Текст книги "Пассат"
Автор книги: Мэри Кэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
20
Закат окрашивал небо в розовый, зеленый, золотистый цвета, на улицах стояла сильная жара, вот уже два дня не было ветра.
Обычно с приближением вечера люди выходили из домов прогуляться, поболтать на свежем воздухе. Но в тот день детей и женщин почти не было видно, никто не слонялся без дела, все мужчины так спешили, что едва удостаивали беглым, удивленным взглядом белую женщину в сером плаще с капюшоном, частично скрывающим ее лицо.
Кресси никогда не выходила в город одна, пешком; в любое другое время уже одна мысль идти без сопровождения по этим грязным, людным улицам, подвергаться толчкам и взглядам смуглых мужчин всевозможных восточных народностей ужаенула бы ее. Но теперь она думала лишь о том, как попасть на «Нарцисс» и поговорить с Дэном Ларримором. Это оказалось довольно легко, у ступеней набережной стояла шлюпка с «Нарцисса», и ошеломленный старшина, знающий мисс Крес-сиду Холлис в лицо, охотно согласился доставить ее на корабль.
Трудно оказалось с Дэном. Когда старшина постучал в дверь каюты, Ларримор ответил: «Да, кто там?» так недовольно, что Кресси торопливо прошмыгнула мимо своего нерешительного провожатого, испугавшись, что лейтенант откажется ее принять.
Дэн опешил не меньше старшины, чего даже не потрудился скрыть. Кресси приписала это тому, что нашла его в халате, поспешно наброшенном поверх рубашки. Но от смятения она не обращала внимания на подобные мелочи, да и ее появление без провожатых в этот час было достаточно неожиданным, чтобы придавать какое-то значение неподобающей случаю одежде лейтенанта.
Старшина, увидя ошеломление командира, поспешил удалиться. Кресси сказала:
– Мне здесь появляться не следовало, но я так расстроилась, узнав о случившемся, что сочла необходимым повидаться с тобой.
Дэн продолжал глядеть на нее в хмуром молчании. Что-то в его лице заставило девушку спросить:
– Ты хорошо себя чувствуешь?
Выражение его лица мгновенно изменилось, словно она сказала нечто настолько приятное, что трудно поверить.
– Хорошо, – ответил он. – Это пустяки. Не стоит беспокоиться.
– Как ты можешь это говорить? – спросила в смятении Кресси. – Если не стоит тебе, то стоит мне!
– Да? – любезно произнес Дэн. – Тогда это не пустяк. Я не знал, что ты так к этому отнесешься. Что тебя это хоть сколько-то заботит.
– Ты знал! Всегда знал. Из-за этого мы и поссорились. Ты прекрасно знал, как я к этому отношусь. Вот почему я пришла сказать, что ты не можешь делать этого. Не должен!
Сияние в глазах Дэна сменилось каким-то странным спокойствием, и он сдержанно сказал:
– Кажется, я ошибся. Для чего ты приехала, Кресси?
– Я же только что сказала. Потребовать, чтобы ты этого не делал. Попросить. При желании ты можешь отказаться. Полковник Эдвардс не имеет к тебе никакого отношения. Я хочу сказать, он не с флота или… или чего-то наподобие, и ты в любое время можешь отплыть из гавани, сказав, что нужен в другом месте, так ведь? Твоя задача, преследовать работорговые суда, и можно сказать, будто ты узнал, что одно из них держит курс на…»у, на Мадагаскар, Персидский залив, куда угодно, и твой долг перехватить его. Это и есть твой долг; это! Занзибар не принадлежит твоей стране. Здешние дела тебя нисколько не касаются, и ты не вправе вмешиваться!
Кресси заметила, что Дэн как-то странно осунулся и выглядел гораздо старше – лет на десять, а то и на двадцать.
– Извинишь меня, если я сяду? – спросил он и, не дожидаясь разрешения, сел и плотнее запахнул халат правой рукой. – Пожалуй, тебе нужно высказаться немного ясцее. Что мне нужно делать – или не делать?
