Текст книги "Стреляй, я уже мертв (ЛП)"
Автор книги: Хулия Наварро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)
– Но ведь у тебя уже есть собственная лаборатория в Саду Надежды.
– Мириам, я тебя умоляю! Эта лаборатория – просто сарай, четыре стены да крыша. Мы могли там готовить только простейшие лекарства, хотя иногда твой зять Йосси заказывал что-нибудь позатейливее. А я тебе говорю о настоящей лаборатории. Я не фармацевт, я химик, хотя и посвятил себя фармакологии.. Скажу честно: эту идею мне подал не кто иной, как Константин. Я хотел бы попробовать...
– Даниэль хочет вернуться, – ответила Мириам, изо всех сил стараясь взять себя в руки, чтобы не падать духом.
– Так пусть возвращается; Михаил сказал мне, что уезжает, так что Даниэль вполне может к нему присоединиться.
– Ты забываешь, что он – мой сын.
– Ты права, – признал Самуэль. – В таком случае, ему лучше остаться.
– Даниэлю нечего делать в Париже.
– Ты ошибаешься: если я куплю лабораторию месье Шевалье, Даниэль сможет работать там. Он узнает много всего полезного, это ему очень пригодится, когда мы вернемся в Палестину.
– Ты точно уверен, что когда-нибудь захочешь вернуться? – спросила Мириам, боясь услышать ответ.
– Разумеется, да! – воскликнул он. – Только прошу тебя: позволь попробовать себя в этом бизнесе. Ты даже не представляешь, что это для меня значит: вновь встретиться с Константином и Катей... К тому же, признаюсь тебе: впервые за много лет я почувствовал себя в мире с самим собой. В Палестине мы постоянно заняты, у нас просто нет времени, чтобы хоть на минутку погрузиться в собственные мысли. Прошу тебя, Мириам...
И Мириам сдалась. Она знала, что, как бы она ни настаивала, Самуэль все равно не согласится вернуться в Палестину – во всяком случае, сейчас. Сама она готова была с этим смириться, но ее беспокоил Даниэль. Ее старший сын так и не освоился в Париже; он по-прежнему ощущал себя чужим в этом красивом и величественном городе. Друзей он здесь тоже не нашел, да и французский язык давался ему с большим трудом, не в пример младшим, Далиде и Изекиилю. Михаил, к его чести, делал все, чтобы ему помочь, и при любой возможности брал Даниэля с собой на встречи с друзьями детства. Даниэль чувствовал себя намного свободнее в обществе друзей Михаила, чем с теми людьми, что окружали Самуэля; однако и эти молодые французы тоже оставались для него чужими.
Мириам описала Даниэлю сложившуюся ситуацию, не скрывая при этом, что по-настоящему боится потерять мужа.
– Если мы уедем, оставив его здесь, боюсь даже подумать, к чему это может привести, – призналась Мириам. – Встретив Константина и Катю, Самуэль вернулся в прошлое, и сейчас это для него важнее всего.
– Ты хочешь сказать, что они для него важнее, чем ты и дети?
– Не совсем так... Он нас любит, любит нас всех, и тебя он любит тоже – он ведь уже это доказал. Но сейчас он нуждается в обществе своих друзей, к тому же не хочет упускать такую прекрасную возможность приобрести лабораторию у месье Шевалье. Кстати, он сказал, что ты сможешь там работать, это даст тебе возможность продолжить обучение. Что скажешь?
– Я понимаю, что ты не должна уезжать от Самуэля. Он – твой муж. Но ты должна понять меня и позволить мне вернуться. Мое место – в Палестине. Там дядя и тетя, Юдифь и Йосси, кузина Ясмин. Ведь они – единственные наши родственники, которые остались... ну, после того, как убили бабушку.
С минуту они помолчали, вспомнив о своей утрате. Мириам едва сдерживала слезы; после гибели матери в ее душе до сих пор кровоточила рана.
– Но Йосси не сможет присматривать за тобой, – возразила она наконец. – Ему хватает забот с моей сестрой. Юдифь очень больна, а Ясмин разрывается надвое, помогая отцу и ухаживая за матерью. Ты станешь для них обузой.
