Текст книги "Пассат"
Автор книги: Мэри Кэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)
23
«Не верю!» – продолжала упрямо твердить себе Геро. Но поверить в коцце концов пришлось. По крайней мере тому, что подтвердил дядя Нат, к которому она обратилась в тот вечер.
– Ну да, – сказал мистер Холлис. – Так оно и есть. Французы всегда стремились укрепиться на материке в этих краях, и больше всего им хотелось свергнуть султана и положить конец британскому влиянию. После смерти старика они надеялись отнять у Маджида власть, передать ее Тувани и принять меры, чтобы Занзибар и восточно-африканские территории вновь провозгласили зависимость от Маската. Тогда бы французы могли добиться, чтобы новый благодарный правитель выделил им какой-нибудь порт – с правом возить оттуда рабов. В сущности, они чертовски досаждали и одной стороне, и другой.
– Но… но французы первые пытались пресечь работорговлю! – в смятении возразила Геро. – Ты знаешь это, дядя Нат. Помню, мисс Пенбери говорила, что они первыми в Европе приняли законы против рабства. Национальный конвент освободил негров еще в прошлом столетии. Об этом можно прочесть!
– Ну, сама знаешь, как тут обстоят дела, – с готовностью ответил дядя. – Это политика. Наверно, отмена рабства казалась замечательной идеей, когда они устраивали революцию. «Свобода, Равенство, Братство» и все такое прочее. Но консульство несколько лет спустя опять его узаконило, и об этом тоже можно прочесть! Потом республика отменила его снова, но нельзя закрывать глаза на то, что их система «свободного найма» просто иное название того же явления. Им нужны рабы в колониях, и они будут ввозить их, несмотря ни на что! Однако задача эта намного облепилась, если бы им удалось укрепиться на побережье, а пока на троне Маджид, это им не удастся, потому что он склоняется к англичанам.
– Дядя Нат, почему ты никогда не говорил мне этого? – сдавленно спросила Геро.
– Ты никогда и не спрашивала. А с какой стати ты вдруг заинтересовалась всем этим?
– Я не… то есть меня всегда это интересовало. Людей должно интересовать, прекратится когда-нибудь или нет эта бесчеловечная торговля людьми, будто… будто скотом, полное безразличие к тому, умрут они или нет. К жестокости нельзя относиться равнодушно. Но я ничего не знала о «свободном найме», Реюньоне и… и…
Голос ее задрожал.
– Нечего забивать свою хорошенькую головку такими мыслями, – бесцеремонно заявил дядя Нат. Он твердо держался мнения, что у женщин должны быть «свои интересы», ограниченные домашним кругом. Он неодобрительно относился к матери Геро, Гарриет. Теперь же долго, задумчиво глядел на свою племянницу, потом смущенно кашлянул и сдержанно заговорил:
– Знаешь, Геро, может, это прозвучит, как проповедь, однако нельзя винить в работорговле какую-то нацию больше остальных. Прежде чем возмущаться, вспомни, что мы все замешаны в ней. Я имею в виду все Человечество! Замешаны даже сами негры – по самое горло, причем речь не об их рабовладельцах. Африканские племена охотились друг на друга, чтобы поставлять работорговцам товар, и хорошо наживались на этом. Арабы, африканцы, индусы, британцы, французы, голландцы, испанцы, португальцы, северо– и южноамериканцы – у них у всех рыльце в пушку, и забывать об этом нельзя. Да что там, у нашего Томаса Джефферсона, когда он выступает устно и в печати против английской работорговли; было больше восьмидесяти рабов. Он говорил, что хотя ненавидит систему рабовладения в целом, никак не может освободить своих негров из-за финансовых затруднений! Мы все одним миром мазаны. Есть старая поговорка о «живущих в стеклянном доме», и ее нужно вспоминать, прежде чем тянуться за камнем. Это относится не только к работорговле. В том или ином смысле дома у всех у нас стеклянные.