В голосе Дэна слышалась какая-то отчужденность, смутившая Кресси, и девушка настороженно глянула на него. Ей еще ни разу не приходилось слышать у него такого тона, и она с неприятным удивлением поняла, что Дэн уже не друг ей и даже не знакомый. Внезапно он превратился в человека, о котором она ничего не знает, и глаза его ничего не выражали. А если это не тот человек, не тот мужчина, которого она самонадеянно считала влюбленным в себя, то как просить его об одолжении? А если все же попросит, с какой стати ему удовлетворять ее желания?
Кресси почувствовала, что в маленькой, тесной каюте невыносимо душно и, нервно смахнув с головы капюшон, стала теребить его завязки, словно это они мешали ей дышать. Солнце зашло за горизонт, унеся, с неб позолоту, и каюту сразу же наполнили синие сумерки да легкий плеск воды о якорную цепь.
– Итак? – произнес Дэн.
– Папа сказал… папа говорил мне… – неуверенно заговорила Кресси, умолкла вновь, закусила губу и стала возиться с завязками.
– Да?
Вопрос нисколько не ободрил ее, да и задан был не для этого.
Она покраснела и ответила:
– Полковник Эдвардс сказал ему, что… что солдаты султана отказались идти в атаку на войска принца.
– То есть на мятежников, – сухо поправил Дэн.
Кресси бросила на него гневный взгляд и вызывающе заявила:
– Нет! Я веду речь о сторонниках принца Баргаша. Эдвардс сказал, что хотя они ничего не предпринимали, группа молодых офицеров, где был и ты, открыла по ним огонь, заставила покинуть «Марсель» и поубивала очень многих. Это правда?
– Правда. Ты об этом хотела спросить меня?
– Нет. Я… Он… полковник Эдвардс говорил папе, что принц вернулся в свой дом, и тебе предстоит арестовать его завтра. Что ты поставишь шлюп на якорь перед домом и откроешь огонь. Как по «Марселю».
Она снова умолкла, словно в надежде, что он станет это отрицать. Но Дэн молчал: отчасти потому, что еще не получал распоряжения консула и впервые слышал об этом, но главным образом оттого, что сказать было нечего.
Кресси неожиданно умоляюще, по-детски протянула руки, этот жест тронул Ларримора и вместе с тем рассердил, потому что она не имела права приходить сюда с просьбой о невозможном: ведь он будет вынужден ей отказать, а она возненавидит его за этот отказ. Он охотно сделал бы для нее все, что угодно, даже, потребуй она того, отдал бы жизнь. Но только не это…
– Дэн, пожалуйста, – сказала Кресси, – пожалуйста. Ты не можешь на это пойти. Нельзя убивать людей, которые не враждуют с тобой и не имеют к тебе отношения, лишь потому, что ты считаешь законным правителем одного человека, а они хотят другого. Пусть разбираются сами. Это их страна, а не твоя. Ты не должен вмешиваться.
– Я должен выполнять приказ, – отрывисто ответил Дэн.
– Но ты не имеешь права вмешиваться!
– Я не вмешиваюсь. Я повинуюсь приказам.
– А если приказы ошибочны? Несправедливы?
«Несправедливы?» – мысленно повторил Дэн с новым приливом гнева. Как она может говорить о несправедливости, если пришла сюда бледная, отчаянная – и до боли в сердце юная, прелестная, очаровательная? Хотя знает, должна знать, как он ее любит, как ему трудно противиться ей… Несправедливы!.. Что могут понимать женщины в справедливости и несправедливости, если готовы использовать мужскую любовь, как средство для достижения желаемого?
И сурово заговорил:
– Кому об этом судить? Тебе? Кресси, ты не понимаешь, о чем говоришь, руководствуешься сердцем, а не разумом. Не стану спорить с тобой о том, что плохо и что хорошо в этом деле. Помнишь, я однажды завел разговор на эту тему, и кончился он тем, что ты обиделась на меня.
– Потому что ты был предубежден, – пылко ответила Кресси. – Не хотел, чтобы я общалась с сестрами принца, так как тебе и полковнику Эдвардсу он почему-то не нравится. Боялся, что я услышу о нем что-то, представляющее его с выгодной стороны, узнаю его взгляд на положение вещей.
