Текст книги "Стреляй, я уже мертв (ЛП)"

Автор книги: Хулия Наварро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 55 страниц)

Самуэль вызывал у Ахмеда противоречивые чувства. С одной стороны, Ахмеду не в чем было его упрекнуть; напротив, Самуэль относился к нему, как к другу. Но с другой стороны, почему Ахмед должен ему доверять? Ведь Самуэль был чужаком, который думал, говорил и действовал совершенно иначе, чем он сам. К тому же он был чрезвычайно удивлен, обнаружив, что ни Самуэль, ни его друзья не ходят в синагогу. Они называли себя евреями, но при этом не соблюдали законов Божьих.

Что же касается Каси, то, по мнению Ахмеда, она не питала к мужу должного почтения, споря с ним на глазах у всех и публично отстаивая собственное мнение. Она, конечно, не была дурной женщиной; напротив, очень заботились о Дине, и в конце концов даже Саида невольно прониклась к ней симпатией. Однако сам Ахмед был не в восторге, что она постоянно толчется у него дома. Не то чтобы Кася ему чем-то мешала, но ему казалось, что она оказывает дурное влияние на его женщин. Он бы ни за что не потерпел, если бы Дина на глазах у всех начала бы ему возражать. Он всегда прислушивался к советам своей супруги и порой даже им следовал, но эти разговоры никогда не выходили за пределы их супружеской спальни.

Да и вообще соседство этих евреев его угнетало. Они не знали даже азов земледелия, не в состоянии были отличить одни семена от других, не могли справиться с плугом, не имели представления, как построить даже самую убогую хижину. Но, как бы то ни было, ему пришлось смириться с тем, что они все равно никуда не денутся и нипочем не признают своего поражения.

Со временем он привык к своим странным соседям и искренне привязался к Самуэлю.

4. Некоторое время спустя

Мариан замолчала. Ей очень хотелось закурить, и она задавалась вопросом, как отнесется к этому Изекииль, но вслух спросить не решалась. Кроме того, она знала. что курение в общественных местах в Израиле не приветствуется.

– Учитывая, как жили эти люди, когда мой отец приехал в Палестину... – сказал Изекииль, сверля Мариан пронзительным взглядом. – Ну что ж, в общем и целом это вполне совпадает с тем, что он мне рассказывал.

– Они не лгут, – ответила она, несколько задетая его язвительным замечанием.

– Я тоже не лгу. Но скажите, с кем вы разговаривали в семье Ахмеда Зияда?

– Я не могу вам об этом сказать.

– Ну что ж, ваше право. Хотя, конечно, интересно было бы знать.

– Зачем вам это? Что от этого изменится? Вы живете на той земле, где когда-то стояла их деревушка, и они для вас – не более, чем тени из прошлого.

– А знаете, меня заинтересовала ваша история. Причем гораздо больше, чем вы можете себе представить.

– Рада слышать. Только теперь ваша очередь продолжать историю – в собственной версии.

***

Неоднократно Самуэль задумывался, от каких мелочей порой зависит жизнь. Ведь если бы Измаил не заболел, и он не напросился бы сопровождать в дом врача эту крестьянскую семью, он никогда не встретился бы с Али и своими нынешними друзьями-евреями, в складчину с которыми купил эту землю.

Вскоре он заметил, что в дом Абрама Йонаха часто наведываются евреи-иммигранты. Всем было известно, что врач никогда не откажет в помощи тем, кто изъявил желание стать частью Земли Обетованной.

Абрам Йонах был знаком с сэром Мозесом Монтефиори – выдающейся личностью, английским евреем, который много помогал своим собратьям, обосновавшимся в Палестине, щедро ссужая средства на развитие мелких предприятий и сельскохозяйственных колоний. Врач также рассказывал, что многие палестинские евреи не видят ничего хорошего в том, что в страну прибывают все новые иммигранты. Но, разумеется, к Абраму это не имело отношения: как раз он-то делал все, чтобы помочь Монтефиори в его благотворительной деятельности, которой, кстати, несколько позднее занялись ставленники барона Ротшильда, который также делал все возможное, чтобы помочь евреям обосноваться на Земле Обетованной.

