ее сердце выдержало», – тяжело вздохнул Вадим, закрыл видео, перевел телефон в режим «полет» и спрятал в специальный карман чемоданчика.
– Объявляется посадка на рейс №... следующий в Ганновер... – прозвучало со стороны стойки на выходе в посадочную зону.
Люди в зале ожидания засуетились, часть их быстро выстроилась в очередь.
«...Катя?! – не сразу поверил глазам Ладышев, обратив внимание на беременную женщину в очках. В груди екнуло, дыхание замерло. – Сколько же я ее не видел? – прикинул он, неотрывно следя, как, сверив номер рейса на табло с билетом, вместе с очередью она медленно продвигалась вперед. – Полгода? Почти... А беременность ей идет...»
Между тем Катя, периодически перекрываемая спинами, дошла до стойки, протянула билет представителю авиакомпании, сделала шаг к ступеньке, ведущей вниз, на секунду оглянулась, посмотрела прямо в сторону Вадима и... исчезла.
«Заметила? – непонятно на что надеясь, спросил он себя. – Вряд ли... Не с ее зрением... Вот и свиделись напоследок», – почувствовав нахлынувшую тоску, Вадим подхватил чемодан и направился к бару.
– Пятьдесят виски. Этот, – показал он рукой на откупоренную буты л icy.
Расплатился, взял протянутый пластиковый стаканчик, прошел к столику, и взгляд сам устремился туда, где обнаружил Катю. Посадка закончилась. Дверь в «рукав» была закрыта. Пересчитав билетные бланки, девушка в форме кому-то отчитывалась по рации. С противоположной стороны у другой стойки появились ее коллеги в форме.
«Мой, на Прагу», – понял Вадим, заметив, как из-за стены, перекрывавшей вид на летное поле, медленно выдвигается хвост самолета.
«Надо научиться как-то иначе любить – любить, но при этом думать только о себе, жить только своими желаниями... – потянуло на рассуждения Вадима. – Хотя... Тогда это уже не любовь, а чистейшей воды эгоизм... Будь счастлива, Катя!» – пожелал он и, нарушив привычку не спеша смаковать напиток, одним махом опрокинул в рот содержимое стаканчика...
...Пропустив к окну пассажира, Катя втиснулась в кресло, до предела увеличив длину ремня, застегнула его под выпиравшим животом и облегченно выдохнула:
«Наконец-то в самолете!.. Неудобно, но, может, удастся вздремнуть... – пошевелилась она, попытавшись занять более-менее удобное положение. – Сумасшедшее утро!»
Утро на самом деле выдалось невероятно сумбурное, продолжив предыдущий вечер. Лена с Милой засиделись допоздна и никак не хотели уходить. В конце концов Арина Ивановна с отцом из вежливости предложили им заночевать, наивно полагая, что те поймут намек: дорогие гости, не надоели ли вам хозяева? Не тут-то было! Перевозбужденные общением подруги с радостью приняли предложение: они стольким еще не успели поделиться! Спать всех уложили в Катиной комнате на снятых с чердака допотопных раскладушках. Но какое это имело значение, если сморило их только под утро, когда за окном уже стало светать?
А в седьмом часу и гостей, и хозяев разбудил настойчивый сигнал домофона, вслед за ним зазвонил телефон Милы. Ленка еще вечером свой демонстративно выключила, а Мила не решилась: дома Паша с детьми, мало ли что? Звонил Колесников. Но не успела ему Мила спросонья должным образом ответить, как в дверном проеме с огромным букетом в руках появился он сам и прямо на глазах свидетельниц в неглиже бухнулся перед женой на колени.
Пришлось Кате с Милой оставить их наедине. Ждали долго, успели и чаю попить, и выяснить, как Игорь вычислил, где супруга. Конечно, Паша выдал, кто же еще! Хотя, с другой стороны, что тому оставалось делать, когда посреди ночи к нему в квартиру в поисках жены вломился пьяный Колесников?