– Нет, – равнодушно ответил Дэн. – Боялся, что можешь вмешаться в сомнительное, опасное дело, и могу лишь надеяться, что этого не случилось.
– Случилось! – если ты имеешь в виду, что я сочувствую принцу, считаю, что он гораздо лучше, чем его отвратительный брат. Всем известно, какой султан слабый, подлый, эгоистичный, он ничего не делает для народа, тратит деньги только на себя и…
Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и Дэн устало сказал:
– Наверно, слышала об этом от его сестер? Все без толку, Кресси. Отправляйся домой. Я не могу помочь. А если бы и мог, это оказалось бы все равно без толку, потому что уведи я «Нарцисс» сегодня ночью, приказ этот выполнит кто-то другой.
– Нет, не выполнит. Потому-то я и пришла. Папа говорит, полковник Эдвардс сказал ему, что другой корабль и военные корабли султана имеют слишком низкую осадку, потому-то Маджид и попросил поручить это тебе, только «Нарцисс» может подойти близко к берегу. Так что если ты отплывешь, все будет в порядке. Дэн, не мог бы ты это сделать? Ради… – Кровь прилила жаркой волной к ее красивому, умоляющему лицу, и она договорила чуть слышным шепотом: – Ради меня…
Дэн вздрогнул, словно она его ударила, но ничего не ответил. Он лишь смотрел на нее и молчал. Кресси услышала тиканье карманных золотых часов на столе и легкий плеск воды.
Он не собирался отвечать ей, но молчание его было отказом, и теперь не только щеки, но, казалось, все тело ее горело от стыда. Она обратилась к нему с личной просьбой, а он отказал. Значит, не любит ее. Может, никогда и не любил, просто ей так казалось. Казалось, что она при желании может вертеть им, как захочет, заставить его исполнить любую просьбу, потому что просит она, Крессида Холлис.
Кресси плотно сжала ладони, дрожа от обиды и унижения, сдерживая гневные слезы, блестящие в ее глазах, и ломким, напряженным голосом заговорила:
– Видимо, не стоит просить тебя об одолжении. Англичане любят помыкать людьми и вмешиваться в чужие дела. И навязывать свою волю другим странам, и присылать канонерки для расправы с несогласными. Ты, не раздумывая, открыл огонь по сотням беззащитных людей, которые не сделали тебе ничего плохого. Ты просто повиновался приказу и убивал их. И завтра сделаешь то же самое, хотя в доме есть женщины – Меже, ее служанки и двенадцатилетний мальчик. Но тебя это не остановит, так ведь? Ты убьешь их со спокойной совестью. Просто потому, что тебе так приказано. Ты ничем не лучше палача, и надеюсь, я больше никогда тебя не увижу!
Она натянула капюшон на кудри, и Дэн сказал ничего не выражающим голосом:
– Я отправлю кого-нибудь проводить тебя домой.
– Не нужно, спасибо.
Дэн издал невеселый смешок.
– Тебе потребуется шлюпка, если не собираешься добираться до берега вплавь.
Он с заметным усилием встал, при этом халат слегка распахнулся, и Кресси впервые увидела, что его левая рука на перевязи. Сердце у девушки замерло, и она, задыхаясь, сказала:
– Ты ранен? Как это… тебя что… ранили в бою?
– Да, – ответил Дэн. – Те самые несчастные «беззащитные существа», о которых ты так печешься. И, поскольку, видимо, их враги являются твоими врагами, тебя, наверное, утешит сообщение, что я не единственный, так как они ухитрились убить или ранить больше шести-десяти атакующих.
Он прошел мимо нее, распахнул дверь каюты, послал за Уилсоном и поручил доставить мисс Холлис в отцовский дом.
Шлюпка, в которой Кресси плыла к берегу, разминулась с яликом британского консула. Матрос, принесший письмо полковника Эдвардса в каюту лейтенанту Ларримору, нашел командира корабля сидящим в сгущающихся сумерках, опустив голову к столу и спрятав лицо в локтевом сгибе правой руки.
