Текст книги "Стреляй, я уже мертв (ЛП)"

Автор книги: Хулия Наварро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

Пьер Бовуар был расстроен и обескуражен, когда услышал, что Ирина ничего ему не оставила: ведь как-никак она была его женой, пусть даже только формальной. А Михаилу казалось, что этого унижения еще мало для мужа Ирины; по его мнению, этот человек заслуживал куда более суровой кары.

Михаил получил в наследство все ее сбережения – а сумма оказалась весьма немаленькой – а также драгоценности, картины, богемский хрусталь и столовое серебро.

Прочитав письмо Ирины, Михаил не смог сдержать слез.

«Мой дорогой Михаил!

Я понимаю, что ты так и не смог ни понять, ни принять того, что я вышла замуж за месье Бовуара. Ты, наверное, считаешь меня эгоисткой, что я думаю лишь о своих удобствах. К сожалению, здесь ты прав. Я сама была бы рада полюбить Самуэля, как мечтала Мари; она думала, что так было бы лучше для всех нас. Но, так уж случилось, что в моей душе никогда не было к нему любви, и я не могу себя за это винить; тем не менее, я всегда была ему верным другом. Всегда ценила его доброту, щедрость, самоотверженность, его талант, и знаю, что настанет день, когда ты сможешь оценить его по достоинству.

Все имущество я оставляю тебе, потому что всегда считала тебя своим сыном, которого мне так хотелось иметь; порой мне казалось, что ты и есть мой сын. Я не знаю, когда и при каких обстоятельствах ты сможешь прочесть это письмо, но когда бы это ни случилось, ты должен знать, что я люблю тебя всем сердцем, и не было в моей жизни ни единого дня, когда бы я не вспомнила о тебе.

Твоя навеки

ИРИНА»

До Самуэля и Мириам донеслись сдавленные рыдания Михаила. Самуэль хотел было броситься к нему, но Мириам не пустила.

– Оставь его, – сказала она, когда они вышли из комнаты. – Он должен побыть один. Лучше прочти свое письмо: сдается мне, ты боишься его читать.

«Дорогой Самуэль!

Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет, но я не могу покинуть этот мир, не поблагодарив тебя за все, что ты сделал. Я столь многим тебе обязана! Я была обречена на страдания, а ты смог вернуть меня к жизни. Я знаю, что ты любил меня, но если бы ты знал, как я страдала, что могу любить тебя лишь как друга или брата. Ты, наверное, не раз задавался вопросом, чем вызвано подобное отношение к мужчинам.

Я не рассказала об этом даже Мари, и теперь жалею, потому что знаю, что она смогла бы мне помочь, посоветовать, залечить эту рану, которая никогда не переставала кровоточить. Помнишь, я говорила, что когда-то служила няней в той богатой семье, у Новиковых? Так вот, граф Новиков меня изнасиловал, а когда узнал о последствиях, еще и избил. После этого мне пришлось пережить аборт. Я так и не смогла до конца оправиться после всех этих кошмаров. Надеюсь, теперь ты сможешь меня понять. С тех пор мое сердце навсегда закрылось для мужчин и для любви. Сначала я чувствовала себя грязной и считала, что должна понести наказание за случившееся, а потом моя душа осталась навсегда выжженной. Все, кого я в жизни любила – это ты и Михаил, вы моя семья. Прошу тебя, позаботься о Михаиле. Он очень тебя любит, хотя и не желает этого показывать.

Мой дорогой Самуэль, я надеюсь, что теперь ты сможешь меня понять и простить.

Твоя

ИРИНА»

Он молча стоял, закрыв глаза, чувствуя глубокую боль в груди. Изо всех сил он старался сдержать слезы, но в конце концов они все равно прорвались наружу, хлынув потоком.