Сначала в целях успокоения Полевой лишь попытался заверить его в «целомудренном» местонахождении супруги, а затем на правах друга почти два часа читал лекцию о семейной жизни. Единовластное и деспотичное правление порой оправдано в бизнесе, но категорически неприемлемо в семье! К концу, увлекшись, Паша решил сразить друга сногсшибательным доводом: Лена ждет ребенка, но из-за тирании Игоря может пойти на аборт!
Мигом протрезвевший Колесников вскочил с места и помчался в Ждановичи вымаливать прощение. Позаботился даже о цветах в столь ранний час, но только не о сне обитателей дома. Правда, когда смирный, держа супругу за руку, вышел из комнаты, извинился за свое вторжение. А Кате пообещал помощь при любых материальных затруднениях.
Подруги наблюдали за этим последним действием Марлезон– ского балета расткрыв рты. Кротким и виноватым они Игоря еще не видели. То ли Пашина лекция возымела действие, то ли любовь победила, а может, и совесть заговорила – значения уже не имело. Лишь бы подруга была счастлива!
Попрощавшись, умиротворенные Колесниковы уехали. Следом засобиралась Мила: дети и Паша, наверное, проснулись, а завтрак не готов. Часы показывали начало девятого, и семейству Евсеевых тоже пора приступать к сборам в аэропорт...
«Надо хоть немного вздремнуть...» – Катя опустила тяжелевшие с каждой секундой веки и стала проваливаться в сон.
– ...Девушка, – кто-то коснулся ее плеча. Вздрогнув, она открыла глаза. Рядом стояла стюардесса. – Вы одна летите? В бизнес-классе есть свободные места. Там вам будет удобнее, – показала она взглядом на подпертый коленями живот пассажирки и улыбнулась. – Давайте я вас провожу и помогу с вещами.
– Спасибо большое! – поблагодарила Катя, пересев в начало самолета. Места для ног здесь действительно больше.
«Не верится, что родная «Белавиа» способна на такую заботу! Надо написать благодарность», – посмотрела она вслед улыбчивой стюардессе.
Самолет медленно отчалил от здания аэропорта.
«Прощай, Минск! – наблюдая за картинкой за окном, Катя вспомнила о странном ощущении: пока она двигалась в очереди на посадку, словно кто-то наблюдал за ней. Она даже оглянулась, но никого не заметила. – До свидания, Минск! – поправила она себя, когда, взревев моторами, самолет пронесся мимо зданий и оторвался от земли. – Я вернусь!.. Мы обязательно вернемся!..» – приложив ладонь к животу, пообещала Катя за себя и за свою дочь...
***
– Добры вечар! Як пачуваецеся?
Среди ставшего привычным попискивания медицинских приборов Катя расслышала новые звуки и размежила веки.
«Сон, – заторможенно попыталась она осознать реальность. – Мова? Здесь? Бред!»
За два дня нахождения в клинике она и русскую-то речь слышала всего дважды: от сербки, определявшей ее в стационар, которую поняла на уровне контакта, и от готовившей ее к операции медсестры: женщина обладала явно выраженным прибалтийским акцентом и была скупа на слова, но говорила свободно.
Затуманенное сознание выхватило в полумраке палаты фигуру в синей униформе, сфокусировавшись, идентифицировало мужчину, внимательно смотревшего на мониторы над кроватью.
– Усё цудоуненька! – пробормотал он.
– Вы кто? – пытаясь сфокусировать зрение, близоруко сощурилась Катя.
– Доктор, – ответили ей. – Олег. А вы... – он бросил взгляд на один из мониторов, – Екатерина? Очень приятно.
Разговаривать, не различая лица и мимики собеседника, некомфортно.
– Где мои очки? – забеспокоилась она.
– Вот, держите, – протянул очки мужчина и уточнил: – Вы ведь из Минска?
– Из Минска, – кивнула она, наконец-то рассмотрев собеседника.
Высокий, плотный молодой человек: ежик коротко остриженных светлых волос, серые глаза, обрамленные густыми выгоревшими ресницами, пухлые губы.
«Лицо доброе», – оценила Катя.