– Д-да, пожалуй, – уныло согласилась Геро. Уж ее-то дом определенно был стеклянным; девушка провела бессонную ночь, размышляя над ужасающими откровениями капитана Фроста, подтвержденными дядей Натом, и обвиняя себя по меньшей мере в непредумышленном убийстве. Она была невероятно глупа и упряма, а Клей был прав… Клей хотел предостеречь ее. Она даже отказалась его слушать, вообразила, что устраивает судьбу острова к благу, а на самом деле ее дурачили и использовали Тереза, Чоле и Баргаш, обманывали, как тщеславного ребенка. И она не могла оправдать себя, потому что даже ребенок вряд ли поверил бы выдумке про деньги в сундуках, открывать которые нельзя.
Знала ли Оливия? Геро почему-то в это не верилось. Но мысль, что Кресси с Оливией оказались столь же доверчивы, не уменьшала ее раскаяния и ненависти к себе, она мнила себя гораздо умнее обеих, считала Оливию безмозглым, сентиментальным существом, а Кресси глупым ребенком. Однако ее собственное поведение было окрашено сентиментальной глупостью, думать о которой было почти невыносимо: преступной глупостью, потому что она причинила много зла. Что овладело ею, заставив таскать из огня чужие, сомнительные каштаны? Следовало догадаться, заподозрить. «Вместе с другими поможешь многим найти смерть…». Бидди Джейсон знала! Еще тогда, и вот что она имела в виду…
«Многим»… Сколько их погибло за стенами «Марселя» и на выжженной земле среди свежих пней, где были вырублены гвоздичные деревья и кокосовые пальмы, чтобы расчистить сектор обстрела для сторонников Баргаша? Двести? Триста? Четыреста? Ее роль, в мятеже ничтожно мала, соответственно такой же должна быть и доля ответственности: мельчайшей частью целого. Но с другой стороны, вину не взвесишь на кухонных весах и не расщепишь, как волосок, под микроскопом. Пожалуй, раз позволяешь себе иметь пусть самую малую долю участия в делах, приведших к гибели людей, то несешь моральную ответственность за все, чему как-то помогла свершиться, и что действовала по неведению, не может служить ей оправданием. Незнание закона не оправдывает никого… Это сказал капитан Фрост.
Лежа в темноте, Геро внезапно нашла ответ на один из мучавших ее вопросов. Она бросилась так слепо и поспешно в это ужасное дело не столько из сочувствия к страдающим занзибарцам, сколько из личной неприязни к капитану Эмори Фросту. Так глупо – и так унизительно!
Рори Фрост воплощал собою все, к чему она привыкла относиться с омерзением: работорговлю, белых людей, не прекращающих этот ужас и наживающих состояния на мучениях схваченных рабов, бесчестность, распутство, смешение рас. Англичан, которые хотели навязать рожденным свободными американцам несправедливые законы, сжечь Белый дом, вели огонь по мирным фермерам. И в довершение всего он потешался над ней, читал нотации, обращался с пренебрежением, нагло признавался в своих преступлениях без тени раскаяния и, что хуже всего, был при этом образованным аристократом.
Последнее казалось Геро даже менее простительным, чем цветная любовница и незаконнорожденный ребенок, поскольку это лишало его всяческих оправданий и клеймило как человека, который, по его собственным словам, видел доброе, но влекся к иному. Все это возмущало и она позволила себе увлечься личной местью. Месть закрыла ей глаза наг все остальное, лишила всякого чувства меры. Мысль эта была очень неприятна, Геро впервые в жизни вгляделась в себя – и осталась недовольна тем, что увидела.
Результатом этих тягостных раздумий явилось то, что Клейтон Майо предстал перед ней в гораздо лучшем свете, чем когда бы то ни было.
Клей пытался делать ей предупреждения ради ее же пользы, однако ни разу не упрекнул, и, если не считать неприятной сцены в день ее приезда, оставался неизменно тактичным. Не навязывался, не предъявлял претензий, и теперь в ее состоянии самоуничижения казался единственной надежной опорой в ненадежном мире. Он не только любит ее, но и сможет защитить от собственной порывистости, прольет бальзам на раны. Почему ей внезапно захотелось безопасности, она не представляла. Знала только, что такое желание есть, и что Клей его удовлетворит.
