Текст книги "Мемуары генерала барона де Марбо"

Автор книги: Марселен де Марбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 69 страниц)

Семья Папона поставляла большие партии часов на Восток. Ожеро решил сопровождать посыльного, которого они отправляли, и добрался с ним до Греции, откуда через Ионические острова проследовал в Константинополь, и затем на побережье Черного моря. Во время его пребывания в Крыму один русский полковник, судя по манере держаться Ожеро, понял, что он военный, и предложил ему звание сержанта. Ожеро согласился и прослужил несколько лет в русской армии, которая под командованием знаменитого Суворова сражалась против турок, и был ранен при осаде Измаила¹. После подписания мира между Портой и Россией полк, в котором служил Ожеро, был направлен в Польшу, но Ожеро не хотел больше оставаться среди русских, в то время полувар-варов. Он дезертировал, добрался до Пруссии, где он служил сначала в полку принца Генриха, а потом из-за своего высокого роста и красивого лица был взят в знаменитый полк гвардейцев Фридриха Великого. Он служил там уже два года, и его капитан обещал ему продвижение по службе. Но однажды король во время смотра гвардейцев остановился перед Ожеро и сказал: «Какой красавец гвардеец! Из какой же он страны?» – «Он француз, Ваше Величество». – «Тем хуже, – ответил Фридрих, который стал ненавидеть французов в такой же степени, в какой раньше их любил. – Тем хуже. Если бы он был швейцарцем или немцем, мы бы из него кое-что могли сделать».

С этого момента Ожеро был уверен, что в Пруссии он никогда никем не станет, поскольку услышал эти слова из уст самого короля. Он решил покинуть и эту страну. Но это было крайне сложно, поскольку, как только имело место дезертирство солдата, об этом объявлялось пушечным залпом, и население бросалось на его поиски в надежде получить обещанную награду. Если дезертира ловили, то его расстреливали без суда.

Чтобы избежать подобного несчастья и обрести свою свободу, Ожеро знал, что примерно треть гвардейцев из иностранцев, как и он, мечтала только о том, чтобы покинуть Пруссию. Он постарался договориться с шестьюдесятью гвардейцами из наиболее смелых, которым он по– ^{28 29 30 31} старался объяснить, что, дезертируя поодиночке, они терялись, потому что хватало одного-двух человек, чтобы их захватить. Но если бы они ушли все вместе, с оружием в руках и амуницией, чтобы иметь возможность защищаться, конец мог бы быть совсем другим. Именно это они и сделали под предводительством Ожеро. Эти решительные люди по дороге были не раз атакованы крестьянами и даже целым отрядом солдат, потеряли нескольких своих товарищей, но убили больше врагов, чем понесли потерь сами, и за одну ночь добрались до саксонских владений, находившихся в каких-то 10 лье от Потсдама. Ожеро отправился в Дрезден, где начал давать уроки танцев и фехтования. Там он и пробыл до того дня, когда родился первый наследник Людовика XVI. Его рождение праздновалось французами очень торжественно, и по этому поводу были амнистированы все дезертиры, что позволило Ожеро не только вернуться в Париж, но даже снова примкнуть к карабинерам. Поскольку судимость с него была снята, генерал де Мальсен призвал его к себе как одного из лучших унтер-офицеров корпуса. Таким образом, Ожеро вновь вернул себе свое звание и положение до того, как в 1788 году неаполитанский король, чувствуя необходимость привести в хорошее состояние свою армию, попросил французского короля прислать ему в качестве инструкторов некоторое количество офицеров и унтер-офицеров, которым он мог бы дать более высокое звание. Всеми инструкторами, направленными в Неаполь, руководил г-н граф де Поммроль, ставший впоследствии генералом и префектом Империи. Ожеро входил в этот отряд и по прибытии в Неаполь получил звание младшего лейтенанта. Он прослужил там несколько лет и только что был назначен лейтенантом, как влюбился в дочь греческого негоцианта и попросил ее руки. Отец не хотел соглашаться на подобный союз, и двое возлюбленных поженились тайно, а затем, сев на первый корабль, отбывавший из Неаполя, отправились в Лиссабон, где прожили очень спокойно, в мире и согласии, в течение некоторого времени.