– А я и не говорю, что собираюсь жить с ними, хотя и буду навещать при любой возможности. Я вернусь в Сад Надежды и снова буду работать с Натаниэлем. Он уже давно уговаривает меня продолжить учебу и даже советует поступить в колледж. Ты же знаешь, что Кася и Руфь относятся ко мне, как к родному сыну.
– Да, но... Я не хочу с тобой расставаться, – расплакалась Мириам.
Но тут вошел Михаил, прервав разговор. Он очень удивился, увидев слезы на глазах Мириам.
– Что случилось? – спросил он.
Глаза Михаила сверкнули гневом, когда ему всё рассказали.
– Самуэль нигде и никогда не останется навсегда, – заявил он. – У него нет родины. Сейчас ему хорошо здесь, потому что после долгой разлуки он наконец-то воссоединился с Константином и Кате, но рано или поздно наступит время, когда он оставит их, чтобы вернуться в Палестину или уехать куда-нибудь еще. Он всегда говорит одно, а делает другое. Он бросил меня, когда я был ребенком и видел в нем единственную опору в жизни. Так вот, знай, Мириам, если ты решишь вернуться в Палестину, он за тобой не поедет. Если ты любишь его, то ты можешь только остаться с ним в Париже, пока он сам не решит вернуться. Что же касается тебя, Даниэль, то если хочешь, можешь поехать со мной. Из Марселя в Палестину каждую неделю отплывает пароход. Я могу купить для тебя билет.
– Меня удивляет, что ты хочешь вернуться в Палестину. Ты богат... Унаследовал кучу денег. К тому же ты почти что француз, ты здесь учился и мог бы стать лучшим скрипачом в мире... – ответил Даниэль.
– Да... Здесь осталось мое детство, моя юность, друзья и мечты... Я ведь мечтал стать великим музыкантом. Здесь я был счастлив с Ириной и Мари. Но когда Ирина вышла замуж за месье Бовуара, я не смог этого вынести, и поэтому уехал с Самуэлем в Палестину, хотя на самом деле готов был уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Я даже представить себе не мог, что Палестина окажется для меня такой важной. Порой я задаюсь вопросом, какой же смысл в жизни, полной лишений, которую мы там вели. Но сейчас я хочу жить только там, и нигде больше. Я рад был вернуться в этот город, встретиться с друзьями детства, вновь окунуться в атмосферу этого города со всеми его мелкобуржуазными радостями, в которой я вырос. Да, Париж навсегда останется моим городом. Но именно здесь я понял, как много значит для меня Ясмин. Если бы я мог привезти ее сюда, чтобы жить в Париже с ней вместе... Но это невозможно. Сейчас, когда ее мать тяжело больна, Ясмин не может уехать из Палестины. И теперь я окончательно решил, что женюсь на ней.
Они нежно обнялись. Мириам была тронута словами Михаила, ведь она всегда считала его немного замкнутым, даже угрюмым.
– Я рада, что ты станешь моим племянником, – сказала Мириам. – И уверена, что будешь очень счастлив с Ясмин.
В конце концов, с помощью Михаила Даниэлю удалось убедить мать позволить ему вернуться в Палестину. У Мириам не осталось иного выбора; она была вынуждена либо отпустить сына, либо расстаться с Самуэлем, что было бы для нее еще больнее.
Месяцы сливались в годы, и вот уже наступил 1933 год. Миновало четыре года с тех пор, как они покинули Палестину. Жизнь Мириам и Самуэля катилась по накатанной колее, и они, казалось, были вполне счастливы. Самуэль, как и собирался, купил у месье Шевалье лабораторию и теперь вместе с Константином занимался продажей лекарств в Англию и другие страны Европы, что давало им возможность много путешествовать вместе – как прежде, в далекие годы детства и юности. Месье Шевалье оформил патенты на изготовление лекарственных препаратов, и теперь дело приносило огромную прибыль, особенно после окончания Великой войны.
Особенно часто Самуэль ездил в Лондон и оставался там дольше, чем, как считала Мириам, было необходимо. Она знала, что во время этих поездок большую часть времени он проводит в обществе Кати. Уже не раз она ловила его слишком нежные взгляды, устремленные на эту женщину.