Она до сих пор не понимает, любит ли его. Но ведь тетя Люси как-то сказала ей, что не обязательно быть влюбленной в человека, за которого выходишь замуж, страстная привязанность тоже не нужна и нежелательна: достаточно симпатии и уважения, если они есть, непременно придет и любовь. Поскольку брак самой тети Люси кажется вполне удачным, она, несомненно, права. Завтра поговорю с Клеем, подумала Геро.
Эта мысль принесла заметное облегчение, и когда сквозь шторы стал проникать дневной свет, а в саду защебетали птички, Геро, наконец, смогла уснуть.
Однако поговорить с Клейтоном оказалось не так просто, встала она поздно и, когда спустилась, Клей уже ушел, когда же он вернется, никто не знал. Возможно, только к вечеру, сказала его мать с легким недовольством, потому что он приглашен на ленч к Джо Линчу. Мистера Линча тетя Эбби недолюбливала. Считала слишком разгульным и полагала, что он дурно влияет на ее дорогого Клея, так как имел репутацию азартного игрока и любителя удовольствий. Сожалела о пристрастии сына к его обществу и надеялась, что приезд Геро сможет положить конец этой дружбе.
– Боюсь, – объяснила тебя Эбби извиняющимся тоном, – что Кдею часто приходится уходить из дома. Не только по делам, но и чтобы держаться в курсе различных европейских интересов на острове… это так необходимо, когда живешь за границей. Твой дядя полагает, что дружеские контакты зачастую не менее важны, чем деловые. Правда, Натаниэл?
– Благодаря им получаешь много полезных сведений, – спокойно согласился дядя Нат. – Может, даже больше, чем из официальных разговоров. Надо знать, что творится вокруг, и тут Клей мне хороший помощник. Он повсюду бывает, знакомится с людьми, и эти люди говорят ему зачастую гораздо больше, чем сказали бы мне. Надеюсь, мисс, вы не думаете, что он сознательно пренебрегает вами. Вам следует знать, что будь у него выбор, он предпочел бы находиться в этой комнате!
Геро покраснела и рассмеялась. Тетя Эбби, бросив на мужа укоризненный взгляд, сказала:
– Геро, разумеется, понимает, что если Клей часто уходит из дома, то этого требуют его обязанности.
Но Геро особенно не жалела, что его нет, так как хотела поговорить еще кое с кем и подозревала, что Клею это не понравилось бы, и он постарался б этого не до пустить. Его отсутствие значительно облегчало осуществить намеченный визит. Получив разрешение тети и обманув Кресси, которая собралась поехать с ней, Геро потребовала Шарифа и в сопровождении грума поехала к дому Тиссо.
Тереза сидела в своей маленькой гостиной за письменным столом, подсчитывая хозяйственные расходы, но когда служанка объявила о приезде Геро, отброс ила ручку, вскочила и с радушным удивлением приветствовала гостью:
– Геро, дорогая! Право же, это приятная неожиданность. Как хорошо, что ты заехала. Выпьешь со мной шоколаду, а?
– Нет, – резко ответила мисс Холлис.
Мадам Тиссо приподняла брови, а затем, поняв по мрачному выражению лица и резкому ответу гостьи, что это не дружеский визит, отпустила служанку, а когда дверь закрылась, беззаботно спросила:
– Итак, Геро? Что ты хотела мне сказать? Случилось что-то неприятное?
– Прекрасно знаешь, что! – жестко ответила Геро.
– Вот как? Не уверена в этом. Но ясно вижу, ты очень расстроена. И рассержена. Может, присядем, чтобы разговаривать спокойно, разумно? К тому же так будет удобнее, разве нет?
– Благодарю, предпочитаю стоять, – сказала Геро ледяным тоном.
Мадам Тиссо чуть склонила голову набок и несколько секунд молча разглядывала незванную гостью. В ее проницательных черных глазах мерцали понимание и легкая злая усмешка. Потом, пожав плечами, произнесла:
– Как угодно. Но прости, я нахожу, что разговаривать стоя очень утомительно.