Был конец 1792 года. Французская революция разгоралась с новой с илой, и все монархи Европы, боясь проникновения в их государство новых идей и принципов, стали крайне суровы по отношению ко всему, что было французским. Ожеро часто уверял меня, что во время своего пребывания в Португалии он никогда ничего не сделал, ничего не сказал такого, что могло бы испугать правительство, тем не менее он был арестован и препровожден в тюрьму инквизиции. Уже несколько месяцев, как он томился в тюрьме, когда мадам Ожеро, женщина редкой храбрости, увидев в порту корабль с трехцветным флагом, поднялась на борт и передала капитану письмо, в котором она сообщала французскому правительству о незаконном аресте своего мужа. Хотя капитан французского корабля не принадлежал к военному флоту, он решительно отправился к португальским министрам и потребовал выдачи своего соотечественника, заключенного в тюрьму инквизиции. Выслушав их отказ, он гордо объявил им войну от имени Франции. То ли португальцы испугались, то ли поняли, что они действовали незаконно, но Ожеро был освобожден и вернулся в Гавр, где вместе с женой сел на корабль этого достойного капитана. Приехав в Париж, Ожеро был произведен в звание капитана и отправлен в Вандею, где своими советами и своей храбростью он спас армию от неспособного генерала Руссена, что сделало его начальником батальона.

Испытывая отвращение от необходимости сражаться против французов, Ожеро попросил отправить его в Пиренейскую армию, откуда он был направлен в тулузский лагерь, в котором командовал мой отец. Крайне удовлетворенный тем, как служил Ожеро, отец произвел его в главные аджюданы (полковники штаба) и осыпал его всеми знаками внимания, о чем Ожеро никогда не забывал. Уже будучи генералом, он отличился в войнах в Испании, Италии и особенно при Кастильоне. Накануне этой битвы французская армия, окруженная со всех сторон, находилась в критическом положении, и тогда главнокомандующий генерал Бонапарт созвал военный совет, единственный, с которым он пожелал проконсультироваться. Все генералы, даже Массена, высказались за отступление, и только один Ожеро объяснил, что нужно сделать, чтобы выйти из этого затруднительного положения. Свое выступление на совете он закончил такими словами: «Даже если вы все уедете, я остаюсь, и со своей дивизией атакую врага на восходе дня». Бонапарт, пораженный доводами, высказанными Ожеро, сказал ему: «Ну что ж, я останусь с вами». С этого момента больше никто не говорил об отступлении, и на следующий день французы одержали блестящую победу, которой они в первую очередь были обязаны доблести и искусным маневрам Ожеро. С этого момента положение французской армии в Италии очень укрепилось, и теперь, когда некоторые завистники позволяли себе высказаться неодобрительно против Ожеро в присутствии императора, последний отвечал: «Не будем забывать, что он спас нас при Кастильоне». И когда Наполеон создал новое дворянство, он дал Ожеро титул герцога Кастильонского.

Умер генерал Гош. Ожеро заменил его в Рейнской армии, и после установления Консульства ему было поручено руководство Галло-Батав-ской армией, состоящей из французских и голландских войск, с которыми он был во Франконии, где провел блестящую кампанию 1800 года, выиграв сражение при Бург-Эберахе. После восстановления мира он купил земли и замок Ла Уссэ. В отношении его подобных приобретений я должен сказать, что состояние некоторых генералов Итальянской армии очень преувеличивали. Ожеро, в течение 25 лет получавший зарплату генерала, командующего и маршала, в течение семи лет получавший дотацию в размере 200 тысяч франков и жалованье в 25 тысяч франков за орден Почетного легиона, после своей смерти оставил всего 48 тысяч франков ренты. Не было человека более широкой натуры, более бескорыстного и более обязательного, чем он. Я мог бы привести здесь немало примеров, но я ограничусь двумя.