В тот день, когда умер Измаил, Абрам помог Якову, Луи и Ариэлю окончательно оформить сделку с Али, управляющим господина Абана, который согласился продать землю и карьер. Кстати говоря, многие палестинские арабы прибегали к помощи врача, когда искали покупателя на свои владения. В основном это были богатые и могущественные люди, жившие в Дамаске, Каире и даже далеком Стамбуле, которые были только рады избавиться от палестинских угодий. Кому нужны эти засушливые земли, где люди мрут от малярии, словно мухи? Только этим чудакам-евреям, понаехавшим из Европы в глупой надежде превратить эту пустыню в цветущий сад. Так что пусть забирают, если им так приспичило, а прежним владельцам, живущим в Дамаске или Каире, от этих земель все равно нет никакого прока, одна головная боль.

Самуэль часто задавался вопросом, что же заставило его соединить судьбу с судьбами Якова, Ариэля и Луи. Тогда еще он не знал, согласятся ли они выкупить участок земли, где жил Ахмед со своей семьей. Пусть тогда земли у них будет больше, но ведь и расходов это потребует немалых.

Али был чрезвычайно доволен сделкой; он не сомневался, что господин Абан щедро его отблагодарит.

Нет, он нисколько не раскаивался и ни о чем не жалел, но каждую ночь он проклинал свою поясницу, которая просто разламывалась от боли после целого дня пахоты, выворачивания камней и выдирания сорняков.

В первые годы его также сильно уязвляла подчеркнутая отстраненность Ахмеда; казалось, он провел между ними невидимую черту. Заслужить его дружбу и доверие оказалось весьма нелегко. А вот Кася и Дина, напротив, очень скоро стали хорошими подругами. Марина присматривала за Айшой, как за младшей сестрой, и делилась с Мухаммедом своими детскими тайнами. Но Ахмед упорно не желал их принимать, пусть даже они и никогда не относились к нему так, как другие землевладельцы относятся к своим арендаторам, а держались на равных.

Кася убедила Самуэля, что, помимо работы на земле, он должен продолжать готовить лекарства.

– Ты же химик и мог бы неплохо зарабатывать на своих лекарствах. Старый Абрам жалуется, что ему не всегда удается найти необходимые медикаменты.

– Но я вовсе не аптекарь, – запротестовал он.

– Так это почти то же самое.

Он был благодарен за этот совет, ибо он позволил создать свое личное пространство, свой собственный уголок частной жизни. Никто не стал возражать, что он оборудовал себе маленький сарайчик, где занимался составлением лекарств. Он даже положил тюфяк в углу – на случай, если вдруг заработается допоздна.

По совету Абрама, Луи прожил все лето в одной сельскохозяйственной общине, основанной евреями из России. Там он научился всему, что должен знать и уметь земледелец. Когда он вернулся из кибуца [8]8
  Кибуц – сельскохозяйственная коммуна в Израиле, характеризующаяся общностью имущества и равенством в труде и потреблении.


[Закрыть], то предложил дать их колонии имя.

– Давайте назовем ее Садом надежды, в честь одной из первых наших общин, которая, увы, приказала долго жить после эпидемии малярии, – сказал он.

– Но это слишком уж напоминает «Врата надежды», – возразила Кася.

– Да, конечно, но разве мы все не исполнены надежды, что однажды здесь расцветут сады? – ответил Луи.

Те первые годы были нелегкими для Самуэля и его новых друзей. Земля Палестины не источала молоко и мед, как это сказано в Библии.

Иерусалим окружали полунищие жалкие деревушки, о былом величии которых напоминали одни лишь громкие названия: Хеврон, Цфат, Тверия, Хайфа, Назарет, Иерихон...

Палестина принадлежала турецкой империи, а наместники султана были сплошь коррумпированными чиновниками, которые предпочитали не замечать нападений бедуинов, или старостами в поселениях, расположенных на дороге в Иерусалим, которые втридорога драли пошлину с прибывающих.

Так что Самуэлю весьма нелегко было приспособиться к новой жизни, как и его друзьям. Яков происходил из семьи торговцев из Вильно. Отец во что бы то ни стало хотел, чтобы сын получил образование, и не пожалел сил и средств, чтобы тот стал учителем. Правда, законы в России были таковы, что учить он мог только других евреев; но при этом он твердо решил, что будет обучать детей русскому языку, чтобы они имели возможность расширить свой кругозор, а не ограничивать свое существование тем тесным мирком, где говорили на идиш. Кроме того, Яков мог изъясняться и на иврите; этому священному языку его обучил в свое время дядя-раввин. Когда Яков твердо решил, что уедет в Палестину, он настоял, чтобы Кася и Марина выучили хотя бы несколько фраз на турецком. Однако сам Яков этим не ограничился; хотя днем он разговаривал главным образом по-русски или на иврите, а со своими друзьями – еще и на идиш, но по вечерам, когда Кася ложилась спать, он изучал другие языки и помимо турецкого выучил еще немецкий и арабский.

В своем дорожном сундуке он привез несколько романов Достоевского, а когда выдавалась свободная минутка, охотно читал Марине о приключениях Одиссея, о которых поведал Гомер.

Кася требовала, чтобы Яков не переставал читать и учиться. Сама она работала рядом с ним от рассвета до заката, и если муж заявлял, что сделает что-то вот так и вот этак, Кася всегда выслушивала, но, если была не согласна, не боялась вступать с ним в спор, и почти всегда ей удавалось его убедить. Яков почти во всем ей уступал, потому что в глубине души отлично знал, что жена гораздо лучше разбирается в сельском хозяйстве, причем, не потому, что родилась крестьянкой, а потому, что всеми силами старалась ею стать и наилучшим образом усвоить все то, чему учили ее Дина и Саида.

Дина и Саида от души восхищались светлыми волосами и голубыми глазами Каси и Марины. Мухаммеду Марина тоже очень нравилась, и вскоре они стали неразлучны – к великому неудовольствию Ахмеда.

Ахмеду очень не нравилась манера Каси подтыкать юбку, когда она полола траву, равно как и ее привычка расстегивать одну или две верхние пуговицы на блузке, если было слишком жарко, или закатывать рукава, оголяя руки выше локтей. Ахмед ничего не говорил по этому поводу, но Самуэль прямо кожей ощущал исходящее от него негодование, глядя, как Ахмед сжимает челюсти и отворачивается. Однако Кася упорно делала вид, будто ничего не замечает, причем вовсе не потому, что была глупа, а потому что считала, что лучший способ избежать неприятностей – просто не замечать неудовольствия Ахмеда.

Не вызывало сомнений, что со временем Марина станет настоящей красавицей. От отца она унаследовала стройную фигуру, длинные ноги и изящные руки; от матери – светлые волосы и ярко-синие глаза. Но было в ней также нечто такое, чего явно недоставало обоим ее родителям: жизнерадостность и ни с чем не сравнимый дар сопереживать всем вокруг.

Однажды Мухаммед признался подруге, что его отец хочет, чтобы он стал врачом, и собирается отправить его учиться в Стамбул или в Каир, и что это очень огорчает Мухаммеда. Марина постаралась его утешить, заявив, что, если он будет врачом, она станет его помощницей.

Самуэль очень подружился с Яковом и Касей, а также с Луи, а вот с Ариэлем, бывшим рабочим из Москвы, отношения оставались несколько натянутыми.

Луи был сыном какого-то французского бонвивана, который обрюхатил молодую еврейку. Отец Луи занимал видное положение в обществе и частенько наведывался в Россию, в том числе и в Москву. Во время одной из таких поездок он и встретил будущую мать Луи. Незадолго до этой встречи он приехал в Москву и остановился в доме своих друзей. В один прекрасный день он вернулся домой с горящими от возбуждения глазами и признался хозяйке дома, что увидел на улице некую девушку. Очень красивую девушку, уточнил он. Он был прямо-таки одержим этой незнакомкой и дал себе слово, что не уедет из Москвы, пока не добьется ее взаимности. Надо сказать, это оказалось совсем непросто, но в конце концов девушка не устояла перед чарами француза, всегда столь галантного и внимательного.

Француз соблазнил девушку, и вскоре выяснилось, что она забеременела. Разумеется, пожениться они не могли, но он обещал заботиться о ребенке. Он купил довольно скромный домик, где и поселил их с матерью. Он навещал их по меньшей мере раз в год, но в конце концов настал день, когда отец больше не вернулся. Мать объяснила Луи, что его отец женился на девушке своего круга, и теперь они встречаться не будут. К счастью, он не забыл о них, и мать Луи каждый раз облегченно вздыхала, когда от него по почте приходили деньги. Конечно, она не могла дать сыну такое образование, о котором тот мечтал, но, по крайней мере, он выучил французский язык. «По крайней мере, – говорила ему мать, – ты говоришь по-французски. Тебе очень повезло, что отец всегда говорил с тобой на своем родном языке».

Луи был высоким, темноволосым и очень сильным. Он был моложе Самуэля – ему еще и двадцати пяти лет не исполнилось – и свято верил в социализм, как, впрочем, и Ариэль, с которым он познакомился на заводе.

Самуэль не понимал, как мог Луи подружиться с таким человеком, как Ариэль – настолько разными они были. Однако Луи всей душой был предан Ариэлю, которого считал своим наставником в вопросах политики. Это Ариэль открыл ему мир социализма, это Ариэль изо дня в день твердил, что он не должен оставаться в стороне, когда люди в царской России живут лишь немногим лучше, чем рабы. Это Ариэль уверял его, что проблема вовсе не в том, что они – евреи, а в том, что Россия оказалась в руках расточительных и бессовестных аристократов, но однажды настанет день, когда рабочие и крестьяне восстанут плечом к плечу, невзирая на религиозные взгляды. В конце концов оба дошли до такого отчаяния, что вслед за многими другими молодыми людьми решили последовать по стопам группы «Билу» и отбыть из России в Палестину, на родину своих предков, которых в давние времена оттуда изгнали. Друзья скопили немного денег, на которые и совершили довольно рискованное путешествие, которое закончилось в Яффе.

Каждую неделю Самуэль навещал Абрама. Врач стал его хорошим другом и охотно покупал у него лекарства. Кроме того, Самуэлю очень нравился сын Абрама, Иосиф, как и его жена Юдифь. Самуэль очень любил слушать, как Рахиль и Юдифь болтают на ладино

– Мы с невесткой – испанки, – с гордостью поведала Рахиль.

Рахиль не переставала беспокоиться о Самуэле и без конца рассказывала ему разные истории об испанских евреях, изгнанных со своей родины и нашедших приют в Османской империи.

– Нам не в чем обвинить турок. Когда мои предки приехали в Салоники, они обрели там вторую родину. Там, неподалеку от двора султана, жило много влиятельных евреев, которые сумели заслужить доверие султанов. Ах, Салоники! Вы должны были о них слышать.

Абрам снисходительно улыбнулся: его всегда забавлял несокрушимый энтузиазм жены, оживавший в ней всякий раз, когда заходил разговор о Сфараде [9]9
  Сфарад – термин, которым на иврите обозначается Испания. Сефарды – субэтническая группа евреев, сформировавшаяся на Пиренейском полуострове из потоков миграции иудеев внутри Римской империи, а затем внутри Халифата. Исторически бытовым языком сефардских евреев служил ладино.


[Закрыть].

– Мы родом из Дароки, это недалеко от Сарагосы, – говорила Рахиль, водя пальцем по старой карте, на которой отыскивала этот город в провинции Арагон, который ее предкам когда-то пришлось покинуть. – Там наш дом, и когда-нибудь мы туда вернемся. Со стороны испанцев было большой ошибкой выгнать нас из страны; султан Баязид принял нас, и к его услугам оказались золотые руки наших мастеров, мудрость наших ученых, предприимчивость наших торговцев. Султан был рад, когда мы обосновались в Салониках, и защитил нас. Кстати, вы знаете, что это наши предки шили форму для янычар – элитных войск турецкой армии? Представляете, насколько велико было его к нам доверие? Он доверил нам даже сбор налогов с купцов. Мы обладали более бурным темпераментом, чем другие евреи, и Салоники вскоре стали походить на испанский город.

– Вовсе не мусульман нам нужно бояться, а христиан, – добавила Юдифь. – Это они повинны во всех наших несчастьях. Османы никогда не требовали, чтобы мы отреклись от нашей веры; напротив, они уважают нас, ибо мы чтим одного с ними Бога и его пророков. Моя семья вынуждена была бежать из Толедо. Родители рассказывали, что их деды, а также деды их дедов на протяжении многих лет спокойно жили и процветали в Салониках. Один из моих предков даже служил в королевском архиве Блистательной Порты в Стамбуле.

Обе они – и свекровь, и невестка – обладали открытым и веселым характером, и Самуэль знал, что они всегда рады видеть его в своем доме, где Рахиль угощала его вкуснейшими блюдами испанской кухни, которые она умела готовить, как никто другой. Особенно любил Самуэль ее «испанский хлеб» – то есть миндальный бисквит, рецепт которого достался Рахили в наследство от матери, а той – от ее матери, и так до бесконечности.

– Тебе просто необходимо жениться, – советовал ему Абрам.

Однако Самуэль даже помыслить не мог о том, чтобы последовать совету врача: лицо Ирины, как живое, стояло у него перед глазами.

Ирина довольно часто ему писала, как, впрочем, и Михаил, и Мари. Писали ему и друзья – Ёзя и Константин Гольданский; благодаря им он знал, что происходит в Санкт-Петербурге.

Для Мари оказалось настоящим счастьем, что Ирина и Михаил живут с ней. Ирина стала для нее дочерью, которой у нее никогда не было, а Михаил – обожаемым внуком. Все были довольны, хотя Ирина жаловалась, что Мари слишком балует Михаила.

Мари умоляла его вернуться в Париж и наконец-то серьезно поговорить с Ириной: согласна ли она выйти за него замуж. Однако Самуэль все никак не решался. Письма Ирины были дружелюбны и вежливы, но в них не было ни единого намека на любовь. Самуэль не хотел себя обманывать; он знал, что Ирина не любит его, и что она счастлива в своей новой жизни, которую столь нежданно обрела рядом с Мари.

Однажды вечером, во время одного из визитов к Абраму, старый врач спросил у Самуэля, не сможет ли тот принять группу вновь прибывших русских евреев.

– Они приехали несколько дней назад – бежали после неудачной попытки революции, – пояснил Абрам. – Им нужно где-то приклонить голову – так же, как ты нуждался в приюте, когда прибыл сюда шесть лет назад.

Самуэль кивнул. Вот уже шесть лет он жил в Палестине, и все это время в Иерусалим приходили новости из России. Так, он узнал, что в 1905 году в России произошло восстание против царя, которое было безжалостно подавлено. Константин Гольданский в одном из писем подробно описал, что тогда произошло:

«Каким унижением было для нас проиграть войну японцам! Многие наши друзья считают, что не было смысла вообще ввязываться в эту войну, но как мы могли ее избежать? Мы не могли спустить японцам с рук всего того, что они себе позволяли, пусть даже в итоге это и привело к катастрофе. При посредничестве Соединенных Штатов, весьма многообещающей страны, было подписано соглашение о мире. Но, согласно этому самому Портсмутскому договору, как его называют, мы вынуждены были уступить Ляоян и Потр-Артур, а также отдать половину Сахалина и Манчжурскую равнину. Можешь ли ты представить себе худшую беду? Все это подняло волну народного недовольства, и революционеры этим воспользовались. Повсюду вспыхнуло множество бунтов. Самым страшным оказалось то, что теперь называют «Кровавым воскресеньем» – бойня, устроенная казаками императорской гвардии: когда толпа безоружных людей явилась к Зимнему дворцу, от имени царя был дан приказ открыть по ним огонь. Это была поистине роковая ошибка! Погибло двести человек и, чует мое сердце, эта кровь – не последняя».