Когда бледный, ясный свет засиял над зеленым островом и спокойным морем, с минарета мечети раздался голос муэдзина, призывающий правоверных к молитве, и по всему городу добрые мусульмане поднялись с постелей, встали лицом к Мекке и покорно забормотали: «Вот я откликаюсь на твой призыв, о Аллах…».
Чоле поднялась тоже, но после молитв не вернулась в постель, зная, что сон к ней не придет, как и в две предыдущие ночи. Она видела из окна унизительный прием и постыдный уход посланника. А когда на другой вечер Меже, высунувшись из окна, шепотом поведала ей подробности визита, уверилась, что Баргаш правильно поступил, отвергнув такое предложение, поскольку оно исходило от человека, не чувствующего себя победителем, а трусливого и надеющегося добиться красивыми словами того, чего не смог силой.
Дух Чоле, укрепленный этим убеждением, воспарил снова, и сеида, лихорадочно думала, строила планы для Баргаша, не допуская даже мысли о неудаче. Ей по-прежнему казалось немыслимым, что брат, с которым она ссорилась, которого ненавидит, одержит вверх над братом, которого она любит. Надежда есть всегда – это подтвердила неудачная миссия Суда. Какой-то выход есть. Должен быть! Какой-то поворот судьбы, который превратит поражение в победу.
Чоле металась, ворочалась и наконец погрузилась в тяжелое забытье, а через два часа на рассвете ее разбудили служанки. Однако, помолясь, она подошла к окну, выходящему на гавань, прижалась к подоконнику и вдохнула свежий утренний воздух с надеждой, что день принесет разрешение сложным проблемам, не дававшим ей покоя всю ночь.
Море на рассвете было опаловым, в гавани стояло много судов, чуть качающихся на легкой зыби, они казались плоскими, как силуэты, вырезанные из темной бумаги и приклеенные на зеркало. Дау, мтеле, бателы, фелуки, бриги дремали на собственных отражениях. Позади них, между тремя крохотными островками, прикрывающими вход в бухту, одинокая шхуна под кливером и стакселем медленно приближалась к берегу. Чоле несколько секунд бесцельно смотрела на неё, а потом, узнав, нахмурилась. Владелец «Фурии» – друг Маджида, следовательно враг им, и она пожалела, что возвращается он именно сейчас, у них и без того немало врагов, появление еще одного – дурное предзнаменование. При этой суеверной мысли она чуть вздрогнула и, быстро отвернувшись, увидела «Нарцисс»…
Удивительно, что она не заметила его раньше, он стоял близко к берегу, прямо против дома Баргаша, пушки его были наведены на запертые двери и закрытые ставнями окна, от него отходила шлюпка, полная вооруженных матросов. Чоле, ничего не понимая, смотрела, как матросы сходят на берег, потом от них отделился офицер и пошел к воротам. Султанские белуджи расступились, пропуская его. Потом она услышала, как ом призывает Баргаша сдаться. И лишь тут поняла, что произошло. Маджид попросил англичан арестовать брата, и теперь все окончательно потеряно.
Салме, войдя, увидела, что сестра мечется по комнате, заламывает руки и рыдает; горе исказило ее лицо почти до неузнаваемости, голос охрип от плача.
– Все кончено, – всхлипнула Чоле. – Все кончено! Мы проиграли! Все кончено!.. Что же делать? Что будет со всеми нами?
Онаетала раскачиваться взад-вперед. Салме выглянула из окна и увидела конец всех их планов. Конец надежды, конец всех мечтаний…
– Меже была права, – прошептала Салме. – Она говорила, что условия Маджида были щедрыми, и Баргаш зря не принял их. Мы все были глупыми, безумными, а теперь…
Голос ее утонул в грохоте выстрелов, и утро, только что такое спокойное, огласилось сумасшедшим шумом. Матросы стреляли по окнам, грохот выстрелов, свист пуль были не намного громче криков мужчин и воплей перепуганных женщин.