Поймав изучающий взгляд, Олег улыбнулся.
– А я тоже минчанин! – сообщил он и не менее радостно добавил: – Третий год здесь работаю и впервые разговариваю с землячкой! Заступил на дежурство, просмотрел список больных и первым делом к вам побежал. Как себя чувствуете? Что-то беспокоит? – осведомился он, став серьезным.
– Ничего, – прислушалась к себе Катя.
Разрешите, я посмотрю, – попросил доктор и, не дожидаясь ответа, откинул одеяло. Бережными движениями слегка помял живот, снял край лейкопластыря, прикрывавшего послеоперационный шов, приклеил его на место и снова прикрыл больную одеялом.
«Ничего не говорит о ребенке, – болезненно поморщилась Катя. – Надо спросить... Боже, как страшно!»
– Болит? – тут же отреагировал доктор.
– Скорее ноет, – успокоила она. – Терпимо.
– Понятно, – он что-то пометил на планшете. – Вы, наверное, хотите знать, как ваша дочь? – словно услышал он ее немой вопрос.
– Да, – еле выговорила Катя мигом пересохшими губами.
Внутри все сжалось, скукожилось, на что один из мониторов тут
же отреагировал тревожным попискиванием.
– А вот так нельзя! – предостерег доктор. – Ваша задача после кесарева – как можно быстрее встать на ноги: вам еще ухаживать за ребенком! Насколько я знаю, операции прошли успешно: и у вас, и у девочки, – ободряюще улыбнулся Олег.
– А как она сейчас? Вы могли бы узнать? – с мольбой в голосе попросила Катя.
– Конечно. Сейчас к вам зайдет медсестра, сделает необходимые процедуры, за это время я завершу обход и свяжусь с дежурным неонатологом в детской реанимации.
– Я буду ждать... – прошептала Катя и опять уплыла в полудрему.
Иногда размыкая веки, она напряженно щурилась, следя за мельканием цифр в углу монитора, и снова впадала в забытье. Но при этом слух обостренно реагировал на малейший шум в коридоре.
Наконец открылась дверь, в палату кто-то вошел. Распахнув веки, Катя попыталась рассмотреть размытую фигуру. Скрипнула табуретка, фигура приблизилась.
«Олег!» – обрадовалась она, узнав доктора, и тут же заволновалась: на данную минуту самое главное – состояние ее только что рожденной и тут же прооперированной дочери.
– Все в порядке, – успокоил Олег, коснувшись ее ладони. – Ваша дочь – еще тот боец: состояние стабильное. А вам надо отдыхать. Спите.
– Подождите! – ухватила она доктора за руку. – Не уходите! Как вы считаете... каковы наши шансы? – отрывисто спросила Катя. – Говорите все как есть, – придала она голосу твердости. – Я ко всему готова. Пожалуйста.
Ну, если так... – опустил он голову. – Вы уже знаете, что с такой множественной врожденной патологией дети живут от силы час-два. А ваш ребенок... – сверился он с часами на мониторе. – Вас в девять утра оперировали? После сложнейшей операции на крохотном сердечке прошло более двенадцати часов, и время теперь
– наш союзник. У профессора Сандина золотые руки. Все должно быть хорошо, надо верить! – ободряюще сжал он ее пальцы.
– Я верю, – улыбнулась Катя сквозь слезы. – С первого дня беременности верила: что бы мне ни говорили, что бы ни советовали, как ни убеждали!
– Догадываюсь, через что вам пришлось пройти, – понимающе кивнул доктор. – И что еще придется преодолеть.
– Я знаю – две операции. Но я дала слово: мой ребенок выздоровеет, будет жить нормальной жизнью. Чего бы мне это ни стоило.
Олег поднял голову, заглянул ей в глаза.
– Я всегда преклонялся перед силой материнского инстинкта и такими женщинами, как вы. Уверен, у вас все получится... Знаете, я ведь тоже инвалид детства, и моя мама точно так же когда-то дала слово: сделаю все, чтобы он выздоровел! И вот результат, – доктор показал на себя и добродушно улыбнулся.
