Текст книги "Пассат"
Автор книги: Мэри Кэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 42 страниц)
– Они на это не пойдут, – проворчал Бэтти.
– Пойдут, иначе лишатся всего, что имеют, да еще переживут пожар города. Еще как пойдут, когда увидят в этом смысл. Но им это не понравится. Господи, до чего это не понравится жирным торговцам-индусам и праздной арабской знати! Им пока что удавалось избегать самого худшего, и расстаться с деньгами для них будет все равно, что вырвать глазной зуб. Они пойдут на это теперь, потому что у них не останется иного выхода, но, думаю, больше не захотят. В следующий раз, очевидно, предпочтут сражаться, чтобы раз и навсегда положить набегам конец. Исса ибн Юсуф, его старый друг из Кувейта и деловые знакомые с Персидского залива обнаружат, что зарезали курицу, и золотых яиц больше не предвидится. Просто, Бэтти, не так ли?
Бэтти задумался, потом на его морщинистом лице появилась улыбка.
– Да, просто. Думаю, ты прав. Если богатые индусы и арабы чего не любят, так это раскошеливаться, а те, кто, едва покажутся дау, отправляют детей и лучших рабов в загородные дома, еще никогда не страдали, им это не понравится. Очень!
– Будем надеяться. А теперь давай составим список с примечаниями для приезжающего из Kyueirra джентльмена. Позови Ралуба, посмотрим, что нам удастся сделать.
Втроем они составили список, включающий имена всех богатых землевладельцев, торговцев и знатных арабов, которых пираты до сих пор не грабили, или которые наживались, продавая им рабов; добавили такие подробности, как расположение их городских домов, местонахождение загородных усадеб и убежищ в глубине острова. А кроме того, разработали план проникновения в дома, обещающий оказаться очень удачным. Ра-луб даже грустно заметил, что жаль не использовать его самим, а отдавать орде воров и головорезов с Залива.
– Оно конечно, – согласился со вздохом Бэтти, – только гадить в собственном гнезде – последнее дело, и лично я не хочу, чтобы меня гнали с места, ставшего мне-вторым домом.
– Нас наверняка выгонят, если узнают об этом! – заметил Рори, прилагая к списку схематическую карту поместья одного праздного, похотливого сибарита-шейха, который при первой же тревоге скрывался за городом, оставляя в городском доме на милость судьбы несколько самых старых рабов. Уже давно подозревали, что он крадет в деревнях детей и продает их пиратам.
– Не узнают, – сказал Ралуб. – А если даже такое и случится, ничего страшного. Те, кто страдал от набегов в прошлые годы, встанут на нашу сторону, а если мы таким образом избавим остров от этой саранчи, то все будут в выигрыше. Запиши еще Махмуда Ферджани. Эта старая жаба не платит налогов и притворяется бедняком, но говорят – и я этому верю – что ему принадлежит половина домов на Улице Шлюх в Момбасе, и что он украл для такого дома двух дочерей Али Мухаммеда, зная, что кражу спишут на пиратов. Я знаю его привратника и думаю, можно будет устроить, чтобы засов в определенную ночь оказался незадвинутым.
Через два дня приехал кувейтский друг Иссы ибн Юсуфа. Тощий в противоположность хаджи; поджарый, седой, как старый волк, с волчьей жестокостью и хитростью в холодных глазах. Представился он как шейх Омар ибн Омар. При виде его Рори ощутил легкое беспокойство и тут же пожалел об опрометчивой реплике насчет курицы и золотых яиц. Этот человек показался ему гораздо более проницательным, чем Исса ибн Юсуф, способным понять до конца, что за ней кроется. Но то ли хозяин не счел нужным повторить ее, то ли она снова была принята за чистую монету, и от жадности шейх не стал в нее вдумываться. Он выразил глубокую озабоченность истощением казны султана, прискорбной нехваткой личных средств (положением, которому должен посочувствовать всякий джентльмен), и заявил, что готов принять участие в любом плане, который поможет Его Величеству преодолеть затруднения и обеспечить справедливый вклад его самых богатых подданных в любое финансовое соглашение между дворцом и пиратами.
