Текст книги "Мемуары генерала барона де Марбо"

Автор книги: Марселен де Марбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 69 страниц)

Но первый консул не хотел отпускать адъютанта Бернадотта без того, чтобы тот не попросил за него лично. Узнав об этом решении, мать бросилась к Бернадотту умолять его совершить этот поступок. Он торжественно пообещал. Но проходили дни, недели, а он ничего не делал. Наконец он сказал матери: «То, о чем вы просите меня, для меня очень тяжело, но это неважно. Я должен это сделать в память о вашем муже, а также в интересах ваших детей. Я отправлюсь сегодня же вечером к первому консулу и затем, выходя из Тюильри, зайду к вам. Я уверен, что я смогу наконец объявить вам об освобождении вашего сына».

Можно представить, с каким нетерпением бедная мать ждала в течение всего этого длинного дня. Каждый экипаж, который проезжал мимо дома, заставлял биться ее сердце. Наконец пробило одиннадцать часов. Бернадотт не появился. Мать отправилась к нему сама. И что же она узнала? Что генерал Бернадотт со своей женой только что уехали на воды в Пломбьер, откуда они должны были вернуться только через два месяца. Несмотря на данное обещание, Бернадотт покинул Париж, не встретившись с первым консулом. В полном отчаянии мать написала генералу Бонапарту. Г-н Дефермон, который пообещал передать письмо, будучи возмущен поведением Бернадотта, не мог удержаться, чтобы не рассказать первому консулу, как он обошелся с нашей семьей. Генерал Бонапарт воскликнул: «Вот в этом я узнаю его!»

Г-н Дефермон, генералы Мортье, Лефевр и Мюрат настаивали, чтобы мой брат был освобожден, замечая при этом, что если молодой офицер не был в курсе заговора, то несправедливо держать его в тюрьме. И даже если бы он что-то знал, нельзя требовать от него, чтобы он уличил Бернадотта, адъютантом которого он был. Такие рассуждения поразили первого консула. Он вернул свободу моему брату и отослал его в Шер-бург в 49-й линейный пехотный полк, не желая, чтобы он продолжал служить адъютантом Бернадотта. Но в феноменальной памяти Бонапарта, скорее всего, сохранился отпечаток слов: «Марбо», «адъютант Бернадотта», «Реннский заговор». Таким образом, мой брат никогда уже не мог войти к нему в доверие. И спустя некоторое время Бонапарт отправил его в Пондишери.

Адольф провел целый месяц в тюрьме. Коммандан Фуркар оставался в тюрьме целый год, был лишен всех званий и получил приказ покинуть Францию. Он удалился в Голландию, где жил очень трудно в течение тридцати лет, зарабатывая на жизнь уроками французского языка, которые он был вынужден давать, не имея никаких сбережений.

Наконец, в 1832 году он подумал, что мог бы вернуться на родину, и во время осады Антверпена ко мне в комнату вошел какой-то тип, похожий на старого школьного учителя. Это был Фуркар. Я узнал его. Он мне признался, что у него абсолютно нет денег. Я не мог отказать ему в небольшой помощи и предался философским размышлениям о превратностях судьбы. Вот человек, который в 1802 году уже имел звание начальника батальона, а его смелость, соединенная с личными талантами, безусловно, возвела бы его в чин генерала, если бы полковник Пиното не решил, что ему необходимо выбрить свой подбородок в момент, когда Реннский заговор должен был разразиться. Я проводил Фуркара к маршалу Жерару, который также помнил его. Мы представили его герцогу Орлеанскому, который выразил желание дать ему место в библиотеке с жалованьем две тысячи четыреста франков. Так Фуркар прожил еще пятнадцать лет.

Что же касается генерала Симона и полковника Пиното, то они были сосланы и заточены на острове Ре в течение пяти или шести лет. Став императором, Бонапарт вернул им свободу. Пиното вел очень скромный образ жизни в течение некоторого времени в своем родном городе Рюф-феке. В 1808 году император, отправляясь в Испанию, остановился там, чтобы сменить лошадей. Полковник Пиното решительно представился ему и попросил разрешения вернуться на службу. Император знал, что это был великолепный офицер, и он поставил его во главе полка, которым тот с отличием руководил в течение всех лет Испанской войны, за что в конце кампании был награжден званием бригадного генерала.

Генерал Симон был также возвращен к активной деятельности. Он командовал пехотной бригадой в армии Массены, когда в 1810 году мы вступили в Португалию. Во время битвы при Бусаку, в которой Массена совершил ошибку, атаковав армию лорда Веллингтона, занимавшую позицию на вершине горы, бедный генерал Симон, желая смыть вину и нагнать упущенное для своего продвижения по службе время, храбро бросился вперед во главе бригады, преодолел все препятствия, забрался на скалу под градом пуль, прорвал линию английских войск и первым вошел внутрь вражеских заграждений. Но там прямым выстрелом ему раздробило челюсть. В тот момент вторая линия англичан стала наседать на наши войска и оттеснять их в долину, где они понесли большие потери. Враги обнаружили несчастного Симона лежащим в редуте среди мертвых и умирающих. Его лицо было страшно обезображено. Веллингтон отнесся к нему с большим почтением, и, как только его можно было перевозить, раненого генерала отправили в Англию как военнопленного. Позднее ему разрешили вернуться во Францию, но страшное ранение, полученное им, не позволило ему продолжать службу. Император назначил ему пенсию, и мы больше не слышали о нем.

Глава XVIII

Пребывание в Версальской школе. – Биографии братьев моей матери

После всех несчастий, обрушившихся на мою мать, единственным ее желанием было собрать вокруг себя трех оставшихся сыновей. Мой брат, получивший приказ принять участие в экспедиции, которую правительство направляло в Индию, под командованием генерала Декана, в связи с этим мог получить разрешение провести два месяца у матери. Феликс в это время находился в школе для детей офицеров, и по счастливой случайности я был недалеко от Парижа.

Кавалерийская школа в то время находилась в Версале. Каждый полк посылал туда офицера или унтер-офицера, которые, после того как они усовершенствовали там свои знания, возвращались в свою часть, где делились полученными знаниями с остальными. Пришел момент, и я как раз попросил разрешения отправиться в Париж, когда другой лейтенант нашего полка, находившийся в кавалерийской школе, закончил учебу. Наш полковник предложил мне поехать заменить его, на что я согласился с великой радостью, поскольку эта командировка давала мне возможность не только повидать снова мать, но и провести год или восемнадцать месяцев в непосредственной близости от нее. Мои сборы были скоры. Я продал лошадь, нанял дилижанс и оставил 25-й конно-егерский полк, в который мне не суждено было больше вернуться. Но поскольку тогда я этого еще не знал, мое прощание с товарищами было не очень горьким. По прибытии в Париж я застал свою матушку крайне огорченной как в связи с тяжелыми потерями, которые нам пришлось понести, так и в связи с ближайшим отъездом Адольфа в Индию и заключением моего дяди Канробера, освобождение которого в ближайшее время не предвиделось.

Месяц мы провели в кругу семьи, после чего старший брат отправился в Брест, где он должен был вскоре сесть на корабль Маренго и направиться в Пондишери. Что касается меня, то мне предстояло устроиться в кавалерийской школе, расположиться в казармах при больших конюшнях Версаля.

Меня поселили на втором этаже в апартаментах, занимаемых ранее обер-шталмейстером князем де Ламбеском. У меня была очень большая комната и огромный салон с видом на Парижскую дорогу и Оружейную площадь. Сначала я очень удивился, что такое помещение было предоставлено только что приехавшему ученику, но вскоре я узнал, что никто не хотел занимать эти апартаменты из-за их огромных размеров, делавших их холодными и неуютными, поскольку очень немногие ученики-офицеры имели достаточно средств, чтобы оплатить их отопление. Я заставил поставить у себя хорошую печь и, приобретя довольно большую ширму, из просторной квартиры соорудил маленькую комнату, которую обставил как смог, поскольку нам выдавались только стол, кровать и два стула, что, естественно, не вязалось с размерами комнат моей квартиры. Однако я неплохо обустроил ее, так что с приходом весны она стала очень привлекательной.

Однако не стоит думать, что звание ученика, которое мы получили, давало возможность обращаться с нами как со школьниками. Мы были очень свободны в своих действиях, я бы даже сказал, слишком свободны. Нами командовал старый полковник г-н Морис, которого мы почти никогда не видели и который ни во что не вмешивался. Три дня в неделю у нас были занятия в гражданском манеже под руководством знаменитых инструкторов верховой езды. Мы отправлялись туда, когда нам эго было удобно. Во второй половине дня великолепный ветеринар г-н Валюа читал нам лекции по лечению лошадей, но никто не принуждал учеников заниматься этим с упорством. Три других дня были посвящены военным занятиям. Утром, согласно уставу, совершался выезд под руководством двух капитанов школы, и во второй половине дня шли теоретические занятия, руководимые ими же.

Как только упражнения кончались, капитаны исчезали, и каждый ученик отправлялся, куда хотел, и делал, что хотел. Надо признаться, что не-I >бходимо было иметь сильную волю и большое желание учиться, чтобы преуспеть в школе, так плохо организованной. Однако большинство учеников добивались успеха, так как обязанность впоследствии стать инструкторами в своих полках и самолюбие заставляли их брать верх над собой. Они работали удовлетворительно, но не более, чем сейчас в Сомюрской школе^{25. Что касается поведения, то наши руководители не обременяли нас присмотром. Главное, чтобы ученики не вносили беспокойства во внутреннюю жизнь школы, и им разрешали делать все, что им хотелось. Они могли выходить в любое время, не были связаны никаким сигналом к возвращению, обедали там, где им нравилось, иногда отсутствовали ночью и даже уезжали в Париж, не спрашивая на то разрешения. Ученики в званиях унтер-офицеров пользовались несколько меньшей свободой и обязаны были возвращаться в школу к десяти часам вечера.}

Каждый из нас носил мундир своего полка, и первого числа каждого месяца, когда мы проходили смотр в парадной форме, ученический состав школы представлял собой довольно странное, но любопытное зрелище, поскольку в этот момент можно было увидеть сразу все многообразие обмундирования французской кавалерии.

Ученики-офицеры, принадлежащие к различным полкам, собирались вместе на очень краткое время, только на период занятий, и между ними не возникало настоящей дружбы, которая составляет радость жизни в полку. К тому же нас было очень много (девяносто человек). Таким образом, большой близости между нами не возникало. Складывались компании, но не настоящие отношения. К тому же я не испытывал ни малейшего желания организовывать какое-то общество со своими новыми товарищами. Каждую субботу я уезжал в Париж, где я проводил весь день, следующий день и часть понедельника у своей матери.

В Версале у мамы было две подруги из Ренна – графини Шатовиль, пожилые дамы, очень благородные, прекрасно образованные, которые принимали у себя избранное общество. Два-три раза в неделю я ездил на их вечера. В другие дни по вечерам я читал – занятие, которое я очень любил, поскольку в коллежах человека только направляют на путь образования, то совершенствовать его должен он сам, с помощью чтения. Какое счастье я испытывал, когда в середине очень суровой зимы я возвращался к себе после ужина, зажигал огонь и, спрятавшись за своей ширмой, при небольшой лампе мог читать до восьми-девяти часов. Затем я ложился, чтобы сберечь дрова, и продолжал читать до полуночи. Так я перечитал Тацита, Ксенофонта, а также всех греческих и латинских классиков. Читая, я переживал историю Рима, Франции и других больших государств Европы. Деля свое время между визитами к матери, занятиями в школе, посещением приятного общества и моими любимыми книгами, я оставался очень довольным, и время шло для меня незаметно.

N

Том первый

1803 год я встретил в Версале. Весна внесла некоторые изменения в мой образ жизни. Все ученики-офицеры имели свою лошадь. Таким образом, вечера я мог посвящать длинным верховым прогулкам в замечательных, прилегающих к Версалю, лесах Марли и Медон.

В мае месяце у мамы случилась большая радость: ее старший брат г-н де Канробер вышел наконец из тюрьмы Тампль, и два других, де л’Иль и де Ла Кост, были наконец вычеркнуты из списков эмигрантов и вернулись прямо в Париж.

Старший из братьев моей матери, г-н Сертен де Канробер, был человеком больвюго ума и редкой любезности. Он поступил на службу в очень молодом возрасте в качестве младшего лейтенанта пехотного полка Пентьевра и под командованием генерал-лейтенанта Во участвовал во всех кампаниях Корсиканской войны, где не раз отличился¹. Возвратясь во Францию после победы, он добавил к своим 24 годам службы крест Святого Людовика и был произведен в капитаны. В это время он женился на мадемуазель де Сангине. После женитьбы он удалился в замок де Лаваль де Сер. Вскоре став отцом мальчика и девочки, г-н де Канробер жил счастливо в своем замке до тех пор, пока не разразилась революция 1789 года. Он был вынужден эмигрировать, чтобы избежать эшафота, который ему, безусловно, грозил. Все его имущество было конфисковано и продано. Жена с двумя маленькими детьми отправлена в тюрьму. Моя мать добилась разрешения навестить свою несчастную кузину, которую она обнаружила в холодной и сырой башне больной лихорадкой, от которой в тот же день умерла ее маленькая дочь. Благодаря многочисленным просьбам, мать добилась ее освобождения, но она через некоторое время тоже умерла от болезни, полученной ею в тюрьме. Мать взяла на воспитание ее младшего сына по имени Антуан. Он был отдан сначала в коллеж, а затем в военную школу, где стал одним из лучших учеников. Наконец, этот сводный брат Марселена де Канробера стал пехотным офицером и нашел достойную и храбрую смерть на поле брани при Ватерлоо.

Мой дядя был одним из первых эмигрантов, который еще при Консульстве получил разрешение вернуться во Францию. По возвращении он вернул часть своего имущества и женился на одной из дочерей г-на Ниоселя, бывшего друга семьи. Новая мадам де Канробер стала матерью нашего милого кузена Марселена де Канробера (впоследствии маршала Канробера), который не раз отличился в боях в Африке, где и по сей день служит полковником. Как бы его отец мог гордиться таким сыном! Но он умер до того, как стал свидетелем его успехов.

Г-н Сертен де л’Иль, второй брат моей матери, был одним из красивейших людей Франции. Революция застала его в чине лейтенанта Пентьевр-

ского полка, где служил его старший брат и многочисленные дяди. Он поддался общему настроению своих товарищей и эмигрировал вместе со своим младшим братом Сертеном де Ла Косгом, служившим в роте телохранителей короля. Покинув Францию, оба брата не расставались. Сначала они отправились в Баден, но их покой там был вскоре нарушен: французские армии перешли Рейн. А поскольку, согласно распоряжению Конвента, любой эмигрант, попавший в плен, должен был быть немедленно расстрелян, то мои дяди вынуждены были поспешно уходить в глубь Германии. Отсутствие денег вынудило их путешествовать пешком, что очень быстро изнурило несчастного Ла Коста. Им было крайне трудно найти себе какое-либо жилье, поскольку все было занято австрийскими военными. Ла Кост заболел, его брат, как мог, поддерживал его. Они добрались до небольшого вюртембергского городка. Там они вошли в какой-то жалкий кабак, где нашли себе пристанище, но рано утром увидели, что австрийцы покидают эти места. Они узнали, что французы скоро займут город. Ла Кост не мог передвигаться и потребовал от де л’Иля оставить его на милость божью для его же спасения. Но л’Иль заявил, что он ни при каких обстоятельствах не покинет своего умирающего брата. Вскоре двое французских волонтеров заявились в кабак с документом на постой.

Хозяин был обязан, согласно обычаям войны, кормить своих постояльцев хорошо. Что само по себе плюс отдых поправили здоровье Ла Коста. Расставаясь с ними, волонтеры из батальона Жиронды хотели помочь своим новым друзьям, так чтобы они могли свободно передвигаться между французских войск и при этом их никто не мог бы арестовать. Для этого они оторвали от своих мундиров металлические пуговицы с названием своего батальона и пришили их на гражданские костюмы моих дядей, которые действительно смогли потом свободно проходить всюду. С этим необычным паспортом они пересекли все французские бивуаки, не вызывая ничьих подозрений. Они отправились в Пруссию и устроились там в городе Галле, где у г-на де л’Иля была возможность давать уроки. Так они прожили довольно спокойно до 1803 года, когда моя мать сумела добиться, чтобы их вычеркнули из списка эмигрантов. И оба моих дяди вернулись во Францию через 12 лет изгнания.

ы'

&

ГЛАВА

г

Огромные приготовления на побережье. – Меня назначают адъютантом Ожеро

Но вернемся в Версаль. Пока я занимался в кавалерийской школе, в Европе происходили важные события. Ревность Англии, подстегнутая расцветом Франции, заставила ее прервать Амьенский мир, и военные действия возобновились. Первый консул решил усилить военные действия и вывести свою армию на территорию Ве-

Том первый ликобритании, что было смелой, очень трудной операцией, но не невозможной.

Чтобы реализовать задуманное, Наполеон, только что овладевший Ганновером, этой родовой вотчиной Англии, сосредоточил на берегах Северного моря и Ла-Манша несколько армейских корпусов. Он приказал построить и собрал в Булони и соседних портах огромное количество барж и плоскодонных лодок, на которых он рассчитывал перевезти свои войска.

Все, что относилось к военному делу, пришло в движение, и я очень сожалел, что не мог в ней участвовать. Я понимал, насколько сомнительным стало мое положение с возобновлением военных действий. Теперь я должен был отправляться в свой полк и использовать полученное мной в кавалерийской школе образование для подготовки новобранцев. Я уже видел себя проводящим целые годы в тылу, с хлыстом в руке, заставляющим новобранцев на старых лошадях учиться верховой езде, в то время как мои товарищи будут сражаться во главе этих кавалеристов, подготовленных мною. Такая перспектива была малоприятной, но каким образом можно было ее избежать?

Каждый полк должен пополняться новобранцами. И мне было очевидно, что мой полковник, отправивший меня в кавалерийскую школу учиться тому, как надо обучать новобранцев, не захочет лишить себя такого ценного учителя. Таким образом, мое участие в действующих эскадронах исключалось. Я пребывал в полном недоумении, и однажды, прогуливаясь по улицам Парижа с книжкой по теории верховой езды в руках. я задумался, и мне пришла в голову блестящая мысль, которая полностью изменила мою судьбу и способствовала моему возвышению в то звание, которое я ношу и сейчас.

Я узнал, что первый консул был крайне недоволен лиссабонским двором и приказал сформировать в Байонне армейский корпус под командованием генерала Ожеро, предназначенный для вступления в Португалию. Я знал, что генерал Ожеро был обязан моему отцу своим продвижением по службе, под командованием которого он служил в и тулонском лагере и в Пиренеях. И хотя мой опыт, приобретенный после смерти отца в Генуе, не позволял мне хорошо судить о людях, я тем не менее решил написать генералу Ожеро, чтобы объяснить ему свое положение и попросить его помочь мне из него выйти, взяв меня своим адъютантом. Письмо было написано быстро, и я отправил его своей матери, чтобы узнать, одобряет ли она мое решение. Она не только дала свое согласие, но, зная, что Ожеро находился в Париже, решила передать это письмо ему лично. Ожеро принял вдову своего друга с большим почтением. Он тотчас же сел в экипаж и отправился к военному министру. В тот же вечер он привез матери документ о моем назначении адъютантом. Таким образом воплотилось в жизнь мое желание, еще сутки назад казавшееся пустой выдумкой. На следующий день я бросился благодарить генерала. Он меня принял великолепно, приказав как можно скорее присоединиться к ним в Байонне, куда он теперь же отправлялся.

Шел октябрь месяц. Я уже закончил первый курс кавалерийской школы, но меня отнюдь не интересовало продолжение обучения, и я покинул Версаль с радостью на душе. Мои предчувствия говорили мне, что я вступаю на новый путь, намного более интересный, чем служба инструктором в полку. Эти предчувствия меня не обманули, поскольку через девять лет я был уже полковником, тогда как мои товарищи, которых я покинул в кавалерийской школе, дошли только до ранга капитанов.

Я тотчас же отправился в Байонну, где вступил в свои обязанности адъютанта главнокомандующего. Генерал Ожеро занимал красивый замок Марак в четверти лье от города, где спустя несколько лет останавливался император. Генерал Ожеро принял меня прекрасно, так же как и мои новые товарищи, его адъютанты, которые почти все служили у моего отца. Этот штаб хотя и не дал армии столько же старших офицеров, сколько штаб Бернадотта, был тем не менее очень хорошо составлен. Должность начальника штаба занимал генерал Донзело, человек больших достоинств, впоследствии ставший губернатором Ионических островов, а затем Мартиники. Заместителем начальника штаба был полковник Альбер. Он умер в звании генерала, будучи адъютантом герцога Орлеанского. Среди адъютантов были: полковник Сикар, погибший при Хайльсберге, эскадронный начальник Брам, который после заключения Тильзитского мира уехал в Лилль, и Масси, погибший в звании полковника в битве при Москве-реке^{26; капитан Шеветель и лейтенант Мейн-вьелль; первый уехал в свои имения в Бретани, а второй закончил военную карьеру в Байонне. Я был шестым, самым молодым адъютантом.}

Наконец, при штабе был доктор Реймон, прекрасный практик и один из замечательнейших людей, который оказал мне большую помощь во время битвы при Эйлау.

Сводный брат маршала, полковник Ожеро следовал с нашим штабом. Это был человек очень мягкий, впоследствии ставший генерал-лейтенантом.

Глава

;? и-н гДлКогл ■>! • ‘г

чотнц*,«

Ожеро. – Различные эпизоды его карьеры

Теперь я должен представить биографию маршала Ожеро. Большинство генералов, которые сделали себе имя во время первых войн Революции, вышли из низших слоев общества, но неправильно было бы думать, что они не получили никакого воспитания и обязаны были своими успехами только своей исключительной храбрости. Об Ожеро говорили особенно плохо. Почему-то стало нормой представлять его негодяем, грубияном, буяном и злым человеком. Это большая ошибка. Хотя его молодость и была очень бурной и он совершил немало политических ошибок, он был добр, вежлив, внимателен. Я со всей ответственностью заявляю, что из пяти маршалов, при которых мне пришлось служить, он был, безусловно, тем, кто умел облегчить своим людям тяготы войны. Он был добрым к местному населению и хорошо обращался с офицерами, с которыми ему приходилось жить. Он вел себя как отец среди детей. Жизнь генерала Ожеро была очень неспокойной, но, прежде чем его судить, надо вспомнить об обычаях и нравах того времени.

Пьер Ожеро родился в Париже в 1757 году. Его отец занимался продажей фруктов, коммерция шла успешно, и он сколотил значительное состояние, которое ему позволило дать хорошее воспитание своим детям. Мать его родилась в Мюнхене, у нее была хорошая привычка употреблять в разговоре с сыном только немецкий язык, и, таким образом, сын говорил свободно по-немецки. Это обстоятельство оказалось ему очень полезным во время его путешествий, точно так же, как и во времена войн. Ожеро имел красивое лицо, высокий рост и хорошее телосложение. Он любил физические упражнения и умел хорошо их исполнять, а также был прекрасным наездником и великолепно владел шпагой. В возрасте 17 лет Ожеро потерял свою мать. Ее брат, служивший при администрации Месье^{27, заставил его поступить на службу в полк карабинеров2, владельцем и полковником которого являлся Месье.}

Он прожил несколько лет в Сомюре, в постоянном гарнизоне карабинеров. Его манера служить, его хорошее поведение вскоре возвели его в чин унтер-офицера. К несчастью, в те времена дуэль была всеобщей одержимостью. Репутация отменного фехтовальщика, которой пользовался Ожеро, прямо-таки принуждала его к многочисленным дуэлям. А среди дуэлянтов и забияк особым шиком было умение не терпеть никакого превосходства над собой. Дворяне, офицеры, солдаты дрались по самым ничтожным поводам. Ожеро находился в то время в полугодичном отпуске в Париже. Знаменитый учитель фехтования Сен-Жорж, видя его проходящим мимо, сказал в присутствии многих военных, что это одна из лучших шпаг Франции. После чего один унтер-офицер из драгун по имени Белер, претендующий на славу самого ловкого фехтовальщика после Сен-Жоржа, написал Ожеро, что он хотел бы сразиться с ним, конечно, если тот не признает заранее его превосходство. Ожеро ему ответил, что он ничего подобного не сделает. И они встретились на Елисейских Полях. Белер получил удар шпаги, пронзивший его насквозь. Дуэлянт, впрочем, выздоровел. Покинув службу, он женился, стал отцом восьми детей, которых он не знал, как прокормить, когда в один прекрасный день в период Империи ему пришла мысль обратиться к своему бывшему противнику, ставшему маршалом. Этот человек, которого я знал, обладал живым умом и веселым нравом. Он предстал перед Ожеро с небольшой скрипкой под мышкой и сказал, что, не имея ничего, что бы он мог предложить на обед своим восьми детям, он предложит им танцевать, чтобы их развеселить, во всяком случае, если маршал не захочет помочь ему их накормить более существенно. Ожеро узнал Белера, пригласил его на обед, дал ему денег и спустя несколько дней нашел ему очень приличное место в администрации почтово-пассажирской конторы и отправил двух его сыновей учиться в лицей. Подобное поведение не требует комментариев.

Не все дуэли, в которых участвовал Ожеро, заканчивались таким образом. Часто из-за абсурдного поклонения традиции между различными полками существовала непримиримая ненависть, причины которой были очень древними и часто даже непонятными. Но они передавались от поколения к поколению и приводили к дуэлям каждый раз, как только эти полки оказывались рядом. Между карабинерами и люневильскими жандармами эта война велась уже более полувека, хотя эти полки за это время ни разу не встречались. Наконец, в начале царствования Людовика XVI эти две части были собраны в Компьеньском лагере. Тогда, чтобы не показаться менее храбрыми, чем их предшественники, карабинеры и жандармы договорились драться между собой, и такое намерение выглядело настолько естественным, что командиры решили, что им ничего не остается, как закрыть на это глаза. Однако, чтобы избежать слишком большого кровопролития, они сумели отрегулировать некоторые условия, а именно что будет только одна дуэль. Каждая из частей должна была выбрать бойцов для предстоящего поединка, после чего должно было быть заключено перемирие. Самолюбие обеих сторон было так сильно, что выдвинутый боец просто не представлял себе поражения. Карабинеры выбрали двенадцать лучших своих фехтовальщиков, среди которых находился и Ожеро. Была заключена договоренность, что тот, кому надлежит защитить честь полка, будет указан жребием. В тот день судьба оказалась еще более слепой, чем обычно, поскольку она указала на унтер-офицера, имеющего пятерых детей, его звали Доннадье. Ожеро заметил, что на билетах не должны были указывать имя отца семейства, и попросил заменить его другим. Однако Доннадье заявил, что поскольку жребий выпал ему, то он пойдет сам. Ожеро продолжал настаивать. Наконец, эту борьбу великодушия прекратили остальные участники предприятия, принявшие предложение Ожеро. Оставалось узнать, кто будет сражаться со стороны жандармов.

Противником Ожеро был страшный человек, великолепный боец и профессиональный дуэлянт, который в предыдущие дни в качестве упражнения, ожидая решающей схватки, убил двух сержантов полка Французской гвардии. Ожеро, ничуть не испугавшись репутации этого драчуна, отправился в кафе, куда должен был прийти его соперник, и, ожидая его, уселся за стол. Жандарм вошел, и, как только ему указали на кандидата карабинеров, он откинул полы своего мундира и нагло уселся на стол, повернувшись к Ожеро задом. Тот же в этот момент пил довольно горячий кофе. Он осторожно приоткрыл клапан, существовавший в те времена на кавалерийских лосинах, и вылил кипящую жидкость прямо на ягодицы наглого жандарма. Последний в бешенстве вскочил. Вот и завязалась ссора! Оба тут же отправляются на площадку, а за ними следует толпа карабинеров и жандармов. Взбешенный жандарм, желая повеселиться над тем, кого он считал уже своей очередной жертвой, спросил у Ожеро насмешливым тоном: «Вы желаете, чтобы вас похоронили в городе или в деревне?» Ожеро не замедлил ответить: «Предпочитаю в деревне, я всегда любил свежий воздух». «Хорошо! – воскликнул жандарм, обращаясь к своему секунданту. – Ты зароешь его рядом с теми двумя, которых я отправил туда вчера и позавчера». Подобные заявления не внушали бодрости, и любой другой, кроме Ожеро, был бы по меньшей мере взволнован. Но он не проявил волнения, но был решительно настроен защищать до конца свою жизнь. Он дрался так сосредоточенно и так хорошо, что его противник, взбешенный тем, что никак не может его достать, окончательно вышел из себя и сделал два ошибочных движения, которыми Ожеро, оставаясь спокойным, тут же воспользовался и проткнул его насквозь, говоря: «Вы будете похоронены в деревне».

Пребывание в лагере было окончено, карабинеры вернулись в Со-мюр. Ожеро продолжал спокойно нести свою службу, когда одно фатальное событие бросило его в жизнь, полную приключений.

Молодой офицер благородного происхождения и вспыльчивого нрава обнаружил свое недовольство тем, как вычищены его лошади, и набросился на Ожеро. В приступе гнева он хотел ударить его хлыстом в присутствии всего эскадрона. Возмущенный Ожеро отбросил далеко хлыст неосторожного офицера. Тот, окончательно взбесившись, выхватил шпагу и бросился на Ожеро, воскликнув: «Защищайтесь!» Ожеро сначала ограничился тем, что парировал удар, но, будучи ранен, он кончил тем, что ответил со всей силой, и офицер упал мертвым.

Генерал граф де Мальсен, командующий полком карабинеров от имени Месье, был немедленно проинформирован о произошедшем, и, хотя свидетели договорились утверждать, что Ожеро был несправедливо спровоцирован и вынужден был законно защищаться, генерал, симпатизировавший Ожеро, посчитал более разумным отправить его подальше. Для этого он позвал карабинера Папона, уроженца Женевы, время службы которого истекало через несколько дней, и предложил ему передать свой путевой лист Ожеро, обещая, что он ему достанет другой, новый. Папон согласился, и Ожеро, крайне благодарный ему за это, покинул полк. Когда Ожеро приехал в Женеву, то узнал, что военный совет, несмотря на заявления свидетелей, приговорил его к смертной казни за то, что он осмелился обнажить шпагу против офицера.