Она видела, что они с Самуэлем уже давно не были парой, превратившись за эти годы в квинтет, с тех пор как к ним присоединились Константин, Вера и Катя.
Конечно, она не чувствовала себя счастливой, в отличие от Самуэля. Единственным утешением для нее служили письма Даниэля, в которых тот уверял, что у него все замечательно, а также двое младших детей, Далида и Изекииль, которые быстро и легко привыкли к парижской жизни. Каждое утро Мириам провожала их в школу, а после обеда Аньес, молодая няня, водила их играть в Люксембургский сад.
Но в то же время, как ни старалась Мириам привлечь внимание Самуэля, он не замечал ее усилий. В конце концов она даже решилась последовать советам парикмахерши и остригла волосы, чтобы стать похожей на парижанку, стала одеваться по парижской моде – едва прикрывающие колени юбки, шляпки, перчатки... Самуэль никогда не жалел на нее денег, позволяя тратить, сколько заблагорассудится, но в то же время никогда не давал себе труда обратить внимание на новое платье жены. Мириам все еще не желала признать, что их брак стал просто ширмой, и теперь их связывают лишь Далида и Изекииль. Самуэль любил детей, и лишь при виде их его лицо озарялось нежностью. Потребовалось еще два с лишним года, прежде чем Мириам окончательно признала, что совместной жизни пришел конец.
Мириам никогда не позволяла себе рыться в бумагах Самуэля, но однажды утром она нашла на полу листок бумаги, выпавший из его кармана. Она подняла его и, едва взглянув, сразу узнала округлый почерк Кати.
«Дорогой, мы так по тебе скучаем! Мы не виделись всего три недели, а кажется, что прошла целая вечность. Вера готовится праздновать именины Густава. Можешь себе представить: моему племяннику исполняется десять лет! В следующем году он уезжает в пансион, и Вера хочет, чтобы эти именины он запомнил надолго, но радость его будет неполной, если с нами не будет тебя.
Ждем тебя с нетерпением.
Твоя навеки
КАТЯ»
Мириам не знала, что и подумать. Она боялась потребовать объяснений у Самуэля, не сомневаясь, что назовет это письмо совершенно невинным, скажет, что в нем нет ни единой строчки, которую можно превратно истолковать. Но при этом она была уверена, что это, несомненно, письмо любящей женщины.
Итак, они пригласили Самуэля на именины Густава, однако ни на нее, ни на детей это приглашение не распространялось. Да и неудивительно: Катя никогда не питала особой нежности к Далиде и Изекиилю, как можно было бы ожидать, учитывая, что они дети Самуэля.
Далида унаследовала от Мириам черные волосы и оливковый цвет кожи. Изекииль был похож на Самуэля – правда, волосы у него были каштановые, а черты лица немного напоминали сефардские, это он тоже унаследовал от матери. Но никто из детей даже близко не был похож на Густава, сына Веры и Константина, напоминающего одного из тех ангелочков, которых так любили изображать художники эпохи Возрождения. Густав был таким очаровательным, белокожим, светловолосым и голубоглазым, что невозможно глаз отвести. Мириам искренне восхищалась этим ребенком, к тому же, несмотря на юный возраст, он обладал поистине безупречными манерами, не в пример Далиде с Изекиилем, которые постоянно дрались и ссорились, а Мириам без конца приходилось им напоминать, что нельзя бегать и кричать, они должны сидеть смирно и держать спину ровно.
Весь день она не могла дождаться, когда Самуэль наконец-то вернется из лаборатории. Но и тогда ей далеко не сразу удалось выяснить отношения: слишком муж выглядел напряженным и обеспокоенным.
– Через пару недель я собираюсь поехать в Германию, но мне совсем не нравится, что происходит в Берлине, – начал он прямо с порога вместо приветствия.
– Ты имеешь в виду нового канцлера? – спросила она.
– Да, этот Гитлер прямо-таки ненавидит евреев.
– Не понимаю, почему президент Пауль фон Гинденбург назначил его канцлером, – ответила Мириам.
