Текст книги "Пассат"
Автор книги: Мэри Кэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)
– Обыкновенная жадность. Я по натуре скряга. Или лучше сказать – болтун! Коньяк твой делает меня словоохотливым, поэтому желаю тебе очень доброй ночи. Куа-хери! Я сиди.
Он пожал султану руку, нетвердо спустись по ступенькам, вышел в беспокойную ночь, и промолчал, когда по освещенному месту у боковых ворот дворца, где охрана коротала время за картами, мелькнула тень верного Бэтти.
Ветер усилился, но по-прежнему дул неровными порывами, море негромко плескалось о стену гавани, отражения судовых огней превратились из неподвижных золотистых полос в мерцающие пляшущие огоньки. Воздух стал заметно прохладнее, улицы опустели. Рори прислушивался к звуку собственных шагов, легкой кошачьей поступи Бэтти и размышлял о том, что коньяк заставил его высказать. О постоянной тяге к приключениям и опасностям. О желании преступить закон только потому, что это закон. О стремлении нарушать условности и уходить – всегда уходить…
Ему было шесть лет, когда мать сбежала с учителем танцев, и жизнь его внезапно переменилась. София была красивой, беспутной, эгоистичной, но избаловала б его, если бы ей позволили. Не верилось, что она навсегда оставила его сердитому, властному отцу, которого он всегда боялся. Он был уверен, что мать когда-нибудь вернется и нескоро понял, что ждать не имеет смысла.
Следующие два года были безрадостными. Отец уволил няню с гувернанткой – их выбрала жена, поэтому он считал их ненадежными – и взял на их место пожилого гувернера. Тоттерпетьне мог детей и проявлял это множеством мелочных, подлых способов. Рори питал к мистеру Эли Соллету беспомощную жгучую ненависть и думал, что хуже него людей нет. Потом отец простудился на болоте во время охоты и умер от воспаления легких, оставив сына на попечение единственного брата, Генри Лайонела Фроста, с которым не разговаривал после того, как Генри отпустил несколько критических замечаний о его жене…
Тогда отец Рори был убежден, что неприязнь брата к Софии коренится в разочаровании. Он считался убежденным холостяком, а Генри, отец двух сыновей, видел себя его наследником. Но побег Софии с учителем тайцев показал, что критика была вполне справедливой, и старший Эмори сделал на смертном одре то, что казалось ему должным подтверждением этого – назначил брата единственным опекуном сына. Начались годы зависимости.
Дядя Генри, его язвительная жена Лаура и двое их полных, чрезмерно избалованных сыновей заставили восьмилетнего Рори вспоминать время Эли Соллета как почти безмятежные дни. Двоюродные братья были постарше и немилосердно изводили его, но когда он дал им сдачи, не постеснялись побежать с ревом к матери. Та строго наказала племянника.
«Что я тут делаю? Как я оказался здесь? Почему?» – думал Рори, надолго запертый с куском хлеба и стаканом воды на холодном, темном чердаке; тело его ныло от порки, душа горела от сознания глубокой несправедливости. Эта мысль очень часто приходила ему в последующие годы, и ответа на нее он найти не мог.
Годы тянулись невыносимо медленно, с постоянными порками, гневными Нравоучениями и бесконечными днями взаперти у себя в комнате или на чердаке с заданием вызубрить наизусть урок – главу из какой-нибудь назидательной книжки или несколько страниц из сборника проповедей. Дядя Генри и тетя Лаура искренне считали, что сын Софий унаследовал ее безнравственность, и долг их – искоренять ее или хотя бы умерять всеми возможными средствами. Однажды они заперли его с Новым заветом, но больше этого не повторяли, потому что он вернул книгу, раскрытой на двадцатой главе евангелия от снятого Луки, и часть четырнадцатого стиха была жирно подчеркнула нестираемым карандашом: «Это наследник: пойдем, убьем его, и наследство будет наше». Рори взрослел.