Эту ночь и Самуэль, и Михаил провели в одиночестве. Оба не желали никого видеть, и ни один из них не нашел в себе достаточно мужества, чтобы выйти из своей комнаты. Мириам все понимала без слов, поэтому попросила детей не шуметь, пока она готовит ужин. Даниэль ей помогал. В эти минуты она чувствовала особенную близость со своим старшим сыном. Оба они были чужими в этом мире кружевных гардин и фотографий в серебряных рамках. Они долго шептались, утешая друг друга. Даниэль признался, что хочет вернуться в Палестину, а Мириам пообещала, что они вернутся туда в самое ближайшее время: ведь после оглашения завещания их в Париже больше ничто не держало..

Однако Самуэль решил иначе.

– Мы сейчас не можем уехать, я должен решить, что нам делать с этим домом; раньше за ним присматривала Мари, потом – Ирина, а сейчас...

Мириам с досады закусила губу. Она уже давно хотела отсюда уехать; Самуэль обещал ей, что они обязательно вернутся домой, и просил задержаться в Париже всего лишь на две недели. Они с Даниэлем чувствовали себя здесь совершенно потерянными. Они совершенно не знали французского языка, а сам город казался таким огромным... Да, спору нет, он очень красив, но оказался совершенно негостеприимным. Она всегда считала, что Иерусалим – большой город; однако в сравнении с Парижем он показался бы не более чем большой деревней.

– Так оставайся, я поеду одна с детьми. И не волнуйся за нас, мой старший сын Даниэль уже взрослый.

– Я не хочу, чтобы ты уезжала, Мириам, я буду беспокоиться.

– Я хочу вернуться в Палестину, – сказала она. – Мне нужно поплакать на могиле матери. Ты должен понять.

– Останься хоть на неделю... Только на одну неделю, я обещаю...

Он попросил жену не только задержаться на неделю, но и сопровождать его на ужин в доме месье Шевалье – аптекаря, в лаборатории которого он работал во время своего прежнего пребывания в Париже, вскоре после смерти Мари.

– Он научил меня всему, что я знаю о фармакологии, и убедил, что химик вполне может быть хорошим фармацевтом. Я не могу его обидеть, отказавшись от приглашения. К тому же они очень хотят познакомиться с тобой, Мириам. Ты – моя жена и должна меня сопровождать.

Мириам удивилась, что Самуэль не разделяет ее горя. Казалось, ему совершенно нет дела до ее боли, которая до сих пор ее мучила, с тех пор как погибли родственники, а Юдифь тяжело заболела. Казалось, уехав из Палестины, Самуэль сжег за собой все мосты. Мириам уже давно хотела вернуться, однако настойчивость Самуэля, с которой он уговаривал ее остаться, заставила ее поверить – возможно, Самуэль понял, что любит ее сильнее, чем считал, и теперь таким образом в этом признается.

– Я попрошу Михаила, чтобы он прогулялся с вами по магазинам, – сказал Самуэль. – Боюсь, что одежда, к которой мы привыкли в Палестине, не слишком подходит для Парижа.

– Мне нравится моя одежда, хотя я понимаю, что она выглядит слишком скромной по сравнению с тем, что носят здешние дамы; но я – это я, и не хочу быть другой, – заявила Мириам.

– Я люблю тебя, Мириам, такой как есть, и прошу быть терпеливой.

– Дети уже вконец измучились, сидя в четырех стенах, им нужен свежий воздух...

– Я уже говорил с консьержкой, и она рекомендовала свою племянницу, она будет помогать по хозяйству и присматривать за детьми. Ее зовут Аньес, и если ты не против, она придет завтра с утра. Меня заверили, что эта девушка – превосходная экономка и няня.

– Дети не понимают по-французски...

– Они могут его выучить...

Михаил не желал понимать, как Самуэль может развлекаться, зная, что Ирины больше нет, и наотрез отказался сопровождать их на ужин.

Мириам по этому случаю купила себе строгое платье из черного шелка, но как ни уговаривал ее Самуэль, категорически отказалась идти в парикмахерскую, чтобы сделать прическу. Она еще оплакивала свою мать, и ей казалось настоящим предательством в такое время переступить порог столь суетного места, как парикмахерская.

Месье Шевалье выглядел постаревшим. После смерти жены, скончавшейся два года назад, его жизнь утратила смысл. Детей у них не было, и они с женой были друг для друга всем. Одиночество стало для него совершенно непереносимым, и, если бы не чувство ответственности перед сотрудниками, он давно бы закрыл лабораторию.