Чоле разразилась истерическими рыданиями, а когда грохот выстрелов усилился, зажала уши и выбежала из комнаты. Но весь дом проснулся и наполнился звуками, заглушить которые было невозможно. Повсюду оказывались вопящие женщины, жмущиеся в углы или прячущиеся за шторами и драпировками. В их воплях и беспощадном грохоте винтовочных выстрелов она расслышала наконец заупокойный звон по всем своим пылким мечтам и честолюбивым устремлениям, поняла, что Баргашу остается только капитуляция. Англичане пока не стреляли из наведенных на дом пушек, но если он будет упорствовать и дальше, пустят их в ход. Как в «Марселе», разрушат крепкие каменные стены и превратят людей за ними в безобразное кровавое месиво. Здесь этого не должно случиться! Надо как-то предотвратить это. Надо убедить Баргаша, что единственный выход у него – сдаться…
Чоле бросилась к боковому окну и, высунувшись, истошно кричала, пока в окне напротив не появилось искаженное лицо брата. Свирепо сверкая глазами, Баргаш исступленно разразился потоком высокопарных слов: Нет! Он не сдастся. Смерть предпочтительней, лучше пожертвовать всеми в доме, чем капитулировать! Меже, Азиз, сторонники, слуги и рабы погибнут вместе с ним. Его подло предали, и иного выхода нет… Да, предали! Он не виноват. Ни в чем! Его подвел тот шельма белый, что продал никчемное оружие. Подвела безмозглость туземцев племени эль харт, неспособных обращаться с этим новым оружием, они думали, он сможет объяснить им все или привезет другие патроны; а потом обвиняли его в собственной глупости – сыновья обезьян и безносых матерей! Но пусть все страшатся, он еще не побежден! У него много сторонников в городе и еще больше в деревнях, они наверняка услышали стрельбу и спешат на помощь, они перебьют чужеземных моряков и свергнут Маджида. Чоле увидит!..
Слушая нелепые выкрики брата сквозь стрельбу, треск мебели, звон бьющихся ваз и зеркал, Чоле с ужасом решила, что брат обезумел, не понимает, что происходит и снова подняла крик, просила его, умоляла, голос ее звучал то рыдающе-сдавленно, то панически-пронзительно.
Может, Баргаша наконец образумили ее отчаянные просьбы. Можёт, запах дыма и запоздалое осознание, что осажденный дом легко может вспыхнуть и сгореть вместе с людьми, так или иначе, Чоле увидела, что лицо брата меняет выражение. Исступленность постепенно покидала его, оно становилось вялым, невыразительным, как у покойника, и она поняла, что добилась своего.
– Скажи им, пусть перестанут стрелять, – сдавленно произнес Баргаш. – Я сдамся… только не Маджиду Ему ни за что! Британскому консулу – или никому.
Чоле отвернулась от окна, бросилась бегом из комнаты, по коридорам, перескакивая через ящики и узлы с одеждой, отталкивая коленопреклоненных женщин, и лишь миновав последний пролет лестницы, приостановилась, чтобы сорвать плащ и вуаль с молящейся рабыни. Потом, не мешкая, пробежала через двор, мимо привратника и понеслась по улицам к британскому консульству.
Чоле знала, что нарушает все принципы арабского этикета, все правила женской скромности. Но ей, как и Баргашу, лучше было унизиться до просьбы о помощи и посредничестве у чужеземца, чем заискивать перед Маджидом. За спиной ее сквозь выстрелы слышались крики. «Аман! Аман!» (пощады), и она поняла, что раздаются они из дома Баргаша. Видимо, слуги просили матросов прекратить стрельбу. Остановилась на пустынной улице и услышала, как стрельба прекратилась. Утро внезапно стало удивительно тихим.
Все кончено, подумала Чоле. Мы проиграли… Побежала снова, но теперь уже медленней: слезы слепили ее. Когда принцессу проводили к британскому консулу, она рыдала так неудержимо, что смущенный холостяк добрых пять минут не мог ничего от нее добиться.
Полковник Джордж Эдвардс, невысокий и худощавый в ярком солнечном свете, проворно подошел к резной, пробитой пулями двери дома Баргаша и властно постучал тростью. Она наконец со скрипом отворилась, Баргаш вышел плача, и вручил консулу свою саблю.
