Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)

Я охотно верил, что Гарри Голдхендлер вполне способен писать очень неплохие пьесы, киносценарии, романы или что угодно еще, если только он сумеет выскочить из беличьего колеса радиобизнеса. Он явно рассчитывал на доход от клебановских приисков, хотя мне он об этом не сказал. И я действительно мог быть ему в помощь: со мной он мог бы обсуждать написанное.

Но если я умел писать смешно, то только благодаря той тренировке, которую я получил здесь же, у Голдхендлера. В сумасшедшем голдхендлеровском цирке я все больше чувствовал себя ни к селу ни к городу. Я был уже не наивный Виконт до Браж, я стал на три года старше, и мне все больше хотелось вернуться в университет. Но Бобби была права – я любил Голдхендлера, а работать с ним над серьезной пьесой для бродвейского театра – уф! Я подошел и протянул ему руку:

– Шеф, я подумаю об этом. И это замечательно, что вы хотите меня в соавторы.

– Мы всех их разнесем к ебеной матери! – воскликнул он. Отложив сигару, он потряс мне руку обеими руками и засмеялся – точно как засмеялся папа, когда я сказал, что возвращаюсь домой. – Мы покажем им, где раки зимуют, и заработаем кучу денег.

* * *

Наши с Бобби отношения оставались прежними. Мы катались верхом в Центральном парке, ездили танцевать в гарлемские дансинги, подолгу гуляли по пустынным пляжам на Кони-Айленде. Всегда находилось еще что-то, что нам хотелось бы делать. И мы больше не теряли головы, не бесились. Мы знали друг друга. Мы знали, что делаем.

– Можно мне как-нибудь посмотреть на сына твоей сестры? – спросила однажды Бобби.

– На Шермана? – я секунду поколебался. – Почему бы и нет? Когда угодно.

– Мне неудобно навязываться. Я просто хотела бы на него посмотреть. Он похож на тебя?

Таким образом, мне пришлось исповедоваться своей сестре Ли и Берни Куперману, что я все еще встречаюсь с Бобби. Их это известие отнюдь не поразило. Ли ничтоже сумняшеся провела нас в детскую, где лежал Шерман, весь в голубом, вертя в ручонках игрушечную обезьянку. Бобби заплакала. Ли ее обняла.

– Он такой хорошенький! – сказала Бобби, вытирая глаза. – Прости!

– Он вовсе не выглядит таким хорошеньким, – заявила Ли, хотя сама чуть ли не лопалась от гордости, – когда он будит меня в три часа утра.

– Ради такого малыша я была бы готова и вовсе не спать, – сказала Бобби.

Нас пригласили к ужину, и хотя Ли и Берни не видели Бобби уже добрых два года, это очень напоминало семейный ужин близких людей. Когда пришло время кормить Шермана, пока Ли грела бутылочку, она дала Бобби подержать младенца, который, предвкушая трапезу, уже начал требовательно орать. Хотя в течение всего вечера я чувствовал себя крайне неловко, чтобы не сказать – паршиво, вид Бобби с Шерманом на руках расстроил меня больше всего. Был конец апреля. Я уже снова подал заявление на юридический факультет. Кончалась определенная эра моей жизни – эра Голдхендлера и Бобби Уэбб, – но я все еще продолжал цепляться за них обоих. А почему бы и нет? Почему бы и нет? Бобби Уэбб была красивая, добрая женщина, я ее любил и я знал ее так же хорошо, как самого себя. Плохое время в наших отношениях уже изгладилось из моей памяти. Теперь она вела себя идеально. Голдхендлеровские деньги дадут мне возможность безбедно существовать даже с семьей, если я ею обзаведусь. Бобби не очень умна и не очень образованна? Не еврейка? И существовал на свете человек, который лично знаком с Эйнштейном? Наплевать! Почему бы и нет, в конце концов?

Когда мы ушли от Ли, стояла теплая, мягкая погода. В сумерках мы прошли сквозь Центральный парк. В те годы это было еще не опасно. Мы сели на скамейку у пруда, под фонарем. Вечер был такой тихий, что в воде отражалась светящаяся вывеска «Апрельского дома».

– Может, поженимся? – спросил я.

Она долго не отвечала, глядя на меня своими большими глазами, искрившимися в свете фонаря. Наконец она сказала:

– А как насчет твоей веры?

– Разве ты не могла бы в нее перейти?

– Ты этого хочешь, Дэвид?

– Может быть, да.

– Для меня это просто удар в солнечное сплетение, – сказала она и поцеловала меня. – Это чудесно, что ты это сказал. Но я не буду ловить тебя на слове. Давай немного подумаем об этом. Спешить некуда.