Она грациозно уселась в ближайшее кресло и, умело разгладив изящно-простые складки утреннего платья, сплела на коленях маленькие руки. Откинулась назад и поглядела на девушку. Лицо ее выражало смесь вежливости и любопытства, и почему-то создавалось впечатление, что Геро – провинившаяся школьница, вызванная для объяснений к директрисе. Но мисс Холлис уже доводилось столкнуться с более грозным противником, чем мадам Тиссо, и ее нисколько не пугало, что Тереза намного старше и значительно искушеннее во многих делах. Она с запозданием пожалела, что отказалась сесть, потому что у сидящего в удобном кресле противника есть кое-какие преимущества перед стоящим. Но такой пустяк не мешал ей откровенно высказаться – как и мысль, что она похищена, не мешала говорить начистоту с предполагаемым похитителем, капитаном Фростом. Никто никогда не сможет сказать, что Геро Афина боится высказать свои убеждения.
– Я недавно узнала, – объявила она сдержанным тоном, – что ты не только много лгала мне, но и добилась хитростью моей помощи в деле столь ужасном, что оно будет отягощать мою совесть до конца дней. Надеюсь, не станешь отрицать, что прекрасно знала, какой груз лежит в тех сундуках, которые мы переправили в Бейт-эль-Тани, и для чего их содержимое будет использовано?
– Отрицать? – воскликнула Тереза с неподдельным удивлением. – Чего ради, если я считаю, что дело сделано очень умно. Это и все, что ты хотела сказать мне?
– Все?… – изумилась Геро, потрясенная правдой больше, чем прежней ложью. – По-твоему, это «все»? Как ты могла пойти на такое?
– Ты должна это знать, раз уж разузнала так много!
– Да, знаю! – ответила Геро, теряя самообладание. – Сперва я не хотела верить. Не могла! Но когда мой дядя сказал… Не представляю, как женщина может так бесстыдно лгать… Быть такой… бессердечной, беспринципной и совершенно безнравственной, чтобы…
– Что за чушь! – перебила раздраженная Тереза. – Ваша беда, мадемуазель, в том, что вы не понимаете людей, мыслящих не по-вашему. И, обладаете поразительной доверчивостью – это видно с первого взгляда. Вас мог бы провести даже ребенок. Разве я не сказала в день нашей первой встречи, что солгать вам очень легко? Господи! Разве это не так?
Лицо Грро побледнело от ужаса при воспоминании, что Тереза действительно сказала нечто подобное, а она восприняла те слова как доказательство ее честности! И произнесла сдавленным шепотом:
– Даже не стыдишься признаваться в этом.
– С какой стати? Мне нечего стыдиться. Это тебе должно быть стыдно – за такое легковерие!
– А тебе зато, что ты не знаешь стыда! – воскликнула Геро. – Ты совершенно бесстыжая! Ты лгала всем нам. Все, что ты говорила, было ложью. Ты умышленно помогала подготовить и начать мятеж, который привел к гибели Бог весть скольких людей… сотен!
– И ты тоже, разве не так? – ехидно спросила Тереза. – Притом с меньшими на то основаниями. У меня было хорошее основание, а у вас, мадемуазель, только тяга к вмешательству в дела, не имеющие к вам никакого отношения… Видимо, это ваше любимое занятие.
– Ошибаешься! Для меня это… крестовый поход, и я намерена сделать все, что в моих силах, дабы покончить с работорговлей. А ты добиваешься, чтобы она продолжалась, и тебя не волнует, сколько она принесет горя, страданий, зла. И ты называешь это «хорошим» основанием для своего не могущего быть оправданным поведения!
– Мадемуазель, но ведь я, в отличие от вас, не сентиментальна. Я руководствуюсь не сердцем, как вы, а доводами разума и интересами своей родины. Для меня – это один из вопросов политики. А определяю политику и принимаю решения не я. Это делают в Париже гораздо более умные люди – правительство и правительственные служащие. Но то, что они решают, я поддерживаю. Это, chere Геро, ты должна приветствовать. Разве не гражданин вашей великой страны сказал замечательные слова: «Это моя страна, права она иль нет!»… и им очень аплодировали, не так ли?
– Ты действительно так считаешь, – с презрением сказала Геро. – Для тебя вся эта жестокая, кровавая история просто вопрос политики. Политики!
