Текст книги "Стреляй, я уже мертв (ЛП)"
Автор книги: Хулия Наварро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)
– Почему они оставили меня в живых?
После разговора с сестрой Мари-Мадлен я постарался найти Педро и Василия. Это оказалось нелегко, но в конце концов мне удалось разыскать мастерскую. Педро и сейчас там живет. На меня он смотрел с большим подозрением. Думаю, чувствовал себя виноватым, что ему удалось выжить.
Но в конце концов Педро все же рассказал о тех последних днях, которые твой отец провел в их доме. Он рассказал, что однажды в дом Хуаны явился Раймон с приказом забрать Самуэля.
– Началась очередная облава на евреев, а его ищут, – сказал он.
– А Далида? – спросила Хуана.
– Она должна быть в монастыре, под защитой монахинь. А графиню арестовали. Двое наших отправились к ней домой, чтобы забрать рацию, и увидели, как гестаповцы выводят ее из дома. Я надеюсь, что хотя бы Далида спаслась. Армандо как раз отправился за ней в монастырь... хочется верить, что он не опоздает.
Хуана начала нервно расхаживать по комнате, как всегда делала в минуты напряженных раздумий. Педро и Василий с надеждой смотрели на нее.
– Мы должны вытащить отсюда Самуэля, – наконец сказала она Василию.
– Ах, вот как? И куда же мы его денем? Он горит в лихорадке, беспрерывно кашляет. А у тебя, Раймон, все готово для отправки в Испанию?
– Сейчас никто не может покинуть Париж, – ответил тот. – Гестапо держит под наблюдением все дороги, как и люди из Полевой жандармерии. Как я уже сказал, они ищут евреев, как будто мало им было Руалье и Дранси.
– Мы должны показать им, что, сколько бы евреев они ни арестовали, скольких бы членов Сопротивления ни убили, это все равно нас не остановит, – ответила Хуана.
– Сейчас не время что-то предпринимать, – подал голос Педро.
– Как раз самое время, – возразила Хуана с воодушевлением. – Пусть они знают, что нас невозможно сломить. Если бы мы только могли добраться до этого убийцы из СС...
– Забудь об Алоизе Брюннере, – слова Василия прозвучали для Хуаны как приказ.
Она встала прямо перед ним, уперев руки в боки и пронзая его жгучим взглядом.
– Забыть о нем! Нет, я никогда не забуду об этом человеке; во всяком случае, до тех пор, пока мы с ним не покончим или хотя бы не заставим его трепетать от ужаса.
– Не выдумывай, Хуана, у нас сейчас другие проблемы. Прежде всего, нужно вывезти отсюда Самуэля и вернуть рацию. Возможно, графиня ее спрятала или передала кому-то, кому могла доверять. Самуэль хорошо ее знает, так что, возможно, у него есть на этот счет какие-то идеи.
Хуана с большой неохотой допустила Раймона к Самуэлю.
Твой отец лежал в постели в жару и бреду, дрожа в лихорадке.
– Самуэль, это Раймод. Возможно, Далида рассказывала вам о нем. У нас для вас плохие новости. Арестовали графиню Катю Гольданскую и, возможно, вашу дочь тоже, – сказала Хуана, отирая платком пот с его лба.
На Самуэля было страшно смотреть, когда он узнал об аресте Кати и, возможно, Далиды.
– Где они? Куда их увезли? – произнес он хриплым шепотом.
Раймон рассказал о последних событиях, и Самуэль бессильно опустился на кровать. Известие о том, что Катя попала в руки Гестапо, и его дочь, возможно, постигла та же участь, настолько его подкосило, что с ним едва не случился сердечный приступ. Хуана слышала, как часто бьется его сердце. Она попросила Педро принести стакан воды и заставила Самуэля выпить.
– Надо что-то делать, мы не имеем права опускать руки, – сказала она. – Мы должны им помочь. И прежде всего, должны забрать рацию, которую Далида спрятала в доме графини. Как вы думаете, где именно она могла ее спрятать?