Среди приглашенных был и Давид Перец, сын Бенедикта Переца, торговца и друга дедушки Самуэля, который столько помогал ему в прошлом, сначала – открыв путь в Палестину, а позднее – устроив на работу к месье Шевалье. Самуэль извинился перед Давидом за то, что не смог приехать на похороны его отца. Известие о его смерти дошло до Самуэля лишь в бурные дни Наби-Муса.

Однако его ждал еще один сюрприз, который приготовили месье Шевалье и Давид Перец. Когда Самуэль представлял Мириам своих старых друзей, вдруг донесся женский смех, который показался очень знакомым. Не сдержав любопытства, Самуэль обернулся.

– Катя! – воскликнул он, не веря своим глазам.

– Самуэль! Бог мой, это и в самом деле ты! Ты здесь!

Они горячо обнялись прямо на глазах у остолбеневшей Мириам, даже не заметив, какими взглядами обменялись при этом месье Шевалье и Давид Перец.

Они не в силах были ни оторваться друг от друга, ни сдержать слез радости. Для Самуэля Катя Гольданская была самым лучшим воспоминанием из прошлого; глядя на нее, он видел старого учителя Густава Гольданского, своего друга Константина и потерянную жизнь в Санкт-Петербурге.

– Ты совсем не изменилась, – сказал Самуэль по-русски, не сводя глаз с Кати Гольданской.

– Бессовестный лжец! – ответила она без тени жеманного кокетства. – Как я могла не измениться? Или ты считаешь, что годы прошли мимо, не оставив следов?

Но Самуэль по-прежнему видел в ней ту Катю, какую помнил – элегантную молодую графиню со светлыми шелковистыми локонами и голубыми глазами, ясными и чистыми, с фарфоровой кожей, прелестную, как и в те далекие дни, когда она была ребенком. Возраст пошел ей лишь на пользу, добавив утонченной элегантности. Катя была на несколько лет моложе его – сейчас ей, должно быть, около пятидесяти.

Мириам смотрела на них в полной растерянности. Эта женщина, казалось, сошла с картины, она выглядела совершенно неземным существом. Мириам сразу догадалась, кто она такая. Самуэль много рассказывал ей о Константине и Кате, но она даже не подозревала, что Катя настолько красива. На какой-то миг ей захотелось выбежать прочь из гостиной. Она была всего лишь простолюдинкой... Там, в Иерусалиме, это им не мешало, но здесь, в этой роскошной гостиной... Она ощущала на себе недружелюбные взгляды, какие украдкой бросали на нее дамы, разглядывая слишком скромное платье и небрежно забранные в пучок на затылке волосы.

– А это, должно быть, Мириам? – осведомилась Катя, рассматривая его жену и обнимая ее.

– Лучше говори по-английски, – предупредил Самуэль.

Остаток вечера они провели в воспоминаниях о прошлом и рассказах о нынешней своей жизни, несмотря на то, что каждый имел некоторое представление о жизни другого, ведь Константин и Самуэль все эти годы переписывались. С английского языка они перешли на французский, а с французского – на русский, на родной язык, на котором произнесли первые слова, на котором любили, радовались и горевали.

– Мой брат сейчас в Лондоне. Он очень хочет приехать, но ему нужно заключить очень важную сделку, – объяснила Катя. – Он приедет через несколько дней. Он очень просил тебя задержаться, говорил, что ты не можешь уехать, не повидавшись с ним. К тому же, ты ведь еще не знаком с его женой Верой и сыном Густавом. Да-да, его крестили этим именем, в честь нашего деда.

Когда гости разошлись, Самуэль проводил Катю до дома ее друзей, у которых она гостила, вырвав у нее согласие завтра пообедать вместе.

Встреча с Катей так взволновала его, что он даже не заметил, как неловко чувствуют себя Мириам и Даниэль. Юноша промолчал весь вечер: он ни слова не понимал по-французски и чувствовал себя совершенно чужим в этой среде, где для каждого блюда полагалось пользоваться особой вилкой, а дамы были так сильно надушены, что от ароматов у него кружилась голова.