Дэн с матросами отвели побежденного мятежника ко дворцу и, передав его султанской страже, вернулись на корабль. А когда «Нарцисс» подошел к якорной стоянке, лейтенант увидел «Фурию» и понял, что капитан Рори возвратился, но от усталости ему было не до Фроста.
Он глянул на шхуну, стоящую между двухмачтовой арабской дау и ярко раскрашенной багла с Кача, и вскользь подумал, каким же делом занимался ее владелец к северу от Момбасы. У лейтенанта не было сомнений, что темным, и что груз, который Рори Фрост доставил или собирается доставить на берег, при проверке окажется совершенно невинным. Тем не менее, при обычных обстоятельствах он бы устроил проверку. Но теперь был совершенно равнодушен к делам «Фурии», законным или нет, и к ее капитану. В сущности, и ко всему на свете. Дурное самочувствие и настроение наводили его на мысль, что жизнь скучная, безотрадная штука; рука сильно болела, так как он отказался носить ее на перевязи и утром сошел на берег, сунув ее в слишком тесный для повязки рукав.
– Я вижу, Рори вернулся, задумчиво произнес корабельный врач. – Жаль, что мы его упустили. Русте говорит, он привез откуда-то с материка около полудюжины лошадей, и что их переправили на берег час назад, перед самым нашим возвращением из дворца. Все выглядит совершенно невинно. Как и прочие его дела. Только вот пахнут они дурно. Как думаете, чем он занимается на сей раз?
– Понятия не имею, – равнодушно ответил Дэн и спустился в каюту слегка отдохнуть. Ему еще предстояло сопровождать во дворец полковника Эдвардса и капитана Адамса.
Маджид вернулся днем в город с большой пышностью; его сопровождали министры и эскортировал военно-морской контингент, отправленный вести бой и оставленный взрывать «Марсель». Признательные горожане радовались концу военных действий, встречали их, как увенчанную лаврами армию-победительницу. Идти им пришлось сквозь приветственно кричащую толпу, под дождем из цветов и риса, которые летели изо всех окон, с балконов и крыш. Европейская община тоже вышла в полном составе посмотреть на празднество, и когда султан проезжал мимо, мужчины приподнимали шляпы. Вышел и месье Рене Дюбель со всей семьей и сотрудниками консульства; каковы б ни были в данном случае его личные чувства, он, дипломатический представитель своей страны, не хотел казаться высокомерным по отношению к победителю в недавнем соперничестве, хотя французское правительство поддерживало дело побежденного и предпочло бы видеть в роли победителя Баргаша. Что ж, философски думал консул, еще не все потеряно. Время работает на него, Баргаш еще может унаследовать трон брата в законном порядке. Однако политические соображения требовали, чтобы торжество Маджида было воспринято подобающим образом.
Вернувшись во дворец, Маджид созвал совет из принцев, вождей и знати для решения, как поступить с мятежным братом. Такие наказания, как тюремное заключение и смертная казнь султан рассматривать отказался. Когда совещание завершилось, он пригласил британского консула выслушать принятое решение.
– Мы все пришли к единому мнению, – сообщил он, слегка греша против истины. – И желаем, чтобы мой брат, сеид Баргаш, был передан в ваши руки, а вы поступите с ним, как сочтете нужным.
Если полковник не был готов к такому лестному перекладыванию ответственности, то ничем не выказал этого. Он поклонился и сказал, что, по его мнению, лучшей мерой обращения с законным наследником и для восстановления мира во владениях Его Величества будет требование, чтобы сеид Баргаш подписал официальное обязательство никогда больше не устраивать заговоров, не начинать войну против султана, покинуть территорию султаната и отправиться в любой порт по выбору британского консула.
Документ был подписан в присутствии всего совета. Баргаш дал торжественную клятву на Коране соблюдать его условия, а потом молча выслушал распоряжение Маджида отправиться в Индию на борту «Ассам». И в сопровождении султанской стражи пошел прощаться с сестрами.