Сначала он молчал и сидел, закрыв глаза, его руки дрожали. Наконец, он решился взглянуть Хуане в глаза и сказал:
– Катя доверяет Григорию. Это ее шофер, он женат на ее горничной. Он тоже русский, как и мы. Но вы уверены, что Гестапо не обнаружило рацию?
– Нет, мы не можем быть в этом уверены, – ответил Раймон. – Но, если ее не обнаружили, мы должны знать, где она.
– Я должен отсюда выбраться, – заявил Самуэль.
– Ни в коем случае! – отрезала Хуана.
– Если меня ищут, мне нельзя здесь оставаться. Если меня здесь найдут, арестуют нас всех. Вы должны разобрать печатный станок, – сказал Самуэль. – Выносите его отсюда и спасайтесь!
– Ничего мы выносить не будем, – заявила Хуана таким решительным тоном, что ни у кого язык не повернулся ей возражать; хотя, Педро порывался что-то ответить. – Ну есть у нас печатный станок – и что? Мы этим зарабатываем: печатаем визитные карточки, рекламные проспекты... У нас нет причин это скрывать.
– Как ты думаешь, что с нами сделают, если обнаружат поддельные документы? У нас сейчас больше десятка паспортов, еще не готовых.
– Вот их надо забрать. Необходимо убрать отсюда все, что может нас выдать. Они не должны узнать, чем мы на самом деле занимаемся. Но мы не можем разобрать станок, это было бы настоящим безумием, – ответила Хуана на все вопросы разом.
Сошлись на том, чтобы вынести из мастерской все готовые документы, но больше ничего не трогать.
– Нас арестуют, – прошептал Василий, когда Раймон ушел.
– Не всех, – ответила она. – Вы с дядей можете уйти, а с Самуэлем останусь я.
– Ты с ума сошла! – ахнул Василий. Случилось именно то, чего он больше всего боялся. Он знал, что, если Хуана на что-то решилась, остановить ее невозможно.
– Я бы сошла с ума, если бы позволила вас арестовать, – заявила Хуана. – И ты, и мой дядя представляют слишком большую ценность для Сопротивления, и ради нашего же блага вы должны спрятаться. А я останусь здесь со старым евреем, пока не вернется Раймон и не скажет, когда и как мы сможем уехать из Парижа. А вы уходите немедленно, нельзя терять времени!
Однако на сей раз Василий не оробел и решился оспорить приказ Хуаны.
– Думаешь, я смогу уйти, зная, что оставляю тебя в опасности? Пусть твой дядя уходит и забирает все документы, но я останусь, а если они заявятся, им придется иметь дело со мной. Разве ты сама не сказала, что мы можем выдать себя за обычных печатников? Так мы и сделаем, только печатников будет двое.
Хуана уже собиралась что-то ответить, но в последнюю секунду передумала; должно быть, поняла, что спорить с Василием бесполезно, и решила применить другую тактику.
– Хорошо, ты останешься здесь. Но я хочу, чтобы сначала ты помог дяде переправить документы в дом Раймона. Потом дядя останется там, а ты вернешься.
– Я не могу оставить тебя одну в такую минуту, – запротестовал Василий.
– Ты что, совсем идиот? И как, по-твоему, мой бедный дядя потащит один всю эту тяжесть?
Потребовалось совсем немного времени, чтобы упаковать фальшивые документы в папки. Затем папки погрузили в два старых мешка, которые уложили поверх остальных вещей.
Прощаясь с дядей, Хуана шепнула ему на ухо, кивая на Василия:
– Не пускай его обратно.
Педро испуганно взглянул на нее; уж он-то знал, на что способна племянница. Но так и не решился ничего возразить.
Когда Хуана и Самуэль остались одни, она проверила, заряжен ли пистолет, который она всегда носила при себе. Потом подошла к спящему Самуэлю и мягко коснулась его плеча.
– Вы можете встать?
– Да.. Думаю, что да...
– Я постараюсь довезти вас до границы, но не обещаю, что это получится.
– А как же... Как же ваш друг? Раймон? – растерялся Самуэль. – Разве он не должен за нами прийти?