Вечером он снова начала приставать к Мириам:

– Мама, я хочу вернуться в Палестину!

– Мы нужны Самуэлю, – ответила она. – Вернемся, как только он решит все вопросы. Я тебе обещаю.

Самуэль, со своей стороны, очень нервничал и просил Мириам приложить все усилия, чтобы Катя чувствовала себя в их доме как можно уютнее.

– Она привыкла иметь все самое лучшее, – говорил он. – Надеюсь, племянница консьержки прилично готовит?

– Не так важно, как она готовит, – заверила его Мириам. – Главное, чтобы мы могли собираться все вместе за одним столом.

Михаил едва помнил Катю, но был рад поговорить с человеком из прошлого – того безмятежного прошлого, где он был счастлив, где был жив его отец.

Катя и Самуэль начали вспоминать разные смешные случаи из детства, когда они вместе играли.

– На самом деле они с Константином часто бросали меня одну в детской, – жаловалась Катя. – И никогда ничего мне не рассказывали. Я была им нужна, только когда надо было отвлечь нашу фройляйн, чтобы они могли осуществить какую-нибудь очередную проказу.

– Вчера ты сказала, что вы переехали жить в Лондон. Почему? – спросил Самуэль.

– Потому что жить в России после революции очень нелегко, – ответила Катя. – У нас есть три совершенно непростительных греха: мы богаты, знатны и наполовину евреи.

– Но ведь революция обещала положить конец розни между людьми. Религия перестанет быть важной... – начал Самуэль, но Катя не дала ему продолжить.

– Это вы с братом так считали, но на самом деле, увы, этого не случилось. Константин не хотел тебя расстраивать, поэтому далеко не все рассказывал в письмах... Мы много страдали, Самуэль, ты даже не представляешь, как мы страдали, а больше всех – бабушка. Казалось, мир вокруг рушится, хотя Константин и пытался нас защитить... Однажды утром к нам в дом явились несколько членов Петербургского Совета. Их послал комиссар по имени Феликс Суров. Они смотрели на нас как на ворье. Нам объявили, что частная собственность упразднена, и наш дом нам больше не принадлежит. Короче говоря, дом разделили между двадцатью другими семьями. Бабушка пыталась возражать... бедняжка! Наш дом внезапно наводнили все эти люди. О, если бы ты их видел, Самуэль! Я не виню их – нет, ни в чем не виню, но как же мы их ненавидели! Я помню, как одна женщина заявила бабушке: «Вот так особнячок! Неплохо живут баре: кругом сплошной шелк и золото!» С этими словами она сбросила со стола на пол бабушкины фарфоровые статуэтки. Потом началось какое-то безумие. Они топтали ногами яйца Фаберже, которые подарил ей дед, срывали со стен картины, заявив, что эта мазня годится лишь на топливо. Бабушка дрожала, как в лихорадке, но сохраняла достоинство.

Кое-кто из слуг попытались заступиться, сказав, что мы всегда к ним хорошо относились, но это лишь разозлило Сурова, который был у них главным. Этот человек делал все, чтобы нас унизить, называл врагами народа и говорил, что мы должны заплатить жизнью за все страдания, которые ему причинили. Веру, жена Константина, трясло.

Она ждала ребенка и очень боялась гнева этого человека. Я попросила брата с ними не спорить. Нам пришлось привыкать к новой жизни, иначе мы бы погибли. Не хочу тебя обманывать, это оказалось совсем непросто. Наша жизнь превратилась в ад. Иван... Ты помнишь Ивана, нашего кучера? Хороший человек, очень преданный нашей семье. Он приютил нас в своей каморке рядом с конюшней. Это он тогда помог вам с Ириной и Михаилом бежать... Так вот, Иван был знаком с этим Суровым, тот был учителем его внуков. Охранка в свое время арестовала его за участие в революционной деятельности, и он выжил лишь чудом. Иван всегда приходил к нам на помощь, когда Феликс Суров нас оскорблял, но тот снова и снова называл нас контрреволюционерами за то, что мы несогласны с его методами.