– Ну, конечно. Чего же еще?
– А все бедняги, погибшие в «Марселе», те сотни тысяч, что погибнут и уже погибли в тростниковых плантациях твоей страны, ничего для тебя не значат? Совсем ничего?
Тереза пожала плечами и холодно ответила:
– В таких делах нужно быть реалисткой, поэтому я не позволяю себе лишаться сна из-за какого-то факта жизни и вопроса деловых интересов. А теперь, если ты уверена, что нет больше ничего, в чем ты хотела бы упрекнуть меня…
– Ничего, – ответила Геро, – насколько мне известно! Хотя я уверена, что человек, настолько лишенный принципов и обычной гуманности, как ты, должен иметь множество грехов на совести – если она у тебя есть, в чей я сомневаюсь. Однако вряд ли это мое дело.
– Ты не представляешь, с каким облегчением я это слышу, ma chere. Я боялась, есть еще что-то!
В мурлыкающем голосе Терезы явно звучала насмешка, и она облизнула нижнюю губу, будто кошка, вылакавшая чужие сливки.
– Тогда, может, позволишь (поскольку я тоже могу быть любопытной) задать вопрос и тебе, пока ты не ушла? Хорошо! Вот он: почему ты устраиваешь свой «крестовый поход» здесь, на Занзибаре, хотя, если меня не обманули тоже, в твоей стране очень много плантаторов, владеющих рабами, их привозят в больших количествах на работорговых судах, за негров платят хорошие деньги и тем самым поощряют ту профессию, которую ты, по твоим словам, ненавидишь? Я здесь потому, что руководство фирмы отправило моего мужа на этот остров. А ты, кажется, даже не помолвлена с месье Майо. И все же находишься здесь; отстаиваешь дела рабов на Занзибаре, а не тех, кто трудится на плантаторов в твоей стране. Это я нахожу очень странным и буду рада, если объяснишь.
– Я… – начала было Геро и умолкла: мгновенно поняла, что Тереза хочет поменяться с ней ролями, заставить ее перейти от наступления к обороне, и едва не добилась своего, так как трудно было сдержать слова, рвущиеся с языка. Но это мадам Тиссо, а не она, Геро Холлис, находится на «скамье подсудимых». Тереза, по собственному признанию, виновна в лжи, хитрости и деятельности, способствующей подлой работорговле. Скрещивать шпаги с такой беспринципной, прожженной интриганкой – серьезная ошибка, делать этого не стоит. Но по крайней мере, она не доставит Терезе удовольствия, защищаясь от этих провокационных обвинений. Девушка сдержала едва не произнесенные слова и плотно сжала губы. А Тереза тут же, словно читая на лице ее мысли, разразилась искренним смехом.
Геро поглядела на нее с ненавистью, резко повернулась и, не говоря ни слова, вышла из комнаты; глаза ее сердито блестели, в душе мешались возмущение, гнев и – надо признать – досада. Племяннице консула придется бывать на многих званых вечерах, где непременно окажется эта презренная особа. Поскольку западная община острова немногочисленна, все светские сборища представляли собой различные комбинации одной и той же горстки людей. А раз невозможно объявить о гнусности Терезы, не выдав Кресси и Оливию, не обеспокоив серьезно дядю и тетю, ей придется часто находиться в обществе мадам Тиссо, притом не замечать ее будет невозможно.
«Но заговаривать с ней необходимости нет, решила Геро, а если ее пригласят в наше консульство, достаточно будет сказать, что у меня болит голова».
Обязанности задержали Клея дотемна, он опоздал к обеду, и Геро не могла поговорить с ним, пока обед не кончился. Но, глядя на него в мягком свете свечей, она видела в нем уже не человека, за которого, может быть, согласится выйти замуж, а жениха. «В радости и в горе… любить, лелеять и повиноваться, пока смерть не разлучит нас…». С одной стороны, эта перспектива пугала, с другой, благодаря четкости и определенности, представлялась утешающей.