После создания Консульства генерал Бонапарт образовал многочисленную гвардию. Пехоту он поставил под командование генерала Лан-на. Этот генерал был одним из самых достойных военных, но абсолютно не разбирался в хозяйственно-административных вопросах. Вместо того чтобы соблюдать установленные тарифы на покупку простынь, тканей и других предметов, он всегда находил все это недостаточно красивым, и, таким образом, его служащие, ответственные за одежду и обмундирование гвардии, были в восторге от того, что могли полюбовно разговаривать с поставщиками, получать от них взятки, считая, что эти заниженные цены покроются знаменитым именем генерала Ланна, друга первого консула. Действуя таким образом, они создали для гвардии необычайно шикарную униформу. Но когда пришло время платить по счетам, оказалось, что требуемые суммы превосходят отпущенный министерством бюджет на 300 тысяч франков.

Первый консул принял решение упорядочить финансовые дела и принудить командиров частей не превосходить отпущенные им кредиты. Он пожелал дать им наглядный пример. И хотя он испытывал большую симпатию к генералу Ланну и был абсолютно убежден, что ни один сантим не оказался в кармане этого достойного генерала, он объявил его ответственным за растрату 300 тысяч франков и дал ему восемь дней, чтобы внести эту сумму в кассу гвардии. В противном случае он грозился представить его военному суду. Это суровое решение произвело колоссальный эффект и положило конец всем растратам, которые свершались вокруг.

Генерал же Ланн, хотя и был недавно женат на дочери сенатора Гёэ-нёка, оказался не способен заплатить этот долг. Тогда Ожеро, узнавший о тяжелом положении своего друга, побежал к нотариусу, взял 300 тысяч франков и поручил своему секретарю внести их от имени генерала Ланна в кассу гвардии. Узнав об этом поступке, первый консул был бесконечно благодарен генералу Ожеро за то, что он помог Ланну расплатиться с этим долгом и оправдаться перед ним, за что он предложил Ожеро посольство в Лиссабоне, что было очень хорошо оплачиваемой должностью.

Вот еще один пример широты натуры Ожеро. Он мало был связан с Вернадоттом. Последний купил землю в Лагранже, за которую рассчитывал заплатить из приданого своей жены. Но эти деньги не были полностью переданы ему. Кредиторы же торопили. Тогда он обратился с просьбой к Ожеро одолжить ему 200 тысяч франков на пять лет. Ожеро тотчас же согласился. Мадам Бернадотт решила поинтересоваться, какие проценты он хотел бы получить с этого долга. «Мадам, – ответил Ожеро, – я полагаю, что деловые люди извлекают определенную выгоду из денег, которые они одалживают. Но когда маршал может оказать услугу товарищу, он не должен получать никакие проценты, потому что удовольствие оказать эту услугу гораздо больше». И вот вам человек, которого изображали как очень жесткого и жадного.

Здесь я остановлюсь и не буду больше приводить эпизоды из жизни ()жеро. Дальнейшая его биография будет видна по мере моего рассказа, где будут указаны его ошибки, которые он, естественно, совершал, но также и его великолепные качества.

Глава XXI

' и-

От Байонны до Бреста. – 1804 год. – Заговор Пишегрю, Моро и Кадудаля. – Смерть герцога Энгиенасого. – Бонапарт становится императором

Возвратимся в Байонну, где я нагнал штаб Ожеро. В этой местности зима очень мягкая. Это позволяло устраивать маневры и даже разыгрывать небольшие войны для того, чтобы затем по-настоящему победить Португалию. Однако лиссабонский двор беспрекословно принял все, что хотело от него французское правительство, и мы вынуждены были отказаться от перехода через Пиренеи. Генерал Ожеро получил приказ двигаться в Брест и принять там командование 7-м корпусом стоящей на побережье армии, которая должна была осуществить высадку в Ирландии.