– Для устрашения коммунистов. Немецкие политики боятся, что их соотечественники увидят в коммунизме решение всех своих проблем. Ты знаешь, сколько людей сидит без работы? Страна находится на грани разорения. Константин настоял, чтобы мы наладили продажу лекарств немцам, но это не принесло ничего, кроме головной боли. Не скрою, флаги со свастикой вгоняют меня в дрожь... Многие евреи бегут из Германии; другие не хотят уезжать, поскольку считают себя настоящими немцами. Вот только Гитлер не считает их таковыми. Ты даже представить себе не можешь, какие унижения они терпят...
– В таком случае, тебе не стоит туда ехать, ты же еврей. Так что пусть едет Константин.
– Он тоже еврей.
– Согласна, но все же не такой, как мы.
– Как это не такой? Его дед был евреем.
– Но его мать еврейкой не была, так что его можно считать русским. И, насколько я знаю, он никогда не посещал синагогу.
– Мириам, так ведь и я не хожу в синагогу, да и ты бываешь там очень редко. Или ты считаешь, что еврей – лишь тот, кто посещает синагогу?
– Я считаю, что ты не должен ехать в Берлин. Хочешь заработать еще больше денег? У тебя и так их столько, сколько никогда не потратить.
В тот день они, как всегда, ужинали вместе с детьми. Мириам настаивала, чтобы дети ели за общим столом; вспоминая о Густаве, она очень его жалела, зная, что тот вынужден есть в одиночку или в обществе няни. Вера при всей своей доброте была настоящей аристократкой и полагала совершенно немыслимым, чтобы ребенок сидел за столом вместе со взрослыми. Константин не считал это правильным, но он слишком редко бывал дома, чтобы оказывать какое-то влияние на воспитательные методы своей супруги.
Болтовня собственных детей отвлекла ее от мыслей о Густаве. Далида выросла умной и проницательной девочкой, не устававшей задавать вопросы.
Позднее, когда дети уже легли спать, Мириам наконец-то смогла завести с мужем разговор о письме.
– Я оставила для тебя на комоде письмо – должно быть, его принесли вчера вечером или сегодня утром. От Кати.
Самуэль беспокойно заерзал в кресле, но все же не отвел взгляда.
– Да, меня пригласили на именины Густава.
– Забавно, что не пригласили ни детей, ни меня.
Самуэль не сразу нашелся, что ответить; Мириам пристально взглянула на него, и он отвел взгляд.
– Ну, Катя ведь знает, что ты не любишь путешествовать, – ответил он.
– И почему она так решила? Может быть, потому, что ты никогда и не предлагал мне сопровождать тебя во время нескончаемых поездок в Лондон?
– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился Самуэль.
– Вот уже четыре года, как я живу в Париже, и никак не могу понять, что же я здесь делаю. Когда я сюда приехала, я была твоей женой, но сейчас – всего лишь нянька для твоих детей. Ты просил дать тебе время – я его дала. У тебя теперь есть твоя лаборатория и жизнь, в которой тебя всё устраивает, и в которой для меня нет места. Так что я уезжаю, Самуэль, возвращаюсь в Палестину. Изекииль и Далида едут со мной.
– Но... я тебя не понимаю! – в голосе Самуэля прозвучало раздражение. – Ты хочешь уехать только потому, что Катя не пригласила тебя на именины Густава, и ты обиделась?
– Я хочу уехать, потому что здесь мне нечего делать. Там – могила моей матери, на которой мне так и не довелось поплакать. Там мой сын Даниэль. Там сестра, которая еще не поправилась. Я не смогла побывать на свадьбе своей племянницы Ясмин с Михаилом. Для тебя еще мало причин, по которым я хочу уехать? Тогда я назову тебе еще одну, самую главную: ты не любишь меня, Самуэль – да, я знаю, что ты меня не любишь. Я всего лишь часть обстановки, не более того. Ты меня не любишь. Я тебе не нужна. Сначала, может быть, ты меня и любил, но потом все переменилось. Я знаю, что никогда не смогу привыкнуть к парижской жизни. Я не выношу эти приемы, где так много красивых женщин, перед которыми я так проигрываю, где царит сплошное лицемерие... Все говорят гадости за спиной друг у друга. Мужья изменяют женам с их лучшими подругами, а жены транжирят деньги мужей с первыми встречными проходимцами... И потом, все эти русские эмигранты... Кто бы мог подумать! Иные держатся так, будто по-прежнему живут в Санкт-Петербурге в своих дворцах, среди множества слуг... А я – я всего лишь простолюдинка, Самуэль. Я родилась в Хевроне и все детство пасла коз. Все лето я бегала босиком. Что у меня может быть общего с этими дамами, которые смотрят на меня с жалостью?
– Надеюсь, ты закончила? – спросил Самуэль, едва сдерживая гнев.
– Нет, не закончила. Просто я не знаю, что еще сказать. Я не знаю, влюблен ли ты в Катю, но что она влюблена в тебя – это несомненно. Однако я вижу, какое у тебя становится лицо, когда ты ее видишь. Ты улыбаешься, радуешься... ты относишься к ней с такой нежностью... Вам так хорошо друг с другом... Я устала чувствовать себя третьей лишней. Так что оставляю поле боя за ней.
С этими словами Мириам встала и вышла из гостиной. Эту ночь она провела в комнате для гостей, заперев дверь и не желая отзываться, сколько Самуэль ни стучал. Наутро, отперев дверь, она увидела его на пороге комнаты.
– Ты что же, не пошел в свою лабораторию? – спросила она, стараясь казаться безразличной.
– Ты считаешь, что я могу это сделать – после того, что ты наговорила вчера вечером?
– Никто не любит, когда им говорят правду в глаза.
Самуэль знал, что Мириам права, и ему было больно сознавать, что он не в силах победить свой эгоизм, что не может больше ее любить. Единственной женщиной, которую он по-настоящему любил, была Ирина, хотя порой он и задавался вопросом, любил ли он реальную женщину или свою мечту. В Мириам ему нравилась надежность, цельность, оптимизм и умение обустроить жизнь в любых условиях, но чтобы влюбиться... Нет, он никогда не был в нее влюблен. Права она была и в том, что так и не вписалась в парижскую жизнь. И в том, что касалось Кати, которая незаметно овладела его сердцем, Мириам тоже не ошиблась.
Эта худенькая светловолосая девочка, которая в детстве так докучала им с Константином, теперь стала зрелой женщиной и, хотя молодость ее уже миновала, до сих пор трудно было остаться к ней равнодушным. Он не мог не признать, что ее славянская красота и утонченность манер словно возвращали его во времена молодости, когда он восхищался дамами, блиставшими на балах и вечерах в доме Гольданских. И хотя он убеждал себя, что вовсе не любит Катю, но не мог не признать, что его к ней влечет.
– Я хочу попросить тебя дать нам еще один шанс, – сказал он вслух. – Не могу ручаться, получится ли из этого что-нибудь, но считаю, что мы должны хотя бы попытаться.
От этих слов Мириам едва не заплакала, но вовремя вспомнила, что потом никогда не простит себе подобной слабости.
– Я подумал, не поехать ли нам в Испанию, – предложил Самуэль. – Я отвезу тебя в Толедо, и ты наконец увидишь этот город, откуда четыреста лет назад пришлось бежать твоим предкам. Я думаю, Далиде и Изекиилю понравится Толедо, они уже достаточно взрослые, чтобы оценить его красоту.
– В Толедо? Мы поедем в Толедо? – голос Мириам задрожал от волнения.
От такого предложения она никак не могла отказаться. Когда она была совсем маленькой, ее отец много рассказывал ей об их предках, изгнанных из Толедо, которым пришлось оставить свой дом. И отец, и дед с бабушкой так подробно описывали этот город, что ей казалось, будто она знает его, как свои пять пальцев. Кроме того, на протяжении многих поколений ее семья хранила ключ от их старого толедского дома, передавая от отца к сыну, как семейную реликвию. Теперь этот ключ хранился у Юдифи, потому что она была старшей из сестер.
Толедо всегда был частью ее души. Она даже мечтать не смела, что когда-нибудь увидит воочую древнюю столицу Испании. По вине короля и королевы, неумолимых Фердинанда и Изабеллы, ее предкам пришлось покинуть родину. В Салониках – греческом городе, принадлежавшем Османской империи, они нашли новый дом, но никогда не забывали о том, что настоящей их родиной был Сефарад, а настоящий дом стоял в одном из переулков Толедо, возле старой синагоги, неподалеку от того места, где находилась резиденция Самуэля Леви, казначея короля Педро Первого Кастильского.
Когда дед и бабушка, родители отца, рассказывали о Толедо, Мириам вместе с матерью и сестрой слушала, затаив дыхание. А ее мать, еврейская крестьянка из Хеврона, очень гордилась тем, что вышла замуж за человека, чьи предки были родом из древней столицы Сефарада.
Увидев, как обрадовалась Мириам, Самуэль немного успокоился. Он предложил ей поездку в Толедо, потому что тогда ему казалось, что только так сможет удержать Мириам. Потом он вынужден был признать, что идея оказалась не слишком хорошей; поездка в Толедо не помогла ему спасти брак, а лишь продлила агонию.
В середине марта они прибыли в Сан-Себастьян. Было холодно. Весна туда еще не добралась. Дети были в восторге от этого города, но они там пробыли всего лишь пару дней. Самуэль хотел поскорее добраться до Мадрида, где намеревался встретиться с одним каталонским торговцем, которому собирался продать партию лекарств из своей лаборатории.
Мануэль Кастельс встретил их на Северном вокзале в Мадриде. Самуэль был чрезвычайно благодарен ему за этот знак внимания.
– Здесь неподалеку отель «Ритц», – сказал Мануэль. – Думаю, это лучшее место, где вы можете остановиться. Сегодня вы отдохнете, а завтра займемся делами.
Испанец был уже немолод и одет хоть и строго, но элегантно. Мириам поразилась, как певуче он говорил по-французски.
– Вот самое лучшее средство очаровать партнера, – улыбнулся он в ответ на ее похвалу. – Но скажу вам по секрету: я каталонец, моя семья из Серданьи – деревушки неподалеку от французской границы, и в детстве у меня была няня из Перпиньяна.
Мириам удивилась, обнаружив, что, когда слышит испанскую речь, понимает почти все. Этот язык был знаком ей с детства, ведь ее отец – сефард, и старокастильские слова были первыми, которые он услышал от матери. Сам он тоже любил разговаривать с детьми на сефардском языке, и теперь Мириам испытывала настоящую гордость, что понимает почти всё.
– Здесь не так красиво, как в Париже, – заявила Далида, которая, как всегда, во все глаза таращилась вокруг, пока они ехали по Гран-Виа в наемном экипаже. – По-моему, лучше Парижа ничего и на свете нет.
– Как ты можешь так говорить? – откликнулась мать. – Ты же не видела ничего другого.
– Тебе нравится Испания, потому что ты сама испанка, – ответила Далида.
Мириам вздохнула, ничего не сказав. Девочка права, она не чувствует себя чужой в Испании.
Узнав, что Самуэль собирается отвезти семью в Толедо, Мануэль Кастельс любезно предложил для этого собственную машину. Они с радостью согласились, и уже через несколько дней после прибытия в Мадрид выехали по направлению к тому заветному городу, куда Мириам стремилась всей душой: в Толедо, столицу империи. Там они остановились в гостинице неподалеку от кафедрального собора, которую им порекомендовал Кастельс.
– Он еще больше, чем Нотр-Дам, – произнесла Далида, зачарованно глядя на величественный собор, который, казалось, царил над городом.
Самуэль изучал планы города с не меньшим интересом, чем его новый партнер, чтобы легче было потом найти улицу, на которой стоял тот самый дом, где когда-то жили предки Мириам. Он хотел сделать ей сюрприз, приведя ее к самым дверям этого дома.
– Давайте совершим экскурсию по Толедо, – предложила Мириам детям.
Они и впрямь прекрасно провели время, гуляя по Еврейскому кварталу – так назывался район, где в минувшие века жили евреи. Здесь все было пронизано духом старого города. Дети были совершенно очарованы, бродя по лабиринту узеньких улочек, вымощенных брусчаткой. Мириам с волнением оглядывалась вокруг, не переставая говорить.
– Это напоминает Старый город, – заявила Далида.
– Неудивительно, что Толедо напоминает тебе Иерусалим, – ответил Самуэль, польщенный словами дочки. – Между ними действительно немало общего.
– Как жаль, что этого не видит отец! – перебила Мириам. – Он всегда мечтал о Толедо. Он так хорошо знал этот город...
– Так, значит, дедушка и бабушка были в Толедо? – допытывалась Далида.
– Нет, дочка, но они прекрасно знали этот город, ведь о нем столько рассказывали их родители, а тем – их родители, и так, углубляясь все дальше в прошлое, мы дойдем до XV века, когда их предков изгнали из Испании.
– А почему их изгнали? – спросил Изекииль. – Они плохо себя вели?
– Плохо себя вели? Нет, сынок, ничего плохого они не сделали, а изгнали их потому, что они были евреями.
– Но мы тоже евреи, – с беспокойством в глазах взглянул на отца мальчик. – Значит, это плохо?
– Нет, конечно, в этом нет ничего плохого, – поспешил успокоить его Самуэль. – Просто в некоторых местах не любят евреев.
– Но почему? – не отставал Изекииль.
Мириам постаралась объяснить ему как можно понятнее, но Изекииль все равно никак не мог взять в толк, за что же их не любят, и в конце концов совершенно ошеломил всех неожиданным высказыванием:
– Тогда, наверное, нам нужно перестать быть евреями – тогда нас везде полюбят и не будут больше ниоткуда выгонять.
Самуэль обнял Изекииля. В эту минуту он словно увидел самого себя – много лет назад, когда он спорил с отцом, не желая быть евреем и стремясь любой ценой смыть это клеймо, делающее их отверженными.
Они уже довольно долго бродили по городу; дети выглядели усталыми, и Самуэль решил сбавить шаг.
Наконец, они достигли Пласа-дель-Конде, а там уже было рукой подать до того места, где стоял дом, в котором когда-то жили предки Мириам. Самуэль крепче сжал руку жены и потянул ее в сторону старой дубовой двери, украшенной узором из черных, как ночь, гвоздей. Он чувствовал, как дрожит рука Мириам, и по-настоящему расстрогался, увидев слезы на ее глазах.
– Мама, почему ты плачешь? – спросил Изекииль. – Или ты боишься, что нас отсюда выгонят, потому что мы евреи?
Он еще не мог успокоиться после того, как узнал, сколько неприятностей может доставить тот факт, что он – еврей.
Мириам долго и неподвижно стояла перед дверью, поглаживая рукой старое полированное дерево. Самуэль велел детям отступить на шаг, чтобы дать возможность их матери хотя бы на несколько минут остаться наедине со своими предками.
Изекииль и Далида беспрекословно послушались, каким-то чутьем догадавшись, что этот момент был для их матери особенным.
Наконец, она повернулась и молча обняла их.
– Давай постучим? – предложил Самуэль.
– Нет-нет, – поспешила ответить она, не на шутку напуганная подобной смелостью.
Но, несмотря на ее возражения, Самуэль несколько раз ударил в дверь молотком. Через несколько секунд дверь открылась. На пороге стоял пожилой мужчина, во все глаза разглядывая незнакомцев и недоумевая, кто бы это мог быть. Самуэль, недолго думая, принялся рассказывать, что в этом доме когда-то жили предки его жены, что в ее семье до сих пор помнят этот адрес и хранят ключ от этой самой двери, передавая его из поколение в поколение, как священную реликвию. Затем он добавил, что им ничего не нужно от нынешних хозяев этого дома, только взглянуть на это место, прежние владельцы вынуждены были покинуть в тот горестный день, когда им пришлось бежать из страны, чтобы найти приют на чужбине.
Он говорил совершенно свободно, почти не запинаясь, и вдруг до него дошло, что он говорит по-французски. Он подумал, что едва ли хозяин дома его понимает – как, впрочем, не понял бы, если бы Самуэль заговорил по-английски. Однако, к величайшему его удивлению, старик ответил на смеси испанского и французского.
Хозяин радушно пригласил их войти, проведя в старую и холодную гостиную с огромным камином, выложенным из камня.
– Меня зовут Хосе Гомес, – представился он. В его усталых глазах светилось любопытство.
Самуэль в ответ назвал себя, а затем представил Мириам и детей. Далида очень вежливо протянула руку старику, а маленький Изекииль спрятался от незнакомца за спиной матери.
– Пойду позову жену, – сказал хозяин и вышел из гостиной.
– Как ты мог? – упрекнула Мириам Самуэля, как только они остались одни.
– Разве ты не хотела увидеть дом своих предков? – ответил муж. – Так вот, мы здесь. Это добрый человек, и я думаю, он вовсе не против, что мы захотели посмотреть дом.
Они замолчали, когда в гостиную легким шагом вошла женщина столь же преклонных лет, как и человек, пригласивший их войти. Женщина улыбнулась, и Мириам сразу успокоилась.
– Это моя жена Мария, – представил ее муж.
– Так значит, вы – из семьи Эспиноса, – воскликнула Мария. – Они владели этим домом до своего отъезда. Мои предки тоже были евреями, но они согласились принять крещение и, хотя на их долю тоже выпали великие страдания, все же смогли остаться. Некоторых сожгли на костре: инквизиция так и не поверила, что они полностью отреклись от прежней веры.
Мириам поразилась, что эта женщина говорит о том, что происходило пять столетий назад, словно это было вчера.
– Так кто же из вас двоих из семьи Эспиноса? – спросила Мария.
Самуэль жестом указал на Мириам.
– Так значит, это ты – Эспиноса... – протянула старуха. – А знаешь, мы ведь с тобой тезки. Мое имя, Мария – это испанская версия имени Мириам. Ты, наверное, хочешь узнать, как нам достался этот дом? Я расскажу тебе – так, как рассказывал мне дед, а тому – его дед. Видишь ли, изгнанные евреи всегда мечтали вернуться, но в планы испанских королей это не входило. Так что имущество бежавших евреев передали в руки дворян. Но со временем некоторые из новообращенных смогли выкупить имущество своих друзей и соседей. Мои предки были толмачами при толедском дворе. Это были образованные люди, которые оказались весьма полезными кастильским королям. Я знаю, что моя семья выкупила этот дом еще в семнадцатом веке и на протяжении последних столетий жила здесь. Как видишь, этот дом полон воспоминаний, воспоминаний о предках Эспиноса и о наших собственных предках.
С мгновение старуха пристально разглядывала напряженное лицо Мириам.
– Пойдемте со мной, – сказала она наконец. – У нас в подвале хранятся портреты кое-кого из ваших предков. Они, конечно, совсем запылились, но, по крайней мере, будешь знать, как выглядели твои прапрадеды и прапрабабки.
Хосе Гомес запротестовал.
– Послушай, жена, мы столько лет не спускались в подвал. Лестница наверняка прогнила, да и сами картины, поди, давно мыши съели.
Жена, впрочем, не обратила внимания на его слова и настояла, чтобы гости прошли за ней по сумрачным коридорам до двери, на которой чьей-то искусной рукой были вырезаны цветы и стихи из Библии. Изекииль пожаловался, что внутри слишком холодно, но чувствительный щипок Далиды заставил его замолчать. Мария толкнула дверь; та натужно заскрипела.
Подвальная лестница тоже опасно заскрипела, и Самуэль не на шутку забеспокоился, что она обрушится. Не вызывало сомнений, что уже очень давно сюда не ступала нога человека. Влажные стены подвала покрывала плесень, а половицы настолько прогнили, что, казалось, вот-вот рассыпятся в прах.
Мириам поражалась, глядя, с какой легкостью эта женщина передвигается среди шатких стульев, безногих столов и прочей бесполезной рухляди. Наконец, хозяйка вспомнила, где хранятся портреты тех, о ком она говорила.