Единственным утешением в те черные годы стало открытие, что не все книги содержат нудные проповеди или сухие трактаты, посвященные исправлению трешников, и он читал запоем; таскал из библиотеки книги и прятал под матрац или на шкаф, а потом жадно поглощал их. Он уходил в них из невыносимого мира, прожил с ними сотню жизней: Ланселота и Карла Великого, герцога Мальборо и Руперта Рейнского, Уолтера Ради, Дрейка, Джона Ганта и Генриха Мореплавателя. Он сражался вместе с римскими легионерами, переходил Альпы с Ганнибалом, уплывал в неизвестность с Колумбом, преследовал испанские галионы с Дрейком и шел в атаку вместе с гвардейцами при Ватерлоо. Ему едва исполнилось двенадцать, когда однажды он наугад раскрыл книгу и прочел четыре строчки, несомненно, написанные именно для него:
Рыцарь призраков и духов
Ждет меня на поединок.
Что мне путь тот за край света.
Без дорог и без тропинок.
Он перечитывал их вновь и вновь, поражаясь, что стихи могут обладать таким пронзительным смыслом. Но хотя путешествия легко было совершать мысленно, в реальности они были трудны. Он уходил из дома пять раз, его ловили и с позором возвращали обратно. А потом наконец отправили в школу. Он провел три года в этом заведении, известном трудными мальчишками и ломкой духа упорных. По сравнению с ним дом дяди стал казаться раем.
Школа отличалась строгостью и жестокостью. Она больше походила на исправительное, чем на учебное заведение. Наставниками были сухие, злобные люди. Директор, читающий проповеди в школьной часовне, будто доверенное лицо Всемогущего, недоплачивал своим помощникам, экономил деньги на питании и удобствах и полагал, как дядя Генри, что несгибаемая строгость, жестокие телесные наказания и скудный рацион – единственный способ обращаться с трудными мальчишками. Но четыре года под дядиным кровом приучили Рори ко всему этому, и учился он с такой жадностью, которая возмутила бы его товарищей, если б он не научился работать кулаками с таким мастерством, что его оставили в покое, неукротимости, обуздать которую не могли никакие наказания.
Ему было пятнадцать лет, когда он решил, что с него хватит школы и дяди Генри, вылез ночью из окна спальни, спустился по водосточной трубе, перелез через два забора и ушел свободным человеком. На сей раз его не поймали…
Северо-восточный пассат, поднимающий зловонную пыль Занзибара и шелестящий в пальмах, очень отличался от того северо-восточного ветра, что хлестал ледяным дождем в лицо мальчика, плетущегося в ночной темноте к ближайшему порту. Но вспомнив ту далекую ночь и прожитые будто в тюрьме годы, Рори вновь ощутил яростную решимость, которая тогда им овладела. Решимость уйти и жить своей жизнью так, как хочется ему, не позволяя другим указывать, что он должен делать, и наказывать за неповиновение.
Он жил с тех пор по девизу своей семьи: брал, что хотел и когда хотел. И никогда не давал чувству раскаяния, сомнению становиться на пути его желаний, не позволял никому заявлять на себя права. Любовь, дружба, привязанность, если позволишь им овладеть собой, опасны, и он старался, чтобы этого не случилось. Очаровательная, эгоистичная мать преподала ему незабываемый урок – боль, причиненная теми, кого любишь и кому веришь, острее, невыносимее жестокостей тех, кого ненавидишь и к кому относишься безразлично. Он не хотел позволять своим чувствам превращаться в оружие, которое можно обратить против него, или в узы, способные удержать вопреки его воле. Временами он негодовал на Бэтти, Ралуба, Зору и маленькую Амру, потому что они так или иначе притязали на него, а он не признавал никаких притязаний, особенно основанных на его привязанностях. На верного Бэтти, надежного Ралуба, любящую Зору и Амру – свою родную дочь…
Появление ребенка было ошибкой, его ошибкой и притом серьезной. Он никогда не задумывался о последствиях своих случайных любовных связей и никоим образом не думал о ребенке, когда испуганная, голодная девочка, купленная от нечего делать у негра-работорговца, превратилась в красивую, желанную женщину. Взял он ее потому, что так захотел.