Любить, лелеять и повиноваться. Лелеять и повиноваться она готова. А любить?.. Можно ли давать в этом обет, если еще не уверена? Сомнений автор этих слов не признавал, но слова эти, должно быть, столетиями произносили бесчисленные женщины, не испытывая любви в ту минуту, но впоследствии, если тетя Люси права, познавшие любовь. А полюбить Клея будет очень легко.
При свете свечей он выглядел слегка разрумянившимся и необычайно красивым. Явно пребывал в хорошем настроении, говорил без умолку: поддразнивал Кресси, иронизировал над матерью по поводу пикника с купаньем, сообщил Геро, что Жюль Дюбель восхищенно называл ее прекрасной гречанкой и угощал отчима анекдотами, услышанными от Джо Линча, к явному волнению матери, она заподозрила, что он не совсем трезв, и беспокойно поглядывала на девушек.
Тревожилась тетя Эбби напрасно, потому что дочь и племянница, погруженные в собственные мысли, не обращали внимания на анекдоты. Геро хотя и смотрела на него, но не слушала, если он не, обращался непосредственно к ней. Она пребывала бы в рассеянности до конца обеда, если бы упоминание одного имени не привлекло ее внимания так внезапно и неприятно, словно она, идя во сне, наткнулась на стену.
– …одна из женщин Фроста, – произнес Клей.
– Откуда ты знаешь? – поинтересовался отчим.
– Видел ее как-то раз, – ответил Клейтон и улыбнулся при этом воспоминании. – Она глядела из окна его городского дома. Который с дельфинами. Такая красавица, что трудно вообразить честное слово! Глаза величиной с блюдце, кожа выгладит, как… не знаю, что: золото, слоновая кость, сливки! И полтора ярда шелковистых черных волос. Увидев мой взгляд, она отпрянула от окна, но такое лицо забыть невозможно, и, войдя в лавку Гаур Чанда, я сразу ее узнал. Находилась она в задней комнате для покупательниц, но дверь от сквозняка распахнулась, и я увидел ее, она рассматривала серебряные браслеты или что-то в этом роде. Я вошел, представился, а дамочка закрыла лицо вуалью и держалась так, словно она чья-то добродетельная дочь, а не просто одна из фростовых шлюх.
– Клей, голубчик! – воскликнула с негодованием тетя Эбби. – Я не позволю таких выражений при девушках. И упоминаний о подобных женщинах тоже. Мистер Ходлис!..
Дядя Нат в ответ на воззвание раздраженной жены успокаивающе махнул рукой.
– Не нужно так волноваться, Эбби. Обе девушки уже не школьницы и могут знать, что на свете есть подобные существа.
– Все равно, я считаю, говорить на эту тему в смешанной компании не следует.
Клейтон засмеялся.
– Дорогая мама, ты, кажется, забыла, что это не Бостон. Мы на Занзибаре, здесь подобные вещи самое обычное дело, каждый мужчина, который в состоянии себе это позволить, имеет гарем. Возьми местное правящее семейство – никого из них мы не можем назвать законным отпрыском. Говорят, у старого султана родилось сто двенадцать дртей, и смерть его оплакивало семьдесят наложниц.
– Клейтон! – запротестовала тетя Эбби. – Нет, голубчик, я этого не потерплю. Знаю, что это слово встречается в Библии, что иметь их для арабов в порядке вещей, но этот Фрост не араб, поэтому дело обретает совершенно иную окраску, в высшей степени нежелательную, и я предпочитаю, чтобы ты вел речь о чем-то другом.
– Конечно, иную. Будь она гаремной одалиской какого-то араба, я бы назвал ее сарари. Но как любовница работорговца из белой швали она не более, чем…
– Клей!
Клейтон засмеялся снова.
– Ладно, мама. Извиняюсь. О чем тогда будем говорить? О погоде, как полковник Эдвардс, супруги Кили и Плэтты? Или о еде, как Дессинги? Или о женщинах, как Жюль, Джо и… Нет, эта тема запретна, так ведь? Остается погода. Мухаммед Али говорит, дожди начнутся еще до конца следующей недели. Я возразил, что слишком рано, но он клянется, что костями чувствует их приближение. Будем надеяться, что он прав. Хорошо бы смыло мусор с улиц, и прохлада стояла не только ночью. Геро, поедем завтра на верховую прогулку?
Геро, вздрогнув, отвлеклась от своих мыслей. Она с возмущением думала о мужчинах вроде Рори Фроста и местных арабов, смотрящих на женщин, как на существа, которые можно купить, использовать и забыть об их существовании; несчастные, хлополучные существа, которые не властны над своей участью и должны принимать объятия мужчины, рожать ему детей независимо от того, нравится он им или нет. «Одна из женщин Фроста» – пуританское отвращение вызвало у нее холодную дрожь, и она вновь ощутила потребность в безопасности.
– Поедем, Геро? – снова обратился к ней Клейтон. – Пожалуйста.
Она не осознавала, о чем он спрашивает. И ответила так, словно это был вопрос, которого жаждет любая девушка:
– Да, Клей!
И ощутила громадное облегчение.
Если Клейтона слегка удивил тон ее ответа, он ничем этого не выказал и полчаса спустя, в прохладном саду, где запах цветущих апельсиновых деревьев создавал свадебную атмосферу, задал тот вопрос, на который Геро уже ответила, и, хотя не знал этого, получил согласие на их брак во второй раз за вечер.
Нельзя сказать, что Клейтон был удивлен. Хотя у него и были сомнения, когда он отплывал на Восток. Они сменились уверенностью, едва ему стало известно о смерти Барклая и о том, что Геро приняла приглашение его матери приехать на Занзибар. Однако ее капитуляция в ту минуту оказалась слегка неожиданной, потому что в последние несколько недель он почти не виделся с ней. На уме у него были другие дела, а поскольку Геро была чем-то озабочена и явно несклонна к флирту, он решил не добиваться ее благосклонности, а держаться с ласковой почтительностью, дать ей время оглядеться, почувствовать себя более уравновешенной.
Результат, к которому привело его поведение влюбленного в день приезда девушки, показал ему неразумность поспешных действий, и поняв, что Геро пока не готова упасть ему в объятья, решил ждать, пока новизна положения и обстановки не станет для нее привычной, и она отнесется к нему с надлежащим вниманием. Политика эта явно оказалась правильной, Клейтон поздравил себя с завершением дела и ощутил более, чем легкое раздражение, когда, попытавшись обнять невесту, встретил отпор с демонстрацией девичьей скромности, которую счел в данных обстоятельствах излишней, если не смехотворной.
Будет очень досадно, если Геро окажется такой холодной, как можно предположить по ее испуганной реакции на любое прикосновение. Но с, проблемой этой он столкнется потом; а пока, если до появления обручального кольца на пальце она хочет держаться весталкой, придется ей потакать. Это продлится недолго. Боясь, что она испугается и передумает, Клейтон ограничился тем, что горячо поцеловал ей руку и скользнул губами по ее щеке.
Весть о помолвке в его семье встретили по-разному. Радость матери омрачали сомнения, и хотя она поздравила сына, но все же слегка печально. Натаниэл Холлис откровенно счел их превосходной парой, а своего пасынка счастливцем. Кресси на время вышла из апатии, пылко обняла Геро и заявила на одном дыхании, что рада – очень-очень рада – и что ей хочется умереть!
Европейская община, за исключением одного-двух человек, восприняла эту новость восторженно, поскольку она давала замечательный повод для увеселений, и Клейтона с невестой приглашали на целую серию обедов, ленчей, чаепитий и приемов, они получили массу поздравлений от арабской и азиатской знати.
Оливия Кредуэлл пришла в телячий восторг, но в письменном поздравлении Терезы Тиссо явственно звучала язвительная нотка, а от сеиды Чоле не пришло ни слова. Как и от лейтенанта Дэниэла Ларримора, «Нарцисс» тихо ушел из гавани в конце того дня, когда тетя Эбби устраивала пикник, и командир шлюпа не нанес обычного прощального визига в американское консульство.
«Фурия» же по-прежнему стояла на якоре, и ее капитана видели то едущим верхом по городу с хаджи Ралубом, то сидящим на дамбе за разговорами с пестрой толпой арабов, индусов и африканцев. Как обычно, его сопровождали Бэтти Поттер и еще несколько устрашающего вида членов команды.
Однажды вечером мистер Поттер заговорил с Геро возле лавки серебряных дел мастера, куда она пошла с Оливией, Хьюбертом Плэттом и герром Руете купить какую-нибудь безделушку в подарок Джейн Плэтт ко дню рождения.
Бэтти подергал девушку за рукав и, дыша перегаром рома, хриплым шепотом спросил, правда ли, что она помолвлена с мистером Майо, а получив утвердительный ответ, грустно сказал:
– Вот-вот, этого я и боялся. На мой взгляд, вы совершаете ошибку. Расторгните эту помолвку, пока не поздно. Это мой совет, мисс. Расторгните. Вы не пара. «Красив тот, кто красиво поступает», вот что я скажу. Но увы! – большинство женщин теряет голову при виде симпатичного парня.
– Вы совсем не знаете его! – возмущенно ответила Геро вполголоса»
– Оно верно, – согласился Бэтти. – Но я знаю вас, мисс. Очень хорошо знаю, потому что помогал откачивать вас, штопал вашу одежку, стриг волосы и рассказывал вам о себе. Что ж, раз вам кажется, будто вы в него влюблены, ваше дело, но к моему огорчению, пропащее. Сам я не терял головы, когда женился! Точнее, не совсем, разве что когда был молод и глуп. Что ж, надеюсь, вы будете счастливы, мисс. – Он покачал головой, словно в серьезном сомнении, и добавил: – Только не говорите, что я вас не предупреждал. Семейная жизнь совсем не то, что вам кажется! Ни в коей мере!
Мистер Поттер горестно вздохнул, утер пот со лба, заметил, что «погода ужасно жаркая», и, отрывисто кивнув на прощанье, скрылся в пестрой уличной толпе.
Юный герр Руете, видевшим его уход, спросил:
– Кто этот старик? Ему что-то было нужно?
– Нет, – поспешно ответила Геро. – Это просто прохожий. Он… э… заговорил о погоде, сказал, что очень жарко.
– А – англичанин! – рассмеялся герр Руете. – Жара сегодня действительно гнетущая, но скоро пойдут дожди. Господи! Какие дожди! Скоро увидите.
Несколько дней не было ни туч, ни ветра. Однако дымка мутила ясную голубизну неба, и жара, как выразился Вильгельм Руете, стояла гнетущая, душная. Даже в этот вечерний час Геро чувствовала, как по спине ползут капли пота, и она была признательна тете за то, что та убедила снять траур и надеть более легкое светлое муслиновое платье. Черный муслин определенно не годился для такого жаркого климата. И тем более, как с казала тетя Эбби, для только что помолвленной юной леди.
– Надеюсь, ты не хочешь, чтобы люди сочли, будто ты жалеешь о своем решении? – ласково спросила она. – А ведь именно это может им прийти в голову, если не снимешь траур. Черное совершенно не годится невесте, и я уверена, твой папа со мной согласился бы.
Геро сдалась, убрала черное платье, а с ним, хотелось надеяться, и все свои горести. Прошлое осталось позади, она готовилась вступить в новую жизнь, где будет уже не сама себе хозяйка, а миссис Клейтон Майо, давшая обет любить, лелеять мужа и повиноваться ему, пока смерть их не разлучит. Платье из сиреневого муслина и дешевая соломенная шляпка, украшенная фиалками и подвязанная под подбородком лентами того же цвета, заполнили промежуток между полным трауром и тем временем, когда она, возможно, решится носить яркие цвета. Клей остался доволен и похвалил ее наряд.
Выглядит она просто очаровательно, сказал Клейтон, и очень жаль, что дела в другой части города не позволяют ему пойти с ней в лавку серебряных дел мастера. Однако возвращаясь в консульство другим маршрутом, они мельком увидели его. Клей быстро вышел из переулка впереди, вид у него был сердитый, сосредоточенный. Потом торопливо зашагал по улице, скрылся из глаз, и мистер Плэтт, близоруко глядя вслед человеку в сером костюме и широкополой шляпе, сказал;