На следующее утро я проснулся от телефонного звонка. Я сразу же, хоть и был со сна, вспомнил, что вчера я – как это ни невероятно – сделал Бобби предложение, и мне нужно бы как можно скорее поговорить с папой. Когда я поднимал телефонную трубку, в голове у меня все еще был сумбур. Как мне ему это объяснить? Какие найти слова? И как он это воспримет?

Звонил Бойд.

– Голдхендлер умер, – сказал он.

Глава 84
Воздушный мост

В полете с базы Лажес, Азорские острова, в аэропорт Лод, Израиль.

14 октября 1973 года

Я пишу это в помещении для экипажа самолета «Галакси С-5А», который летит на восток где-то над Средиземным морем. Этот бробдингнеговский транспортный самолет Командования военно-транспортной авиации – самая крупная летающая машина в мире. Его грузовой отсек выглядит как отрезанный кусок автомобильного туннеля под Гудзоном, с покатыми стенками и двумя рядами лампочек, исчезающими вдали. Этот отсек сейчас наполнен танками, артиллерийскими орудиями и боеприпасами, да и этажом выше, в отсеке для личного состава, тоже полно разнообразного вооружения и боеприпасов. На Азорские острова я прилетел из Америки на другом «Галакси С-5», но тот самолет до сих пор все еще стоит там на аэродроме из-за какой-то технической неисправности. Жаль, что мне пришлось расстаться с его пилотом – разговорчивым подполковником из Огайо. Он пригласил меня в кабину, посадил на откидное кресло и всю дорогу через Атлантический океан развлекал меня беседой, так что время прошло незаметно.

Но этот пилот – человек гораздо более сдержанный, он ведет себя строго официально, потому что сейчас мы летим в тревожную неизвестность. Все западноевропейские союзники Соединенных Штатов отказались разрешить полет над своей территорией американским самолетам, доставляющим оружие Израилю. Поэтому наши самолеты вынуждены лететь над Гибралтарским проливом, а дальше – по ломаной линии в центре Средиземного моря, между южноевропейским и североафриканским воздушным пространством. Наш «С-5А», на котором я лечу, – первый самолет, осваивающий этот курс. На протяжении шестисот миль мы должны лететь в пределах дальности действия ливийских психопатов и египетской авиации с ее «МИГами». В опасных местах нас должны охранять истребители сопровождения. Но сейчас мы пока летим в одиночестве. Встреча в воздухе над морем – это дело довольно неверное, как я хорошо помню по собственному военному опыту.

Но какой же все-таки страх и ужас охватил Европу! Все впали в панику. Советский Союз открыл воздушный мост и, не таясь, начал перебрасывать горы оружия Египту и Сирии. Всему миру это известно. И тем не менее западноевропейские страны, крупные и мелкие, не разрешили американским самолетам с грузом оружия для Израиля даже приземляться для заправки. Едва лишь арабы громко произнесли слово «нефть», у всей Европы душа ушла в пятки. Но кому еще арабам продавать нефть, как не Европе или Америке? У кого еще есть деньги эту нефть покупать? Советские рубли – это всего лишь раскрашенная туалетная бумага, не стоящая медной полушки нигде, кроме тех стран, где людей заставляют ими пользоваться. Подумать только, что Англия, Франция, Италия, Германия, Австрия, Греция, да и Испания с Португалией – великие центры западной цивилизации, из которых иные еще недавно были властелинами мира, – обмерли от страха, как запуганные старушки, едва на них прикрикнули шейхи, только что слезшие с верблюдов. До тех пор, пока Португалия в последнюю минуту не смягчилась, разрешив нам посадку на Азорских островах, командование ВВС лихорадочно разрабатывало отчаянный план дозаправки самолетов в воздухе над Атлантическим океаном. Мой разговорчивый подполковник вылетел первым, потому что он – один из трех пилотов «С-5», умеющих дозаправляться топливом в полете. Пока еще этот гигантский самолет никогда такой операции не производил.

До Тель-Авива еще шесть тревожных часов. Я нервничаю больше, чем когда я летал на бомбежки Германии и Италии. Может быть, это потому, что сейчас я пассажир, которому в полете нечего делать, да и нервы у меня не те, что были тогда; они после этого еще тридцать лет трепались и изнашивались. Может быть, я смогу убить время, если пока опишу то, что произошло после того, как я вернулся из Иерусалима. Заснуть я все равно не смогу; не сидеть же мне шесть часов сложа руки, ожидая зенитного огня, пока этот летучий Голиаф огибает воздушное пространство европейских стран, приближаясь к зоне военных действий.