Глаза Кати потемнели при воспоминании обо всех этих ужасах. Михаил неотрывно смотрел на нее, еле сдерживая возмущение.

– Хочешь сказать, что те, кто устроил революцию, вели себя, как настоящие подонки? – спросил Самуэль.

Катя помедлила несколько секунд, стараясь подобрать слова, которые могли бы хоть немного смягчить гнев Михаила.

– Я не собираюсь защищать нашего последнего царя, он этого не заслуживает, – сказала она. – Как, впрочем, и его предшественников, которых совершенно не заботило, как живут простые люди; они предпочитали видеть в них своих слуг, а не граждан. Они могли бы вести себя, как их немецкие или британские кузены, но и этого не делали; они не в состоянии были понять, что несправедливость не может длиться вечно. Народ ненавидел царскую семью, ненавидел дворян, ненавидел буржуазию, ненавидел всех тех, кто смотрел на них свысока, пока простые люди едва сводили концы с концами, чтобы прокормить детей.

Катя пристально взглянула на Михаила, прежде чем продолжить.

– Я знаю, что твой отец, Юрий, был революционером, а мой брат и Самуэль сочувствовали социалистам, потому что ни один человек, у которого есть сердце, не сможет терпеть подобной несправедливости. Я сама никогда не имела дела с революционерами, как мой брат, но считала, что Россия нуждается в переменах, я так надеялась, что царь сможет провести реформы, что у нас будет парламент, где станут обсуждать проблемы народа... И ведь не было необходимости придумывать что-то новое, перед глазами была британская модель.

– Я никогда не поверю, что революционеры могли вести себя, как палачи, – не сдавался Михаил.

– После гражданской войны Россия совершенно обескровлена. Красная армия, Белая армия... Именно те, кто делал революцию, и творили потом самые страшные злодейства. После революции в России творился все тот же кошмар, что и при царе, и даже хуже, – последние слова Катя почти выкрикнула Михаилу в лицо, пронзая его полным ярости взглядом.

– Неужели ты настолько наивна, что всерьез веришь, что эти надменные аристократы, эта каста господ во главе с царской семьей, подмявшая под себя Россию, вдруг начнут делать реверансы перед простым народом и признаются, что на протяжении долгих веков бессовестно его обирала?– повысил голос Михаил. – Ты в самом деле думаешь, что они захотели бы с кем-то делиться властью? Да ни за что на свете. Кому-то надо было начать, и это сделали мы. Такие люди, как мой отец, отдавали свои жизни, чтобы поднять Россию с колен. Стоит ли жить, зная, что до последнего часа останешься рабом?

– Дедушка и бабушка с детства внушали нам, что нужно уважать других, – спокойно ответила Катя. – Они никогда бы не позволили нам с Константином вообразить, будто мы чем-то лучше остальных только потому, что родились в дворянской семье. А бабушка всегда с большим уважением относилась к прислуге.

– Согласен, вы были лучше прочих, – признал Михаил. – Но почему вы должны были иметь какие-то особенные привилегии, пока у других не было ничего? Тебе стоило бы съездить в Палестину и посмотреть, как мы, евреи, там живем. Да и пожить в кибуце тоже бы не помешало... У нас нет никакой частной собственности, все общее, и никто не вправе что-то решать без согласия остальных. Кухня, еда – все общее, дети растут вместе. И знаешь, кто создал это чудо равенства? Русские евреи – люди, которые думали так же, как мой отец. Да, это нелегко – жить в кибуце, это по силам только лучшим людям, тем, кто действительно верит, что все люди равны, и никто не должен иметь больше других.

– Да равенство – это чудесный сон. Но скажи, Михаил: считают ли русские социалисты в Палестине, что все вокруг должны жить так же, как они? Бросают ли в тюрьмы тех, кто с ними не согласен? Убивают ли тех, кто пытается сопротивляться? Обязательно ли в Палестине быть коммунистом? Так вот, наши революционеры устроили в стране настоящий террор. Они утверждают, что действуют на благо народа, только у самого народа не потрудились спросить, как он хочет жить, – закончила Катя, не собираясь уступать Михаилу.

Самуэль сжал Катину руку и попросил продолжить рассказ.

– Бабушка умерла от сердечного приступа. Она не смогла пережить горя, когда Константин с женой потеряли ребенка. Девочка родилась преждевременно и была очень слабенькой. Вера была больна, молока не было. Мы с Константином делали все возможное, чтобы раздобыть молоко, но нам не всегда удавалось. Мы продали почти все, чтобы достать молока для девочки, но даже будь у нас все деньги мира, нам не всегда удавалось найти молоко. Девочка заболела и умерла на руках у Константина... Вера от горя чуть не лишилась рассудка, она винила себя, что родила на два месяца раньше срока, и за то, что у нее нет молока. Бабушка была просто убита горем. Я благодарю Бога за то, что она умерла во сне; врач сказал, что она совсем не страдала.

С этой минуты Константин решил, что мы должны покинуть Россию. У нас отняли всё: дом в Санкт-Петербурге, летний дом в Ялте... Правда, бабушке удалось сохранить кое-какие драгоценности. Мы передали их Ивану, нашему кучеру, который спрятал их в сарае вместе с несколькими картинами, которые Константин вынул из рам и аккуратно свернул. Мы смогли также спасти документы, подтверждающие наши права на счета в английском и швейцарском банках, которые открыл еще дед. Правда, мы не знали, сколько там денег, но молили Бога, чтобы их оказалось достаточно для того, чтобы начать новую жизнь.

Бабушкины драгоценности очень нам пригодились: с их помощью мы смогли подкупить таможенников и выехать в Швецию, а оттуда – в Англию. Это был очень нелегкий путь; кому как не тебе это знать, ведь тебе и самому в свое время довелось его совершить. А у нас еще и Вера была больна и не хотела жить после смерти дочки.

Мы переоделись крестьянами, чтобы скрыться от погони, но все равно слишком многие догадывались, кто мы такие. Мы остановились в одной деревушке недалеко от границы. Там мы нарвались на отряд революционеров, которым мы чем-то не понравились. Слава Богу, они не догадались, что мы везем драгоценности: мы их зашили в подол пальто. Видимо, где-то неподалеку располагались части Белой армии, возле границы постоянно шли бои.

Нас собирались отвезти под конвоем обратно в Санкт-Петербург, но, к счастью, той же ночью белые атаковали деревушку, и в суматохе нам удалось бежать... Видел бы ты, как мы бежали сквозь пургу, пока не добрались до леса, где нам удалось спрятаться. Константин подгонял, не давал передохнуть ни минуты. Потом Вера потеряла сознание, и брат взвалил ее на плечи, как мешок, но так и не позволил остановиться. Я плакала, говорила, что нужно передохнуть, оказать помощь Вере. Я боялась, что она умрет... Но он словно не слышал. Все шел и шел, и именно это больше всего меня пугало. Порой он спотыкался, даже падал, роняя Веру в снег, но тут же снова вставал, взваливал ее на спину и продолжал идти.

Мы провели в лесу несколько дней, дрожа от страха, что красноармейцы могут найти нас в любую минуту... Однако Бог сжалился над нами, и однажды вечером мы встретили охотников, которые оказались дружелюбными. Так мы узнали, что добрались до Швеции.

Мириам и Даниэль не знали русского языка и не понимали, о чем говорит Катя. Она внезапно перешла с английского на этот незнакомый язык, ибо лишь на нем могла передать всю ту боль, которую ей довелось пережить. Потом несколько секунд все молчали, после чего Самуэль и Михаил вновь заговорили – и тоже на русском. Мириам встала и вышла из гостиной. Она поняла, что они с Даниэлем здесь лишние, что воспоминания о прошлом принадлежат лишь тем троим.

Потом, правда, Самуэль рассказал все, что узнал от Кати о бегстве из Санкт-Петербурга в Лондон, где они теперь жили.

Константин с удивлением узнал, что на счетах его деда в швейцарских и английских банках денег оказалось не так уж много, но все же достаточно, чтобы вести достойную жизнь.

Они сняли дом в Кенсингтоне. Не слишком большой, но все трое чувствовали себя там уютно. Они даже смогли нанять прислугу – мать и дочь, одна оказалась превосходной поварихой, а другая – горничной. Вера и Катя отговаривали Константина от этого шага, не желая транжирить деньги, которые могли бы пригодиться, но тот не желал, чтобы жена и сестра сами занимались стряпней и уборкой.

По совету старых друзей Константину удалось удачно вложить деньги, и теперь они жили на проценты с этих вложений.

– Мы живем очень просто, – объясняла Катя. – Но у нас достаточно средств, чтобы ни в чем не нуждаться.

Катя понимала, насколько трудно было Вере приспособиться к новой жизни. Ее родители принадлежали к старинному дворянскому роду, детство и юность она провела при дворе. Однако Вера никогда не жаловалась и приняла перемены с достоинством. Она любила Константина и не представляла себе жизни без него; так же, как и Катя, она прилагала все усилия, чтобы не доставлять ему лишних хлопот.

Как утверждала Катя, Лондон был еще более космополитичен, чем Санкт-Петербург. Так что они там освоились очень быстро и даже были весьма радушно приняты в доме Вериного дяди, женатого на английской аристократке.

Теперь Катя поглощала все время Самуэля. Они вместе обедали, он сопровождал ее в Оперу, они вместе наносили визиты друзьям, таким же русским изгнанникам. Мириам далеко не всегда к ним присоединялась. Она чувствовала себя лишней в их компании; ей казалось, что она становится чужой для Самуэля, и что он тоже становится чужим.

– Завтра приезжает Константин, – сообщил он однажды Мириам. – Я с нетерпением жду встречи. Он тебе понравится. Именно он и есть настоящий аристократ, а вовсе не те щеголи, которых ты видишь вокруг.

И Мириам действительно с первой встречи прониклась к нему симпатией. Константин оказался еще красивее, чем она представляла, а, главное, вел себя с ней, как истинный джентльмен, заставляя ее чувствовать себя настоящей принцессой.

Константин сразу же потребовал, чтобы в присутствии Мириам и Даниэля все говорили только по-английски, и даже отказался отвечать, когда Катя и Самуэль, сами того не замечая, перешли на русский язык.

– Где ваши манеры? – упрекнул Константин. – Вы же видите, Мириам нас не понимает, и, поскольку все мы знаем английский язык, то должны говорить только по-английски.

После его приезда Мириам стала охотнее бывать в домах русских аристократов, бежавших от революции. В обществе Константина она не чувствовала себя чужой. Он всегда был неизменно внимателен к Мириам и относился к ней так сердечно, словно она была его родной сестрой.

Если бы она не любила Самуэля, то, наверное, влюбилась бы в Константина; она гнала прочь эти мысли, поскольку ей очень нравилась Вера, хоть она и удивлялась, как такой блистательный человек, как Константин, мог влюбиться в подобную женщину – слишком хрупкую и, если честно, не такую уж и красивую. Среднего роста, очень худенькая, с каштановыми волосами и карими глазами, Вера едва ли могла бы привлечь внимание, если бы не благородная осанка и шелковое платье.

Мириам очень робела перед ней, остро переживая свое ничтожество, несмотря на то, что Вера всегда вела себя корректно и внимательно, как и ее муж.

Что касается русских дворян, бежавших от русской революции и теперь пытающихся обрести во Франции новую родину, которых Мириам встречала на приемах, то все они, за исключением Константина и Веры, казались ей невыносимо скучными.

Самуэль и Константин представили Мириам князьям и графам, носителям громких фамилий; те держались так, словно по-прежнему вращались при дворе, хотя многие теперь вынуждены были вести куда более скромную жизнь, чем прежде могли себе представить. Многие из этих изгнанников вынуждены были искать работу, чтобы выжить, и лишь эти приемы, на которые они являлись одетыми в лучшие наряды, ненадолго позволяли окунуться в былые времена.

Мириам недоумевала, видя, какие надменные взгляды бросают на нее эти разорившиеся аристократы. Она понимала, что они считают ее вульгарной. Когда ее расспрашивали о жизни в Палестине, она начинала рассказывать о Хевроне, о своей крестьянской семье, о тех временах, когда она вместе с другими детьми пасла коз. Она гордилась своей жизнью и ни за что не согласилась бы поменять ее на другую.

– Ты гораздо красивее, чем все эти княгини вместе взятые, – убеждал ее Михаил, который сразу почувствовал инстинктивную неприязнь ко всем друзьям Кати и Константина.

Но несмотря на это, они все равно продолжали посещать приемы, на которые их водил Самуэль. Присутствие Михаила было для Мириам большим утешением. Ее забавляло, когда он начинал страстно восхвалять революцию, раздражая и заводя всех присутствующих. Он говорил, что большевистская революция была необходима, поскольку царь и дворяне оказались неспособны удовлетворить нужды русского народа.

– Мы были рабами, а теперь стали гражданами, – серьезно заявил он. – Вот только для этого понадобилась революция.

Эмигранты по-настоящему недоумевали, как может говорить подобные вещи молодой человек из окружения Гольданских. Напрасно они пытались ему объяснить, что если целью революции действительно была всеобщая свобода и справедливость, как утверждали большевики, то цели своей они не достигли, поскольку народ так и не получил ни того, ни другого.

Прошло уже два месяца со дня их приезда в Париж, и Даниэль все настойчивее требовал, чтобы мать вернулась в Палестину. Несмотря на свои несомненные успехи во французском языке, Даниэль не видел смысла дальше оставаться в Париже. Он скучал по лаборатории, скучал даже по Натаниэлю, с которым вечно ссорился; старик очень сердился, когда парнишка без спросу брал инвентарь, чтобы попытаться приготовить какое-нибудь новое лекарство собственного изобретения.

Даниэль так настаивал, что в конце концов Мириам снова завела с Самуэлем разговор о возвращении в Палестину.

– Константин, Вера и Катя завтра уезжают в Лондон, да и ты уже привел в порядок свои дела, – сказала она. – Нам пора возвращаться. К тому же у нас почти не остается времени для детей. Ты не заметил, как выросла Далида? Вся одежда стала ей мала, да и Изекиилю, кстати, тоже. Но все же они еще очень малы, и им нужен дом.

– Вы здесь дома, это и ваш дом, – проворчал Самуэль.

– Это твой дом, а не наш.

– Как ты можешь так говорить? – возмутился Самуэль. – Ты – моя жена, Далида и Изекииль – мои дети, и все, что принадлежит мне, принадлежит и вам. Детям намного лучше в Париже, чем там. Ты ведь и сама заметила, как бойко Изекиль и Далида стали говорить по-французски.

– Ты дал мне слово, Самуэль...

– Ты права, но я еще раз прошу тебя набраться терпения. Я тебе этого не говорил, но собираюсь начать совместное дело с Константином.

Мириам замолчала, расстроившись от услышанного.

– Ты ведь знаешь, что во время своего пребывания в Париже я работал в лаборатории месье Шевалье? Так вот, этот славный человек уже очень стар, а детей у него нет. Он решил продать мне свой бизнес. Лаборатория в отличном состоянии, и цену он предлагает очень хорошую. Таким образом, мы вместе с Константином могли бы продавать лекарства за рубеж. У месье Шевалье есть парочка золотых патентов... Ну, что ты об этом скажешь?

– Я не понимаю, что ты хочешь сказать, – пролепетала Мириам, чувствуя, как спазмы скрутили желудок.

– Почему бы нам не остаться в Париже? – продолжал Самуэль. – Нет, я не хочу сказать, что мы останемся здесь навсегда, но хотя бы на какое-то время. Ты же знаешь, у меня достаточно денег, чтобы мы могли жить, ни в чем не нуждаясь, и если я часть средств вложу в лабораторию... Полагаю, что я мог бы отсылать в Палестину кое-какие медикаменты, изготовленные в лаборатории месье Шевалье.