– Торговцами, – пробормотал по привычке Исса ибн Юсуф, но шейх не обратил на это внимания.
– Есть еще одно условие, – задумчиво произнес Рори, покачивая на ладони сложенные листы бумаги.
– Ваша доля?
Рори покачал головой и рассмеялся.
– На сей раз я делаю одолжение другу. Но поскольку для вас оно окажется выгодно, хочу получить кое-что за сведения, содержащиеся в этих бумагах, и за любое содействие, какое я или моя команда окажем вам впоследствии.
– Вам нужно только попросить, – сказал шейх, сделав рукой широкий жест. Пальцы его были тонкими, изогнутыми, хищными, как когти ястреба.
Рори признательно поклонился.
– Мне нужны безопасность моего дома, сохранность 7 имущества членов моей команды и заверение, что никому из белых чужеземцев никоим образом не будут досаждать.
– Согласен, – величественно изрек Омар ибн Омар и потянулся за бумагами.
Сделку скрепили чашечками турецкого кофе, стаканами щербета и богатым набором сильно приправленных специями блюд. Рори поинтересовался, когда можно ждать дау.
– Дня через два, – ответил Омар ибн Омар, потягивая кофе. – Может, и раньше. А когда вы вернетесь на Занзибар?
– Когда захочу, – сухо произнес Рори.
Шейх нахмурился, потом рассмеялся.
– А как же обещанная помощь?
– Она у вас в руках. Кроме того, я отправлю двух самых доверенных людей сделать необходимые приготовления.
– А сами не возвращаетесь?
– Не вижу необходимости. Моего внимания требу-О ют другие дела.
Разговор на эту тему прекратился. На другое утро Рори должным образом поблагодарил хаджи Иссу ибн Юсуфа за гостеприимство и вернулся на «Фурию». Он счел, что в данных обстоятельствах гораздо безопаснее и разумнее не возвращаться на Занзибар, пока в гавани будут стоять пиратские дау. Можно было не сомневаться, что Маджид, предупрежденный об их появлении, примется действовать сам, без подталкиваний. Что Омар ибн Омар нарушит данное слово, Фрост не боялся. Честности в подобных делах между ворами больше, чем в обычных обстоятельствах между порядочными людьми. Он дождется вести о появлении пиратского флота, а потом отправится на юг, в Дурбан, узнает о стоимости золота на европейском рынке и о лучшем способе превратить слитки в иностранную валюту.
Но вышло так, что в Дурбан он не отправился. В тот же час, когда, словно ведьмы, летящие по ветру, показались дау, абиссинец, отправленный предупредить Маджида, вернулся с дурной вестью.
Сказать сам о ней капитану он не посмел, и Рори услышал ее от Бэтти. Смуглое, морщинистое лицо старика исказилось, тощее тело тряслось от ярости.
– Это ты во всем виноват! – хрипло выкрикнул Бэтти. – Я же говорил тебе – не давай ей того ожерелья. А ты послушался меня? Нет! Жулик ты чертов!
Рори уставился на своего спятившего приспешника с легким удивлением и лаконично сказал:
– Ложись спать, дядюшка. Ты пьян.
– Пьян? И ты потеряешь рассудок, когда услышишь, что я скажу! Она мертва, слышишь… мертва!
Рори подскочил и недвижно стоял целую минуту. Потом резко шагнул вперед, схватил Бэтти за костлявые плечи и затряс так, что у того застучали зубы.
– Кто мертва? О ком ты говоришь?
– Зора. Вот кто!
В глазах Бэтти стояли слезы.
– Не верю.
– Говорю тебе, это правда! Думаешь, я стану врать в таких делах? Гады… проклятые гады!..
Голос Бэтти прервался.
– Кто тебе сказал? Как это случилось?
– Игзау. Он только что вернулся, и сам побоялся тебе говорить. Мы с Ралубом тоже не сразу поверили, но это правда. И все из-за этого ожерелья. Говорил же тебе – говорил…
Рори снова яростно затряс его.
– Что случилось?
– Все, как я сказал. Ты, кажется, перед уходом сломал ожерелье, так?
– При чем здесь… может быть. Дальше!
– Зора понесла его в починку к Гаур Чанду, а когда вышла оттуда, ее похитили.
Лицо Рори внезапно стало таким же серым, бескровным, как у Бэтти; таким же старческим. Но он снова жестко повторил:
– Дальше!
– Ее не было два дня, а потом она вернулась, и вела себя, как безумная, ни пила, ни ела, только плакала и бесновалась. Дахили, служанка, говорит, что ее взял какой-то мужчина. Продержал два дня в каком-то городском доме, а потом дал горсть монет и отпустил.
– Дальше же, Господи! – хрипло произнес Рори.
– Дахили говорит, она решила, что забеременела и как-то попыталась избавиться от ребенка. Это ее и убило. Она умерла в ночь перед появлением Игзау. Кто теперь будет смотреть за ребенком? Кто будет заботиться об Амре? Не ты! Тебе всегда было не до нее! У девочки была только мать… и я.
– Кто это сделал? – шепотом спросил Рори. – Она знает, кто?
– Дахили сказала только, что чужеземец. Белый человек.
– Что?!
Пальцы Рори впились в плоть Бэтти, тот скривился от боли, но не сделал попытки высвободиться.
– Так Дахили сказала Игзау. Она была с Зорой, когда ее схватили. Они вышли из лавки, тут на них набросились трое парней. Один ударил ее под дых, у нее перехватило дыхание, и она ничего не могла поделать, а другие натянули Зоре мешок на голову, подхватили ее и убежали. Дахили клянется, что то были белые, правда, одетые по-арабски. Она выронила фонарь и в темноте не разглядела лиц, поэтому не может назвать их имен, только в гавани ни одного иностранного судна не было…
– Выясним, – негромко произнес Рори.
Он долго стоял, держа Бэтти за плечи и глядя поверх его головы на трап в открытую дверь; ему виделось маленькое лицо Зоры, ее темные, обожающие глаза, стройное тело, которые так мало для него значили. Белый мужчина… двое белых… может быть, трое. Люди, для которых все цветные женщины – «черномазые». А раз в гавани не было иностранных судов, значит, то не случайные моряки, а служащие торговых фирм или консульств. Белые мужчины, живущие на Занзибаре, которым Зора казалась законной добычей, шлюхой. Цветной шлюхой. Белые мужчины…
Глаза Рори сузились, губы растянулись в улыбке, от которой Бэтти неожиданно содрогнулся. Это легкое движение вернуло Рори оттуда, где он блуждал мыслями. Выпустив плечи Бэтти так внезапно, что тот отшатнулся к стенке, Эмори Фрост выбежал из каюты. Бэтти слышал его шаги по палубе, потом громкий, неразборчивый приказ и, выйдя на палубу, увидел, какой спрыгнул в поспешно спущенную шлюпку и стал грести к причалу.
– Куда это он? – спросил Ралуб, прислушиваясь к частым всплескам весел.
– Бес его знает, – устало ответил Бэтти. – Может, хочет побыть в одиночестве.
Но капитан Фрост искал не одиночества, а Омар ибн Омара. Шейх как раз собирался уходить из дома хаджи, когда Рори вошел и бесцеремонно прервал долгое, вежливое прощание.
Омар ибн Омар привык к жаркой, быстро вспыхивающей ярости арабов, она была ему понятна. Но никогда еще он не видел белого человека, охваченного такой яростью, холодной, убийственной. Он удивился этому чувству, которого не мог понять, однако инстинктивно догадался, что оно гораздо опаснее, чем любое проявление неудержимого гнева.
– Я пришел, – лаконично сказал без предисловий капитан Фрост, – попросить об одном одолжении.
Горящие любопытством глаза Омар ибн Омара внезапно похолодели, и он пробормотал расплывчатую формулу вежливости, гласящую, что его дом и вес имущество к услугам капитана.
– Ни ваш дом, ни ваше имущество мне не нужно, – сказал Фрост твердым, ничего не выражающим голосом. – Я уже просил вас об одолжении – чтобы никому из белых на Занзибаре не досаждали. Прошу забыть об этой просьбе.
– То есть… – заговорил Омар ибн Омар, ошеломленный, пожалуй, впервые за последние сорок лет.
– То есть, – решительно сказал капитан Фрост, – вы окажете мне личную любезность, если попросите своих друзей нагнать божьего и дьявольского страха на каждого белого в городе!
Омар ибн Омар пришел в себя, и зубы его сверкнули в какой-то волчьей усмешке; за этим сдержанным, бесцветным голосом и твердым взглядом он уловил то, что понимал и мог одобрить – неистовое желание мести.
– Согласен, – милостиво изрек Омар ибн Омар.
28
Северо-восточный пассат, несший дожди и гнавший вдоль длинного африканского побережья вот уже две тысячи лет большие дау, принес и парную, обессиливающую жару. Геро иногда казалось, что все, чего она касается – влажное, и что несколько месяцев, а не недель, не надевала одежды, которую можно было назвать сухой.
Простыни, тонкое хлопчатобумажное белье и складки муслинового платья были волглыми, снятые на ночь туфли к утру покрывались белесой пленкой. Плесень поражала перчатки, обувь, корешки книг и все кожаное; металл ржавел, полировка на дереве тускнела, поганки росли в самых невозможных местах. Но портились в жаре и сырости не только неодушевленные предметы. Геро с ужасом обнаружила, что погода пагубно сказывается на характере и поведении белой общины, что она сама отнюдь не защищена от ее коварного воздействия.
Легко было чувствовать себя доброй и энергичной, критически относиться к праздности, апатии других, когда с ясного неба светило солнце, а ночи стояли прохладными. Но жаркие, сырые дни и ночная духота давали себя знать, теперь лень, туземного населения, его способность изобретать предлоги, чтобы отложить любое дело до завтра или до следующей недели не казались уже столь предосудительными, потому что она сама становилась ленивой. Ленивой и более терпимой.
Даже послеполуденная сиеста, которая некогда казалась ей постыдной тратой времени, настолько вошла в привычку, что Геро иногда задумывалась, сможет ли когда-нибудь от нее отказаться. Однако по размышлении ей все же казалось нелепым, что она способна спать днем по три часа, хотя каждый вечер ложилась рано и крепко спала до шести-семи часов утра.
Вмешательства ее требовала еще масса дел: злоупотребления правосудием, которые никто не собирался изживать, мерзости, с которыми надо покончить, вопросы санитарных условий, которые дожди лишь смягчили, но не разрешили. Работорговля процветала по-прежнему, и хотя полковник Эдвардс регулярно заявлял султану протесты, мужчин, женщин и детей все так же открыто привозили на остров и продавали на невольничьем рынке.
– Так ведется уже две тысячи лет, – сказал Натаниэл Холлис, – и если потребуется еще двадцать – или пятьдесят, а то и сотня – чтобы искоренить работорговлю, ничего удивительного в этом не будет. Обычай – штука стойкая.
– Пожалуй, – уныло согласилась Геро. И дала Фаттуме побольше денег для Бофаби на покупку и освобождение рабов.
– Скажи ему, – велела она служанке, – пусть покупает лишь тех, кого больше никто не берет. Чтобы их не увезли на дау.
– Они будут благословлять вас за вашу великую доброту, – заверила ее Фаттума, кладя деньги в карман и думая, что может спокойно оставить себе половину, поскольку сумма была крупнее обычной. Ну и дурочка эта биби! Какая жалость, что скоро она выйдет замуж за бвана Майо и покинет Занзибар…
До свадьбы было еще далеко; ее назначили на конец мая, когда масика, «долгие дожди», будут позади и начнутся пять месяцев прохладных солнечных дней и приятных ночей. Клейтон предпочел бы более близкую дату, но Геро не соглашалась, потому что не хотела начинать в жару и сырость столь тонкое, интимное дело, как супружеская жизнь.
Тетя неожиданно поддержала ее решение, но совсем по другой причине. Срок пребывания Натаниэла Холлиса на своей должности, уже и так затянувшийся на год, должен окончиться в середине лета, тогда они смогут вернуться в Штаты к сентябрю – задолго до того, когда путешествие сможет осложниться рождением ребенка.
– О таких вещах надо думать, – доверительно сказала она Миллисент Кили, супруге доктора, – а если Клей настоит на своем, и они поженятся на Новый год, то Геро может в плавании сделать меня бабушкой. А если подождут до конца мая или начала июня, то в крайнем случае возникнет просто деликатная ситуация.
Геро эти соображения не приходили в голову. Она хотела лишь отложить свадьбу до того времени, когда станет возможно думать четче, избавиться от этой неестественной душевной и физической инерции, которая, несомненно, вызывалась влажной жарой и долгими часами бездеятельности. Сейчас у нее не было сил принимать какие-то решения. А ведь она всегда гордилась тем, что твердо знает, чего хочет.
Ей пришло в голову, что, видимо, судя о жителях острова, следует принимать в расчет его климат, потому что он не мог не сказаться на них. Как за очень короткое время сказался на ней! И на Кресси – она заметно увядала. Правда, Геро была не совсем уверена, что вялость и бледность кузины вызвана только влажностью. Но и большинство европейских женщин тоже побледнело, даже ее собственный безупречный цвет лица стал портиться от жары, проливных дождей и вынужденного бездействия.
Терезу в последнее время они видели редко, но Оливия постоянно заходила в гости и принесла весть, что одинокая Салме виделась после наступления темноты с юным Вильгельмом Руете, и они полюбили друг друга.
– Разве это не романтично? – восторженно выдохнула Оливия, – Мы все так жалели бедняжку, поскольку никто из членов семейства не хочет больше общаться с ней, даже Чоле, потому что Салме сказала, что, кажется, зря они поддерживали Баргаша и… Но она каждый вечер поднималась на крышу Бейт-эль-Тани, а мистер Руете выходил на свою, и они могли разговаривать, так как дома находятся рядом. Он учил ее говорить по-немецки, они полюбили друг друга, и теперь он хочет жениться на ней. Разве не восхитительно?
– О да, – ответила Кресси, непонятно почему прослезясь.
– Онет! – сказала огорченная Геро. – Как он может жениться на ней? Этого не допустят. Руете должен знать.
– Он, разумеется, знает, она тоже, и поэтому ужасно расстраивается. Им иногда удавалось встречаться… у нас в доме. Но Хьюберт говорит, это очень опасно, и не хочет, чтоб они так рисковали, если станет известно, что они виделись, то, возможно, обоих… Ну, я не думаю, что их убьют, однако…
– Именно это я имела в виду, – сказала Геро. – Оливия, не надо их поощрять.
– О, но я уверена, что-то можно сделать. Любовь найдет выход, – заявила та с сентиментальной уверенностью и оказалась права, так как любовь нашла выход через неделю.
В гавань зашло британское судно, а Салме по случаю мусульманского праздника отправилась со служанками к морю совершить ритуальное омовение. Британские матросы схватили ее вместе с истерично кричавшей служанкой («Господи, как она визжала!» – вспоминал один из матросов в письме домой), втащили на борт, и через несколько минут судно отплыло в Аден, где Салме предстояло встретиться с возлюбленным, выйти за него замуж и принять христианскую веру.
Город воспринял это отнюдь не спокойно.
Антиевропейские настроения достигли такого накала, что белым стало опасно появляться на улице. Толпа возмущенных арабов толклась возле немецкого консульства, выкрикивая оскорбления и требуя мести, встревоженные европейцы благоразумно сидели в домах, запершись и затворив ставни. Но хотя большинство подданных султана считало, что поступок сеиды Салме навлек на правящий дом больше позора, чем поддержка Баргаша, Маджид не нахбдил в душе сил осудить ее.
– Должно быть, в нем все же очень много хорошего, – решила Оливия. – Вот не подозревала. Советники хотели, чтобы он наказал Салме задело Баргаша, но Маджид отказался. А Хьюберт говорит, что эта история гораздо хуже с точки зрения арабов, и все они ужасно возмущаются. Но, кажется, Маджид сам помог Вильгельму покинуть остров и отправил его к Салме в Аден. Он хочет послать ей в Германию приданое, множество драгоценных камней и прочего – хотя этого, конечно, делать не следует, и Хьюберт говорит, что все семейство просто вне себя!
– Очевидно, мы все ошибались в нем, – прошептала Кресси, утирая слезы. – Определенно, раз он способен на такое прощение и благородство.
– Да, конечно, – горячо согласилась Оливия. – И я так рада за бедняжку Салме. Для нее это, наверно, кажется волшебной сказкой… они очень любят друг друга. Подумать только, как для нее это будет замечательно. Жить в уютном, современном европейском доме, в богатой, цивилизованной стране после этого…
Она пренебрежительно повела вокруг рукой, Кресси и тетя Эбби согласно закивали. Но Геро пришло в голову, что, возможно, они ошибаются, и она задумалась, покажется ли Германия такой уж замечательной арабской принцессе, дочери султана Саида, Оманского Льва? Будут ли холодный климат Запада, серые каменные дома, газовые лампы, скользкие улицы и скучная одежда очень привлекательны для девушки, родившейся и выросшей в восточном дворце, окна которого смотрят через благоухающий зеленый сад на море с коралловыми островками и белыми парусами судов? Геро почему-то сомневалась в этом, и ей впервые пришло в голову, что некоторые черты западных городов и западной цивилизации могут показаться восточному глазу такими же безобразными, грубыми и ужасающими, как ей показался Занзибар и некоторые здешние обычаи. На острове ее потрясло очень многое. Но что подумает Салме о захудалых улочках, неотъемлемой части любого европейского или американского города? О грязных трущобах и перенаселенных домах, дешевых барах, борделях и уличных нищих? Неужели сытым черным рабам занзибарских арабов живется намного хуже, чем чахлым детям «свободных» белых, работающих на фабриках и рудниках? И сочтет ли Салме, что мрачный, туманный задымленный рынок в каком-нибудь промышленном городе намного предпочтительней жарким, многолюдным, красочным базарам ее родного острова?
Геро всегда казалось, что любое сравнение жизни на Востоке и Западе окажется в пользу Запада. Однако теперь она смотрела на это с точки зрения девушки, родившейся на Занзибаре и не знающей других стран, которая вскоре сменит яркие шелка и экзотические украшения на скромное платье из толстой, темной шерстяной ткани и сойдет на берег в суетливом промышленном Гамбурге, где доки полны судов, небо затянуто дымом фабричных труб, где наряду ехгазовым светом, оперными театрами и роскошными особняками богачей будут нищета, преступность и пьянство.
– Бедная Салме! – негромко сказала Геро. – Надеюсь, что она не будет очень тосковать по дому, что муж будет добр к ней и возместит все, чем она пожертвовала ради него.
– Пожертвовала? – в изумлении воскликнула Оливия. – По-моему, она не принесла никакой жертвы. Наоборот, много выиграла, бежав с этим славным юным немцем. Думаю, в Германии это вызовет большое волнение, потому что Салме принцесса, и она будет очень рада бегству с этого ужасного, жалкого, ничтожного островка. Я сама подумываю уехать отсюда, хотя когда-то он казался мне очаровательным и романтичным… правда, чрезмерно грязным. И вонючим. Потом, этим людям невозможно доверять. Мятежи, беспорядки и все такое прочее. Признаюсь, я буду рада уехать.
– Но теперь это позади, всё утихло, – утешающе сказала тетя Эбби.
– До появления пиратов, – скривилась Оливия.
– О Господи! – воскликнула тетя Эбби, лицо ее побледнело, пухлые плечи задрожали от страха. – Я совершенно забыла об этих хищниках! Да, видимо, они скоро появятся. А может, и не приплывут в этом году. По крайней мере, они никогда не причиняют вреда нам, так ведь? Хотя, конечно, ведут себя отвратительно с бедными горожанами. Но в первый год нашего пребывания здесь султан выплатил им крупную сумму денег, чтобы они уплыли. Многие, кажется, считают, что этого не стоило делать, однако лично я нахожу, что он поступил очень разумно.
