Текст книги "Судьба Алексея Ялового (сборник)"
Автор книги: Лев Якименко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)
С ОСЕНИ ДО ВЕСНЫ
В один день рухнул и развалился крепкий, устойчивый дом Матвея Турченко. Была семья – не стало семьи. В глухом переулке, на отшибе, как на островке, осталась брошенная хозяевами выстуженная хата с распахнутыми настежь хлопающими дверьми, с выбитыми оконцами.
Старый Матвей Турченко в прежние времена – каждый день в церковь. В длинном черном пальто, похожем на монашескую рясу, на голове шляпа с загнутыми полями, вытянутое лицо угодника. Но кустистая черная борода, увесистый нос с малиновой «кувалдой» на конце как-то неожиданно привносили в благообразный лик что-то мрачное, разбойное.
Многие годы одну дорожку топтал старый Турченко. Из дома – в церковь, из божьего храма – домой. Больше никуда. И к нему никто. И он в гости ни к кому. Шел, постукивал по твердой утрамбованной земле крепкой ясеневой палкой. И гупающие, далеко разносившиеся удары его палки не только приводили в неистовое волнение всех собак, но и должны были напоминать нерадивым прихожанам об их долге перед всевышним, перед Христовой церковью. По этому требовательному, напоминающему постукиванию, по собачьему перекатывающемуся лаю можно было проследить его путь через все село.
Маленький Алеша заигрался на дороге, не заметил, как над ним наклонился Турченко. Потянуло непривычным тошнотным дымком ладана, мертвым запахом васильков, крепкие пальцы хватанули за ухо, потянули с земли:
– Ты чей?..
Вот те на! Что он, первый раз соседского хлопчика увидел?
– В святу церковь чого не ходишь? Басурманом растешь? – допрашивал его старый. – И в этом годе не причащался?
Алеша попытался вывернуться, дядько крутанул ухо так – в глазах потемнело.
– С кем же я в церковь пойду, – Алеша чуть не плакал. – Татусю – нельзя, маме – нельзя, учителя, а бабушка старая, говорит, не дойду.
– Передай старой, – приказал Турченко, – батюшка гневаются, забула дорогу в церковь… – Он поднял свою толстую палку, грозно потряс ею в воздухе: – Батькови своему, безбожнику, скажи: богохульникам и отступникам, яки виру свою продали, и дитям их – така кара уготована!..
Алеша, в слезах, к бабушке.
Бабушку затрясло всю.
– Не ему, не ему людей совестить. Забув, як бандитов переховував, добра грабленого, кровью взятого, сколько через его руки прошло. Старостою став, думает, все грехи замолыв. Таким и бог не прощает. Я с ним в божьем храме рядом не стану, а вин мене поприкать!..
В такие минуты бабушку трудно было остановить. Алеша боялся: схватит рогач и побежит вдогонку за Турченко… Вспыльчивая и гневливая была бабушка.
И сколько же тайн она хранила! Кто знал, кто мог подумать, что старый Матвей Турченко, церковный староста, такой чинный, неприступно-важный, пахнущий ладаном и восковыми свечами, в гражданскую войну с махновцами вязался, перепрятывал бандитов у себя. Никому об этом бабушка, никогда. Первый раз прорвалось.
…Был однажды Алеша с бабушкой в церкви. Протолкались, стали недалеко от входа. Мужики переминались с ноги на ногу. Женщины, дети. Сморкались, шептали что-то вслед за священником, который едва угадывался в темноватой глубине алтаря в своих светлых ризах. Душно, томно было в церкви от людского дыхания, прелой вони отсыревших одежд, от потрескивающих, оплывающих свечей перед ликами святых в боковом приделе.
Но вот священник начал что-то возглашать, читал какое-то послание. Не как обычно читают, а нараспев, то поднимая голос, то понижая… Выпевал. Его сменил невидимый хор. В согласном звучании выделялся высокий женский голос: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!»
Эти слова уловил и расслышал Алеша. Они прозвучали мольбой, скрытой надеждой.
Значит, бог помиловал Турченко, простил ему грехи, если доверил в своем храме дела вершить?
Когда священник отправлялся в обход по своему приходу, Турченко заходил во двор первым, спрашивал хозяев, желают ли они принять батюшку. И лишь после этого высокий батюшка – светлые волосы до плеч, на груди большой крест – заходил в хату, перекрестившись на пороге; смирная лошадка, следовавшая за ним, останавливала, как по команде, бричку с дарами возле двора.