У Рори были другие любовницы, возможно, и дети. Но Зора отличалась от других тем, что принадлежала ему. Была такой же частью его окружения, как Бэтти и Ра-луб, слуги, судовая команда и белый попугай Мураши. У нее не было никакого другого дома. Он пытался отыскать ее родных, но задача эта оказалась непосильной. Потом девочка выросла и, сама толком не сознавая этого, отняла управление Домом с дельфинами у ленивой, толстой негритянки, а через год после того, как стала его любовницей, родила Амру.
Он помнил то потрясение, которое испытал, когда она, сияя от гордости, сказала, что ждет ребенка. Тот внезапный приступ отвращения.
– Будет мальчик, – сказала Зора. – Непременно, потому что я молилась о сыне, делала пожертвования, и мои молитвы должны быть услышаны.
Но он не хотел сына, не хотел видеть ее беременной. Беременной его ребенком; ребенок будет притязать на него, вырастет и понесет его кровь в будущее, на которое он мог взирать только с недоверием и враждебностью. Ребенок возложит на него ответственность и узы – будет ждать советов, любви, безопасности.
Если б он мог отослать куда-то Зору, то отослал бы. Но такой возможности не было, и он отлучался с острова как можно чаще, – ; ребенок родился без него. Амру он увидел впервые уже трехмесячной, и хотя Зора очень огорчалась, что родилась дочка, Рори ощутил странное облегчение. Девочка – меньшее из двух зол, она больше принадлежит матери, будет меньше его связывать. Но маленькое существо удивительно походило на него, с возрастом это сходство усиливалось, и трудно было не допустить ее завладеть его сердцем.
«В мир неистовых фантазий, где я всем повелеваю, с огненным мечом заклятым, на своем коне крылатом» в дальний путь я отправляюсь…»
Эти слова, открывшие ему очарование поэзии, до сих пор звучали у него в голове. Он все еще был сумасшедшим, распевающим их на улицах Занзибара. «Где я всем повелеваю…» Вот в чем еекрет! Полностью распоряжаться своим сердцем, принадлежать самому себе, отвергать тиранию и собственнические притязания других, бродить в диких, беззаконных уголках мира, в котором скоро не останется диких мест, а будут только стены, законы да фабричные трубы. Он видел, что это время близится, ощущал его дыхание так же ясно, как ощутил легкую, еле заметную перемену в жарком, душном затишье и понял, что скоро поднимется ветер. От этого никуда не деться, на земле не останется места, где человек сможет дышать – и идти к черту своим путем!
– Бэтти, – внезапно спросил он, – что ты делал бы, окажись у тебя громадная куча денег?
Ответил Бэтти не сразу. А поразмыслив, сказал задумчиво:
– Даже не знаю, нужна ли мне она. Избыток, на мой взгляд, ни к чему. Что делать с ним в моем возрасте?
– Значит, не можешь вообразить себя плутократом с каретой и домом, полным дворецких и лакеев? И тебе вполне достаточно того, что имеешь?
– Что ж, врать не стану, иногда мне хочется снова увидеть Лондон, услышать перезвон колоколов в Сити, пройтись по Чипсайду. Но на кой человеку вроде меня лакеи с дворецкими? К тому же, эта публика чванливая, я предпочту им этого старого плута Джуму. Дам ему тумака, когда сочту, что он заслужил, Джума легонько ответит, и никто не в обиде. Видно, я уже слишком долго веду такую жизнь, чтобы думать об особняках с лакеями. Пока у меня достаточно денег, чтобы на старости не идти в работный дом, я не скажу, что хочу намного больше, чем имею сейчас.
– Дядюшка, ты разумный человек. Едва ли не единственный, какого я встречал в жизни!
– Хочешь сказать, я не круглый дурак, – фыркнул Бэтти и задумчиво добавил: – Будь я помоложе, то, может, решил бы, что при больших деньгах можно иметь целый гарем красоток и столько рому, чтобы пить, как герцог. Но свою долю женщин я уже получил, и хотя не прочь иной раз позабавиться с какой-нибудь бабенкой, сейчас уже не то, что было раньше. Жратвой и питьем вполне доволен. И все же в деньгах есть что-то такое – пусть они и «презренный металл», но все же притягательны; предложи мне кто-то на тарелочке большое состояние, отказаться б я не смог.
– В том-то и дело, – сказал Рори и рассмеялся.
– А что? Тебе кто-то предложил состояние? – с любопытством спросил Бэтти.
– Можно сказать – да. Притом на тарелочке.
– Должно быть, тут какой-то подвох, – решил Бэтти и с сомнением покачал головой. – Никто не раздает состояния просто так. Знаешь, в чем твоя беда, капитан Рори? Ты опять напился, вот в чем. Утром проснешься с тяжелой головой и безо всякого состояния – хотя я не знаю, что тебе делать с ним.
– А я знаю! То, что давно собирался – вернуться в Англию и притянуть к суду дражайшего дядю Генри.
– Ну вот! Я так и знал, что ты пьян. Он тут же напустит на тебя полицию. Получишь десять лет. А то и все двадцать.
– У него нет никаких доказательств. К тому же, он не посмеет предъявить мне обвинение.
– Ты так надеешься. А со мной что будет? Я же не его любимый племянник.
– Дядюшка, не будь ослом. Он ничего о тебе не знает.
– Может, и нет. Зато знают полицейские, а память у них отменная, черт побери! Не сомневайся – опыт у меня есть, чего нельзя сказать о тебе, раз хочешь сдуру сам лезть на рожон. Ты, вправду, намерен его притянуть?
Голос Бэтти вдруг зазвучал встревоженно, и Рори издал короткий, неприятный смешок.
– Я много лет только об этом и мечтаю! Когда-нибудь непременно притяну – если он не обведет меня вокруг пальца, умерев, прежде чем я получу такую возможность. Но потребуется много денег, чтобы тягаться с дядей Генри в суде, потребовать отчета за управление моей собственностью и вернуть родовые поместья, которые он и мои дражайшие кузены прибрали к рукам. Правосудие дорого стоит в нашей свободной стране!
– Ничего не выйдет! – с горечью сказал Бэтти. – Он наверняка возбудит против тебя дело за кражу ложек и побрякушек твоей тетушки!
– Пусть попробует! Но тебе нечего волноваться, Бэтти. Я пока что ничего не предпринимаю. Это просто мечта, она может подождать. Видит Бог, ей не занимать терпения!
Он стал негромко насвистывать сквозь зубы, но вскоре оборвал свист посреди такта.
– Знаешь, Бэтти, нам пора отправляться куда-нибудь отсюда. Этот остров становится чересчур цивилизованным. Куда ни глянь, всюду иностранцы с кислыми рожами; гавань кишит английскими канонерками, и чертовски навязчивый английский консул сует нос в частные дела людей. На площади толкутся янки, лягушатники и прочие, вскоре сюда еще нагрянут тучи миссионеров. Остров уже не прежний. Он начинает смердеть законом и порядком, а для меня предпочтительней запах сточных канав.
– Хмм, – протянул Бэтти, потирая нос узловатым пальцем. – Ты прав, пожалуй. И куда думаешь податься?
– В Персию, в Аравию, на Борнео, в Китай. На Лунные горы! Какая разница? Может, в Центральную Азию.
– «Фурию» туда не возьмешь, – рассудительно заметил Бэтти. – Мне не хотелось бы расставаться с ней, я привык к этой старой стерве. Осторожно, ступеньки – мы уже дома. И на твоем месте я бы намочил перед сном голову. Может, слегка протрезвишься. Состояние, надо же!
Как и предсказал Бэтти, капитан Фрост наутро проснулся с головной болью и отвращением к жизни. Но и его предсказание тоже сбылось, потому что ставни были закрыты от дождя, и над островом ревел северо-восточный пассат.
Дождь барабанил по балконам и крышам, смывая пыль жарких дней, низвергался водопадами на улицы, где потоки несли по канавам многомесячные грязь и мусор, растекался по узким переулкам, унося в море нечистоты и отбросы города.
Час спустя улицы стали чистыми, через день-другой пляжи, неделями представлявшие собой громадные, зловонные свалки, вновь блистали чистыми галькой и песком, а вода в гавани пахла только морем.
25
Выяснить, с кем из знаменитых мчави Пембы султан Саид советовался по поводу небывалой засухи, оказалось легко. Хотя он обращался ко многим, в живых оставался лишь оцин, самый младший. Без труда удалось установить, что этот самый человек посещал покойного султана в последний год его правления, и что браг этого человека недавно погиб в Момбасе. Однако привезти мчави с Пембы на Занзибар оказалось значительно сложнее.
На просьбу приехать колдун ответил отказом. Повеление тоже не возымело действия. Оставалось лишь похитить его. Но и эта задача оказалась непростой, все боялись тронуть колдуна, обладающего властью над призраками, демонами и дьяволами. В конце концов похищение совершили двое приговоренных к смерти преступников, за службу им были обещаны помилование, пригоршня золотых монет и перевоз в Маскат. Боясь демонов меньше, чем смерти, они под покровом ночи привезли связанного, насмехающегося над ними колдуна в заброшенную кладовую старого дворца Бейт-эль-Рас.
Сводчатое каменное помещение с трещинами и сырыми пятнами на стенах было выстроено под землей ради прохлады и некогда служило для хранения фруктов, масла и других продуктов. В нем пахло плесенью, гнилыми овощами, сырым камнем, жженым древесным углем и раскаленным металлом. Вскоре прибавились другие, более неприятные запахи: горелого мяса, крови, пота и человеческих экскрементов. Дело в том, что колдун оказался упрямым.
Маджид, надо отдать ему справедливость, никак не думал, что дойдет до пыток. В конце концов он, наследник Саида, султан Занзибара имел право на сокровища своего отца, и у мчави не было оснований скрывать, где они спрятаны. Поэтому Маджид велел развязать его, извинился, пообещал соответствующую компенсацию за тот несколько неприятный способ, которым коддуна из-за его собственной несговорчивости доставили с соседнего острова, и, полностью объяснив причины такой необходимости, попросил мчави быть откровенным.
Просьба его была отвергнута. Колдун был не только обозлен похищением, но и дерзок, не желал идти навстречу и не внимал никаким доводам. Покойный султан, заявил он, приберегал сокровища для себя и попросил наложить на тайник чары, чтобы его не мог обнаружить никто другой. Указаний относительно наследников он не оставил, и все тут. Маджид попытался спорить с ним, потом прибег к посулам, угрозам, лести. Но все впустую. Мчави оставался непреклонным. Если б он с самого начала сказал, что ничего не знает о сокровищах, Маджид почти наверняка решил бы, что идет по ложному следу, и отпустил его. Но перед колдуном люди с давних пор дрожали и заискивали, многие умерли от его рук или по его приказу ужасной смертью, и он не допускал мысли, что кто-то, даже султан, осмелится пойти дальше угроз. Он высокомерно, хвастливо признался, что знает, и тем определил свою участь. Одолеваемый страхом и алчностью Маджид решил не останавливаться на полпути и перешел от угроз к действиям.
Старый, совершенно седой колдун оказался невероятно упорным. Он вопил, корчился, заклинал духов помочь ему, в промежутках между приступами боли призывал ужасающие проклятья на головы своих мучителей и затягивал песню, начинающую словами: «Ходи Муа-ма. Накуджа Куамша на ни уджима», которой вызывают дьяволов. Но дьяволы не помогали ему. Дрожащий Маджид отпугивал их заклинанием «Ватенда дже хапа». Однако помня жестокости колдунов Пембы и многочисленные жертвы, терпевшие ужасные мучения от рук этого вопящего, корчащегося в красном отсвете жаровни существа, жалости к нему не испытывал никакой.
Колдун, несмотря на возраст, очень долго не сдавался. Но карлик-полукровка и громадный негр, у которых талант палачей сочетался с очень ценным при их профессии физическим недостатком – оба были совершенно глухими – в конце концов образумили его, и он заговорил…
– Значит, это правда! – пробормотал Маджид и дрожащей рукой утер пот со лба. Влажное лицо его заливала бледность, он весь трясся, как в лихорадке. Единственная лампа, свисающая с крюка на сырой стене, давала меньше света, чем жаровня на каменном окровавленном полу, но хотя кладовая находилась под землей, а толстая дверь на верху лестницы была заперта, легкий ветерок прорвался в помещение, пламя лампы затрепетало, приведя в движение тени трех людей на стенах. Четвертый, скорчившийся на полу человек тоже будто бы шевельнулся. Маджид не мог понять, жив ли он, и решил, что если мертв, то тем лучше. И что Рори это не понравится! Пламя успокоилось, султан повернулся, поднялся по лестнице, отодвинул толстый засов и распахнул дверь; прохладный, пахнущий дождем воздух устремился в спертую атмосферу погреба.
Когда он запирал дверь, стояла темная ночь, но теперь уже за пеленой туч серел рассвет. Раскидистые ка-зуарины и мокрые пальмы призрачно серели на фоне влажной травы между заброшенной кладовой и невидимым берегом моря, где среди коралловых скал слышался угрюмый шум прилива. Скоро будет светло, очень скоро. Маджид вернулся и жестом велел карикатурной парочке, тихо сидящей в темноте, выходить наружу. Те покорно поднялись и стали подниматься впереди него. Но не успели они подойти к двери, как лежащая на полу жуткая фигура подняла голову. Маджид замер и резко, со звуком, похожим на вскрик, втянул воздух.
Отсвет жаровни блестел на закатившихся глазах колдуна, и казалось, что они горят угольками на сером лице. Он заговорил хриплым шепотом, который в другом месте был бы еле слышен, но в тишине погреба казался очень громким:
– Слушайте меня, духи и дьяволы! Слушайте мое проклятие этому золоту! Раз оно принесло мне смерть, то пусть принесет зло и горе всем, кто вздумает его использовать для своих целей. Если оно не останется лежать во мраке, то не принесет добра, и тот, кто воспользуется им, истратит его на злые дела и увеличит зло…
Слушайте меня, демоны деревьев, слушайте, все духи и призраки! Вензи вегу, ватунгоджа наве тока хима… хима!
Надтреснутый голос постепенно, жутко поднимался, потом замер на высокой ноте, звонко отозвавшейся под сводчатым потолком. Человек откинулся назад и умер.
Маджид бросился вверх по лестнице, вытолкал палачей в серый рассвет и запер за собой дверь. Ее ржавые петли издали ужасный скрип, показавшийся эхом другого, более страшного звука. Султан негромко ругнулся, закрыл засов неудержимо дрожащими руками, повернулся и быстро пошел прочь, карлик и негр трусили за ним по пятам…
Он оказался прав, предположив, что Фрост не одобрит средств, примененных для получения сведений от мчави. Рори, вызванный в Бейт-эль-Рас, обрадовался… что его догадка оказалась правильной, но возмутился тем, как заставили говорить колдуна.
– А что мне оставалось делать? Отпустить его? – спросил обиженный Маджид. – Он упорно не хотел ничего сообщать, держался нагло. И обошелся я с ним не хуже, чем он в свое время обходился с другими. Со многими!
– Может быть. Но разве надо было его убивать?
– Поверь, то что он умер, к лучшему! Останься он жив, как было отпустить его? Вернулся б к своим друзьям-волшебникам на Пембу и… Нет-нет! Это было слишком опасно. Так лучше.
– Что ж, – сказал Рори, – дело сделано, и спорить о нем нет смысла. Где сокровища?
Чтобы их не могли подслушать, они встретились в саду, в маленькой открытой беседке. Спрятаться поблизости было негде, слуг своих Маджид отпустил. Но тем не менее он осторожно огляделся и понизил голос до шепота, еле слышного за рокотом прибоя.
– Оно в пещере. – Султан нагнулся и стал чертить пальцем по пыли на полу. – Здесь колодец, здесь манговая роща, а слева высится скала, из нее растет дерево. Он сказал, мы ее сразу узнаем.
– Будем надеяться, – произнес Рори, стирая карту ногой. – Поедем сейчас или ночью?