* * *

Я прилетел в Вашингтон в одиннадцать вечера, в проливной дождь. Ключа от дома у меня не было. Джен высунула голову в окно, чтобы посмотреть, кто это на ночь глядя стучит в дверь большим медным молотком.

– Ой, это ты?

Стоя под дождем, я крикнул:

– Да, это я, живой и здоровый! Впусти меня!

Когда я вошел, Джен сразу же спросила:

– Ты можешь мне что-то рассказать?

– Нет.

– Ты полетишь обратно?

– Да.

– Как насчет Сандры?

– Не знаю. Я не смог ее разыскать.

– Понимаю. – Только я мог понять по ее тону, каким это было для нее ударом. – А как твоя мать?

– Все так же.

– На фронте, кажется, дела не очень хороши?

– Да.

– Мы проиграем войну?

– Не знаю.

В этот момент позвонил телефон.

– О, очень хорошо, что вы уже здесь, – сказал израильский посол. – Как долетели?

– Спасибо, благополучно. Что мне теперь делать?

– Ждать.

Пока я уминал яичницу, которую мне изжарила Джен, она рассказала, что Питер Куот очень психует из-за своей книги, и он безуспешно пытался дозвониться до меня в Израиле.

Книга вышла из печати незадолго до Йом-Кипура, и рецензии были совершенно восторженные, но она не продается. В магазинах экземпляры книги лежат штабелями и, как в отчаянии выразился Питер, «начинают смердеть, как дохлая рыба».

Снова зазвонил телефон. Теперь это звонили из Белого дома, чтобы сообщить, что за мной сейчас пришлют машину, которая привезет меня к вертолету. Когда я вышел из машины, лопасти вертолета уже крутились, разбрызгивая дождевые капли. Вертолет доставил меня в Кемп-Дэвид.

Президент сидел без пиджака у камина в большой гостиной, выполненной в рустикальном стиле, с обнаженными стропилами. Выглядел он ужасно. Он справился о здоровье мамы, а я вручил ему письмо Голды Меир. Взглянув на меня из-под тяжелых бровей, столь излюбленных карикатуристами, он разорвал конверт и медленно два раза прочел письмо.

– Вы знаете, что в этом письме? – спросил он.

– Нет, господин президент.

– Никакого представления?

– Нет, сэр.

Это была святая правда. Все возможные варианты были настолько плохи, что я просто старался об этом не думать.

– Что она вам сказала, когда вручала письмо?

– Что это – только для вас и что никто не должен знать даже о том, что такое письмо вообще было послано.

– Ну, и кто-нибудь об этом знает?

– Израильский посол знает, что я привез какое-то письмо.

– Да, он мне об этом сказал.

Глубже вжавшись в кресло, президент некоторое время смотрел на огонь, а затем выпрямился и бросил письмо в камин.

– Забудьте о том, что вы его привезли и что оно вообще существовало.

– Да, господин президент.

На моих глазах сгорело письмо, написанное от руки израильским премьер-министром президенту Соединенных Штатов. Может быть, Голда Меир сняла с него копию, тогда оно сохранится в израильских секретных архивах. Если же нет, то письмо потеряно для мира и для истории.

Президент снял очки и протер глаза:

– Как дела на фронте?

– С тех пор как я улетел, я не в курсе дела.

– Расскажите мне о своих впечатлениях.

Я описал ему чересчур оптимистичную пресс-конференцию Дадо и то мрачное настроение, которое после этого овладело Израилем. Я пересказал также, со ссылкой на Марка Герца, сплетни об аховом положении в армии. Во время моего рассказа президент все больше съеживался в кресле и кивал. Затем я рассказал ему о том, как я навестил в больнице американца-юриста, ставшего командиром танка, и о том, как раненые солдаты самовольно удирают из госпиталя, чтобы вернуться на фронт. При этом президент снова выпрямился, глаза его заблестели, и лицо просветлело.

– Они победят, благодарение Господу! – сказал он. – И они этого заслуживают.

– Господин президент, премьер-министр говорит, что Израиль нуждается в помощи. Советский Союз открыл воздушный мост в Египет и Сирию и поставляет им огромные количества вооружения.

– Да, мы знаем. Но мы не оставим Израиль в беде. – Он махнул рукой по направлению к передвижному бару. – Хотите выпить?