Церковь закрыли в самом начале коллективизации. Иконы выбросили и сожгли, за церковной оградой пламя шугануло под самое небо. Начали было разбирать и самую церковь, чтобы построить новый клуб, вскоре бросили. Не до того стало.
Матвей Турченко долго в колхоз не вступал. Антихристово дело власть затеяла. Держался до последней возможности. Пригрозили выселить, хату снести. Отвел коня на колхозный двор, сдал инвентарь, какой был, но на работу не вышел: «Старый. Жинка хвора… А диты не работники». Так никто из их семьи в колхозе и не трудился. Как и прежде, жили осторонь. Кормились тем, что сеяли на большом приусадебном участке.
У Турченко двое сыновей: старший Дмитро и Павло. Павла надо было постоянно опасаться. Того и жди какой-нибудь пакости. Приземистый, шея волчья, короткая, голова вросла в туловище, взгляд вороватый, боковой, не поймешь, на тебя смотрит или по сторонам шастает. Зазеваешься, в городки идет игра, он тебя и съездит палкой по ногам. Или другое. Обоймет за плечи – первый друг-приятель, в сторонку тебя вроде ненароком подаст, и слетишь в ров, в крапиву… А то ногу незаметно подставит, когда заиграешься, бежишь, ничего перед собой не видишь – и вдруг: бац! Носом с землей Алеша целуется, кровавыми пятнами траву приминает, а Павло гогочет: «Чего ж ты, дурень, под ноги не смотришь!»
Натерпелся от него Алеша всякого. Крикнул как-то Павел из конюшни: «Иди скорише, голубив-почтарив покажу! Та что ты як мертвый! Бигом!» Алеша рванул со всех ног. А тот в дверном проеме веревку натянул, со света не видно, Алеша через нее со всего разгона – в навозную жижу.
Чем труднее времена становились, тем больше лютел Павел.
У Алеши был необыкновенный красный голубь. Вверх уходил, стаю за собой вел, в бездонной голубизне исчезали голуби… Но скоро вновь появлялись едва приметные точки, снижались, круто опускались голуби на крышу. Полтора рубля отдал за красного Алеша, весь капитал свой снял со сберегательной книжки – в школе призывали доверять вклады государству – семьдесят пять копеек. Бабушка добавила двадцать, остальные у татуся слезами выпросил.
И когда голубь исчез, для Алеши померк белый свет. Высокое голубое небо растаяло, исчезло, нависло непроглядной хмарью. Заглядывал в чужие дворы, тоскливо спрашивал:
– Не бачилы, дядько, красного голубя?
Тот, кто взял, разве скажет…
Во двор к Турченкам сразу не войдешь – здоровенный рыжий пес метался на проволоке, натянутой от хаты к конюшне. Алеша постоял, направился к сараю, туда собака не доставала.
Из хаты без шапки выскочил Павло. Заорал от порога:
– Ты чого по чужим дворам шляешься?
Широкая дверь сарая была приоткрыта, недавно брали сено для коровы, раструсили по снегу. И вот по этой притрушенной сеном дорожке, повинуясь тайному зову, выбрался из сарая красный голубь. Прижмурился на свет, отряхнулся. Крылья у него были связаны. Приподнял головку и заковылял прямиком к своему хозяину. Узнал Алешу.
Ну кто мог ожидать от птицы такой верности! Алеша гладил своего голубя, прижимал к лицу.
Налетел Павло. Ударил с разгона плечом:
– А ну отдай! Вин приблудный… Докажи, что твой!
У Алеши губы побелели. Что скажешь этому бандиту, бесстыжему вору, превосходившему его и возрастом и силой.
– Не отдам! Мой голубь! Мой… – жалобно кричал Алеша. – Все знают!
Павло не отнял голубя. Потребовал выкуп – перочинный нож. И Алеша отнес ему нож – подарок татуся – за своего же голубя.
Старший, Дмитро, пошел в другую породу. «Не их масти», – говаривала бабушка. И верно, заметно светлее был и отца и брата, лицо с наивной круглинкой, под выгнутыми бровями внимательные, с тайной думой глаза. И молчун. Все с книгами. Батько забрал его из шестого класса, то ли по хозяйству надо было, то ли взбунтовался старый против школы, которая тянула его детей в пионеры, в комсомол. Дмитро дома сам подготовился и сдал за семилетку. Собирался и дальше учиться: в город, в техникум. Тихий, тихий, а упрямый был хлопец.
В пятом классе начались у Алеши нелады с математикой. И пропустил много – овец пас, и учитель с тихим, слабым голосом объяснял в школе так – ничего не поймешь. Сидишь дома, бьешься над задачей, не знаешь, как и подступиться к ней.
Через окно увидел: Дмитро по улице идет, по грязи скользит. Алеша выскочил и к нему: покажи, как решать. Дмитро остановился, прочитал задачу, подумал и объяснил. Алеша удивился: до чего все просто и понятно.
С того времени Алеша и обрел себе консультанта. Но чтобы пробиться к нему, надо было преодолеть немало трудностей. Прежде всего надо было угадать, дома Дмитро или нет. Дождаться, пока старый Турченко пойдет в церковь: собирались теперь верующие в церковной сторожке. Желательно не наткнуться на Павла. Мог прогнать и не пустить к брату. Наконец, самое трудное: проскочить мимо собаки к двери. Только Алеша рванет, пес как гавкнет, откуда только он и брался, снова хлопец за угол спрячется. Стоит, переминается с ноги на ногу. Титка Ганна покажется во дворе, не замечает хлопчика, по своим делам из погреба в хату, из хаты в конюшню. Крикнет сердито:
– Нема Дмитра.
Или со злой ласковостью, нараспев:
– Самому, дитка, треба до грамоты доходить. Даром ничого не дают. Это Дмитро наш, дурной, задарма возится с тобою, платы не берет.
Алеша хлопал глазами. Где это слыхано требовать деньги за то, что расскажут, как решать задачу? Мама женщин грамоте вечерами учила сколько времени – ликбез называется, – научила читать, расписываться. В школе татусь и мама с отстающими учениками до поздней ночи занимались за плату, что ли? Слова у них такого в семье не было.
Вскоре подошло крутое время. Колхоз в тот год не выполнил плана хлебозаготовок. Не по силам оказалось. Все вывезли, а план не выполнили. Все село разбили на участки. По одному вызывали жителей к уполномоченному. Он листал список: сколько сеяли в огороде, сколько получили в колхозе на трудодни. И за этот, и за прошлые годы. Он и требовал: сдайте хлеб. Кто привозил мешок-другой, кто говорил: «Съели все».
Алешина мама сказала, сколько у них в закроме пшеницы. Попросила хотя немного оставить детям. Уполномоченный сказал:
– Не могу. Вы будете паек получать.
Сказал, когда приедут за зерном.
Бабушка дома в слезы, в крик:
– Дурна ты, дурна! Горя, лиха не бачила. Хто ж теперь признается, что зерно есть. Выгребают же дочиста! Сказала бы, перемололи все. Пропадем с голода! Сховай хоть трохи!
– Замовчить, мамо!
И Алеша поддержал свою сознательную маму. Государству хлеб нужен. Только кулаки гноят зерно в ямах. Сам ходил с бригадой, участвовал в хлебозаготовках. В школе попросили активных пионеров помочь бригадам содействия. Алеша вместе с дядьками заходил в хаты, солидно сидел на лавке, ждал, пока шли разговоры о погоде, а потом и о хлебе.
– Нема хлиба, – хмуро говорила хозяйка. Хозяина почти никогда в такие минуты не оказывалось дома.
– А як пошукаемо?
– Шукайте…
Выстукивали под печью, в углах… Выходили во двор. Стальной щуп Алеше:
– А ну лезь, хлопче.
И Алеша вершил государственное дело, лез на сено, старательно проверял щупом, не спрятано ли под ним зерно. Навозные кучи и те щупом обследовали.
Под зиму у кого оставалась мука – пекли хлеб с кукурузой. Дрожали над каждым початком, вылущивали до зернышка. В ступе толкли, крупа шла на кашу. Вспомнили: еда есть такая – мамалыга. Румыны, мол, одной мамалыгой и живут, без хлеба обходятся. В мамалыгу масло надо, а где оно? У кого кукурузы не было, тем совсем плохо приходилось. Картофель родил плохо. На квашеной капусте да соленых огурцах долго не протянешь.
Турченки накрепко отгородились от мира. Во дворе как вымерло, никого не увидишь. Окна изнутри занавешены ряднами, пес от двери не отходит. Алеша постоит на углу, попрыгает от холода то на одной ноге, то на другой и побредет домой с нерешенными задачами. И долго как воспоминание тянется следом странно знакомый сладковато-поджаристый запах… Алеша останавливался, принюхивался, как голодная собачонка. Из трубы или от двери просачивался сытный, необычный для нынешних времен запах. Даже голова кружилась.
Хата Турченко немо глядела на дорогу затемненными окнами. В полном расстройстве – задача никак не выходила – Алеша с разгона – будь что будет – пролетел двор, собака не успела метнуться от конюшни, вскочил через незапертую дверь в хату Турченко. Дмитро за столом, будто вечер наступил, при свете керосиновой лампы читал.
В полутемной нагретой хате празднично пахло печеным хлебом, поджаристой душистой коркой.
На лавке напротив печи, у самой двери, на противне, небрежно приброшенном широким полотенцем с вышитыми петухами, румянились коржики. Круглые, полумесяцем, уголком… Сколько же их было!
Голодная слюна прожгла желудок, судорожно свело ноги. Шагу не мог ступить Алеша, глаз не мог отвести от сытно дышавших коржиков.
Дмитро сердито бросился к Алеше, хотел вытолкать. Алеша отталкивал его слабыми руками, уперся в порог. Дмитро, добрый хлопец, застыдился. Схватил с противня коржиков, обеими руками захватил, насовал их Алеше в карманы. Штук шесть, не меньше, дал. Алеша сглотнул их, до своего двора не успел дойти.
С того дня Алеша появлялся возле хаты Турченко, как по зову неслышной трубы. Может, люди и не чуяли слабый, еле уловимый поджаристый душок коржиков, для Алеши он жил, как заячий след для гончей. Помимо воли вел его этот след под самую хату. Дома давно хлеба не видели. Часами простаивал Алеша, терпеливо выжидал, обреченно шмыгал носом.
Только стукнет дверь, Алеша из-за угла – и по-родственному:
– Добрый день, титко…
Бывает, и прогонит титка Ганна:
– Иди, иди, нема Дмитра дома. Никого нема. – А бывало, не выдержит, пустит в хату, протянет коржик. Скажет, отводя глаза: – Из высевок… Последнее доедаем.
Люди, видно, догадывались, знали другое про Турченко.
В зимний сумеречный день Алеша напоил корову, вышел из конюшни. Мимо двора катила тачанка, позвякивая, подпрыгивая на кочковатой, едва притрушенной снегом земле. Кони шли недружной рысью, притомились. Издалека шли, определил Алеша. Из района.
Тачанка не завернула еще за угол в проулок, а из своей хаты выскочил старый Турченко, на ходу натягивая пальто, подался в огороды. За ним выбежали титка Ганна и Павло, погнали в другую сторону, к речке.
Кто-то успел предупредить их о нежеланных гостях. Дмитро был в городе, куда-то поступал.
Алеша вслед за тачанкой, за людьми подался во двор к Турченко.
Яму на склоне нашли сразу. Потыкали щупом возле тропки, затем направились к голой яблоньке, покрутились, наткнулись на бугорок. Под этим бугорком оказалась яма. Как землянка. Верх закрыт досками, соломой, привален землей.
Из ямы, из сундука, начали выбрасывать меховые шубы, цветастые шали, сукно в отрезах, сапоги, связки кожи. В специальном углублении обнаружили маленькую скриньку. Тяжелая оказалась. Вдвоем едва подняли на вытянутых руках. Разбили крышку, там посерьезнее обнаружилось: церковная утварь. Солнечно вспыхнувшие золотые кресты, маленькие крестики, широкая чаша с драгоценными каменьями. А под ними – тяжелые литые рубли царских времен, нитка жемчуга…
– Да он не только церковь ограбил, – сказал приехавший из района.
Дядьки крутили головами, сроду таких богатств не видели. Из каких далей приплыли они в цепкие узловатые руки старого Турченко? Настоящий клад.
…У Грицька Босого и впрямь были рысьи глаза. Недаром объездчиком работал, ловил в поле тех, кто колоски стриг на колхозном поле, или корову свою в суданку запускал, или в кукурузу непрошеным забирался.
Рассказывали люди, возвращался ночью он с собрания. Мимо двора Турченко проходил, заметил: в огороде фонарик мигал. Пробрался тайно в другой раз, подготовленную яму обнаружил… Когда все снежком притрусило, он и сообщил властям о своих подозрениях.
Тачанка, нагрузившись ценностями, уехала. Пришли другие. Начали шуровать по всему двору.
Двор был изрыт «кротовыми» норами. Они шли то прямо, то уходили под стену. И в каждой пшеница: по полведра набирали… Привезли веялку.
Алеша ожесточенно крутил ручку веялки. Прямой участник всего, добровольный помощник. Пасмурен, суров, неприступен.
Дядьки из комиссии дымили самокрутками. Запавшими от недоедания глазами поглядывали на ворох золотистого зерна – с осени пшеницы не видели. Дети дома на кукурузе да макухе сидели.
Мешок с зерном с кряхтеньем вчетвером, со всех углов, едва поднимали на подводу. Прежде играючи вдвоем перебрасывали.
Титка Ганна и Павло пошли по людям. Переночуют то у одних, то у других.
Подошел апрель. Высокое солнце сушило землю, на буграх поднялась изжелта-зеленоватая щетинка травы. Алеша брел из школы. Едва-едва шел, пошатывало, голодно кружилась голова.
Перед кладбищем, у самого рва, в стороне от дорожки, он увидел что-то издали похожее на куль. Подошел поближе. Разглядел. Лежал человек. Лицо его вздулось, словно желтоватый пузырь, водянисто-толстые ноги выглядывали из валенок.
Алеша угадал в нем Павла. Повинуясь какому-то зову, тот добрался до кладбища. А может, кто подвез его сюда и оставил. Все одно… Страх и жалость пронзили неокрепшее сердце Алеши.
– Павло! – позвал он. – Воды тебе? Хлеба?..
Если бы можно было его спасти!
Павло смотрел в небо. Он лежал на самом солнцепеке, над ним кружились большие зеленые мухи, глаза его остекленели…
Титка Ганна дотянула почти до лета. Забурели уже черешни. Алеша увидел ее в своем саду, обрывала ягоды в передник. Не узнал поначалу. Крикнул хозяйственно, грозно:
– Вы что тут делаете, титко!..
Титка Ганна глянула на него нездешними, блеклой голубизны глазами. В них не было ни страдания, ни горя. Все выпил и обесцветил голод. Губы ее дрогнули. Она выдохнула бессильным шепотом:
– Дытыно, хлебца дай… Хоть крыхотку вынеси…
– Нет у нас хлеба, титко, – сказал Алеша. Вспомнил про макуху: – Подождите, я сейчас…
Титка Ганна взяла кусок макухи, обиженно проныла, как маленькая:
– Хлебца-а…
Открыла рот – голые красные десны, ни одного зуба не осталось, – начала сосать макуху.
Больше Алеша ее не встречал.
БЕЗ ОТЦА
Долгой, тяжелой, бесконечной казалась дорога из школы домой. Моросил мелкий весенний дождь. Скользили, разъезжались ноги на неровной узкой дорожке.
А в голове звучит, приплясывает неизвестно из каких далей приблудившаяся песенка:
Сидор та Каленник
Напьяли соби куреник.
У куренику сидят,
По варенику едят…
Давнее, полузабытое… Из счастливых снов…
На печи всегда тепло. Печь была малым домом. На печи спали, на печи бабушка пряла и рассказывала про старинное житье-бытье. Печь казалась просторной. На ней играть можно было, переводить картинки, рисовать – низенькая скамейка заменяла стол. У печки вечерами подвешивали пузатенькую яркую шестнадцатилинейную лампу «чудо» – становилось светло как днем. Алеша осваивал грамоту, читал.
В январскую стужу на печи ужинали. Рассаживались по кругу. Бабушка в середину горшок с варениками, плавают в масле, желто отсвечивают.
– Стоп, сыны-соколы, – командует татусь. – Не спешить!
Выстругал, заострил палочку, каждому в руку.
– Вареники лучше всего идут под песню. Люди придумали специальную песню про вареники. Они сами тогда в рот прыгают.
Сидор та Каленник
Напьяли соби куреник.
У куренику сидят,
По варенику едят…
«Спичку» в горшок, и вареник «сам собой» в рот к татусю. И пошла потеха. Споют громко, со смехом, с криками две строчки и вареник в рот. Еще две строчки, и новый вареник поплыл из горшка на деревянной заостренной палочке.
…От хаты, серевшей на бугре-насыпи, чтобы в паводок не затопляло, медленно отъезжает подвода. В мглистой дождевой дымке четко рисуется наклонно поставленный крест, угадывается низкий гроб. Плывущая дождевая мгла, хата, остающаяся в стороне, глубокая в тусклом водяном блеске колея, оставляемая подводой, приподнятый к небу крест, медленно, разрозненно бредущие по грязи люди. При силе были родные, могли похоронить как полагалось. В ту весну по-разному люди отправлялись к месту вечного своего пристанища.
Или время было такое, или возраст подходил, брал свое: думалось о жизни. Для чего все живое? Жизнь дана человеку для чего?
Началось как бы с игры. Услышал Алеша, мама сказала татусю:
– Надо бережнее с ним. Подходит трудный возраст. Вопросы возникают. Для чего мы живем, может спросить.
Алеша выждал и действительно спросил. В тихую минуту, придав своему лицу выражение некоторой умственной загадочности и тайного смятения:
– Мама, а для чего люди живут на земле?
Кому не хочется казаться значительным и умным, озабоченным важными «философскими» мыслями, в отвлеченности своей мало связанными с реальными заботами. Потому что ответ мало заботил Алешу. Втайне он полагал, для дураков такие вопросы. Кто об этом спрашивает всерьез? Живешь и живи! Чего лучше! Успевай только оборачиваться. На работу в поле, на речку, погонять мяч в лапту с хлопцами, яблоки оборвать. Все в радость. Но если считают, подошло время и надо задавать вопросы, пожалуйста!
Его удивила растерянность мамы. Лицо ее обреченно полыхнуло. «Дождалась-таки» – было написано на нем. Она, стараясь придать своему голосу ровный учительский тон, начала говорить о том, что человек является на свет для добрых дел. Чем больше он сделает хорошего, тем дольше о нем будут помнить.
И тут Алеша уже всерьез и неожиданно для самого себя спросил:
– А почему умирают люди?
Память оставляет по себе тот, кто уже не живет. Холодная погребальная дрожь пронзила его.
Мама начала говорить о биологии, о естественном старении.
Все взбунтовалось в Алеше. Жить для того, чтобы стареть и умирать. Ему казалось, открылась мрачная, безнадежная истина. На мгновение он почувствовал себя несчастным…
– Ты капусту полил? – с порога грозно закричала бабушка. – Ах, чтоб тебя лихоманка забрала! То с хлопцами гоняет, то от книжки не оторвешь. Бери ведра, капуста пропадет!
У жизни были свои законы!
Забылось мигнувшее сомнение. Мучительно возвернулось в тот трудный год.
Как ни повернешь, все на острое натыкаешься. Колет, ранит. Всюду недруги, враги…
Первую четверть в школе закончил: двойка по геометрии, по другим предметам тройки, одна пятерка. С первого класса привык в первых учениках. Теперь – все на дыбы.
– В школу не пойду!
В тот год многое было как в тумане.
«…Напьяли соби куреник… По варенику едят…»
Вареники разве что во сне увидишь. И татуся не было в «куренику»… Подался в дальние края: «зароблять гроши. Двойную ставку посулили. Пошептались с мамой, решились. Поплакала бабушка. И остались они одни. Без отца. На весь долгий год.
Скользили, разъезжались ноги на бугристой тропке. Петляла она сбоку дороги, по бровке рва, подходила к хатам, забиралась в кустарник.
Вспоминались простые истории…
Как кабана кололи. Под рождество. Лучшее время считалось. Разъевшегося хряка, еле передвигавшегося на коротких толстых ногах, подманивали миской с едой. Шел до назначенного места. Тут его валили. Распинали на мерзлой кочковатой земле. Далеко разносился в морозном с дымком воздухе пронзительно жалобный визг.
Алеша – в хату, затыкал уши. Не мог слышать этого надсадного вопля.
Веселый час приходил позже. Смолили кабана, несло горелой шерстью, летучей соломенный дым таял в воздухе. Поливали горячей водой, очищали скребками, обкладывали соломой, накрывали ряднами. Ребятня сбегалась со всей улицы, все друзья-приятели, наваливались на кабана: «душили». Сало особенное получалось. В награду – хвост с тающими хрящиками, продымленные зарумянившиеся концы ушей. Уминали, празднично светились закопченные рожицы.
Пиршество развертывалось к позднему вечеру. Про то, как на огромной сковороде вплывала печенка в жарко пылающую печь, как шипела она, темнела, источая нежнейший запах, едва тронутый горчинкой, про то, какие румяные колбасы складывали в горшки, заливали смальцем, вспоминать было невозможно. Ноги не несли. Останавливались.
Далеким, невозвратным сном казалось.
Как покупали корову…
На заемной бричке – своей тогда не было, – на чужих конях подались в немецкую «колонку». Знаменитые на всю степь коровы водились у немцев-колонистов. В царские времена осели они то тут, то там между украинскими селами, хуторами, панскими имениями.
Комбед предоставил ссуду, и татусь решил если уж обзаводиться коровой, то породистой.
Алеше все в диковинку, будто в другое государство попал. Въехали в селение, бричка ровно застучала по серым подогнанным камням. Что дорогу вымащивают камнем, чтобы в грязи не застревать, впервые увидел. Остановились перед высоким домом из красного кирпича под черепицей. За высоким забором с широкими воротами виднелись черепичные крыши сараев, конюшни.
Хозяин вышел через калитку по мощеной дорожке. С вилами, в высоких сапогах. Брезентовый жесткий фартук. Ишь ты! Как у чистоплотной хозяйки.
Алеша застеснялся своего вида: босой, рубашка без пояса, на голове не волосы – кудлы, торчком во все стороны. Спрятался за отца.
Купили корову красной породы, с белым пятном между рогами. Цены ей не было. По ведру молока надаивали. И утром и в обед.
Во вьюжную февральскую ночь увели Краснуху. Сбили замок в конюшне. Перед этим отравили Рябчика – верного стража. Следов не осталось. Замело, перенесло снегом. После выяснилось: Костя, непутевый сын чабана деда Корния, был главный наводчик. Привел воров.
Жутковато было в глухие волчьи ночи. То на одном конце села ограбят, то на другом. У Петра Гаманюка, продавца в магазине потребкооперации, бандиты всю семью перевели. Мать-старуху, жену, дочь-семиклассницу. Пытали, рвали тело щипцами, огнем палили. Требовали указать, где деньги. Слух был, нажился Гаманюк в тяжелый год на незаконных сделках. Страшно было смотреть, когда из хаты выносили один за другим изуродованные, ничем не прикрытые трупы.
Яловые вставили железные решетки в окна. Корову перевели в сени. И корове и людям – мука. Тесно, холодно. Жалобно промычала корова две ночи – вернули ее в конюшню. Бандиты, казалось, только того и ждали.
Могло случиться, что и мамы лишился бы Алеша… Долго не спала она в ту ночь, тревожило, томило ее недоброе предчувствие, все выглядывала через окошко, не подходит ли кто к конюшне. Один из бандитов стоял у хаты с обрезом. Рассказывал Костя – пришел виниться, – когда мама отвела плотное одеяло, которым было занавешено окно, бандит от неожиданности едва не пальнул. Отскочил к двери, решил выждать, выйдет или нет. По счастью, ничего мама не заметила, не вышла. Не решилась выходить во вьюжную неприкаянную ночь.
Все весенние надежды, все голодные ожидания были связаны с коровой. Вот отелится Краснуха, и можно жить – молоко пойдет! Перебьемся до лета!
Поддержала их титка Мокрина. Вдова, беднее не было семьи на их улице. Шмыгнула как-то в хату со своим ласковым, вечно озабоченным лицом, тарелку на стол – и назад, домой, по своим делам. Оранжево рдеющее сладкое молозиво было в той тарелке. Отелилась корова у титки Мокрины. То ли по доброте сердечной, то ли вспомнила вдова, как мама помогла ей, только и она отплатила добрым Яловым в самое трудное время. Через день-другой с Мишкой присылала кружку молока.
– Для детей…
«У куренику сидят, по варенику едят…»
От школы домой идешь, не всегда знаешь – доберешься ли… Голова кружится, рукой пот вытираешь. Остановишься – совсем плохо. Ноги слабеют, дрожат, как у новорожденного теленка.
Жалел себя Алеша… Виделся как бы со стороны на весенней грязной дороге ослабевший мальчик. Не устоит, вот-вот упадет под злым ветром. Про себя знал: есть еще силы, устоит, дойдет. Но почему-то жалко было себя. Своих дрожащих ног в сапогах с налипшей тяжелой грязью. С места их сдвинуть – все равно что кувалду поднять. И никто тебя не жалеет, никому ты не нужен.
Мама рядом стоит, дышит, как после пробежки, тоже несладкая и для нее дорога, делает вид, что все обыкновенно, разглядывает только-только вылупившиеся на вербовой ветке слабенько вздрагивающие сережки.
– Смотри, Алеша!
Алеша приходит в полное расстройство. Что он, вербы не видел! Тут человек погибает, а ей хоть бы что! Он хрипло, с сапом хватает воздух, подгибает ноги, клонится вперед – вот-вот рухнет прямо в грязь, на дорогу.
Мама уходит вперед, Алеша стоит. Не двигается. Мама оглядывается:
– Ты уже отдохнул?
– Я не могу идти! Сил нет, понимаешь?
– Ты хочешь, чтобы я тебя на руки взяла? – У мамы ровный, смертельно усталый голос. – Пойдем, сынок. Еще немного, и мы дома… Галушки сварим.
Лучше бы она не вспоминала про эти «галушки». У Алеши лютые колики в животе, темное кружение. Все равно что приговоренному напомнить про плаху и петлю. Такие были галушки в тот год.
В пайковой муке, которую выдавали, мелкие остья. Ни отсеять, ни выбрать. Хлеб не испечь. Одни галушки выходили. Остья застревали глубоко во рту, кололи, сопишь, как пес, у которого мелкая косточка застряла где-то в горле, отхаркиваешь, отплевываешь. В то время все было в невыносимую обиду.
Выскочил Алеша из-за стола. В горле саднит, дерет.
– Не буду есть! Ничего не буду…
В другой раз всерьез полез в петлю. Закрылся на крючок. Взобрался на стул, прикрепил веревку к потолку, к тому месту, где лампа висела.
До этого во всех взрывах, метаниях было подобие игры, когда ты подбираешься болезненным обостренным чувством своим к той мерцающей тускло грани, за которой ты уже не ты, тебя нет, ты не существуешь. Ты пока еще дышишь, вокруг тебя дневной свет, ты стоишь на своих ногах, и в твоей доброй воле п е р е й т и или не п е р е й т и. В тот раз, запершись в залике и взобравшись на стул с петлей на шее, он пережил черное, затягивающее в бездонную воронку мгновение… Он в самом деле мог оттолкнуть стул и повиснуть. Надвинулось, закружило яростное, вихревое в немом крике:
– Жить зачем? Кому она нужна, такая жизнь!..
…Гремело в праздничном переливе свечей и лампад многократно повторенное: «Всякое дыхание да хвалит господа!..»
В школу ходил. За железной оградой двери настежь в церковь, из них выплывал синий вечерний дымок. Подошел ближе – в темной глубине мерцающий блеск множества огоньков. На паперти людей не было. Оглянулся Алеша, не видит ли кто, куда собрался учительский сынок, и нырнул в церковь. За старухами в темных платках пристроился. Не успел оглядеться, священник в праздничном облачении провозгласил с амвона торжественно громко, нараспев: «Всякое дыхание да хвалит господа…»
Хор подхватил, повторил эти странно-непонятные, величаво-спокойные слова.
Смысл простой оказался. Объяснил татусь. Покосился, но расспрашивать не стал, где услышал сын это изречение. «Дыхание» – значит живое. Пока дышишь, то и живешь. Жизнь как бы в награду дана.
Понравились эти слова. Запомнились. Жизнь-то действительно в радость. Кого за нее хвалить – дело десятое. На реку в жаркий день. Корову рано поутру по росе на выгон отогнать. Первый помидор на грядке ухватить, выждать, пока нальется тугой красной, сладостью, и «хрумкнуть» на восходе, когда домой огородами с выгона возвращаешься. Мяч с ребятами гонять в поле дотемна. На молотилке до седьмого пота, до смертельной устали. Книги читать, жить сразу многими жизнями.