– Может, он снова откупится от них, – с надеждой сказала Оливия. – Раньше я считала это очень малодушным с его стороны, однако теперь… После скандала из-за Салме – а до того из-за Баргаша, не имея возможности два дня высунуть нос по причине антиевропейских настроений, начинаешь думать, что если покой можно купить за деньги, то это, как выражается Хьюберт, «удачная покупка». Или с моей стороны это очень трусливо?
Нисколько, милочка, – пылко ответила тетя Эбби. – С этим, я уверена, согласится любая разумная женщина, и будем надеяться, что Его Величество откупится от этих отвратительных созданий. Если, конечно, они появятся.
«Никакого «если» не может быть», – подумала Геро с легкой беспокойной дрожью. Весть о том, что пираты приближаются, должно быть, уже достигла Занзибара.
В то утро они с Клейтоном, пользуясь перерывом в дождях, поехали на верховую прогулку и миновали толпы встревоженных людей, покидающих город. Детей, самых ценных рабов, а подчас жен и наложниц индусов-торговцев и богатых арабов уводили в надежные укрытия посреди острова.
Геро наблюдала этот панический исход с каким-то презрением. Несмотря на все, что она слышала о пиратах и их нравах, ей казалось совершенно нелепым, что султан и его подданные робко мирятся с этими ежегодными набегами, словно с явлениями природы вроде жары и дождей, которые никто не в силах предотвратить. В конце концов, сейчас девятнадцатый век, и пора положить конец такой средневековой дикости, как пиратство! Нужно лишь немного твердости и решительности. Но признаков того или другого не наблюдалось у этих торопливых, испуганных людей, ищущих спасения в глубине острова, и было совершенно ясно, что у них нет намерения дать отпор пиратам.
Ее тетя говорила:
– …А что касается озлобления против консульств, полковник Эдвардс только вчера заверил меня, что опасности антибелых выступлений уже нет, и мы опять можем ходить по улицам совершенно спокойно. Да что там, Клей взял сегодня утром Геро на верховую прогулку, а он ни за что не пошел бы на это, существуй хоть малейшая опасность. Мистер Холлис всегда говорит, что эти люди-совсем как дети; разволнуются, выйдут из себя, а потом все проходит, и снова они добродушные, веселые, будто ничего не случилось. И, конечно же, он прав. Это ввдно совершенно ясно.
Тетя Эбби, видимо, очень утешалась этим мудрым наблюдением, но Геро не могла припомнить ничего детского в грубых, хищных лицах арабских моряков, которых видела утром на улицах. И в испуганных лицах индусов, сомалийцев, негров и арабов, которых она и Клей встречали на проселочных дорогах за городом. Но говорить об этом, расстраивать тетушку не имело смысла; да и пираты никогда не досаждали ни единому члену маленькой белой общины на Занзибаре, так что им бояться нечего.
Месяц-другой назад такая мысль не пришла бы в голову Геро; или была б с негодованием отвергнута, как эгоистичная и бессердечная. Но апатия, в которой она винила климат, видимо, исподволь подрывала ее способность к негодованию. Девушка с удивлением обнаружила, что не особенно беспокоится о подданных султана, численностью они намного превосходят пиратов и должны иметь достаточно смелости, чтобы не мириться с такой ерундой. Гораздо больше ее волновала судьба дочери бесчестного капитана Фроста, Амры, хотя с какой стати ей беспокоиться из-за этого ребенка, объяснить бы она не смогла.
Фаттума рассказала какую-то путаную историю о внезапной смерти Зоры при подозрительных обстоятельствах, а Геро знала, что «Фурии» в порту нет. Это была не ее забота, все инстинкты побуждали ее не иметь больше ничего общего с тем домом и его обитателями. Но почему-то она не могла выбросить из головы мысль об одиноком ребенке. Мать умерла, отец в плавании, смотреть за девочкой некому, кроме слуг. Эта ситуация казалась ей трагичной, и, хотя она и знала, что Клей ни за что не позволил бы этого, нанесла в Дом с дельфинами еще один визит.
Геро слегка мучила совесть, ей не хотелось иметь секреты от Клея. Но, по крайней мере, она успокоилась, убедилась, что о ребенке заботятся хорошо и визита больше не повторяла. Амра встретила ее восторженно, но слуги были подчеркнуто необщительны и делали вид, что не понимают, когда она спрашивала о смерти Зоры. Геро надеялась, что она умерла не от заразной болезни, тогда Амру нужно было бы немедленно забрать оттуда, да и она сама могла бы заразить всех в тетином доме. Но Фаттума заверила ее, что то был несчастный случай. И все же, думала Геро, кто-то должен взять на себя надзор за девочкой, и очень жаль…
– Геро, ты не слушаешь! – с насмешливой суровостью сказала Оливия. – Мы говорим о твоем подвенечном платье!
– Прошу прощения, – торопливо сказала Геро, внезапно осознав, что пираты забыты ради более занимательного разговора о модах.
В течение двадцати минут она всеми силами проявляла должный интерес к жемчужным гроздям и расширяющимся книзу рукавам, но сознавала с чувством вины, что покрой и стиль ее подвенечного платья, и то, какой цвет больше подойдет Кресси и Оливии как подружкам на свадьбе, интересует остальных гораздо больше, чем ее, хотя понимала, что должна увлечься этим разговором. То, что она испытывала лишь рассеянное равнодушие и считала, что ни малейшего значения не имеет, будет ли платье муслиновым или шелковым, что она предпочтет – фату или шляпку, вовсе не значит, поспешила она заверить себя, что ей не хочется выходить замуж за Клея. Конечно же, конечно! Но пройдет еще много времени – дни, редели, месяцы – пока прекратятся «долгие дожди» и жара, пока настанет время ее свадьбы, и задумываться о ней еще не стоило. Сейчас достаточно откинуться назад и расслабиться, радоваться привязанности Клея и сносить жару.
Последнее иногда давалось с трудом; ну, а что до Клея, решила Геро, то лучшего мужа выбрать она не могла, он всегда был внимательным, любезным, но, как с облегчением она обнаружила, не считал, что помолвка позволяет ему нескромные выражения привязанности. Она знала, что не смогла бы вывести поцелуев и объятий как само собой разумеющихся, да и вообще, она всегда инстинктивно уклонялась от подобных демонстраций. Ее утешало и успокаивало, что будущий муж разделяет ее взгляды и не принадлежит к тем романтичным джентльменам, так часто встречающимся под обложкой романов, которые вечно прижимают возлюбленных к своей мужественной груди и душат страстными поцелуями.
Случайные поцелуи Клея отдавали больше привязанностью и почтением, чем страстью, и он вежливо запечатлевал их на ее руке или щеке, а не на губах. Это предвещало в будущем их совместное счастье. Геро радовалась, что она и Клейтон благоразумны, хладнокровны, предусмотрительны, и это самое главное для них. Не то, что бедная дурочка Кресси, оказавшаяся печальным примером неразумности позволять чувству возобладать над здравым смыслом!
Кресси, очевидно, сдуру влюбилась в Дэниэла Ларримора, не подумав, что когда первый пыл увлечения пройдет, она непременно обнаружит, что у английского моряка очень мало с ней общего, что он вряд ли сможет предложить ей что-то, кроме неустроенной, неуютной жизни, полной расставаний и временных пристанищ в иностранных портах. Геро искренно жалела свою юную кузину, но глядя на нее, слушая болтовню Оливии, невольно радовалась, что ее увлечение не привело к браку. И что было б замечательно, если б «Нарцисс» не возвращался, пока все Холлисы не уедут!
Она не могла знать, что меньше, чем через сутки отдала бы многое, лишь бы увидеть «Нарцисс» на якоре в гавани и Дэна Ларримора идущим по городу со своими матросами. Потому что на рассвете появились дау. Темные суда с высокими носами мало отличались от тех, что плавали вдоль побережья Африки за семь веков до Рождества Христова, возили рабов, слоновую кость и эолото из легендарной страны Офир.