Как это и раньше с ним бывало, когда он оставался со мной наедине, он начал изливать мне свои заботы. Я подозреваю, что у него бессонница и он боится лежать в одиночестве в темноте. Больше всего его сейчас тревожит законопроект, который скоро будет поставлен на голосование в конгрессе, – так называемый «Закон о военных полномочиях», который, по мнению президента, равносилен национальной катастрофе. Этот закон должен ограничить полномочия президента по использованию американских вооруженных сил в случае неожиданного международного кризиса.

– Они хотят отрезать яйца Белому дому, – так он выразился. – А наши враги это знают, и, конечно, они будут действовать соответственно.

Если конгресс проголосует за этот законопроект, президент намерен наложить на него вето. Он надеется, что конгрессу не удастся преодолеть президентское вето, но едва ли он может рассчитывать на большой перевес голосов в свою пользу. Президент говорил о подготовке этого законопроекта как о своей самой большой неудаче, потому что он не сумел убедить конгресс, что принятие этого законопроекта грозит большой бедой. Уму непостижимо! При всех тех ошибках, провалах, обманах и преступлениях, в которых его обвиняют и которые он частично даже признал, он винит себя за это – за то, о чем и пресса почти не пишет.

Затем он завел свою прежнюю пластинку. Он покончил с вьетнамской войной, пойдя на непопулярные шаги – такие как вторжение в Камбоджу и бомбардировки Ханоя. А теперь конгресс этим новым законопроектом буквально приглашает Северный Вьетнам начать массированное наступление на Южный. Если законопроект будет принят, то получится, что тысячи американских парней, которые ценой своей жизни обеспечили почетный мир, погибли напрасно. Что же до Уотергейтского скандала, то президент явно намеревается уволить прокурора по особым делам – кеннедиевского человека, чей штат состоит тоже из приверженцев Кеннеди, готовых растерзать президента на части. Он все еще ждет решения суда относительно пленок, и если это решение будет против него, он хочет подать апелляцию в Верховный суд. Такое нарушение привилегий исполнительной власти будет ударом по президентству, и он не сдастся даже под угрозой импичмента.

Любопытно, что президент ни словом не упомянул о последней сенсации. Вице-президент ушел в отставку, и теперь – впервые в истории Соединенных Штатов – президент должен будет сам назначить себе преемника. Газеты кишат догадками и слухами о том, кто именно станет вице-президентом. Об этом говорят сейчас больше, чем о войне на Ближнем Востоке и об Уотергейте, но на эту тему президент в беседе со мной даже не обмолвился. В два часа ночи глаза у него стали смыкаться, а голос слабеть. Он довольно резко прервал свои разглагольствования и сказал, что я могу идти и что завтра он даст мне новые распоряжения.

Такой оборот дела заставил меня начать говорить раньше, чем я намеревался. Я все ждал и ждал, что он скажет о ближневосточной войне что-нибудь более конкретное, чем неопределенная фраза «мы не оставим Израиль в беде». Но он ничего не сказал. Однако же положение сейчас всецело зависит от того, что скажет или сделает этот печальный, отчаявшийся, затравленный, невероятно ненавидимый человек без пиджака, президент Соединенных Штатов Америки.

– Сэр, – решился я, – прежде чем уйти, разрешите мне сказать вам несколько слов?

Он кивнул.

– Вы как-то размышляли о том, каким вы останетесь в истории, – сказал я. – Господин президент, евреи – это народ с самой долгой исторической памятью. Израильтяне могут остановить наступление арабов, хотя те превосходят их в живой силе в двадцать пять раз. Могут с ними потягаться и могут их победить. Но с чем они не могут тягаться – это с производительностью советских военных заводов. В Израиле – всего три миллиона человек. Советский Союз снова убедил арабов идти умирать ради уничтожения Израиля, чтобы потом коммунистический лагерь мог захватить весь Ближний Восток. Такое бывало и раньше, и это происходит снова, господин президент. Только это и происходит.

– Знаю, – сухо сказал президент.

– Я хочу сказать, сэр, что судьба Израиля висит на волоске. Я не знаю последних разведывательных данных, но я знаю, что я чувствовал, когда я видел лицо Голды Меир. Если вы прикажете открыть воздушный мост, чтобы уравновесить советские военные поставки арабам – притом немедленно, сэр, – то самая долгая историческая память будет чтить вас во веки веков.

Я увидел, как загадочные, бесконечно усталые глаза президента засверкали. Я продолжал:

– Она будет чтить человека, который проявил величие, поднявшись выше своих сиюминутных политических забот и придя на помощь еврейскому государству.

Президент некоторое время молчал, глядя на догоравший камин, а потом устало заставил себя подняться с кресла.