– Мы не можем терять времени, дожидаясь его. Чует мое сердце, здесь в любую минуту могут появиться гестаповцы. Видите ли, неподалеку отсюда живет одна моя подруга, она тоже испанка, как и я. Она беженка, на войне в Испании потеряла мужа и сумела добраться сюда вместе с самым младшим из своих детей. Он хороший парень, работает таксистом, и думаю, сможет нам помочь.
– Они состоят в Сопротивлении?
– Нет, не состоят, – ответила Хуана. – Я не хотела ставить их под удар, они уже и так достаточно настрадались, но они ненавидят фашистов и сделают для нас все.
Она помогла ему встать и дойти до ванной комнаты, где он смог умыться. Затем они вышли на улицу, навстречу судьбе. Спустившись по лестнице, они несколько минут стояли перед дверью подъезда, глядя на улицу, однако ничего подозрительного не заметили. Вот женщина ведет за руку ребенка лет четырех или пяти, держа в другой руке сумку с покупками; молодой студент со связкой учебников; пожилая супружеская пара неторопливо шествует под руку... Нет, ничего странного или опасного как будто и в самом деле не было. Наконец, они решились выйти на улицу. Хуана поддерживала Самуэля под руку. Они направились к метро и через несколько минут спустились на станцию «Монпарнас». Хуана пристально вглядывалась в лица пассажиров, отражавшиеся в темных окнах, но по-прежнему не видела ничего подозрительного.
Подруга Хуаны жила на самом верхнем этаже темного узкого дома. Женщину, открывшую дверь, похоже, удивил нежданный визит.
– Мне бы не хотелось тебя обременять, но ты должна мне помочь спасти человека, – объяснила Хуана растерянной подруге.
– Что я должна сделать?
– Спасибо, Пепа, я всегда знала, что могу на тебя рассчитывать! Если твой сын сможет довезти нас до границы... В Биаррице у нас друзья, они помогут переправить его в Испанию.
– Хайме вот-вот должен вернуться, – ответила та. – Но ему нужно отдохнуть пару часов, прежде чем снова сесть за руль такси.
– Понимаю, что ставлю вас под удар, но не вижу другого способа вывезти из Парижа этого человека.
Тут они услышали, как в замке заскрежетал ключ, и в квартиру вошел молодой человек по имени Хайме. Он был похож на мать: те же темно-каштановые волосы, те же дерзкие глаза, те же невозмутимые манеры.
– Хуана, расскажи ему все сама.
Хайме молча выслушал Хуану, раздумывая, что ответить.
– К десяти часам я должен вернуть машину в гараж, – произнес он наконец. – Правда, могу попросить шефа, чтобы разрешил мне взять ее до завтра, чтобы начать пораньше. Если разрешит, мы поедем прямо сейчас, если же нет – значит, поедем завтра.
Молодой человек отправился в ближайший бар, чтобы позвонить оттуда начальнику; вскоре он вернулся, улыбаясь.
– Все в порядке, можем выезжать хоть сейчас.
Хуана не стала его обманывать, сразу сказав, что их разыскивает Гестапо.
– Если нас схватят, вам тоже не поздоровится, – предупредила она.
Мать и сын переглянулись; этим взглядом они сказали друг другу больше, чем любыми словами. Десять минут спустя машина Хайме уже ожидала возле подъезда. Прощаясь с Пепой, Хуана горячо обняла подругу.
– Спасибо, спасибо... – повторяла она.
– Постарайтесь вести себя осторожнее: ведь он мой единственный сын.
– Я... Надеюсь, он благополучно вернется...
– Даже если не вернется... Я не хочу даже думать об этом, но если такова наша судьба, уж лучше погибнуть за правое дело. Спешите, вам пора. Хайме должен к утру успеть до границы и обратно, а времени не так много.
Они уже выехали из Парижа, когда две машины преградили путь такси Хайме. Хуана сунула руку в карман и сжала рукоять пистолета.
– Поворачивай обратно, – велела она Хайме.
Но было уже поздно: сзади им преградили дорогу две другие черные машины, отрезая путь к отступлению.
Пистолет в руке; четверо окружают машину.
– Мы должны выбраться отсюда, – настаивала Хуана.
– Нас окружили, некуда бежать, – ответил Хайме.
– О, нет, кое-что мы еще можем сделать, – возразила она. – Поверни направо и выезжай на шоссе, мы еще сможем спастись.
– Нет, Хуана, – покачал головой Хайме. – Нас поймают, а если попытаемся бежать – пристрелят.
– Делай, что я сказала! – рявкнула она и, повинуясь ее приказу, машина свернула вправо.
– Ты с ума сошла! – закричал Хайме, когда она перехватила руль.
Гестаповцы открыли огонь; пуля пробила колесо. Хуана выхватила пистолет из кармана пальто и выстрелила через окно. Ее глаза вспыхнули торжеством при виде побелевшего от изумления лица гестаповца. Однако машина, потерявшая управление, все быстрее катилась вниз по склону. Полицейские продолжали стрелять; Хуана снова выстрелила в ответ, но это был последний поступок в ее жизни – в следующую секунду ей в голову попала пуля, убив наповал.
Машина врезалась в дерево; Хайме ударился затылком, потеряв сознание.
Полицейские бросились к ним, крича, чтобы они выходили из машины. Но лишь один Самуэль смог бы им ответить, если бы подобрал слова.
Хуана была мертва; Хайме, похоже, тоже. Полицейские извлекли их тела из машины. Один с остервенением пнул тело Хуаны, словно мстя мертвой женщине за убитого.
Самуэль застыл на месте, словно парализованный; все происходящее казалось ему кошмарным сном. Полицейский ударил его прикладом по голове, и он упал. Потом его затолкали в машину. С тех пор он исчез, его след потерян.
При содействии Педро я смог встретиться с Пепой, матерью Хайме. Я был потрясен, когда увидел эту женщину, которая потеряла всё. Пепа рассказала, что она родом из Гранады, где во время гражданской войны погибли ее муж, двое старших сыновей и остальные родственники. А теперь, в Париже, она потеряла еще и Хайме, последнего оставшегося сына. Хайме рисковал жизнью, чтобы спасти Самуэля, совершенно чужого человека. Я признался Пепе, что восхищен мужеством ее сына. И знаешь, что она ответила? Она сказала:
– Если за свободу приходится умирать, ничего не поделаешь. Он погиб с честью.
Тело Хайме Пепе так и не отдали, и она даже не может поплакать над его могилой.
Что касается твоего отца, спустя несколько дней Педро удалось узнать, что его доставили в отделение Гестапо; возможно, потом отправили в лагерь Дранси, а оттуда, в вагоне для скота, в Освенцим, Треблинку или Маутхаузен. Но точно мы ничего не знали, и до сих пор не смогли узнать. Ты спросишь, был ли я в Дранси, и я отвечу: да, был. Я уже сказал, что специально ездил в Париж, чтобы разузнать о его судьбе. Но я не смог найти ни одного документа, удостоверяющего, что твой отец действительно побывал в Дранси, поскольку нацисты, прежде чем бежать оттуда, сожгли всю документацию. Когда союзники вошли в Париж, Красный Крест тут же занялся лагерем Дранси. И ни в одном парижском отделении Гестапо также не нашлось никаких сведений о том, что твоего отца, сестру и мою тетю действительно отправили в Дранси.
Рассказ Густава поверг меня в шок. Я не решался прервать его ни единым словом; мне казалось, что его рассказ не имеет никакого отношения ко мне, к моей сестре и отцу. Это была одна из тех ужасных историй, которых я немало слышал за последнее время. Но она не может иметь никакого отношения к нам.
Вера молча плакала, слушая Густава. Она сидела, закрыв лицо руками, и слезы текли меж ее сжатых пальцев.
– С тех пор, как закончилась война, я не переставал их искать, – заверил меня Густав.
– Но ведь кто-то должен что-то знать, – беспомощно возразил я.
– Один мой друг из министерства иностранных дел посоветовал отправиться на континент – в Польшу, Германию... Быть может, мы найдем их следы в каком-либо лагере... Немцы весьма пунктуальны, они всегда все записывали. Как раз завтра я собирался в Берлин.
– Мне будет спокойнее, если вы поедете вместе, – сказала Вера, глядя на нас туманными от слез глазами.
– Хорошо, но прежде... Короче говоря, я должен переговорить кое с кем, – сказал я. – С человеком из разведки; возможно, он сможет посоветовать, где искать.
Хотя, честно говоря, я понятия не имел, где может быть сейчас майор Уильямс.
Я вкратце рассказал, кто это такой, и что я служил под его командованием – не слишком, впрочем, раскрывая подробности.
На следующий день Густав отправился в Адмиралтейство вместе со мной. У него было немало знакомых среди тамошних чиновников, которые рассказали нам, как найти майора Уильямса. Нам повезло: он был в Берлине. Правда, теперь он стал полковником. Мы позвонили ему, и он ответил, что готов немедленно нас принять, так что мы сразу выехали в Берлин.
Полковник Уильямс постарел – или мне просто так показалось? В его каштановых волосах появились седые пряди, а в глазах поселилась печаль.
– Спасибо, что согласились принять меня, полковник, – сказал я, пожимая ему руку.
– Из чистого любопытства, – ответил он. – Моя работа основана на интересе к людям. Когда кто-то говорит, будто бы рад меня видеть, я спрашиваю себя, что ему на самом деле от меня нужно.
Густав в нескольких словах пересказал ему все, что удалось узнать, а я попросил о помощи.
Уильямс молча выслушал нас. Не могу сказать, чтобы история Густава произвела на него впечатление: во время войны подобное происходило сплошь и рядом. Тем не менее, он готов был протянуть нам руку помощи.
– Проклятые немцы обладают, по крайней мере, одним достоинством: они всегда тщательно фиксируют все свои действия. Так что имеются записи о том, кого и когда доставили в лагерь, кого отправили в газовые камеры... А еще мы нашли документы об ужасных опытах, которые они проводили на людях. Так что, если ваши родственники не погибли в Париже и их отправили в Польшу, Австрию или Германию, мы их найдем. Возможно, это займет какое-то время, так что наберитесь терпения. В российской зоне у меня есть один знакомый, капитан Борис Степанов. Он мог бы посмотреть записи в журналах лагерей, освобожденных Советской армией. Я ему позвоню и договорюсь о встрече, когда он сможет вас принять. Я тоже начну их искать.
– Скажите, сэр, в этих лагерях еще остались люди? – спросил я с опаской.
– Да, остались, – ответил он. – Красный Крест взял на себя заботу об этих несчастных и делает все, чтобы им помочь.
– Я хочу наведаться в Освенцим, Маутхаузен, Треблинку, – попросил я. – Хочу объездить все лагеря, куда их могли отправить.
– Не советую. Да, я понимаю, что вы воевали на фронте и убивали, но, если увидите эти лагеря... Поверьте, это настоящий ад!
– Вы можете помочь нам туда добраться? – настаивал я.
– Да, могу, но не знаю, стоит ли. В этом нет необходимости, мы можем искать вашу семью и из Берлина.
– Прошу вас...
– Сначала вам нужно встретиться с Борисом, а я посмотрю, что можно сделать. А там будет видно.
Прогулки по Берлину оставили у меня странное впечатление. Я вглядывался в лица немцев, пытаясь рассмотреть на них печать вины. Я видел голодных – истощенных стариков, молодых людей, исхудавших, словно тени, матерей семейств, из последних сил пытавшихся добыть кусок хлеба для своих детей... При других обстоятельствах эти эти лица вызвали бы у меня сочувствие. Но в те минуты... Нет, я не мог им простить, и мне не было дела, виновны или невиновны те люди, что попадались мне на пути. Тогда мне казалось, что все они виновны в том, что мир впал в то безумие, которое довело его до Холокоста.
Многие ли из них были против Гитлера? Многие ли рисковали жизнью, чтобы спасти тысячи других людей от смерти в газовых камерах? Я знаю, многие попытались бы их оправдать, сказать, что эти люди ни о чем не знали, но мне невыносимо было слышать подобные доводы. Не могли они быть настолько слепыми и глухими, чтобы не знать о том, что происходит в двух шагах от дома, чтобы не знать о тех зверствах, которые творили их мужья и сыновья. Все эти женщины с понурыми лицами несколько раньше восторженно приветствовали мерзавцев, убивших шесть миллионов евреев, и лица у них тогда были совсем другими.
– Я не могу здесь оставаться, – признался я Густаву.
Густав был добрее меня; он пытался меня убедить, что многие люди становятся трусами, когда речь идет о выживании, и нельзя требовать, чтобы все без исключения были героями, что основная масса людей сознательно или бессознательно стремится закрыть глаза и уши просто для того, чтобы выжить...
– Нет-нет, я вовсе не требую от них героизма; просто мне не дает покоя один вопрос: как можно жить, зная, что твое личное благополучие стоит на преступлениях? Что ни говори, а ты знаешь не хуже меня, что все эти люди – не такие уж невинные.
Густав по натуре был очень добрым человеком, а потому упорно не желал видеть зла в других. Просто не знаю, что бы я делал без него в те тяжелые дни, когда каждое встречное лицо казалось мне лицом убийцы.
Полковник Уильямс дал нам пропуска, так что нам не составило проблем проехать на территорию советского сектора в Берлине.
Борис Степанов принял нас в своем кабинете; он сидел за столом с грудой бумаг, за которыми его почти не было видно.
– Итак, вы ищете свою семью, – понимающе произнес он. – Ну что ж, сейчас все кого-то ищут: родителей, детей, сестер, братьев...
Мы рассказали ему все, что нам было известно, показали несколько старых фотографий, и он нас заверил, что обязательно позвонит, как только что-то узнает. Он оказался столь любезен, что даже предложил нам выпить.
Он показался нам хорошим человеком, и я даже почувствовал в нем родственную душу: ведь мы воевали против общего врага.
– Мы были первыми, кто освобождал эти лагеря смерти, – сказал он. – И я тоже побывал в одном из них.
Густав попросил рассказать об увиденном, и он пересказал свои впечатления о лагере Майданек, который находился в Люблине, в Польше.
– Когда нацисты поняли, что проиграли и мы вот-вот захватим лагерь, они попытались его уничтожить; они и в самом деле взорвали один из крематориев, но мы добрались до них гораздо быстрее, и они в спешке бежали, не успев загнать заключенных в газовые камеры.
Борис рассказал нам не только о том, что они обнаружили в Майданеке, но и пересказал впечатления страдальцев, освобожденных из Освенцима.
– Если ад действительно существует, то это он и есть, – сказал Борис, опрокидывая один за другим два стакана водки, словно она могла спасти его от пережитого ужаса. – Мужчины, похожие на мертвецов, поднявшихся из могил... Женщины... Никогда не забуду этих лиц, они до сих пор являются мне в кошмарных снах. Дети... У меня двое детей, и когда я увидел этих детишек, обреченных на смерть, у меня чуть не разорвалось сердце. Как люди могут совершать подобные зверства? На войне сталкиваешься с равным противником, либо ты его убьешь, либо он тебя, здесь хотя бы все ясно, но это... Я всего лишь крестьянин, но клянусь, никакая скотина не способна сотворить то, что делали эти нацисты.
Борис, огромный, как медведь, чуть не плакал, рассказывая нам о картинах того ада, который увидел в лагерях. Он даже перекрестился, хоть и считал себя атеистом; этот жест он перенял в раннем детстве от матери, которая верила, что он помогает отвратить зло.
В те дни многие районы Берлина лежали в руинах, превратившись в груды щебня. Война прошлась по всему городу своим железным сапогом. Однако хуже всего были даже не разрушения, а выражение безмерного горя, которое мы видели на лицах встречных берлинцев.
Однажды вечером, когда мы с Густавом прогуливались по Николайфиртель, направляясь в сторону реки Шпрее, к нам подошла совсем юная девушка: видимо, не больше пятнадцати или шестнадцати лет. Она предложила нам себя – это оказалась одна из тех несчастных, у кого не осталось другой возможности заработать на жизнь.
– Как тебя зовут? – спросил Густав.
– Зачем тебе это? – ответила она тусклым и усталым голосом. – Называй как хочешь.
– Почему ты этим занимаешься? – спросил я. – У тебя нет родных?
Она отвернулась, видя, что мы не собираемся воспользоваться ее предложением, а, значит, она не может рассчитывать получить столь необходимые ей деньги. Гордое молчание было последней границей ее достоинства. Она продавала свое тело, но не собиралась открывать нам свою душу, рассказывая о себе.
Густав протянул руку и вложил ей в ладонь несколько монет.
– Ступай домой, – сказал он. – Надеюсь, этого тебе хватит хотя бы на несколько дней.
Девушка сначала замешкалась, а потом решительно сжала в руке монеты и, слегка поклонившись, снова растворилась в речном тумане.
Эта сцена повергла нас в полное уныние, и мы в очередной раз прокляли Гитлера, отнявшего жизнь у стольких людей – пусть даже эти люди и кажутся внешне живыми, как эта несчастная девочка.
Через несколько дней нас вызвал полковник Уильямс и попросил сопровождать его на встречу с Борисом Степановым.
– У вас есть замечательный предлог, чтобы побывать в советском секторе, – сказал он нам.
Он проводил нас до кабинета Бориса, который нас уже ждал. На столе перед ним стояла бутылка водки.
– Я принес тебе настоящий шотландский виски, – сказал полковник, вручая Борису бутылку.
– Отлично, – ответил тот. – Сначала выпьем твой виски, а когда он кончится, будем пить мою водку.
Ни я, ни Густав не желали спорить с Борисом, но, несмотря на то, что мы еще не забыли, как у нас болели головы на следующий день после первого знакомства, не стали отказываться от водки. Борис выглядел щедрым и непосредственным человеком; казалось, он искренне не понимал, как можно отказываться от такого отличного предложения.
– У меня есть для вас новости, – произнес он после недолгого молчания, во время которого изучал какие-то бумаги. – Скверные новости. В декабре 1943 года Самуэля Цукера доставили в Освенцим и в тот же день отправили в газовую камеру. Он был больным стариком, и нацисты посчитали, что от него все равно не будет никакой пользы. Во Франции он побывал в двух лагерях: сначала в Дранси, через несколько дней его перевезли в Руалье, а оттуда прямым поездом отправили в Освенцим. Его везли вместе с двумя сотнями других евреев в вагоне для скота. Мне очень жаль, Изекииль.
Я не знал, что и сказать. Не мог двинуться с места. Мне необходимо было осмыслить, осознать слова Бориса, примириться с мыслью, что отец погиб в газовой камере после нескольких дней ада, проведенных в вагоне для скота, без еды и питья, где он вынужден был справлять нужду под себя, как и остальные заключенные, и вдыхать невыносимую вонь, чувствуя, как с каждой минутой все более утрачивает человеческий облик.
Я гнал прочь эти ужасные видения, одновременно стараясь хоть как-то свыкнуться с мыслью, что именно такой была судьба моего отца.
Ни Густав, ни полковник Уильямс не сказали ни единого слова – да и что они могли сказать? Голова у меня шла кругом; я все никак не мог примириться с неизбежным, признать, что отец действительно погиб в газовой камере. Я думал о маме: сможет ли она пережить это ужасное известие?
– Не может быть, – сказал я, все еще не в силах поверить.
Борис промолчал. Он посмотрел с серьезным взглядом и протянул стакан виски.
– Выпей, – приказал он, как если бы это было лекарство, которое должно смягчить мою боль.
Я не стал пить – просто не мог. Мне хотелось кричать во весь голос; в ту минуту я готов был придушить любого, кто попался бы под руку; мне хотелось выбежать на улицу и прокричать встречным немцам, что они убийцы, что все запятнаны кровью невинных, и никогда, никогда не смогут отмыться.
Да, я готов был обрушить на их головы самые страшные проклятия, чтобы грехи их пали на детей и внуков. Но не мог даже пошевелиться.
Рука Густава крепче сжала мое плечо, словно он хотел сказать, что моя боль – и его боль тоже.
– Проклятье! Почему, ну почему именно я должен сообщать вам ужасные новости! – воскликнул Борис, вновь наполняя стакан.
– Не стоит себя винить, Борис, – сказал полковник Уильямс.
– А ведь тем, кто творил эти злодейства, так и сойдет это с рук, – заявил Борис.
– Знаешь, если есть на свете справедливость, подонки ответят за свои преступления, – ответил Уильямс.
– Друг мой, неужели ты действительно веришь, что все виновные будут наказаны? Ничего подобного, в Нюрнберге судили лишь нескольких нацистов, и на этом дело закончилось. Если на свете и впрямь существует какая-то справедливость, то судить надо всю Германию. У всех руки в крови по локоть! – рявкнул Борис, ударив кулаком по столу.
– Но ведь есть немцы, которые воевали против Гитлера, – напомнил Уильямс.
– Сколько их было, тех немцев? – сердито возразил Борис. – С гулькин нос!
Я молча слушал их, по-прежнему не в силах произнести ни слова, хотя и желал больше всего на свете, чтобы Борис рассказал во всех подробностях, как погиб мой отец. В конце концов, я решился заговорить:
– А вы ведь знаете гораздо больше, чем говорите.
– Нет, больше я ничего не знаю, – ответил он. – Я спрашивал, быть может, после вашего отца остались какие-то вещи, но вы же знаете, у них все отбирали все, что имело хоть какую-то ценность. Только в книге учета я нашел запись о том, что в тот день, когда его привезли, у него вырвали два золотых зуба, а его самого в тот же день... Мне так жаль – клянусь, мне очень жаль...
Я пытался представить себе последние часы жизни отца. Тот миг, когда открылись двери вагона, в котором его везли несколько дней, в темноте и холоде, вместе с другими несчастными, а обращались с ними хуже, чем со скотиной.
Я видел, как он после темного вагона щурится, моргая от яркого света, терзаясь неизвестностью. Я видел его, как наяву, покрытого пылью, в мятом костюме, пропитанным насквозь все той же вонью; видел, как он помогает выбраться из вагона остальным заключенным. Я слышал крики нацистских солдат, которые приказывали им поскорее освобождать вагоны, прежде чем построить в шеренгу и сообщить о том, что их ждет. Немного погодя его вместе с другими затолкают в грузовик, чтобы доставить в самое сердце лагеря.
Возможно, среди них были доверчивые души, что пытались убеждать других: «Мы будем много работать, но выживем». Конечно, отец не разделял подобного оптимизма. Если не считать случая с Катей, Самуэль вообще не склонен был поддаваться сердечным порывам и тешить себя иллюзиями. Думаю, Самуэль каждую минуту ждал, что в одном из лагерей от него решат избавиться. Ведь с чего бы нацистам зря кормить бесполезного старика в возрасте за семьдесят, с бессильными руками и ослабевшим зрением? Какую боль он, должно быть, испытал, когда у него без всякого наркоза вырвали два золотых зуба. Но я не сомневался, что даже на пороге смерти отец старался сохранить достоинство.
Из комнаты, где у него вырвали зубы, его вместе с остальными мужчинами-заключенными, которых эти мерзавцы посчитали бесполезными и негодными, загнали в другое просторное помещение, где всех заставили раздеться. Он не успел даже ощутить стыд, оставшись голым перед таким количеством людей, как всех отправили в следующий большой зал, сказав, что они должны принять душ, чтобы смыть грязь после поезда.
Дверь закрылась, и люди уставились на потолок, где помещались устройства, похожие на обычный душ, вот только полилась из них не чистая вода, а смертоносный газ, вдыхая который они в страшных мучениях расставались с жизнью.
Отец упал рядом с другими трупами, его тело лежало там, пока эти гнусные подонки не сволокли всех, как будто это была обычная падаль, чтобы бросить в печь крематория, где они навсегда исчезли, обратившись в пепел и густой смрадный дым, которым был пронизан весь лагерь.
Так закончил свою жизнь мой отец, Самуэль Цукер, и таким же был конец шести миллионов других евреев. Мне хотелось спросить у Бориса и полковника Уильямса, как можно надеяться, что выжившие евреи когда-нибудь смогут простить Холокост, учитывая масштабы этого бедствия, и, главное, как можно думать, что мы сможем простить палачей?