Первая супруга генерала Ожеро, гречанка, находилась в то время в По, и он решил отправиться туда, чтобы попрощаться с ней, взяв с собою трех адъютантов, среди которых оказался и я.

В те времена каждый главнокомандующий имел свой эскадрон эскорта – гидов. Один из взводов этого эскадрона постоянно сопровождал экипаж командующего, тогда как другие были рассеяны по всей территории, занятой войсками, состоящими под его командованием. В Байонне еще не было ни одного отряда из эскадрона эскорта, и мы попросили оставить на каждом промежуточном пункте от Байонны до По по одному кавалерийскому взводу. Эту службу должен был выполнять именно тот 25-й конно-егерский полк, который я оставил. Таким образом, из экипажа, в котором я комфортно ехал вместе с главнокомандующим, я видел моих бывших товарищей, которые рысили возле дверей нашего экипажа. Я не испытал никакой гордости, но, признаться, что, въезжая в Пийо, в который два года тому назад вошел пешком, в буквальном смысле слова вывалянный в грязи, сопровождаемый жандармом, я проявил слабость. Я постарался сделать так, чтобы меня узнал мэр Борде-нав, которого я представил главнокомандующему и рассказал, что со мной произошло здесь в 1801 году. Когда бригада жандармов Пиреора-да присоединилась к нашему эскорту и сопровождала нас до Пийо, я узнал тех двух жандармов, которые меня тогда арестовали. Старый мэр не упустил возможности указать им, что офицер, которого они видели в роскошном экипаже главнокомандующего, и был тот самый путешественник, которого они приняли за дезертира, хотя все его документы были в полном порядке. И мэр испытывал большое удовлетворение от того, каким благоприятным образом он тогда разрешил это дело.

Пробыв сутки в По, мы вернулись в Байонну, откуда командующий отправил Мейнвьелля и меня в Брест, чтобы подготовиться там к его приезду. До Бордо мы ехали в почтовой карете, но затем были вынуждены из-за отсутствия экипажей отправиться верхом на почтовых лошадях, что из всех видов поездки было самым суровым испытанием. Шел

дождь, дороги были в жутком состоянии, ночи абсолютно темными. И, несмотря на все эти неудобства, ехать надо было галопом, поскольку мы очень спешили. Хотя я никогда не был хорошим наездником, но привычка к лошадям и год, который я недавно провел в Версальском манеже, мне придавали уверенности в своих силах. И мне удавалось пускать вскачь жутких кляч, на которых мы вынуждены были путешествовать. Так я довольно сносно овладел профессией курьера, в которой, как вы увидите, в других, более поздних обстоятельствах, мне предстояло совершенствоваться не единожды. С Мейнвьеллем дело обстояло иначе, поэтому нам пришлось потратить два дня и две ночи, чтобы добраться до Нанта, куда он прибыл абсолютно разбитым и усталым, в полном изнеможении, и не мог продолжать дальше путешествие верхом. Однако мы не могли ни при каких обстоятельствах оставить командующего без квартиры при его прибытии в Брест. Нами было условлено, что я отправлюсь первым в этот город и что Мейнвьелль догонит меня в экипаже.

Многие из моих товарищей и сам Мейнвьелль присоединились ко мне через несколько дней, чтобы помочь организовать все необходимое для устройства командующего, который нашел свой дом в полном соответствии с его планами устроить его открытым для больших приемов.

Наступил 1804 год. Мы встретили его в Бресте. 7-й корпус состоял из двух пехотных дивизий и одной кавалерийской бригады. Помимо них гут были еще войска, которые располагались в основном в соседних округах. Все генералы и их штабы жили в Бресте, а в порту и на рейде стояло большое количество судов самого различного ранга. Адмирал и старшие командиры флота жили также в городе. Другие офицеры туда приезжали ежедневно, и, таким образом, Брест выглядел очень оживленным и веселым. Адмирал Трюге и генерал Ожеро давали многочисленные блестящие балы. Перед войной французы вели себя всегда открыто и весело во все времена.

В феврале генерал Ожеро уехал в Париж, куда его вызвал первый консул, чтобы посоветоваться относительно проекта высадки в Ирландии. Я был в числе сопровождавших командующего. По прибытии в Париж мы обнаружили, что политический горизонт весьма грозен. Бурбоны надеялись, что Бонапарт, взяв в руки бразды правления, будет работать на них и сможет сыграть роль Монка^{32. Но, видя, что он об этом совершенно не помышляет и не собирался вернуть им корону, они решили сами его отставить. По этому поводу они задумывали целый конспиративный заговор, главными лицами которого были три очень известных человека. Это были генерал Пишегрю, генерал Моро и Жорж Ка-дудаль. Пишегрю был преподавателем математики Бонапарта в Бриенн-( кой школе, которую он оставил, чтобы пойти служить в армию. Революция его застала в чине сержанта артиллерии. Его таланты и его смелость очень быстро возвели его в ранг командующего армией. Именно он завоевал Голландию в самый разгар зимы 1794 года. Но тщеславие и амбиции его погубили. Он позволил агентам принца Конде увлечь себя соблазнительными предложениями, стал поддерживать переписку с принцем, который обещал ему большие преимущества, звание коннетабля, если он употребит все свое влияние, а оно было немалым, на войска для восстановления Людовика XVIII на троне его отцов.}

Случай, этот великий арбитр человеческих судеб, сыграл и здесь свою роль. После одной из битв, в которой французские войска под командованием Моро разбили дивизию австрийского генерала Кинг-лина, был захвачен фургон генерала, где находились письма, адресованные Пишегрю принцу Конде. Эти документы были представлены Моро. Он был другом Пишегрю, которому был отчасти обязан своим продвижением по службе. Моро скрывал захват писем до тех пор, пока у Пишегрю была власть. Но когда он, став представителем народа в Совете старейшин, продолжал действовать в пользу Бурбонов и был арестован вместе со многими из своих коллег, Моро поспешил отправить в Директорию вещи, которые доказывали виновность Пишегрю, что и привело его к ссылке в Гвиану, на Синамари. Благодаря своей смелости и решительности Пишегрю сумел бежать. Он уехал в Соединенные Штаты, потом в Англию. Не имея больше причин скрывать свои намерения, он открыто поддержал Людовика XVIII и решил вернуться во Францию, чтобы свергнуть Консульское правительство. Но поскольку он был разжалован, сослан, отсутствовал во Франции более шести лет, Пишегрю не имел больше того влияния на армию, которое было теперь у генерала Моро, победителя в сражении под Хоэнлинде-ном. Именно в связи с этим он был горячо любим войсками. Из-за преданности Бурбонам Пишегрю согласился молчать о мотивах своей неприязни к Моро и объединиться с ним для торжества того дела, которому он был предан.

Моро родился в Бретани. Когда разразилась революция 1789 года, он учился праву в Ренне. Студенты и бунтующая молодежь выбрали его своим главарем, и, когда они сформировали добровольческий батальон, они выбрали Моро командиром этого батальона. Моро начинал свою военную карьеру с должности офицера и, явив примеры храбрости и недюжинных способностей, очень быстро был возведен в ранг генерала и стал командующим армии. Он выиграл многие битвы и организовал знаменитое отступление своей армии перед превосходящими войсками эрцгерцога Карла. Но, будучи хорошим военным, Моро не имел достаточно гражданского мужества. Мы видели, что он отказался встать во главе правительства, в то время как Бонапарт находился еще в Египте. Хотя Моро помог ему во время переворота 18 брюмера, он завидовал его могуществу, особенно когда тот стал первым консулом. С этого момента Моро искал любого повода, чтобы сменить этого человека, к чему его подталкивала, как говорили вокруг, еще и зависть его жены и тещи к Жозефине, супруге Бонапарта.

При таком направлении ума этого человека не представляло большой трудности склонить его на сговор с Пишегрю.

Один бретонец по имени Лажеле, агент Людовика XVIII и друг Моро, стал посредником между ним и Пишегрю. Он без конца ездил из Лондона в Париж и обратно. Он вскоре заметил, что, соглашаясь на свержение Бонапарта, Моро в то же время имел какие-то планы сохранить власть за собой, а вовсе не передавать ее Бурбонам. В то же время была какая-то надежда, что, возможно, свидание генерала с Пишегрю приведет его к другому, более правильному направлению мыслей.

Пишегрю высадился с английского корабля на французский берег возле Трепорта и сразу отправился в Париж, где его ждали Жорж Каду-даль, г-н де Ривьер, оба Полиньяка и другие роялисты. Жорж Кадудаль был самым младшим из многочисленных сыновей мельника Морбиана, но, по очень странным обычаям, существовавшим в этой части Бретани, все имущество переходило последнему новорожденному в семье. Отец Жоржа был достаточно зажиточным человеком, и поэтому Кадудаль получил неплохое воспитание. Он был человеком невысокого роста, широкоплечим, с сердцем тигра. Его безрассудная смелость послужила тому, что его пригласили быть главнокомандующим всех банд шуа-нов^{33 34}. После восстановления мира в Вандее он жил в Лондоне, но его фанатическая одержимость идеей защиты дома Бурбонов не давала ему ни минуты покоя, пока первый консул оставался во главе французского правительства. Он разработал план его убийства, рассчитывая атаковать его среди белого дня посередине дороги в Сен-Клу. Для этого он хотел использовать отряд из 30—40 хорошо вооруженных шуанов, посаженных верхом на лошадей и переодетых в форму Консульской гвардии. Этот проект имел тем более шансов удасться, что эскорт Бонапарта обычно состоял всего из четырех всадников.

Между Пишегрю и Моро состоялось свидание. Оно произошло ночью около строящейся церкви Святой Магдалены. Моро соглашался на свержение правительства и даже на смерть первого консула, но отказывался помогать восстановлению Бурбонов. Частная полиция Бонапарта прослышала о глухих слухах и переговорах, идущих в Париже, и приказала арестовать нескольких бывших шуанов. Один из них сделал довольно важные признания, очень серьезно скомпрометировавшие генерала Моро, арест которого был одобрен на Совете министров.

Я помню, что этот арест произвел самое тяжелое впечатление на публику, потому что не были арестованы Жорж и Пишегрю, никто не видел их во Франции, и многие считали, что Бонапарт придумал этот заговор, чтобы взять Моро. Правительство было, таким образом, крайне заинтересовано доказать, что Пишегрю и Жорж находятся в Париже и что они виделись с Моро. Все границы были закрыты в течение многих дней, был издан грозный закон против всех тех, кто скрывал заговорщиков. С этого момента им стало крайне трудно найти какое-нибудь пристанище, и вскоре Пишегрю, г-н де Ривьер и Полиньяки попали в руки полиции. Этот арест произвел в умах населения некоторый поворот в сторону реальности заговора. Арест Жоржа Кадудаля окончательно рассеял сомнения, которые могли еще существовать по этому поводу.

Во время допросов Жорж заявлял, что приехал с целью убить первого консула и что заговор должен был быть поддержан принцем королевского дома. Полиции было приказано определить места, где скрывались все принцы Дома Бурбонов. Стало известно, что герцог Энгиенский, внук Великого Конде, жил с некоторого времени в Эттенхайме, маленьком городке, расположенном в нескольких лье от Рейна, в Бадене. Не было никаких доказательств, что герцог Энгиенский был одним из руководителей заговора, но было очевидно, что он совершил ряд тайных поездок на территорию Франции. Как бы то ни было, но первый консул отправился тайно на Рейн, ночью, и приказал небольшому отряду под командованием генерала Орденера отправиться в Эттенхайм и похитить герцога Энгиенского. Его тут же привезли в Венсенский замок, где после краткого суда он был приговорен к смерти через расстрел еще до того, как хоть кто-нибудь узнал об этом аресте.

Эта казнь была осуждена многими. Считали, что, если бы принц был взят на французской территории, к нему можно было бы применить имеющиеся во Франции законы, но в данном случае смертная казнь быт ла неправомочна, поскольку он был взят за пределами Франции, в иностранном государстве, и это представлялось как недопустимое нарушение прав человека. Казалось, однако, что у первого консула не было намерения казнить принца, и он только хотел напугать роялистскую партию, не прекращавшую устраивать заговоры с целью его собственного убийства. Но генерал Савари, начальник полиции, из чрезмерного стремления угодить отправился в Венсен, захватил принца и расстрелял. Он сделал это для того, как говорил он сам, чтобы не ставить первого консула перед необходимостью самому давать приказ об убийстве герцога, чтобы не подвергать риску свою жизнь, оставляя в живых столь опасного врага. Позднее Савари отрицал такого рода объяснения, тем не менее эти слова им были произнесены. Многие свидетели слышали их. Можно почти с уверенностью сказать, что Бонапарт осудил поспешность Савари, но дело было сделано, и он вынужден был взять на себя все последствия.

Генерал Пишегрю испытывал огромной стыд, будучи причисленным к убийцам, и, не желая показываться на публике, знавшей его как покорителя Голландии, во время суда над преступными шуанами, повесился в тюрьме на собственном галстуке. Говорили, правда, что он был задушен мамлюками гвардии, но этот факт не был подтвержден. К тому же Бонапарту не нужно было подобное преступление, он был более заинтересован показать Пишегрю публично униженным перед судом, чем убивать его втайне. „п.

Жорж Кадудаль был приговорен к смерти так же, как многие из его соучастников, и был казнен. Братья Полиньяки и г-н де Ривьер были включены в тот же список, но высшая мера наказания им была заменена пожизненным заключением. Запертые в Венсенском замке, через несколько лет они добились разрешения жить, отпущенными под честное слово, в доме для больных, но в 1814 году при приближении союзников они сбежали, чтобы присоединиться в Франш-Конте к графу д’Артуа. Затем в 1815 году они были самыми яростными преследователями бонапартистов.

Что касается генерала Моро, он был приговорен к двум годам заключения. Первый консул его помиловал при условии, что он навсегда отправится в Соединенные Штаты, где он и жил в полном забвении до 1813 года, когда он вернулся в Европу и присоединился к врагам своей страны. Он умер, сражаясь против французов и подтверждая своим поведением все те обвинения, которые выносились против него в эпоху заговора Пишегрю.

Французская нация устала от революций и, видя, насколько Бонапарт был необходим для поддержания порядка, готова была забыть ужасное дело герцога Энгиенского и возвести Бонапарта на вершину власти, провозгласив его императором 25 мая 1804 года. Почти все дворы признали нового суверенного правителя Франции. По этому случаю 18 генералов из наиболее известных были возведены в ранг маршалов Империи. Из них в действующей армии находились Бертье, Ожеро, Массена, Ланн, Даву, Мюрат, Монсей, Журдан, Бернадотт, Ней, Бесьер, Мортье, Сульт и Брюн. В Сенате это были Келлерман, Лефевр, Перинь-он и Серюрье.

Глава XXII 1805 год. Утверждение ордена Почетного легиона. – Булонский лагерь. —

Я становлюсь лейтенантом. – Миссия. – Смерть моего брата Феликса. – Россия и Австрия объявляют нам войну

После суда над Моро мы возвратились в Брест, откуда вскоре опять уехали в Париж. Маршал должен был присутствовать 14 июля при раздаче крестов Почетного легиона – ордена, который император установил, чтобы вознаграждать все виды заслуг перед родиной. Я должен в связи с этим напомнить одну историю, которая наделала немало шума в то время. Чтобы в награждении участвовали все военные, которые отличились в войнах Республики, император приказал учесть все подвиги тех, кто получал прежде в награду почетное оружие. Он назначил для получения ордена Почетного легиона многих из тех, кто уже довольно давно вернулись к гражданской жизни.

Г-н де Нарбонн, вернувшийся из эмиграции, жил в то время спокойно в Париже на улице Мирамениль, в доме, соседнем с домом, где жила моя матушка. В день раздачи крестов г-н де Нарбонн, узнав, что его камердинер, бывший участник Египетской экспедиции, был награжден, в момент, когда все садились за стол, сказал: «Неудобно, чтобы кавалер Почетного легиона подавал тарелки. И еще менее удобно, чтобы он снимал свой орден для выполнения своих обязанностей. Поэтом)' садитесь, пожалуйста, рядом со мной, и мы будем обедать вместе. В дальнейшем вы будете занимать должность сторожа охотничьих угодий, в чем нет ничего удивительного, эта должность вполне соответствует уровню вашей награды».

Император, информированный об этом благородном жесте, пожелал познакомиться с г-ном Нарбонном, о котором он слышал много похвального и много хорошего о его уме и здравом смысле. Он попросил его приехать и был очень рад знакомству. Впоследствии он даже пригласил его быть своим адъютантом. Г-н де Нарбонн был отцом графини Рамбюто.

Раздав кресты в Париже, император отправился в Булонский лагерь. Армия была выстроена полукругом напротив берега океана. Церемония была великолепной.

Император впервые появился на троне, окруженный своими маршалами. Восторг был неописуемым. Заметив церемонию, английский флот послал несколько легких кораблей вперед, чтобы нарушить ее сильной канонадой, но наши береговые батареи ответили не менее сильным огнем. Торжество закончилось, и император, возвращаясь в Булонь в сопровождении всех маршалов и огромного кортежа, остановился за батареями и подозвал к себе генерала Мармона, который служил в артиллерии. «Посмотрим, – сказал он, – если мы не совсем забыли нашу прошлую профессию, то один из нас запустит бомбу в этот английский бриг, который посмел приблизиться, видимо, только для того, чтобы нас подразнить». Император, отодвинув артиллерийского капрала, командира орудия, навел мортиру и выстрелил. Бомба задела паруса брига, но упала в море. Генерал Мармон стал наводить в свою очередь. Он приблизился к цели, но также не попал в бриг, который, видя батарею, окруженную генералами, удвоил огонь. «Ну ладно, возвращайся на свой пост», – сказал Наполеон капралу. Капрал, в свою очередь, наметил цель и выпустил бомбу, которая попала в самую середину английского брига, расколов его надвое, и тот, наполнившись в то же мгновение водой, величественно затонул в присутствии всей французской армии. Войска, очарованные таким хорошим предзнаменованием, разразились криками «Ура!», тогда как английский флот на всех парусах уходил в море. Император поздравил капрала от артиллерии и прикрепил к его мундиру орден.

Я участвовал во всех церемониях раздачи наград в тот день. Я был младшим лейтенантом уже пять с половиной лет, и за мною уже было несколько кампаний. По просьбе маршала Ожеро император произвел меня в лейтенанты, но был момент, когда я подумал, что он мне откажет и этом звании, поскольку вспомнил, что какой-то Марбо фигурировал как адъютант Бернадотта в заговоре в Ренне. Он нахмурился, в то время как маршал ему говорил обо мне. Обращаясь ко мне, пристально глядя на меня, он спросил: «Это вы, кто...» – «О нет, государь, это не я!» – ответил с жаром я. «А, ты хороший парень, ты тот, кто был в Генуе и при Маренго. Я делаю тебя лейтенантом». Император также предоставил место в военной школе Фонтенбло для моего младшего брата Феликса, и с этого дня он уже никогда не путал меня с моим старшим братом, который ему всегда был антипатичен, хотя он не сделал ничего такого, чтобы вызвать его ненависть.