– Вы?! Вы – инвалид детства? – расширила глаза Катя. – Где мои очки?
– Держите, – протянул он очки. – Я астматик. С младенчества
– по больницам, на капельницах да на гормонах. И все время рядом была мама, боялась на минуту одного оставить. <ООпопик», «маменькин сынок», «заучка» – чего только я не наслушался! – усмехнулся доктор. – Как сейчас помню: ребята во дворе будто заведенные носятся, а я несколько шагов пробежать не могу – сразу кашель, одышка. И, откуда ни возьмись, мама с баллончиком: если и выпускала во двор – а мы на втором этаже жили, то всегда держала окна открытыми, чтобы слышать мой кашель. Так что я больше дружил дома с книгами.
Катя надела очки и с любопытством принялась изучать доктора: широкие плечи, крепкие мужские ладони, мускулистая шея, которую не мог замаскировать воротник-стойка униформы.
– Не верится, – сообразив, что так пристально разглядывать человека неприлично, смущенно отвела она взгляд.
А я и сам не верю, – снова расплылся в улыбке Олег. – Прошлым летом приезжал в отпуск, разыскал двоих ребят с того двора. Надо было видеть их изумленные лица!.. Они ведь долго не понимали, почему я – не такой, как все. Однажды взяли меня на «слабо» и подбили за яблоками слазить в заброшенный сад. Мы тогда на Чкалова жили, рядом как раз начали застраивать район Могилевской – Воронянского. Людей выселили, частные подворья снесли, а сады выкорчевать не успели – яблони, груши, сливы! И год урожайный выдался, гроздьями висели, дразнили. Мы, дети каменных джунглей, такого бесхозного изобилия в жизни не видели. Набрали огромные пакеты яблок, я нести вызвался. Хотелось стать своим для ребят. Ну, мальчишка, словом, – усмехнулся он. – И вдруг сторож со стройки выскочил: как рявкнул – все врассыпную. А я-то с яблоками – не могу добычу бросить, бегу, волоку пакеты. Стал задыхаться. Хлоп по карманам – баллончика нет: во двор-то ненадолго вышел, на приступ не рассчитывал. Пацаны собрались – меня нет. Не испугались, вернулись обратно, а я на земле валяюсь, уже синеть стал. Побежали к сторожу, тот скорую вызвал... А спустя пару дней приехали они ко мне в больницу и привезли те самые яблоки: брось они меня тогда – помер бы в кустах.
– Молодцы ребята! – похвалила Катя.
– А то! У нас двор вроде как и спокойный был, но хулиганья вокруг хватало: девяностая школа рядом, о ней ого-го какая слава ходила! Но я в первой учился. Так вот, пока не переехали с мамой, больше никто меня во дворе не задирал. Зауважали.
– А я знаю, где девяностая школа, и где первая, знаю, – обрадовалась Катя – Я дважды жила в том районе: сначала студенткой квартиру снимала, а после – по семейным обстоятельствам. В доме между аптекой и хлебным!.
– Неужели?! – искренне удивился Олег. – В этом доме до сих пор живет моя первая любовь! Детская, на три года старше, Татьяной зовут. Незнакомы?
– Нет. Я там недолго жила, пару месяцев... А почему вы переехали? Такой район замечательный, зеленый, тихий!
– Отец с мамой развелись: не выдержал он моих болячек. Бабушка к тому времени одна осталась, вот мы к ней и перебрались на Якуба Коласа, – поделился Олег. – Окна квартиры прямо на трамвайные пути выходили. Я, когда в мединституте учился, часто за книгами по ночам засиживался, с первым трамваем спать укладывался. До сих пор стук колес по рельсам снится. Но друзьями я на новом месте не обзавелся...
Ностальгически улыбнувшись, Олег взглянул на монитор.
– Ну вот и замечательно: давление нормализовалось, сердечко ровно стучит, – констатировал он. – Самая надежная анестезия – приятные воспоминания! Спите. А мне пора.