Чоле столько плакала в течение последних ужасных часов, что у нее не осталось слез. Но ее бесслезное отчаяние воспринималось гораздо тяжелее громких причитаний Меже и сокрушенных рыданий Салме. Наконец Баргаш оторвался от них, раздираемый горем, жалостью, гневом на судьбу и всех, кто не оправдал его ожиданий. Маленького Абд-иль-Азиза в их числе не было, мальчик попросил дозволения отправиться в изгнание вместе с братом, и Маджид удовлетворил его просьбу.
Они вместе поднялись на борт корабля. Сестры провожали их взглядами из окрн Бейт-эль-Тани, затем смотрели, как «Ассаи» поднимает якорь и медленно выходит из гавани с вечерним отливом, паруса ее розовели в лучах заходящего солнца, по темнеющему морю серебристой лентой тянулась кильватерная струя.
– Он уплыл, – прошептала Чоле. – Все кончено. Все рухнуло… это конец.
Но хотя большое предприятие завершилось, и Баргаш уплыл, им предстояло пережить последствия. А даже Чоле не могла представить, какими горькими окажутся одиночество.
Богатства их разошлись, многие рабы, которых они вооружили и послали поддержать Баргаша, нашли смерть или увечья в «Марселе». Друзья отошли от них, а враги ревностно следили, как бы они не устроили нового заговора, даже городские торговцы приходили в Бейт-эль-Тани только под покровом ночи. Самое страшное – поддержка Баргаша лишила их любви и преданности единокровных братьев и сестер, родственников и свойственников, составлявших разнородную, веселую семью султана Саида. Лишь один человек не отвернулся от них, по иронии судьбы тот самый, кто имел больше всех причин для ненависти.
Маджид не соглашался наказывать сестер, хотя министры и члены семьи жаловались, что он слабый, нерешительный, а горожане, несколько дней назад осыпавшие его цветами, как победоносного полководца, смеялись над ним на базарах и презирали за мягкосердечие.
«Все кончено, – сказала Чоле. – Все рухнуло… это конец». Для нее это действительно оказалось концом всего. А для Салме началом: она вновь обрела досуг, чтобы тайком подниматься на крышу после заката. Не плакать по Баргашу и несбывшимся надеждам, как Чоле, а наблюдать через освещенное окно на другой стороне улицы, как молодой человек из Гамбурга принимает гостей.
В беспокойные дни заговора ей было не до этого, приходилось писать множество писем, строить разные планы. Но Бейт-эль-Тани, некогда оживленный центр волнений, деятельности, интриг, стал тихим, никто больше не приходил к Салме и сестрам, дни их были долгими, праздными.
Было время подумать, раскаяться. Чоле губила слезами свою красоту, Меже стенала и сетовала, объясняя вновь и вновь всем, кто ее слушал, что она всегда предвидела такой исход – предупреждала их и оказалась права! Но у Салме появилось время думать о молодом Вильгельме Русте, и подглядывать за ним сквозь шель в ставне коридорного окна. Появилось время – в избытке – наблюдать за ним и его друзьями с темной плоской крыши. Его крыша находилась так близко, что перегнувшись через парапет и вытянув руку, она почти могла бы коснуться руки… того, кто сделает то же самое на другой стороне улицы…
Навещайте любимых, хоть они далеко,
Хотя путь к ним лежит через мрак и туман…
Ни один соплеменник не скажет ей теперь подобных слов, какой знатный араб захочет жениться на девушке, замешанной в мятеже, уже не богатой и отвергнутой родственниками? Мрак с туманом действительно окутали ее, и Салме, юная, печальная, очень одинокая, наблюдала за Вильгельмом Русте и мечтала о невозможном.
– Нельзя не жалеть эту бедняжку, – сказала Оливия за утренним кофе у Холлисов. – Никто из членов семьи султана с ней не разговаривает, Чоле, кажется, очень жестока к ней, обвиняет в неверности Баргашу или в чем-то еще. Я учу ее говорить по-английски, а она сказала, что хотела бы изучать и немецкий. Я пригласила фрау Лессинг в четверг на чаепитие, чтобы познакомить их. Надеюсь, вы обе тоже придете. Она будет так рада увидеть вас.
Геро дала уклончивый ответ, а Кресси продолжала неотрывно глядеть в сад, будто не слышала обращения. Но Оливия не заметила, что предложение ее воспринято без энтузиазма, и сказала с легким беспокойством.