Письма Константина по-настоящему взволновали Самуэля; он много работал, и у него не оставалось ни времени, ни сил на размышления. Но сейчас он вдруг вспомнил, что ему уже тридцать четыре года, и руки его покрыты мозолями после пахоты. Лицо его утратило прежнюю бледность, потемнев от солнца и ветра. Он так и не признался Абраму, как удручает его то, что ни одна его мечта не сбылась. Порой он чувствовал себя автоматом, словно проживал не свою, а чью-то чужую жизнь, ибо сердце его навсегда осталось в Санкт-Петербурге.

– Они могут поселиться у нас и оставаться здесь, сколько пожелают, – ответил он. – Сколько их?

– Это довольно большая группа, – сказал Абрам. – Но кое-кто из них уже решил отправиться в Галилею, там есть наши колонии; другие хотят обосноваться на побережье, там легче купить землю: меньше проблем с властями. Но среди них есть люди, которые хотят остаться в Иерусалиме – по крайней мере, на какое-то время, и этим людям нужна работа.

– Мы уже обработали большую часть земли, которую купили у господина Абана; остался, правда, еще изрядный кусок, который мы еще не успели обработать. А впрочем, если Луи, Яков и Ариэль согласятся, эти люди могут остаться с нами.

– Не забудь про Касю, ведь последнее слово всегда остается за ней, – с улыбкой заметил Абрам.

Самуэль тоже улыбнулся. Разумеется, Абрам был прав: Кася была настоящим серым кардиналом их странной маленькой общины, и никто из них не посмел бы ей возражать.

Самуэль с первого взгляда проникся глубоким сочувствием к этим людям, которых представил ему Абрам. Их было одиннадцать человек: семеро мужчин и четыре женщины. Все они называли себя социалистами. Каким-то чудом им удалось выжить, несмотря на беспощадную травлю, устроенную царем после подавления революции 1905 года.

– Вы даже представить себе не можете эту картину: как тысячи людей, скованные цепью, бредут пешком в Сибирь, – рассказывал один из прибывших.

– Царская власть теперь сильна, как никогда, – заметил другой.

– Мы приняли на себя главный удар, – добавила одна из женщин. – Были страшные погромы в Киеве и Кишиневе... Убили сотни евреев.

– А всего хуже то, что мы ничего не сделали для того, чтобы защитить себя. По какому праву мы позволяем нас убивать? Почему мы должны скрываться в надежде, что ярость наших палачей утихнет, и они забудут о нас?

Человека, который произнес эти слова, звали Николаем, и он производил впечатление главного в этой группе. Николай оказался писателем – во всяком случае, прежде он зарабатывал себе на жизнь, публикуя свои произведения о жизни евреев. Он вынул из кармана какие-то бумаги и протянул их Самуэлю.

– Вот, почитайте, это поэма Бялика. Вы знаете, кто такой Бялик?

Самуэль не знал, кто такой Бялик, но все же прочел его поэму под названием «В городе резни».

– Бялик в этой поэме возмущается пассивностью евреев, которые безропотно терпят, когда их убивают только за то, что они евреи. Вот почитай, почитай, что он пишет в этой поэме. Если мы сами себе не поможем, то нам никто не поможет. Но мы трусим, и совесть нас не мучает.

– Не требуй от нас героизма, – ответил Самуэль. – Достаточно и того, что мы делаем, чтобы здесь выжить.

– И это говоришь мне ты, которому самому пришлось бежать? – возмутился Николай. – Абрам рассказывал нам, как ты потерял всю семью: сначала мать, сестру и брата, а потом и отца.

– Если бы не это, я бы никогда не уехал из России. Не проходит и дня, чтобы я не тосковал по Санкт-Петербургу. Я так и остался здесь чужим.

– Чужим? Да ты с ума сошел! Это – земля наших предков, мы все отсюда родом, и мы не вправе никому ее уступать. Нас нигде не считали за людей – ни в России, ни в Германии, ни в Испании, ни во Франции, ни в Англии... Мы – евреи, этим все сказано, и наше место – здесь.

– Смотри, как бы тебя не подслушала турецкая полиция. Не забывай, что Палестина – это часть турецкой империи. Не стоит закрывать глаза на правду: мы всего лишь променяли одну империю на другую, и не более того. Когда-то эта земля была нашей, но теперь это, увы, не так, и лучше нам с этим смириться.

– А я думал, что султан Абдул-Хамид относится к нам благосклонно. Разве он не принимал у себя Теодора Герцля?

– Герцль действительно был в Стамбуле в 1901 году, и султан действительно оказал ему теплый прием, но мне кажется, что это был знак вежливости, и не более того. Герцль пытался добиться у турецкого правительства разрешения для евреев беспрепятственно селиться в Палестине. Однако ему это не удалось. Судя по тому, сколько препятствий чинят нам турки, едва ли им так уж нужны евреи-иммигранты, да еще в таких количествах. Герцль умер, так и не достигнув своей цели, а Давид Вольфсон, занявший место Герцля во главе Сионистской организации, оказался немногим удачливее.

Николай считал Теодора Герцля величайшим из людей. Он от души восхищался этим венгерским журналистом, который, будучи евреем, никогда не жил по иудейским законам. В Вене он изучал право и там же стал свидетелем роста антисемитизма в Австрии. Судьба заставила его держать при себе свои взгляды, ведь иначе он не смог бы стать ни адвокатом, ни, тем более, корреспондентом одной из венских газет, и уж совершенно точно не получил бы места в парижской торговой фирме. В Париже он стал свидетелем дела Дрейфуса, которое потрясло его до глубины души. Ведь если Франция обвинила в государственной измене одного из самых верных своих солдат лишь потому, что он был евреем, то чего хорошего можно ждать от такой страны?

Слова Самуэля пропали втуне. Николай ничего не хотел слушать, равно как и остальные члены его группы.

– Пришел час, когда мы, евреи, можем сказать, что прибыли в Палестину не как трусы, бежавшие со своей родины, а вернулись в свой настоящий дом, который наконец обрели. Кроме того, здесь, в Палестине, мы сможем доказать всему миру, что построить социализм действительно возможно. Россия умирает, – пылающие глаза Николая были полны гнева.

– Россия – вечна, – угрюмо ответил Самуэль.

– Что ты об этом знаешь? – отмахнулся Николай. – Видел бы ты драму «На дне» в московском Художественном театре, которую написал Максим Горький. Ты его знаешь? Зрители не могли поверить, что бывает такая жизнь. Горький вывел на сцену простой народ, который цари и аристократы совсем не знают.

Группу вновь прибывших со всеми удобствами разместили в Саду Надежды, как Самуэль и его друзья называли свой участок земли, купленный у господина Абана.

Якову очень понравился Николай; Ариэль и Луи тоже быстро нашли с ним общий язык, и теперь они вовсю обсуждали политику, в то время как Кася рассказывала женщинам о суровой жизни в этих краях.

– Мы вынуждены работать не покладая рук, чтобы хоть что-то вырастить на этой земле, – говорила она. – Мы здесь не можем даже соблюдать шаббат, потому что нам приходится работать наравне с мужчинами.

– А когда же было иначе? – улыбнулась в ответ одна из женщин, которая представилась как Ольга, жена Николая. – Моя мать тоже работала от рассвета до заката: хлопотала по дому, нянчила детей, пока отец все свое время посвящал чтению Талмуда.

– Что же касается безопасности... – продолжала Кася. – Здесь нам, конечно, повезло, у нас хорошие соседи. Но нам известно, что в других колониях часто устраивают погромы.

– Погромы? Но почему? – ахнула одна из прибывших – совсем юная девушка, почти подросток.

– Думаю, всему виной – соседская зависть, – призналась Кася.

Затем она рассказала, что колония евреев, обосновавшаяся в долине Ришон-Ле-Сион, занимается виноделием, а те, что осели в других местах, выращивают апельсины. Земледельческие колонии были разбросаны по всей Палестине – от реки Иордан до Средиземного моря. У всех этих земледельцев, таких же евреев, как они сами, был, в сущности, один, но страшный враг: малярия.

Однако новички были решительно настроены приспособиться и выжить в этих тяжелых условиях. Следуя указаниям Ариэля, они построили еще одну хижину. Луи и Самуэль рассказали, какие культуры лучше всего удаются на этой бесплодной земле.

Но приспособиться им оказалось не так легко. Среди них не было ни крестьян, ни даже ремесленников. Оказалось, что никто из них даже в глаза не видел мотыги и уж тем более не держал ее в руках. Но они не роптали и не жаловались. Стиснув зубы, они старались делать все, что что велел Самуэль.

Ахмед был весьма раздосадован приездом этих евреев, что так упорно пытаются обрабатывать какой-то бесполезный кусок земли, который все равно потом придется бросить.

Самуэль, как мог, постарался его успокоить.

– Они что, собираются остаться здесь навсегда? – допытывался Ахмед.

– Не знаю, там будет видно, – ответил Самуэль. – Но у тебя нет причин беспокоиться: они не причинят зла ни тебе, ни твоей семье.

Ахмед молчал, но Самуэль понимал, чего стоил ему весь этот разговор.

– Иные из них говорят, что собираются ехать на север, другие хотят остаться здесь. Им некуда идти, и мы должны им помочь, – пытался объяснить Самуэль.

– Они вам не родственники и даже не друзья, и, тем не менее, вы терпите их у себя в доме, – удивлялся Ахмед.

Самуэль не знал, что и сказать. Он и сам задавался вопросом, почему жизнь свела его с этими людьми, с которыми его не связывает ровным счетом ничего, кроме того факта, что они – такие же евреи, как и он сам. Но он по-прежнему не не желал смириться с тем, что быть евреем – это означает отличаться ото всех остальных.

– Скажи мне, пустил бы ты их в свой дом, если бы они не были евреями? – спросил Ахмед. – Пустил бы ты их на свою землю, как этих?

Самуэль, конечно, мог бы ответить, что – да, пустил бы. Но он промолчал, ибо на самом деле вовсе не был в этом уверен, но при этом ему не хотелось обманывать друга. Поэтому он лишь молча улыбнулся и пожал плечами.

– Не знаю... – признался он наконец. – Я действительно не знаю. Когда-то давно вся моя жизнь пошла кувырком, и все, что я мог сделать – это плыть по течению. Я не хотел сюда ехать, я хотел жить в Санкт-Петербурге. Я мечтал посвятить себя химии, быть может – создавать новые лекарства; я хотел учиться дальше, как это делал мой учитель, который всегда утверждал, что наши знания слишком ничтожны. Но мне пришлось бежать, Ахмед, и вот я здесь, и теперь ты учишь меня обрабатывать землю.

– Мне больше нечему тебя учить, – ответил тот. – Ты был хорошим учеником.

– Не беспокойся, Ахмед. Они не причинят тебе зла, даю слово.

– Ну а если приедут еще какие-нибудь евреи, и им тоже потребуется земля – что тогда? – допытывался Ахмед. – Тогда ты нас выгонишь? Ну что ж, твое право: в конце концов, это твоя земля, ты купил ее у господина Абана.

– И ты веришь, что я на такое способен? – оскорбился Самуэль. – Разве до сих пор ты не убедился в моей искренней дружбе? Я думал, у тебя ко мне больше доверия.

Пристыженный Ахмед опустил голову. Ведь ему и в самом деле не в чем было упрекнуть Самуэля, который к нему всегда относился, как к другу.

Тем не менее, несмотря на все заверения в любви и дружбе, Ахмед все же не поверил ему до конца, что причиняло Самуэлю большую боль.

Наутро их навестил Абрам. Самуэль был удивлен его визитом, поскольку врач был уже далеко не молод и не слишком любил покидать стены Священного города.

Врач был в полном восторге от Сада Надежды. Он никак не ожидал увидеть столь любовно ухоженные поля и фруктовые сады, да и три наскоро построенные хижины, где жили поселенцы, оказались хоть и скромными, но чистыми и опрятными.

– Я гляжу, вы тут славно потрудились, – заметил он. – А вот другим не так повезло. На днях до меня дошли весьма печальные новости о группе колонистов, обосновавшихся на берегу неподалеку от Хайфы: тамошняя земля показалась им весьма плодородной. Увы, они жестоко обманулись: эти земли окружают гнилые болота, колыбель смертоносных испарений. За считанные недели всех поселенцев скосила лихорадка. Малярии все равно, кого убивать – мужчин, женщин, детей...