– Ночью, – пробормотал Маджид. – Нужно, чтобы никто не знал. Если станет известно, что я нашел отцовские сокровища, может невесть что случиться. Тувани увеличит свои требования, и… нет-нет! Такое дело надо хранить в тайне. Мы сможем перевезти сокровища сами – если колдун не похитил их…
– Вот уж этого он сделать не мог, – со смешком сказал Рори. – Иначе с чего ж он на своем последнем дыхании их проклял?
Маджид снова вздрогнул и резко обернулся, словно боялся увидеть стоящего за спиной колдуна или его призрака.
– Ты прав. Сокровища, как он и сказал, лежат в пещере. Возьми лошадей и жди в манговой роще у колодца. Нам потребуются только веревка и лом, я их прихвачу.
Рори поклонился и пошел по мокрой траве между высоких пальм к пляжу, где Бэтти поджидал его с вытащенной на гальку шлюпкой с «Фурии», чтобы отвезти обратно в город.
День стоял жаркий, безветренный, невыносимо влажный, но большую часть его Рори проспал. Нервы его не беспокоили, снов он не видел и проснулся освеженным. По крыше Дома с дельфинами ритмично барабанил дождь. К закату он стих, горизонт очистился, и над синевато-серым морем появилась золотистая полоса. Позднее, когда Фрост ехал по раскисшей дороге ведущей на запад, к Бейт-эль-Расу, тучи немного разошлись, оставив широкий просвет чистого, словно омытого дождем неба с безмятежно сверкающей россыпью звезд.
Он взял с собой Бэтти и четырех вьючных лошадей. Маджид, сопровождаемый обоими глухонемыми, не заставил себя ждать. Оставив свой эскорт на страже в тени манговых деревьев, они поехали вдвоем и удивились тому, с какой легкостью достигли цели.
Остров был усеян подземными пещерами, и без подробных указаний мчави они могли бы искать всю жизнь и не найти той, что нужна. Но по указаниям нашли легко, и в очень скором времени свет их единственного керосинового фонаря упал на спрятанные сокровища султана Саида, замерцавшие многоцветными огоньками, более яркими, чем звезды.
– Твой отец, да покоится он в мире, знал, что делает, – заметил Рори, обретя наконец голос. – Во имя семи тысяч семисот ангелов, откуда, по-твоему, он все это собрал? Похоже, это добыча из десятка разграбленных городов.
Ответа Фрост не получил, так как Маджид даже не слышал вопроса. Султан стоял на коленях, поднимал рассыпанные драгоценные камни и пропускал между пальцев сверкающими потоками, наблюдая, как пламя фонаря играет на усеянных самоцветами портупеях, алмазах на эфесах ятаганов, Ожерельях, кольцах, брошках с рубинами, резными изумрудами, сапфирами, бирюзой, лунными камнями и аметистами, на множестве нитей жемчуга.
Рори глянул на камни и кубки, оружие, сундуки с неограненными самоцветами и отвел от них взгляд. За ними от пола до потолка пещеры высились золотые бруски из награбленной добычи, дани и сокровищ веков, расплавленных в грубые слитки для удобства перевозки. Драгоценные камни – штука заманчивая, они не только дорого стоят, их блеск, цвет, переливы, пагубная красота чаруют мужчин и гипнотизируют женщин. Но для себя он предпочитал золото.
Оно все его. Или, по крайней мере, большая часть.
Маджид всегда любил красивые вещи, ценил форму, цвет, блестящее великолепие драгоценных изделий ювелиров, златокузнецов, оружейников и прочих умельцев, и за ними не замечал грубых желтых слитков, хотя и представляющих собой баснословную ценность, но лишенных изящества и красоты. Кроме того, там было много золотых монет: луидоров, гиней, дукатов. И масса серебряных долларов, почерневших от времени, но мелодично звенящих при ударе о камень. Маджид удовольствовался всем этим и одной седельной сумкой золотых слитков, а остальные отдал Рори – и в придачу филигранное золотое ожерелье с мелкими жемчужинами, топазами и турмалинами. Красивую вещицу, не особо ценную. Фрост решил, что Зора ей обрадуется.
– Груз тяжелый. Заберешь его сейчас? – беззаботно спросил Маджид, любуясь, как ожерелье из жемчуга и бриллиантов, окаймленных изумрудами в-форме капель, блестит и переливается в свете фонаря. – Или оставишь здесь, пока не сможешь вывезти морем?
– Сейчас. У меня шесть лошадей. Четыре вьючных с переметными сумами. Чем скорей мы увезем все это, тем лучше. Ты говоришь, эти твои двое слуг надежны, но я мало кому из увидевших все это стал бы доверять, а если будем ездить сюда снова и снова, за нами начнут следить, пойдут разговоры.
Маджид кивнул, не отрывая взгляда от мерцающего в руках ожерелья.
– Ты прав. Но всего нам не увезти до утра.
– Попытаемся, – лаконично произнес Рори.
У него на это ушла вся ночь, но с помощью Бэтти он справился. Дом Тени находился чуть больше чем в полутора милях. Вдвоем они перевезли золото туда и сложили в одной из комнат первого этажа с толстой дверью, с решеткой и ставнями на окне. Впустил их Дауд ибн Сауд, пожилой араб, некогда второй помощник на «Фурии», а теперь сторож, занимающий две комнаты в пристройке у старой стены. Услышав, что его помощь не требуется, он вернулся в постель. Нрав капитана Фроста сторож прекрасно знал, а потому не проявил ни малейшего любопытства.
Маджид приехал с джутовыми мешками и глубокими корзинами, в каких возят на рынок фрукты и овощи. Он собственноручно наполнил их сокровищами, а Рори вынес все наружу. Оттуда драгоценности переправили в один из флигелей дворца Бейт-эль-Рас.
Вновь наступил серый рассвет, когда они навьючили на лошадей последний груз и слишком усталые, чтобы радоваться, поехали под проливным дождем в разные стороны. Рори в тот день спал под крышей Кивулими, держа в руке пистолет, а Бэтти негромко похрапывал, привалясь спиной к двери, за которой лежало золото на громадную сумму.
Во второй половине дня погода изменилась, нарушив унылую пасмурность и жаркое, душное затишье. Свежий ветер очистил небо, и все деревья, кусты, вьюнки в саду Дома Тени засверкали на солнце бесчисленными капельками воды; солнце выпило влагу на дорожках, лужи на каменной террасе и высушило мокрые ставни.
Рори ощущал на плечах его лучи, стоя в дверном проеме комнаты, доступ в которую последние восемь-девять часов преграждал спящий Бэтти, и глядя в изумлении на ее баснословное содержимое. То, что при свете судового фонаря казалось просто значительным, в сиянии дня выглядело невероятно, фантастично, и Рори, глядя на грубые слитки металла, подумал, что, может, еще не проснулся и видит их во сне.
Он медленно наклонился, поднял один, взвесил на ладони, потом вынул нож из ножен на поясе, провел лезвием по металлу и по легкости, с какой резалось золото понял, что оно без примесей.
Бросив слиток на место, Рори увидел на нем вмятину от удара о каменный пол; на краткий миг ему показалось, будто тяжесть всей этой колоссальной груды придавила его. Он почувствовал, что лишился свободы, ощутил острую тоску по беспечному, бесшабашному прошлому. Чувство это прошло так же быстро, как и возникло, но оставило неприятный осадок. Он подумал, будет ли теперь жизнь такой, как прежде, испытает ли он вновь то ощущение свободы, с каким перелез через забор «Академии для юных джентльменов» доктора Мэгградера в холодную ноябрьскую ночь почти двадцать лет назад, и которое не покидало его с того часа.
С помощью этих слитков теперь можно отомстить своему Неверному Управителю, дяде Генри, оплатить длинный счет своего детства. Можно продать «Фурию» и купить судно получше, побыстроходнее – но зачем? Необходимости заколачивать деньгу уже нет, а он никогда не возил грузы ради развлечения. Большую роль в этом играла нужда, целью являлась прибыль – чем больше, тем лучше. А теперь уже нет нужды покупать и продавать, торговаться и прятаться от кораблей кейптаунской эскадры.