– Я приглашала Терезу, но она не придет, говорит, после того, как все дело провалилось, нам лучше не появляться в Бейт-эль-Тани и не общаться ни с кем, кто имел отношение к мятежу. Но поскольку мы сами имели к нему отношение, то не представляю, как… Я сказала, что, по-моему, она слишком сурова, Тереза стала уверять, что просто разумна. А, ладно!..
Оливия глубоко вздохнула и добавила с печальной откровенностью:
– Боюсь, я всегда была не особенно разумна. По-моему, лучше быть доброй, и считаю, нам всем нужно постараться быть как можно добрее к бедняжке Салме. И к остальным.
– Остальные не хотят, чтобы мы были добры к ним, – ответила Геро. – Они дали нам это понять совершенно ясно!
– Да, правда, – согласилась Оливия, снова вздохнув. – Казалось бы, после всего, что мы сделали для них… Знаете, что Чоле наотрез отказалась принять меня, когда я пришла выразить соболезнования? Естественно, я тогда решила, что она очень расстроена и не хочет никого видеть. Но теперь думаю, она поступила так вполне обдуманно, ведь я приходила еще несколько раз, и она всегда посылала кого-то сказать, что не может принять меня – и притом почти грубо! Не пойму, почему она ведет себя так странно после всего, что я для нее сделала. Хотя, конечно, мне жаль ее.
Миссис Кредуэлл добилась, чтобы ее приглашение на чай было принято и ушла. Геро сказала:
– Беда Оливии в том, что она действительно не может понять, отчего Чоле не желает ее видеть.
– А ты? – равнодушно спросила Кресси.
– Думаю, да. По-моему, потому что Оливия англичанка, и Чоле не забыла это.
Кресси продолжала глядеть невидящим взглядом в окно на залитый солнцем сад, где бабочки летали среди жасминовых кустов и распустившихся роз, потом, минуту спустя, еле слышно сказала:
– Оливия пыталась им помочь.
– Знаю. Но разве Чоле забудет, что английский консул и английские моряки одолели ее брата и помогли убить многих его людей? И англичане отправили его в одну из своих колоний, где, несомненно, будут учитывать его в своих планах. Они не имели права вмешиваться, и как вспомню, что они открыли огонь по тому дому…
– Не надо! – сдавленно произнесла Кресси.
– Прости, – с раскаянием извинилась Геро. – Я знаю, ты жалеешь об этом так же сильно, как и я. Жалеть сильнее не можешь, потому что тебе не в чем винить себя, а мне есть в чем! Ты, по крайней мере, всеми силами пыталась предотвратить обстрел дома и можешь утешаться этим.
– Да… Да, могу утешаться, так ведь?
В голосе ее прозвучала странная, истеричная нотка, и Геро удивленно спросила:
– Кресси, неужели ты думаешь до сих пор об этом лейтенанте?
Та не ответила, и вскоре Геро заговорила серьезным тоном:
– Уверяю, милочка, он не стоит того, чтобы о нем беспокоиться. Мужчина, который позволяет так использовать себя, ничуть не лучше наемного убийцы, и чем скорее ты забудешь его, тем лучше. С твоей стороны было очень смело уговаривать его не выступать в роли наемника, но ты могла предвидеть, что это окажется бессмысленным. Думаю, он не тот человек, к лучшим чувствам-которого можно взывать. Слишком ограниченный, лишенный воображения. И жестокий.
– Не стоило мне ходить туда, – прошептала Кресси.
– В этом я не могу согласиться с тобой, – решительно возразила Геро. – Мы обязаны делать то, что считаем своим долгом, как бы ни были мучительны последствия. Ты поступила совершенно правильно.
Кресси издала негромкий, истеричный смешок, отвернулась от окна, и Геро с испугом увидела, какая она бледная и расстроенная.
– Дэн сказал то же самое. Понимаешь, в точности. И потому он так поступил! Мы много болтаем о людях, обладающих «чувством долга», но когда англичанин говорит, что обладает им, то действительно обладает. Очень смешно, правда?