– У меня сейчас вообще ничего не болит. Как только о Минске заговорили, сразу отпустило... Олег, не уходите. Пожалуйста, побудьте со мной еще недолго. С вами как-то спокойнее.
– Ну хорошо, пять минут у меня еще есть. Только я дверь в коридор открою, чтобы слышать...
А как вашей маме удалось... – Катя пыталась сформулировать волнующий ее вопрос.
– ...вытащить меня из болезни? Верила, как и вы, хотя руки порой опускались. На трех работах вертелась, деньги откладывала, чтобы на лето нас с бабушкой в Крым отправить. Там мне и в самом деле становилось легче, но стоило вернуться – приступы повторялись. К каким только врачам она меня не возила, какие только методики не опробовала – ничего не помогало. Пока один доктор не рекомендовал подводное плавание: мол, не надо убегать от проблемы, надо идти ей навстречу. А в моем случае главное – правильно дышать и не паниковать. Так что мама, как ни берегла свое чадо от простуд, решилась отвести меня во Дворец водного спорта. От отчаяния, наверное. Но буквально через пару месяцев случилось чудо: приступы почти прекратились. Правда, с медицинской справкой возникали сложности: меня ведь уже в инвалиды записали – какое плавание? – улыбнулся он. – Вот такая история... Еще годик здесь подучусь – и домой, – неожиданно добавил он.
– Как домой? – удивилась Катя. – Вы серьезно?!
– Серьезней некуда, – подтвердил Олег. – Хотя после того, как отработал распределение в одной нашей больнице и получил грант на учебу за рубежом, был уверен – уезжаю навсегда. Маму хотел со временем перевезти и поначалу ради этой благой цели сил не жалел: учился, работал, язык совершенствовал, во всякие юридические тонкости вникал. Жил по графику: поспал – и за работу.
– А давно вы здесь?
– Скоро три года.
– Странно...
Катя задумалась: человека, который хотел вернуться на родину и честно в этом признавался, за два месяца жизни в Германии она встретила впервые.
– И почему передумали? Расскажите, для меня это важно.
– Стоите перед выбором? – предположил Олег. – Не уверен, поможет ли вам мой рассказ: каждый свой путь сам выбирает... Хорошо. Понимаете, раньше мне казалось, ностальгию люди просто выдумали – от лени, от безделья, от желания как-то себя оправдать... Ну как бы вам объяснить... – попытался он подыскать правильные слова. – Вам знакомо понятие «территория души»?
– Да, – неуверенно кивнула Катя. В памяти всплыл давно прочитанный роман писательницы-землячки.
Очень правильное понятие – «территория души». С одной стороны, ну какая может быть территория у души? Если, конечно, не считать тело, в котором она живет. А на самом деле такая территория есть: место, где ей хорошо, комфортно, где царит умиротворение, покой... Весной мне надо было принять окончательное решение: остаюсь или возвращаюсь? Никак не мог определиться, и на нервах все пошло не так – на работе перестало ладиться, грипп подхватил. Слег с высокой температурой, впадал в забытье. И преследовали одни и те же видения: первая любовь, мама, ребята во дворе и те самые яблоки... Не поверите, но я даже их запах чувствовал! Так могли пахнуть только те яблоки, из детства! – воодушевленно уточнил он. – Очнулся и сразу решил: возвращаюсь! И так стало на душе легко, свободно. Понял: убегал от самого себя, старался не слышать, как мается душа, жил умом, а не сердцем. Стоило определиться – и пошел на поправку. Дела наладились. Поставил новую цель: стать со временем таким же детским кардиохирургом, как профессор Сандина. Ну, чтобы таким, как вы, не пришлось лететь за помощью в другую страну, – пояснил он. – Мову пачау вывучаць... Мабыць, за мяжой найбольш востра паустае пы– танне: хто ты ёсць насамрэч?
– А как ваши друзья отнеслись к такому решению?
– Вы имеете в виду тех, кто здесь работает? – уточнил Олег. – Так здесь мы большей частью не друзья, а конкуренты в борьбе за место под солнцем, – усмехнулся он. – И это нормально: стимулирует... Думаю, некоторые из них обрадовались.
– А те, кто не обрадовался?
– Те считают мое решение ошибочным. Только я думаю иначе. Эмиграция – жестокая штука: здесь по ночам каждому снятся свои яблоки. Рано или поздно наступает момент истины, но изменить что-то уже невозможно: работа, семья, дети. Страшно. И возраст, опять же. Яблоки – это и есть ностальгия. Иногда она переходит в хроническую форму, как болезнь. Многие эмигранты спят и видят, как бы вернуться на родину, но не все могут в этом признаться даже себе, Так и чахнут при полном внешнем благополучии.
– Вы уверены? – озадачилась Катя.
Такое она опять же слышала здесь впервые. Конечно, в русскоязычном кругу часты рассказы о родине – где кто родился, вырос, учился. Но особенной грусти в этих разговорах она не уловила. Или дело в чем-то другом?
Уверен, – кивнул Олег. – Вот давайте возьмем пример из жизни растений. Хорошо известно – пересадить взрослое дерево, чтобы оно прижилось, практически невозможно. Разве что с огромным комом земли, сохраняя корни в благоприятной среде. И пересаживать желательно в подобную же среду обитания: береза никогда не приживется в пустыне среди кактусов. Люди – как деревья: эмигрируя, они должны выдрать себя с большим «комом земли». Если безжалостно отсечь корни – могут не прижиться, а если и приживутся, то все равно не будут такими, какими могли бы вырасти на родине, – пышными, красивыми. Разве что в оранжерее...
– А вот здесь я с вами не соглашусь, – все еще раздумывая о своем новом окружении, перебила Катя. – Многие здесь продолжают цвести и пахнуть. Во всяком случае, я пока только таких встречала.
– Вы здесь недолго и наблюдаете за видимой частью айсберга, – многозначительно произнес Олег. – Поначалу и мне так казалось... Вот только прежней питательной среды даже пересаженному с комом земли дереву хватает ненадолго – от силы на несколько лет. И если к тому времени не образовались новые корешки и не пошли новые ростки – начинается процесс увядания.
– Новые ростки, я так понимаю, дети?
– Да. Но здесь кроется другая беда: когда они вырастут, это будут уже гибриды. Потому что изменилась среда обитания. Не исключено – через несколько поколений они окончательно потеряют родительские черты. Но я хочу, чтобы мое продолжение сохранилось... как вид, что ли. Эволюционировало – да. Но при этом не потеряло идентификационный код или, того хуже, не превратилось в перекати-поле.
– А вы философ, Олег, – переваривая монолог доктора, уважительно заметила Катя.
– Я не философ, я практик: знаю, что в итоге пересиливает – сознание или подсознание... Вот давайте проведем эксперимент. Закройте глаза, – Катя послушно опустила ресницы. – А теперь быстро вспомните самое главное, что осталось дома, – люди, самые яркие впечатления, ассоциации... Раз, два, три.... Стоп! – скомандовал он. – Ну, что видели?
– Вади... – начала женщина и тут же осеклась. – Любимый человек, – поправила она себя, – отец... И два клена за забором: один желтый, другой красный, – подняла она удивленный взгляд.
– Вот! Что и требовалось доказать! У вас тоже есть свои «яблоки»! И корни ваши остались там... Так что я не философ... – повторил он, усмехнувшись. – Философом по образованию была мама, но ради меня пошла мыть подъезды. Я вас познакомлю, если хотите.
– Хочу! Я очень даже хочу познакомиться с женщиной, вырастившей такого чудесного сына!.. Вот только не знаю, когда вернусь в Минск.
Не переживайте. Мне понятно, что вас здесь держит. Пока не разрешится главный вопрос – вы будете не здесь и не там... Но вы вернетесь, – убежденно произнес Олег и решительно поднялся с табуретки. – ...Однако я засиделся. Спите, я загляну к вам утром... Да, забыл сказать: ваш муж звонил, справлялся о состоянии, – вспомнил он уже в дверях.