– Ну что ж, – сказал он, – может быть, мне следует кое-кому накостылять по шее, чтобы они пошевеливались. А то государственный департамент и министерство обороны все время отфутболивают этот вопрос друг к другу.

Он вздохнул, снова взглянул на камин и добавил еле слышно, словно говоря сам с собой:

– Как бы то ни было, она не оставляет мне другого выхода.

Я не дам голову на отсечение, что он сказал именно это, но мне показалось, что я это услышал.

Он проводил меня до дверей и пожал мне руку:

– Вы оставались на борту, когда столь многие уже спрыгнули с корабля. Я это ценю. А теперь отдохните. Вам, может быть, скоро снова лететь.

* * *

Джем осторожно потрясла меня за плечо, и я проснулся.

– Мне очень жаль тебя будить, но тебя хочет видеть Питер Куот.

Я открыл глаза и обнаружил, что лежу на диване в библиотеке, одетый, только без ботинок, пиджака и галстука. Я совершенно не помнил, как я уснул. Джен открыла шторы, и в комнату брызнул солнечный свет.

– Питер Куот? Какого черта?

– Он позвонил в девять утра, и я, дура, сказала ему, что ты здесь. Я никак не ожидала, что он тут же прыгнет в самолет и прилетит; но вот он здесь.

– Из Белого дома звонили?

– Нет.

– А из израильского посольства?

– Тоже нет.

– Что делается на фронте?

– Все то же самое.

У Питера Куота было угрюмое выражение еще тогда, когда я впервые увидел его в автобусе, отправлявшемся в лагерь «Орлиное крыло»; и угрюмая мина была его стандартной фирменной вывеской и в колледже, и в «Апрельском доме». На фотографиях, украшавших суперобложки его книг, он от раза к разу выглядел все угрюмее и угрюмее. Но ни разу еще я не видел его таким угрюмым, каким он предстал передо мной в тот момент. Джен подала нам кофе и пирожные. Он был не просто угрюм – он был в ярости.

– Ты должен возбудить судебный иск против моего издателя.

– Это еще зачем?

– Этот сукин сын не рекламирует мою книгу.

– Питер, побойся Бога! Я же сам видел несколько рекламных объявлений еще до отлета в Израиль. И в книжном приложении к «Нью-Йорк таймс» была реклама на целую страницу.

– Так нужно было на две! – яростно крикнул Питер и потряс у меня под носом папкой с бумагами. – Послушай, Дэви, не спорь со мной! Вот тут у меня собраны все рецензии. Книгу, у которой такая пресса, должны раскупать по пять тысяч экземпляров в неделю. А книготорговцы говорят, что ее почти никто не покупает и еще куча возвратов. Они и сами не понимают, в чем дело. По контракту, этот мерзавец обязался не только напечатать книгу, но и продать! Ему нужно вставить хорошую клизму, чтобы он принял меры.

– Но, Питер, книга вышла всего недели две назад.

– Что ты несешь? Для романа первые недели – самое важное. Если книга не разойдется как следует за первый месяц, на ней можно поставить крест. А Морт Ошинс с первого дня все вынюхивает в книжных магазинах, как моя книга продается; он уже охладел к идее экранизации: я это знаю, я это чувствую. А я только что купил новый дом в Бель-Эйре, я взял чудовищную ипотечную ссуду, одолжил денег, у кого только мог, и если Ошинс не захочет делать этот фильм, я пойду по миру.

Он понизил голос и криво усмехнулся:

– Более того – только ради Бога никому об этом не говори, пока не решится судебное дело о том, у кого останется Стивен, – я тут трахнул одну киноактрису. Назвать ее я пока не могу, у нее муж и двое детей, но она прочла все мои книги, и это самая шикарная баба, какую я знал. Мы перепихнулись в первый же вечер, как только познакомились. Это совершенно не то, что у меня было раньше, это просто новый мир, новая вселенная – и вдобавок у нее денег куры не клюют. Мы, может, даже поженимся. Это решит все мои денежные заботы. Но из этого ничего не выйдет, если моя книга провалится. Если она не выйдет на первое место в списке бестселлеров, мне крышка, а ведь это колоссальная книга, и нужно, чтобы ты заставил этих скупердяев разрекламировать ее как следует.

Пока он говорил, я навострял уши, чтоб не пропустить телефонный звонок. Как же, в конце концов, обстоят дела с этим воздушным мостом?

– Питер, книга, может быть, поначалу плохо продается из-за войны, вот и все.

– Какой войны? – Питер уставился на меня с искренним недоумением. – Ты имеешь в виду в Израиле? Ну и что? Какое это имеет отношение к моей книге?

– