Текст книги "Борьба и победы Иосифа Сталина"

Автор книги: Константин Романенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 49 страниц)

ГЛАВА 14. ЗАВЕЩАНИЕ ЛЕНИНА

Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть...

В. И. Ленин 

Ленин продолжал оставаться в Горках. Наступила зима, и российские декабрьские вьюги уже намели сугробы вокруг усадьбы, находившейся под Москвой. Еще с лета медицинское наблюдение за больным осуществляли врачи Крамер, Кожевников, Клемперер. Однако личным врачом Ленина являлся главный врач Боткинской больницы Ф.А. Гетье. Примечательно, что Гетье одновременно был и личным врачом Троцкого. Поэтому, даже не навещая больного, последний мог получать информацию о его состоянии здоровья «из первых рук».

Напомним, что когда Ленин выехал на отдых в Горки, то там спустя четыре дня, 16 декабря 1922 года, у него произошел второй инсульт. В своей рекомендации врачи были единодушны – полный покой. Любая деятельность, способная волновать пациента, воспрещалась.

Конечно, здоровье вождя партии не могло оказаться вне внимания ее руководства. В связи с резким ухудшением состояния больного Пленум ЦК РКП(б) 18 декабря принял постановление: «На т. Сталина возложить персональную ответственность за изоляцию Владимира Ильича, как в отношении личных сношений с работниками, так и переписки».

Однако руководители страны не ограничились этими мерами. 20 декабря обследование больного провел экстренно прилетевший из-за границы профессор Ферстер. В заключении он отметил: «объем движений не совсем полный, поднятие руки до вертикального положения невозможно... язык не отклоняется, и все движения совершаются медленно и неуверенно». Ферстер подчеркнул необходимость соблюдения Лениным предписания врачей и прекращения умственной работы.

Решение Пленума накладывало на Сталина серьезную ответственность, а ознакомление с заключением зарубежного эксперта убеждало: абсолютный покой – это единственное, что могли рекомендовать специалисты для улучшения состояния больного.

Но разве можно заставить человека не думать? Удрученный серьезностью своего положения, Ленин спешил закончить незавершенные дела. Поскольку тема обстоятельств болезни основателя партии и Советского государства была закрытой, то среди множества антисталинских спекуляций, пожалуй, особое место заняло так называемое Завещание Ленина.

Вокруг этого документа сразу появились откровенные инсинуации. Но в каждый период возвращения интереса общественности к нему они являлись отражением конъюнктурных соображений авторов, писавших на эту тему. Причем долгое время никто не пытался исследовать взаимосвязанность всех событий, предшествовавших появлению ленинского «Письма к съезду».

Считается, будто бы все началось с того, что на следующий день после осмотра больного приехавшим из-за границы специалистом, невзирая на медицинские предписания, Крупская под диктовку Ленина написала письмо Троцкому «о монополии внешней торговли».

Обычно все авторы связывают последующие факты с этой диктовкой. В том числе и причины острого телефонного разговора Сталина с женой больного вождя партии. От этой ложной предпосылки проистекает искажение существа поступков, замыслов и намерений Ленина, отраженных в документах, написанных им в этот период.

Чтобы исключить неясности и кривотолки, приведем это пресловутое письмо полностью. 21 декабря Крупская написала: «Лев Давыдович, проф. Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела, простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступление. В. Ленин».

Пожалуй, необходимо обладать невероятным воображением (или полным отсутствием его), чтобы посчитать, будто бы эта малозначащая – всего в три строки – запись могла послужить причиной конфликта Сталина с Крупской. Но ведь именно такая точка зрения, отстаиваемая людьми, обремененными учеными степенями и званиями, утвердилась в историографии.

Конечно, это не так! И попробуем разобраться в этом вопросе без закомплексованности, обратив внимание на иные, более существенные обстоятельства.

Через два дня после возложения на Сталина (Пленумом ЦК, а не узкой группкой Политбюро!) персональной ответственности за ограничение как личных встреч, так и переписки вождя, и на следующий день после указания Ферстера о строгом соблюдении предписаний врачей по прекращению больным умственной работы произошел иной, более значимый эпизод.

