Текст книги "Пассат"
Автор книги: Мэри Кэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 42 страниц)
38
В тот же день, когда умерла Амра, Геро возвратилась в консульство.
Оставаться уже было незачем. Дядя прислал ей лошадь и трех сипаев для сопровождения, так как доктор Кили и слыщать не хотел, чтобы она шла по улицам пешком.
Без Кресси и тети Эбби дом казался очень тихим. Дядя Нат встретил ее любезно, однако ясно дал понять, что недоволен ее поведением и не простил ее. Клейтон тоже держался отчужденно, недовольно, он приветствовал ее с холодком, напоминающим, что ей предстоит стать его женой, и что она недостойна этого.
Он не мог знать, что единственным словом любви или сочувствия мог добиться всего, что хотел. Потому что Геро вернулась печальной, усталой, расстроенной и чувствовала себя более одинокой, чем после смерти Барклая.
Когда умер отец, ее все же утешала мысль о будущем: сознание, что ее ждет Клей, планы обновления Занзибара, она; чувствовала уверенность в себе. Но теперь никакой опоры не оставалось. Планы ее рухнули, а в Клейтоне она ошиблась. Ее старания помочь принесли только смерть и несчастья, все теории, усилия и решимость не помогли спасти жизнь одного ребенка. Она проиграла и оказалась брошенной на произвол судьбы в сером мире дождя, печали и сожалений. Если б только Клейтон обнял ее, утешил; она прилепилась бы к нему; простила все и, повернувшись к прошлому спиной, с радостью отдала б устройство своего будущего в его руки, так как разуверилась в своей способности самой устраивать жизнь.
Сама того не сознавая, Геро достигла перекрестка, где предстояло выбрать не только всю дальнейшую судьбу, но и какой женщиной она станет; Клею нужно было только указать, ей путь. Ступив на него, она бы уже никуда не свернула и, побуждаемая недоверием к себе, стала б со временем женой-викторианкой, как того требовали время, общественный класс и Клейтон Майо. Послушной, чинной; покорно разделяющей взгляды мужа и закрывающей глаза на его недостатки; ведущей его дом, повинующейся его требованиям, рожающей ему детей. И ограничивающей свою филантропическую деятельность скромными пожертвованиями и участием в церковных базарах и благотворительных мероприятиях.
Но Клейтон не был склонен сочувствовать трагичному завершению эпизода, который считал неосмотрительным, недостойным и унизительным для себя лично. Он не понял ее чувств и поэтому упустил свою возможность.
– Мне жаль, что ты расстроена, – сказал Клейтон, – но тебе вовсе не нужно было предлагать свою помощь. Пользы ты не принесла никакой, только измучила себя и нас. Впредь, может, будешь следовать советам тех, кто принимает твои дела близко к сердцу.
Он небрежно чмокнул ее в щеку, Геро содрогнулась от этой холодной, собственнической ласки, и внутри у нее что-то пропало. Теперь так будет до конца жизни, подумала она; повернулась, поднялась к себе в комнату и долго лежала там на кровати, жался, что не может заплакать. К Клейтону она не испытывала никаких чувств, но должна была выйти за него замуж и провести всю жизнь в его обществе; кротко принимать его холодные ласки, позволять ему распоряжаться своим состоянием, испытывать то же самое, что и сейчас – будто умерла не девочка из Дома с дельфинами, а она сама.
На миг она ощутила едва ли не зависть к Амре и ее матери, потому что у них нет никаких проблем. Жить разочарованной, с болью в душе, приучаться к смирению, постепенно превращаться в автомат – судьба едва ли не хуже Зориной. И скоро может возникнуть еще одна проблема. Прошло больше двух месяцев с тех пор как она уехала в дождливый вечер из Дома Тени. Оно еще не была уверена:., только боялась.
Ей хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, и она жалела, что не заставила себя расспросить тетю Эбби, пока была возможность. Но, теперь уже поздно, а обратиться больше не к кому. Оливия будет восторженно потрясена, примется неумеренно сочувствовать и все разболтает, Миллисент Кили, приятельница тети Эбби, пожилая, бесчувственная, англичанка до мозга гостей. Доктор. Кили очень любезен, но все же это мужчина, чужой мужчина. Если б только отношения между ней и Клейтоном были другими… Будь Клей таким, как некогда ей представлялось, с ним можно было б поговорить. Но теперь это невозможно, и остается только Ждать.
Дни после возвращения в консульство были самыми долгими в. жизни Геро; впоследствии они казались ей нескончаемыми, тянувшимися несколько месяцев, а не всего две недели.
Дядя Нат запретил ей выходить из консульства, для надежности у всех выходов поставил слуг, на садовую калитку повесил новые замки и ключи от них держал у себя. Сказал, что не намерен позволять племяннице увлекаться новыми несносными причудами и позаботится, чтобы она до конца пребывания здесь вела себя прилично, не возмущала белую общину и не навлекала на себя позора, попадая в новые неприятные переделки.
Геро не выказывала намерения ослушаться, ее бледность и апатия стали беспокоить Натаниэла, иногда ему даже хотелось, чтобы в ней взыграл прежний дух. Он жалел ее, так как считал, что тут во многом повинна наследственность – раздражающая страсть Гарриет к реформам и эксцентричные взгляды Барклая. Потом, в конце концов, ей всего двадцать два года, а она в последнее время перенесла столько, что это потрясло бы и более взрослую женщину. Оставалось только надеяться, что бледность и нехарактерная для нее апатия вызваны смертью ребенка-полукровки. В противном случае положение до того скверное, что о нем страшно и думать.
Геро тоже старалась не думать о нем. Хотя уклоняться от этих мыслей было трудно, в долгие, ничем не занятые дни приходилось праздно седеть, делать вед, будто шьет или читает, прислушиваться к шуму дождя, шороху мокрых пальмовых листьев под ветром да неумолчному рокоту прибоя. Она гнала от себя эти мысли, закрывая от них разум, словно книгу, но обрывки воспоминаний прорывались и причиняли ей боль…
«Русалка, клянусь Богом!»… «Вы осуждаете работорговцев?»… «Что мне путь тот за край света без дорог и без тропинок… «Бедная мисс Холлис! Вот к чему приводят наивность и доверчивость»… «Я никогда не играю честно»… «Прощай, моя прекрасная Галатея». Белый голубь, воркующий за окном. Аромат согретых солнцем цветов под балконом. Светлячки в саду Дома Тени и мужские руки —» тонкие, смуглые, очень уверенные. Жесткое мужское тело… Как можно так сильно ненавидеть человека и вспоминать его с трепетом, столь далеким от ненависти? «Приятно сознавать, что ты врад ли забудешь меня…»
Клейтон и дядя Нат не вели при ней разговоров об эпидемии, Фаттума и другие служанки хоть и ходили с испуганными лицами, но о том, что происходит в городе говорили редко, а Геро их не расспрашивала.
Доктор Кили не навещал ее, он был слишком занят, чтобы наносить светские визиты. Миссис Киля хотела навестить, но у нее появился сильный насморк, заболело горло, поэтому она ограничилась посылкой дружелюбного письма и букета цветов. Зато Оливия Кредуэлл приходила при каждой возможности, приносила городские новости и скрашивала бесконечно тянущиеся часы.
– Ой, Геро, дети! – воскликнула она, явясь промокшей и расстроенной в один из дождливых дней. – Это самое страшное! Не те, что умерли от холеры, хотя их немало, бедняжек, а потерявшие родителей. Заботиться о них некому, они бродят по улицам, питаются отбросами из канав или мрут от голода. А собаки! Ты не представляешь, как это ужасно! Хьюберт говорит, они едят человеческое мясо и потому так освирепели. Совсем как волки, по ночам вытаскивают детей из домов – живых детей! Если б что-то можно было сделать! Ужасно, что никто ничего не может – да и как? Я отправляю слуг с едой для детишек, однако склоняюсь к мысли, что они продают ее, а Хьюберт запрещает мне самой носить еду, говорит… Что ж, наверное, он прав, только…
Ее рассказы о творящемся в городе побудили Геро спросить дядю Ната, нельзя ли открыть где-нибудь бесплатную столовую или взять нескольких осиротевших детей в консульство. Йо дядя Нат ответил, что и то и другое невозможно.
– Ты не представляешь масштабов кризиса, – сказал он. – Толпа возле бесплатной столовой лишь ускорит распространение холеры. Толпы опасны, среди скученных людей болезнь свирепствует сильнее всего. Таким образом ты убьешь гораздо больше несчастных, чем: спасешь. А если превратим этот дом в сиротский приют, елуги тут же разбегутся. Они и так в сильном страхе.
– Но… ведь можно же сделать что-то, дядя Нат?
– Послушай, Геро, не суйся в это дело, – властно предупредил Клейтон, почуяв опасность. – С холерой ты ничего не сможешь поделать – разве что постараешься не заразиться сама!
Отчим укоризненно посмотрел на него и утешающе сказал;
– Все, что можно сделать, дорогая моя, уже делается. В городе много отзывчивых людей, они помогают другим, как могут. Можешь в этом не сомневаться.
– Видимо, да, – вяло произнесла Геро и погрузилась в молчание.
В те дни она говорила очень мало, ограничивалась пустыми общими фразами, на вопросы отвечала вежливо, но рассеянно, словно думая о чем-то другом. Видя, что она не станет продолжать разговор о холере, мистер Холлис облегченно вздохнул, ему не хотелось обсуждать эту проблему. Состояние города ужасало его, тревожило и днем, и ночью. Мучило сознание бессилия чем-то помочь; казалось, он в кошмарном сне, связанный по рукам и ногам, вынужден смотреть, как погибают мужчины и женщины.
Он даже не мог послать за помощью; посылать было некого. А средства связи в этой части мира оставались такими медленными и ненадежными, что самое худшее давно бы прошло, прежде чем его призыв был бы услышан. Юный Ларримор обещал сделать все возможное, но Занзибар всего лишь маленькое пятнышко на карте, а холера охватила половину Африки. Вряд ли смогут или захотят посылать сюда какую-то помощь. Консул щедро расходовал фонд помощи бедным и был доволен, что племянница воздерживается от обсуждения ужасной трагедии, происходящей в нескольких шагах от его дома. Этого он от нее не ожидал.
Однако хотя дядю Ната удивляло, что после шумихи, поднятой из-за Одного больного ребенка, она проявляет так мало беспокойства из-за смерти тысяч детей, пасынок его ничуть не удивлялся этому. Отсутствие у нее интереса к судьбе города казалось Клейтону наглядным свидетельством того, что она получила наконец благотворный урок, поняла неразумность вмешательства в дела, которые ее не касаются.
Он жалел, что ребенок умер, но если зрелище болезни, смерти, близкое знакомство с антисанитарией и, возможно, безнравственной жизнью туземцев отбили у его невесты охоту разыгрывать из себя ангела милосердия, этому можно только радоваться. Ей бы все равно пришлось оставить эти замашки, как только они поженятся. Он не допустит, чтобы его жена следовала примеру своей матери, Гарриет, в высшей степени беспокойной, по общему мнению, женщины. И хорошо, что Геро сама отказалась от них, не вынуждая его принимать к этому меры.
Она явно становится более спокойной и послушной, думал Клей, так что, может, возмутительное похищение будет иметь и свои положительные стороны. Оно даст ему не тодько власть над ней, но и действенный ответ на любую критику его будущего поведения. Вряд ли многие согласились бы взять замуж девицу, побывавшую в постели развратника-работорговца, с риском дать свою фамилию ублюдку, и Геро непременно будет благодарна за такое великодушие, научится быть непридирчивой, покладистой женой!
Нужны хорошая встряска и немного грубого обращения, дабы сбить с нее спесь и положить конец самодовольному пустословию, думал Клейтон. Жаль, конечно, что все произошло таким образом. Но в Штатах никто об этом не узнает, и она не сможет бегать с жалобами к своим родственникам, закатывать ему сцены всякий раз, когда он сойдет с прямой дорожки. Собственно говоря, могло быть и хуже. Намного хуже.
Дожди временно прекратились, целую неделю погода стояла ясная, температура неуклонно поднималась. Доктор Кили принес пропитанные лекарствами свечи, чтобы их жгли во всех комнатах для защиты от инфекции. От их душного, напоминающего ладан запаха жаркие комнаты стали казаться еще жарче. Геро ловила ртом воздух и проводила весь день в постели, одетая лишь в легкую накидку, спускалась только, когда солнце-садилось, и можно было погулять по саду.
Но теперь даже сильный аромат цветов смешивался с каким-то неприятным запахом, в саду не казалось прохладней, чем в доме, и было почти так же душно и безысходно. Геро не могла выйти наружу, потому что калитка запиралась на два замка; да уже и не было желания выходить, не было любопытства к тому, что происходило за высокой стеной, отделяющей сад от города. У нее оставалось только одно стремление – размышлять в одиночестве о своих недостатках, приноравливаться к жизни, к тому, что, будущее станет совсем не таким, как она планировала, поскольку оказалась не столь проницательной, деловитой, бескомпромиссной, как представлялась себе, а неприспособленной, способной ошибаться и унизительно женственной.
Это была гнетущая перспектива, и Геро вскоре обнаружила, что не может больше размышлять, что проще спрятаться в туманный мирок, где реальны Только жара и головная боль, а вчера и завтра ничего не значат. Но хотя Клейтон и дядя Нате облегчением воспринимали ее безразличие к ходу эпидемии и охотно удовлетворяли стремление к одиночеству, Оливия не давала ей покоя.
Миссис Кредуэлл считала своим долгом не позволять Геро «зачахнуть» и не сомневалась, что столь проникнутая общественным сознанием девушка непременно должна интересоваться делами несчастного города и мучиться ими, как она сама. То, что Геро почти не слушала ее болтовню и если отвечала ей, то равнодушно, односложно, не меняло ее мнения и не мешало приходить снова. В конце концов одно замечание Оливии пробудило Геро от глубокой апатии и заставило повести себя на прежний лад, казалось, безвозвратно ушедший, как оптимистично полагали ее дядя и жених.
– У нашего слуги, – сказала Оливия, – есть брат, работающий в форте. Он говорит, что половина заключенных умерла от холеры, охрана разбежалась и предоставила оставшимся в живых самим заботиться о себе. Думаю, это означает, что они все убегут – то есть те, кто еще не заразился. Если, конечно, они не сидят до сих под под замком. Жутко подумать, что Фрост еще там, если он еще жив. Или даже мертв!
Она содрогнулась и поднесла к носу флакончик с нюхательной солью, с которым в последнее время не расставалась.
Хотя только что наступил полдень, внезапно потемнело, по небу вновь поплыли густые дождевые облака, вскоре первые капли дождя разбились об иссохшую землю и часто застучали об оконные стекла, будто мелкие камешки.
– О Господи, – пробормотала Оливия, прислушиваясь к их стуку, – ну, сейчас польет.
И содрогнулась вновь, подумав о неглубоких могилах, наскоро вырытых на всех свободных клочках земли маленьких холмиках, которые смоет за час. Даже палящее солнце лучше, чем дождь.
Она резко поднялась, оправила пышные юбки и сказала:
– Надо идти. До свидания, милочка. Постараюсь приехать завтра, если дороги не превратятся в реки… Геро, в чем дело? Опять заболела голова?
– Нет… да. Ничего, – смущенно ответила Геро.
– Правда? Выглядишь ты неважно. – Оливия с беспокойством поглядела на осунувшееся лицо Геро и спросила: – Может мне остаться? Позвать Фаттуму? Или Клейтона?..
– Нет-нет, Ливви. Не беспокойся. Наверно… наверно, это просто от жары.
– Пусть доктор Кили даст тебе железистого тоника. Правда, пользы он приносит немного; я принимала его. О Господи, сейчас хлынет как из ведра, а экипаж Джейн жутко протекает. Промокну вся до низки. Ну, до завтра!
Она чмокнула Геро в холодную щеку и ушла. Шум отъезжающего экипажа заглушил внезапный i рохот ливня, затянувшего все серой пеленой.
Геро не стала провожать гостью к двери и даже не поднялась со стула. Она смотрела на окна, по которым струились вода, и вскоре произнесла, будто в комнате с ней находился еще кто-то:
– Нет! Они не могут так поступить!
Однако сознавала при этом, что могут. Конечно же испуганные охранники способны разбежаться, бросив арестантов, запертых, как звери, умирать от голода и болезни. Но ведь кто-то, имеющий власть, должен подумать об этом? Или в такое время им все равно, что станется с горсткой заключенных? Или они даже не помнят об этом? Ежедневно умирают сотни ни в чем не повинных людей, так кого заботит судьба нескольких преступников?.. Но раз об этом знает Оливия, должен знать и ее брат, мистер Плэтт. Наведет ли он справки? Или будет заниматься более неотложными делами в надежде, что об этом позаботятся другие? В конце концов, это обязанность султанских чиновников. Форт – их забота. Однако, по словам Оливии; султан с семьей – и, возможно, с министрами! – живет в уединении далеко от города. Поэтому хотя Маджид явно знает об отплытии «Нарцисса», скорее всего (так на самом деле оно и было), он решил, что лейтенант Ларримор взял капитана Фроста с собой, дабы не сбежал. В таком случае…
Дядя Нат позвал ее на ленч. Геро делала вид, будто занята едой и не отвечала, когда кней обращались. Клейтон и его отчим обеспокоенно поглядели на ее изменившееся лицо и потом старались не смотреть друг на друга. Ленч, казалось, тянулся очень долго. Потом Геро поднялась к себе в комнату, но ложиться не стала. Мысль о том, что сказала Оливия, надавала ей покоя.
Кому-то нужно пойти в форт. Надо послать кого-то из слуг, пусть узнают, так ли это. Только они ужасно боятся холеры и если узнают, что там есть мертвецы, могут отказаться. Если обратиться к дяде Нату, он, конечно, отправит туда кого-нибудь, но сперва наведет справки, поскольку форт не в его ведении; Геро уже знала, что дела на Востоке делаются медленно. А тут, возможно, нельзя терять ни секунды.
Может, поговорить с Клейтоном?.. Нет-нет! Он тут же обвинит ее во вмешательстве в дела властей и не поверит, что ей невыносима мысль о том, что кто-то – кто бы то ни был – брошен умирать, будто крыса в клетке.
Придется идти самой, подумала Геро и содрогнулась, как Оливия, потому что отправляться туда ей не хотелось.
Не хотелось видеть то, о чем говорила Оливия, так как она знала, что нельзя потом сидеть сложа руки и убеждать себя, что не может ничего сделать. Ничего полезного. Ничего такого, что не вызовет гнева у Клейтона и раздражения у дяди Ната. Ничего такого, что не завершится ничем или бедствием, как все ее предыдущие старания. Гораздо проще признать себя побежденной, уйти в апатию и равнодушие, сказать себе, что Оливия, как всегда, преувеличивает, и принять заверения дяди, что все возможное делается; повиноваться приказу-Клейтона ни во что не вмешиваться. Вместе с тем она сознавала, что пойдет в форт. И внезапно поняла, почему.
Пойдет, так как мысль о том, что Рори Фрост умирает в запертой камере, невыносима. И вообще о том, что он умирает…
Геро подошла к окну, с облегчением прижалась лбом к стеклу и стала составлять план…
Слуги получили приказ не выпускать ее из дома, но поскольку она не выказывала желания уйти, утратили бдительность, и будет несложно отправить куда-нибудь швейцара ненадолго – ей потребуется от силы минуты две. У нее еще хранится черная арабская накидка, принесенная Фаттумой; от ливня она не защитит, зато, как показывает практика, послужит прекрасной маскировкой. Да и вряд ли кто остановит для расспросов одинокую женщину в такой день. Геро отошла от окна, свернула черное одеяние в маленький сверток и спустилась вниз.
По темному дому шелестели сквозняки, разносит ся шум дождя, и швейцар не слышал легких шагов Геро по лестнице, не видел, как она вошла в пустую гостиную. Через несколько минут он очнулся от дремотного забытья, усдышав, как его кто-то окликает по имени и вскочил. Племянница хозяина просила его сходить за лампой и приказать кому-нибудь принести в гостиную холодного чая и свежего лимонного сока.
Едва швейцар скрылся, Геро вернулась, надела черное шале, косынку с бахромой, затем спокойно подошла к двери, открыла ее и вышла под проливной дождь.
Встречный ветер раздул ее просторное одеяние, потом ливень промочил его, оно прилипло к телу, и Геро ощутила, как по спине ползут струйки воды. По дороге уже несся бурный поток, струи дождя заслоняли высокие здания, она с трудом видела, куда идет. Людей на улице было мало, в основном дети, одни радостно плескались в воде, не обращая внимания на грязь, другие обращались к ней за милостыней тонкими, слабыми голосами, едва слышными за шумом ливня.
Геро повернула не там, где нужно. Поняв это, вошла под арку над крыльцом дома и стала вспоминать расположение улиц. Бахрома, закрывающая глаза, промокла, Геро раздраженно подняла ее и с испугом обнаружила, что не одна. Под этим навесом укрылся кто-то еще. Человек сидел, прижавшись спиной к косяку двери и, разинув рот, смотрел на нее широко раскрытыми испуганными глазами.
Смущенная его удивлением, Геро вновь опустила бахрому и выбежала под дождь с надеждой, что он не узнал ее. Но не пройдя и двадцати ярдов, подумала, что если этот человек ее узнал, то и она его знает; возможно, он из Дома с дельфинами или один из слуг Плэттов и может указать ей дорогу в форт или сообщить вести, делающие поход туда ненужным. Она быстро пошла обратно в страхе, что тот человек ушел, но он все еще сидел там. Не шевелясь, не меняя выражения лица. Глядящие на нее глаза были застывшими, пустыми; когда < она обратилась к нему, на его глазное яблоко села муха, а другая вылетела изо рта.
У Геро от ужаса перехватило дыхание, она попятилась, повернулась и неловко побежала, шлепая по воде, Опять свернула не там, потом опять; окончательно сбилась с пути, потом по наитию нашла его снова.
Арабский форт она видела довольно часто, но издали и не проявляла к нему особого интереса. Кресси считала зубчатые стены этого самого старого строения в городе романтичными, Оливия сделала с него несколько акварельных набросков: среди дня оно выглядело у нее первозданно белым, а на красочных закатах ярко-розовым, оранжевым или лимонно-желтым. Но теперь в нем не было ничего романтичного или красочного. Форт мрачно серел сквозь дождевые струи, ворота были распахнуты настежь, нахохлившиеся стервятники образовали на зубчатой стене неровный карниз. Ни у ворот, ни во дворе никого не было. Ни единой живой души.
Холодный запах разложения мешался с вонью отбросов. Что-то клевавшая во дворе ворона взлетела с хриплым карканьем, от которого у Геро испуганно заколотилось сердце. Она заставила себя обойти покинутое здание, убедиться, что никто не брошен умирать в запертой камере, оглядеть непохороненные трупы нет ли среди них Рори. Но пожиратели мертвечины побывали здесь до нее, и трудно было определить, что кто-то из лежащих там был человеком, тем более белым.
Среди безобразных останков светлела прядь волос. Белокурых или седых? Издали было не разобрать. Я никогда не узнаю, подумала Геро. Никогда… И внезапно ее сильно вырвало.
Когда Геро выходила из форта, дождь как будто слегка ослаб, сквозь грохот прибоя она слышала крики бесчисленных чаек и понимала, что привлекло на остров столько птиц. Одежда ее промокла насквозь, она дрожала, но не от холода, поскольку ветер и дождь были теплыми, а от отвращения; вода и воздух, казалось, пропахли смертью, как закрытые комнаты консульства свечами доктора Кили.
… Запах этих свечей стал Геро ненавистен, она убедила себя, что они являются причиной ее головной боли, бессонницы, отсутствия аппетита и заявила, что риск заразиться предпочтительнее. Но теперь поняла, что они служат защитой не от инфекции, а от ужасного смрада мертвых тел; если б она слушала Оливию с большим вниманием, то знала бы это и не жаловалась.
– Она отказывалась слушать о многом, потому что спокойно жила в уютном консульстве дяди Ната с закрытыми окнами, не пропускающими зараженного городского воздуха, с запертыми дверями, не позволяющими выйти и увидеть то, что видит сейчас. Непохороненные трупы, стервятников, детей…
Спеша под ливнем в форт, Геро едва замечала детишек. Но теперь, медленно плетясь обратно, не могла не обращать на них внимания.
Их были десятки. Изголодавшихся детей, шлепающих по грязи или потокам в канавах не ради удовольствия, а в поисках еды, жадно хватающих и суюших в рот все, что казалось съедобным. Одиноких крошек, плачущих у дверей домов; и потерявших силы шевелиться или плакать.
Тощая бродячая собака обнюхала что-то на обочине дороги и с рычаньем отскочила назад, когда раздался жалобный вопль. Геро охватил ужас. Она поняла, что это полузахлебнувшийся младенец, унесенный потоком и застрявший в гуще отбросов.
Геро бросилась, подняла ребенка и увидела всего в ярде еще одного, потом еще…
Двадцать минут спустя Геро стояла в холле консульства, прижимая к себе не одного, а трех младенцев, с ней пришли-около полудюжины голых, только что начавших ходить детишек, и отощавший, похожий на скелет шестилетний мальчик, держащий на руках еще одного хнычущего сосунка.
Ее только что хватились, так как швейцар сначала решил, что она вернулась в спальню, и лишь когда Фаттума, постучав в дверь и обнаружив, что комната пуста, спустилась навести справки, он обратил внимание, что парадная дверь незаперта.
Когда Геро возвратилась, она оставалась незапертой. В холле раздавались громкие, гневные голоса, стоящие там люди повернулись к ней и не узнали ее. Обезумевший швейцар решил, что это какая-то отчаянная женщина из города и закричал, чтобы она немедленно убиралась. Но подойти к ней не осмелился, а слуги торопливо попятились в дальний конец холла, словно увидя перед собой воплощение черной холеры.
Лишь спустя минуту кто-то догадался, что это племянница хозяина. Но и тогда в это было трудно поверить, потому что руки ее были заняты детьми, и она не могла снять косынку с бахромой, закрывающей лицо. Дядя Нат сорвал ее и сердито произнес:
– Геро!.. Это что еще за дурацкие шутки?
– Как ты вышла? И где была, черт возьми? – напустился на нее Клейтон. – Кажется, я говорил тебе… Вынеси отсюда этих чертовых малышей! Ты соображаешь, что делаешь?
– Клей, я не могла удержаться, – взмолилась Геро.
– Я должна была уйти! Должна, дядя Нат! Понимаете, Оливия сказала…
– Марш к себе в комнату, – сурово приказал дядя Нат. – Мне кажется, ведение хозяйства доверять тебе нельзя, поэтому оставайся там до самого отъезда.
– Не могу – детишки…
– Я позабочусь, чтобы их накормили, а потом им придется вернуться туда, где ты их подобрала.
– Но им ведь некуда возвращаться, дядя Нат. Их родители умерли, заботиться о них некому. Они голодают. Дядя Нат – пожалуйста! Клей, ты не можешь… Фаттума! Где Фаттума?
Она обошла плотного дядю, увидела свою служанку среди других слуг, стоящих в конце холла, и сказала с радостным всхлипом:
– Ты здесь! Возьми одного малыша, пока я не уронила его, согрей молока и…
Фаттума торопливо попятилась, округлив от страха глаза, в ее пронзительном голосе звучала тревога:
– Нет!… Нет, биби! Не касайся… их матери умерли от холеры, и они наверняка умрут. Не носи их сюда! Утащи прочь – быстрее, быстрее!
Остальные слуги поддержали ее, залопотав, будто испуганные гуси, и двинулись к двери, ведущей в кухонные помещения, выкаченные глаза белели на их смуглых испуганных лицах.
– Эта женщина права, – сказал Клейтон. – Нужно совсем спятить, чтобы тащить сюда этих малышей?
Они уже небось больны холерой, а ты думаешь, слуги будут нянчиться с ними…
– Нет! Не будем! – пронзительно выкрикнула Фаттума. – Не притронемся к ним!
– Вот, видишь.? Их нужно унести, и немедленно.
– Тогда я и сама уйду, – заявила Геро.
– Нет уж! – проревел дядя Нат. – На сей раз ты сделаешь, что тебе сказано. Положи детей и марш к себе в комнату!
– Нет. Вы не заставите меня!
– Не заставим? – переспросил Клей, быстро шагнул вперед и встал перед дверью. – Ошибаешься. Даю тебе ровно минуту, решай – пойдешь спокойно или устроишь бесплатное представление для слуг.
– Клей, но ведь их нельзя уносить, – взмолилась в страхе Геро. – Они же голодают! И умрут – мы должны что-то сделать.
– Твой дядя сказал, мы позаботимся, чтобы их накормили.
– Но этого мало! Что такое«– накормить один раз?
Или два, или двадцать? Что толку дать им по кусочку хлеба и вышвырнуть обратно на улицу? О них нужно заботиться, они…
– Нет. Мы их не коснемся. Быстро отправьте их отсюда, пока мы все не заразились, – протараторила Фаттума.
– Тридцать секунд.
Клей, пожалуйста!… Дядя Нат, в саду есть летний домик. Я сама буду смотреть за ними… Я…
– Извини, Геро, но это невозможно. Пойми, я должен думать и о слугах. Может, мы добьемся, чтобы султан принял какую-то программу-заботы о них, тогда…
– Но будет уже поздно! Эти детишки слишком малы. Пожалуйста, дядя Нат!
– Сорок, – неумолимо произнес Клейтон.
– Клей, пожалуйста – неужели не понимаешь…
О том, что парадная-дверь открыта, все забыли, и никто не слышал звука шагов. Но внезапно в проеме двери за спиной Клейтона кто-то появился и уставился через его плечо на забрызганную грязью женщину с держащимися за ее мокрую юбку ошеломленными, отощавшими детьми.
– Рори! – произнесла Геро с всхлипом. В нем не звучало ни удивления, ни радости – только облегчение. – Рори, помоги мне!
– Непременно, – с готовностью ответил капитан Эмори Фрост. – В чем?
Клейтон обернулся с бранью, и Геро, сопровождаемая своими подопечными, пробежала мимо него.
– Мне запрещают оставить здесь детей, но бедняжкам некуда идти. Если их вышвырнуть отсюда, они умрут, у них никого нет, и они не могут… я не могу…
– Успокойся, – сказал Рори, взял из ее конвульсивно сжатых рук одного младенца и с легкой неприязнью поглядел на него.
Геро, силясь овладеть собой, издала судорожный вздох. Клей быстро шагнул к ней и обнаружил, что путь ему преграждает рука, словно бы состоящая из стали и жил.
– Осторожней, не задень малыша! – спокойно предупредил капитан Фрост.
– Что ты здесь делаешь? – Клейтон говорил резким шепотом, гневный румянец сошел с его лица, оно побледнело. – Что тебе нужно? Эдвардс говорил, ты дал ему слово… Тебя не могли выпустить!
– Меня выпустили неофициально. Просто забыли запереть камеру и разбежались. Результат тот же.
Клейтон произнес тем же сдавленным голосом:
– Если хочешь что-то сказать мне – говори и проваливай.
– Имеешь в виду – о Зоре? Нет. Я пришел не к тебе.
– Тогда зачем…
Но его перебил суровый голос отчима:
– Никого не интересует, зачем вы пришли и кого хотели видеть. Но если сейчас же не уберетесь отсюда, я вызову стражу.
– Какую? – вежливо осведомился Рори. – По-моему, никакой стражи уже нет.
– Я бы не стал на это полагаться. В городе еще достаточно белых мужчин, они будут рады заменить ее, так что советую уйти.
– Разумеется, сэр. Геро, идешь со мной?