Долгое время он скрывался, но именно этот важный момент и стал своеобразным импульсом для дальнейшего хода событий. Существует документ, известный давно, но который историки старались обходить. В своих записках секретарь Ленина Фотиева пишет, что 22 декабря 1922 года в 6 часов вечера Ленин продиктовал ей следующий текст:

«Не забыть принять все меры достать и доставить... в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуманности и как подражание Лафаргам...»

Фотиева вспоминает: «Он прибавил при этом: «Эта записка вне дневника (речь идет о дневнике, который вели секретари Ленина. – К.Р.). Ведь вы понимаете? Понимаете? 14, я надеюсь, что вы исполните. Пропущенную фразу в начале (я) не могла припомнить. В конце – я не разобрала, так как говорил очень тихо. Когда переспросила – не ответил. Велел хранить в абсолютной тайне».

Конечно, Фотиева лукавит. Такая просьба была равнозначна мине с включенным часовым механизмом Какие же важные слова «забыла» секретарь Ленина в данном ей поручении? Как она поступила, получив его указание «доставить цианистый калий»?

Очевидно, что Фотиева не хочет «припомнить» из продиктованного Лениным абзаца имя человека. И фраза должна прозвучать так: «Не забыть принять все меры достать и доставить (от Сталина. – К.Р.) в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий...» Несомненно, что, получив это неожиданное и опасное, можно даже сказать, страшное поручение, Фотиева немедленно позвонила Сталину.

Она не могла держать просьбу Ленина в тайне. Более того, если Лениным было названо другое имя, она не имела права сохранять его в секрете от Сталина, отвечавшего за состояние вождя. В случае смерти Ленина от отравления, Фотиева была бы первой, кто пойдет в Ревтрибунал.

Впрочем, Фотиева сама рассказывала позже писателю Беку: «...в декабре он (Ленин) под строгим секретом послал меня к Сталину за ядом. Я позвонила (Сталину) по телефону, пришла к нему домой. Выслушав, Сталин сказал:

– Профессор Ферстер написал мне так: «У меня нет оснований полагать, что работоспособность не вернется к Владимиру Ильичу».

И заявил, что дать яд после такого заключения не может.

Я вернулась к Владимиру Ильичу ни с чем. Рассказала о разговоре со Сталиным. Владимир Ильич вспылил, раскричался. Во время болезни он часто вспыхивал даже по мелким поводам, например, испорчен лифт...

– Ваш Ферстер шарлатан, – кричал он. – Укрывается за уклончивыми фразами. – И еще помню слова Ленина:

– Что он написал? Вы сами это видели?

– Нет, Владимир Ильич. Не видела. – И, наконец, он бросил мне:

– Идите вон!»

Правда, когда спустя некоторое время Ленин снова вызвал секретаря: «Он успокоился, но был грустен: «Извините меня, я погорячился. Конечно, Ферстер не шарлатан. Это я под горячую руку...»

Безусловно, узнав от Фотиевой, что Ленин снова требует яд, Сталин был взволнован. Поспешно высказанное обещание Ленину – чтобы успокоить его – оборачивалось теперь для самого Сталина неразрешимой дилеммой: либо выполнить данное слово, либо отказаться?

Именно эта трагическая деталь, а не какие-то мелочные интриги с письмом «о монополии к Троцкому», как пытаются фантазировать некоторые сочинители, заставила Сталина позвонить в тот же день 22 декабря Крупской и, тоже «под горячую руку», отчитать ее за разрешение диктовки. Конечно, его резкость касалась диктовки Фотиевой, с просьбой о доставке «яда».

Реакция Сталина естественна, но она и не могла быть иной! Он в категорической и довольно острой форме высказал свои претензии жене Ленина о том, что поощрение стремления продолжать умственную работу пагубным образом сказывается на психологическом состоянии больного. Сталин напомнил ей, что она не только жена вождя, но еще и коммунист, и не находит ничего лучшего, как «угрожать» ей вызовом на Контрольную комиссию ЦК.

Вопреки всем вариантам антисталинских легенд, следует предположить, что именно из этого телефонного разговора Крупская впервые узнала о желании Ленина «свести с жизнью счеты». Вспомним слова Сталина Марии Ульяновой, что «Наде говорить не надо».

Но какой может быть реакция человека, узнавшего, что его близкий требует яд? Жена Ленина пережила духовный стресс. Чем иначе можно объяснить поведение Крупской, которая, по рассказу сестры Ленина, впала в истерику, «рыдала, каталась на полу и пр.»?

Наконец-то Надя узнала трагическую правду. И все свои духовные муки она перенесла на Сталина – он для нее больше не «чудесный грузин» (Ленин) и не «пламенный колхидец» (Ленин), – а один из тех, кто останется во главе «дела Ленина» в случае его смерти.

Сталин говорил с Крупской довольно резко, но ему было не до придворной дипломатии. Решением ЦК ему поручено контролировать соблюдение режима лечения вождя, и, по иронии обстоятельств, именно к нему, как к самому близкому по партии человеку, Ленин обратился с просьбой помочь уйти их жизни.

Он опрометчиво дал слово выполнить эту просьбу. Но сейчас перед Сталиным встал даже не тривиальный гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» От поспешного обещания пахло не театральной, а настоящей кровью. Все складывалось психологически сложнее: желание Ленина сохранить свою экстравагантную просьбу в тайне ставило Сталина в нелепую и трагически опасную ситуацию. Уже одно то, что он знал о ленинском намерении самоубийства и хранил его, по просьбе Ленина, в тайне, – было опасно.

Более того, в случае смерти Ленина от отравления, в результате содействия других людей, Сталину никакими средствами невозможно было бы очиститься от ложившегося на него пятна. «Злые языки – страшнее пистолета»; и только дети могли бы поверить в гуманность его побуждений, а вокруг него были далеко не дети.

Впрочем, даже сама попытка достать цианистый калий ставила его под угрозу. Он же не заведовал аптекарской лавкой; и должен был бы обратиться к кому-то за содействием. Единственное, что могло бы освободить Сталина от выполнения отягощавшей его просьбы Ленина – без прямого заявления об отказе, который в глазах больного неизбежно представал бы как своеобразное «предательство» – являлось выздоровление. И добиться этого можно было лишь при строжайшем выполнении предписаний врачей.

В любом случае, как бы резко ни разговаривал Сталин с Крупской, оснований для недипломатического тона было больше чем достаточно.

Но Крупская продолжала усугублять трагичность психологической ситуации, в которой оказался Сталин. На следующий день после телефонного разговора и истерики 23 декабря она написала письмо «другу» по эмиграции Каменеву

«Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мной под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей. Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву) как к более близким товарищам В.И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет сил, ни времени, которые я могла бы тратить на пустую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены до крайности».

Конечно, это «женская логика». Однако Крупская ничего не поняла. Она говорит о разных диктовках. И, подобно женщине с кухни, ищет поддержки «друзей», потрясая правами жены вождя.

Она не поняла и того, что превращает психологический, почти бытовой конфликт в политический инструмент. И если сценаристы мыльных опер делают из фарса трагедию, то она оборачивала трагедию в банальный фарс.

Кстати, сам Ленин совершенно не разделял мнения своей супруги относительно ее «близких товарищей». У него была иная точка зрения в оценке идейных и деловых качеств соратников.

Направив 22 декабря через Фотиеву просьбу о цианистом калии и уже утвердившись в мысли уйти добровольно из жизни, 23 декабря Ленин «попросил у врачей разрешить стенографистку» и начинал диктовать первые наброски так называемого Письма к съезду.

Приглашенная для этого М.В. Володичева, записавшая этот текст, отметила в своем дневнике: «В продолжение 4 минут диктовал. Чувствовал себя плохо. Были врачи. Перед тем как начал диктовать, сказал: «Я хочу продиктовать письмо к съезду. Запишите! <...> Ленин диктовал быстро. Видимо, все было обдумано у него заранее. Чувствовалось его болезненное состояние... Говорил он глухо, не жестикулируя, как обычно. Закончил диктовку в отведенное время и немного повеселел».

Считается, что это Письмо широко известно, но посмотрим на его содержание непредвзятым взглядом и опровергнем один из утвердившихся стереотипов, будто бы Завещание Ленина не назвало его преемника по руководству партией.

При кажущейся незавершенности это Письмо – блестящий документ, характеризующий Ленина как дальновидного стратега, целеустремленного политика и непревзойденного психолога.

И в противовес общепринятой трактовке рассматривать его необходимо не отдельными фрагментами, а во всей совокупности логического построения соображений и выводов Ленина. Ленин совершенно определенно выразил свою волю, и Письмо в буквальном смысле нужно назвать его политическим Завещанием. Более того, он сделал все, чтобы оно было исполнено.

Конечно, Ленина не могло не заботить партийное разделение, размежевание на его сторонников и вечных «оппозиционеров», создававшее постоянные проблемы для осуществления реальной политики партии.

Он осознал неизбежное и должен был обеспечить решение задачи преемственности таким образом, чтобы с его смертью начатое им дело не было разрушено. В первую очередь он озабочен сохранением созданной им партии. И его тревожила даже не проблема единства партии, а «устойчивость» ее руководства в водоворотах политических противоречий.

С этой целью он предлагает увеличить число членов ЦК «до нескольких десятков или даже до сотни». При этом он считает, что «в число рабочих членов ЦК должны войти преимущественно те рабочие, стоящие ниже того слоя, который выдвинулся у нас за пять лет в число советских служащих (курсив мой. – К. Р.), и принадлежащие ближе к числу рабочих и крестьян, которые, однако, не попадают в разряд прямо или косвенно эксплуататоров».

Таким шагом Ленин рассчитывает защитить партию от разлагающего влияния интеллигентов небольшевистского закала, уже пребывающих в ЦК, и поставить заслон возможному приходу к руководству – новых. Но он прекрасно понимает, что одна из опасностей, которая угрожает партии, – это ее раскол.

Однако Ленин не исключает вероятность раскола, но рекомендует его избежать. Он диктует: «основным в вопросе устойчивости с этой точки зрения (соображения чисто личного свойства) являются такие члены ЦК, как Сталин и Троцкий. Отношения между ними, по-моему, составляют большую половину опасности того раскола, который мог бы быть избегнут, и избежанию которого, по моему мнению, должно служить, между прочим, увеличение числа членов ЦК от 50 до 100 человек...»

То есть Ленин указал поименно фигуры, представлявшие лидеров партии и от позиций которых зависело единство большевиков.

Конечно, из тактических соображений Ленин не мог назвать своего преемника однозначно. Во-первых, он передавал не монархическую власть, а во-вторых, у него не было гарантий, что его воля окажется выполненной.

Но он определил свой выбор и делает блестящий ход. Выражая свою волю, Ленин с его изощренным умом логика практически навязывает ее. Он не оставляет возможности обойти его выбор, называя единственного лидера – Сталина. При этом он демонстрирует шедевр дипломатической корректности, вместившийся в рамки почти язвительных характеристик политической несостоятельности других ведущих членов ЦК.

Очевидную уничижительность характеристик и возможные обвинения в переходе за грань оскорбления он тут же умышленно нейтрализует гротеском похвалы. И главная тонкость ленинской аргументации в том, что, навязывая свой вывод, он оставляет иллюзию, – будто бы у тех, к кому обращены его заметки, есть возможность выбора.

Давая характеристики Сталину и Троцкому, Ленин отмечает: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью.

С другой стороны, тов. Троцкий, как доказала уже его борьба против ЦК в связи с вопросом о НКПС (наркомат путей сообщения. – К. Р.), отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но и чрезмерно хвастающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».

Его логика безапелляционна. Ленин сразу, уже самим текстом на первое место ставит фигуру Сталина и указывает, что он сосредоточил в своих руках большую власть. Что это, если не необходимость признания уже сложившегося первенства Сталина в партии?

В то время ни для кого не было секретом и то, что это сосредоточение в руках Сталина власти было организовано самим Лениным и по его непосредственной воле. Уже само признание этого факта делает очевидной ленинскую позицию.

Но Ленин предусмотрителен, и замечание о неуверенности, сумеет ли тот «всегда осторожно пользоваться этой властью», выглядит лишь как намерение не захвалить. Одновременно это и призыв к остальным членам ЦК быть гарантами в том, чтобы содействовать безупречному использованию Сталиным врученных ему полномочий.

То есть выбор Ленина был сделан, но он закрепляет его подчеркиванием отрицательных качеств всех других вероятных кандидатов, не сулящих им никаких перспектив.

Указание на НКПС и то, что Троцкий «отличается не только выдающимися способностями», современникам говорило о многом Речь шла о том, что в 1919—1921 годах Лейба Бронштейн, занимая посты наркома путей сообщения и одновременно председателя Союза транспортных рабочих, пытался противопоставить профсоюзы партии, превратив их в собственную опору для борьбы с ЦК и Лениным.

Он стоял за слияние хозяйственных и профсоюзных организаций и «передачу им верховной власти в стране». Практически это следовало рассматривать как создание «под тряпьем теоретического спора» новой партии в противовес большевистской с «заменой Ленина Троцким».

Ленин не забыл это. Поэтому Троцкого как оппонента Сталина Ленин уничтожает уже самой констатацией факта признания его «выдающихся способностей». Дипломатический «реверанс» в отношении сомнительных способностей Троцкого напрочь перечеркивается обвинениями – в хвастовстве, чрезмерной самоуверенности и административном бюрократизме.

Но и сами «выдающиеся» способности Троцкого, оказывается, проявились только в его «борьбе против ЦК» в связи с вопросом о профсоюзах. Такая оценка равносильна комплименту в духе черного юмора – «способный враг».

И заключение из характеристик Сталина и Троцкого носит пророчески предупредительный смысл для членов партии. Ленин делает вывод: «Эти два качества двух выдающихся вождей современного ЦК способны ненароком привести к расколу, если наша партия не примет мер к тому, чтобы этому помешать, то раскол может наступить неожиданно».

Чтобы не быть обвиненным в невнимании к остальным членам ЦК, Ленин как бы походя ставит всех на место и дает почти язвительно уничтожающие оценки. Он напоминает о штрейкбрехерстве Зиновьева и Каменева в октябрьских событиях и делает разнос Бухарину и Пятакову. «Это, по-моему, самые выдающиеся силы (из самых молодых сил)?.. – обнадеживающе отмечает Ленин. Более того, словно подслащивая пилюлю, он подчеркивает: – Бухарин – ценнейший и крупнейший теоретик партии, он также законно считается любимцем партии».

И из этого почти ребячливого «достоинства» Ленин делает неожиданный вывод: «но его теоретические воззрения с очень большими сомнениями могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал диалектики)».

«Теоретик», не понимающий диалектики! Большего для ниспровержения Бухарина с пьедестала теоретика марксизма невозможно придумать. А подчеркивание отсутствия образования и непонимания «диалектики» совершенно перечеркивает деловую «ценность» «любимца партии».

Характерно, что в отношении Пятакова Ленин использует ту же понравившуюся формулу – «...человек выдающихся способностей». А затем следует все перечеркивающий вывод: «но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

Вывод Ленина убедительно однозначен, что все эти «выдающиеся и преданные работники» – Троцкий, Зиновьев, Каменев, Бухарин и Пятаков – могут рассматриваться как руководители партии только после исправления, когда сумеют «пополнить свои знания и изменить своей односторонности»...

При таком условии утверждение, что Сталин уже «сосредоточил в своих руках необъятную власть», – является прямым указанием на него как единственного, реального преемника Ленина.

Ленин совершенно не оставляет своим соратникам иного выбора. Но самое замечательное в том, что такой выбор они якобы будут вынуждены сделать сами и они все это поймут. Мало того, Ленин своими характеристиками нейтрализовал, на первый период, всех конкурентов Сталина даже от попыток борьбы за власть.

Он потому и держал свое обращение в строгом секрете, что каждый из претендентов, ошарашенный (нужно заметить, справедливыми характеристиками), в первую очередь будет озабочен «отмыванием» навешанных Лениным ярлыков. Что и получилось в действительности.

Правда, выразив свою волю, Ленин не ощущал умиротворения. Его общее состояние в эти дни было плохое. По записям М.И. Ульяновой, его мучили «почти постоянные неполадки с желудком, головные боли, плохой сон, общая слабость. Пессимистическое настроение не могло не влиять, со своей стороны, и на физическое состояние Владимира Ильича».

Конечно, его настроение не поднялось, когда, выполняя предписания врачей, 24 декабря Политбюро приняло решение ограничить Ленину его умственную работу: «Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не должно носить характер переписки... Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».

Но что мог значить для него этот «запрет»? Только ограничения в переписке. Впрочем, он не особо церемонился с мнением коллег. Ограниченный в информации, он нашел себе тему для размышления.

И в раздраженном состоянии, «под горячую руку», Ленин надиктовал 30—31 декабря 1922 года заметки «К вопросу о национальностях или об «автономизации», в которых делает нападки на русских, обвиняя их в шовинизме, и допускает упреки Сталину за «торопливость» в вопросах создания СССР и «озлобление против пресловутого «социал-национализма». Он исходил из того, что в созданном Союзе, являющемся по форме федерацией, воплощены идеи Сталина о создании унитарного государства с областными автономиями.

Исходным поводом для написания этих заметок стал конфликт между Закавказским краевым комитетом РКП(б), руководимым Г.К. Орджоникидзе, и группой грузинских оппозиционных членов ЦК во главе с Мдивани.

Еще в июле 1921 года при участии Сталина Кавбюро ЦК РКП(б) создало комиссию для рассмотрения вопроса по объединению Закавказских республик, а в ноябре оно приняло решение об организации Закавказской федерации (ЗСФСР).

Однако оппозиция националистов во главе с Мдивани настаивала на том, чтобы Грузии входила в состав СССР не через Закавказскую федерацию, на правах автономии, а самостоятельно. Позиция Ленина в этом вопросе расходилась с мнением грузин.

В разработанном им проекте решения Политбюро он призывает «Признать федерацию Закавказских республик абсолютно правильной и, безусловно, подлежащей осуществлению, но в смысле практического осуществления – преждевременной, т.е. требующей нескольких недель (курсив мой. – К.Р.) для обсуждения, пропаганды и проведения снизу...»

Сталин более реально смотрел на этот вопрос. Получив 28 ноября ленинский проект, он ответил: «Тов. Ленин. Против вашей резолюции не возражаю, если согласитесь принять следующую поправку: вместо слов «требующей нескольких недель обсуждения» сказать: «требующей известного периода времени для обсуждения» и т.д. согласно вашей резолюции.

Дело в том, что «провести» федерацию в Грузии «снизу» в «советском порядке» в «несколько недель» нельзя, так как в Грузии Советы только начинают строиться. Они еще не достроены». Ленин согласился с этой поправкой.

Сталин не ошибся. Решить грузинский вопрос в короткий срок

было невозможно. 11 августа 1922 года Оргбюро ЦК образовало комиссию, которой поручалось подготовить к Пленуму материалы о взаимоотношениях РСФСР с национальными республиками.

Проект, представленный Сталиным, предлагал: единым Советским государством станет РСФСР, а УССР, БССР и Закавказская федерация войдут в него на правах автономий. 25 сентября материалы комиссии были направлены Ленину. 26 сентября он беседовал по этому вопросу со Сталиным, а позже принял ряд представителей Закавказья.

Грузия желала войти в состав Союза не в составе Закавказских республик, а на правах федерации. Урегулировать разногласия, возникшие между Центром и руководством Грузии, Политбюро поручило Серго Орджоникидзе. Однако грузинская оппозиция проявила несогласие с позицией руководителя краевого комитета, демонстрируя несдержанность. Ленин узнал об этом и еще в письме от 21 октября 1922 года высказал недовольство действиями сторонников Мдивани, допускавшими «брань против Орджоникидзе».

Проблема была непростой, и страсти накалились. Горячие «грузинские парни» не церемонились в выборе выражений и аргументов. Во время острого спора вокруг этого вопроса в Тбилиси, на квартире Орджоникидзе, один из местных уклонистов, некий Кохабидзе, бросил своему оппоненту лживое обвинение в коррупции. Не сдержавшись, Серго нанес обидчику пощечину. Орджоникидзе можно понять: для этого кристально честного и неподкупного человека такое обвинение являлось оскорблением.

Чтобы «подогреть» ситуацию, сторонники Мдивани обратились с жалобой на Орджоникидзе в ЦК РКП(б). Для ее проверки 25 ноября Политбюро приняло решение направить в Грузию комиссию во главе с Дзержинским. Дзержинский поддержал позицию Орджоникидзе.

Между тем слух об этом инциденте дошел до Ленина. По возвращении Дзержинского 12 декабря он имел с ним продолжительную беседу, и, не удовлетворенный выводами, Ленин вновь направил Ф.Э. Дзержинского и начальника ГПУ в Грузию для нового расследования происшествия.

Пожалуй, этот конфликт, даже помноженный на южную темпераментность, не стоил выеденного яйца. Но, лишенный из-за болезни возможности работать, Ленин чересчур остро и близко к сердцу воспринял «грузинский вопрос». Он назвал поступок Орджоникидзе возмутительным, а поскольку Дзержинский и в этот раз защищал темпераментного коллегу, то Ленин к «нарушите-

лям» причислил и его, усмотрев в действиях сторонников Центра русский «великодержавный шовинизм».

Конечно, конфликт не стоил растрачиваемых на его рассмотрение «свеч», но оторванного от живой работы, больного Ленина он волновал. Его бодрствующий и требующий эмоциональной пищи мозг заставлял снова и снова возвращаться к этой теме.

Впрочем, еще в начале лета он жаловался в письме к Сталину: «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения... Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Вы поймете это и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О Пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать».

Теперь пустоту отсутствия «компетентных разговоров» для Ленина заполнил «грузинский вопрос». И в продиктованном письме к ЦК он высказал сомнения: приняты ли достаточные меры, «чтобы действительно защитить инородцев от истинно русского держиморды? Я думаю, что мы этих мер не приняли, хотя должны были принять. Я думаю, что тут сыграли роковую роль торопливость и административное увлечение Сталина, а также его озлобление против пресловутого «социал-национализма».

Конечно, Ленин недооценивал проблему, а то, что он назвал грузина Орджоникидзе и поляка Дзержинского «русскими держимордами», было очевидным полемическим перегибом. Как и то, что среди мер, которые, по его мнению, следовало принять, Ленин указал:

«Нужно примерно наказать тов. Орджоникидзе (говорю это с тем большим сожалением потому, что лично принадлежу к числу его друзей...). Политически ответственным за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского...»

Но «дурак» – немецкий профессор Ферстер был прав, ограждая больного от возбуждающей его психику информации. Под влиянием эмоционального раздражения 16 декабря у Ленина началось обострение болезни.

Отрезанный от внешнего мира, пребывающий в бездействии Ленин становился восприимчив к любым слухам и наветам. И общавшиеся с ним люди порой невольно становились источником болезненной ленинской реакции на доходившую до него информацию.

Впрочем, уже сами участники событий понимали, что в статье «К вопросу о национальностях или об автономии» Ленин «был не прав по отношению к Сталину». В составе комиссии по проверке

материалов «грузинского дела» участвовала и секретарь Ленина М. Гляссер. В письме Бухарину от 11 января 1923 года она признала, что «Ленин был болен и страшно подозрителен» и при беседе с ним изложение членами комиссии обстоятельств конфликта «благодаря болезни» и односторонней информации он воспринял превратно.

Осознавая это, Гляссер писала: «Особенно тяжело потому, что за два с половиной года работы в Политбюро я, близко видя работу Политбюро, не только научилась глубоко ценить и уважать всех вас, в частности, Сталина (мне стыдно смотреть на него теперь), но и понимать разницу между линией Вл. Илча и Троцкого».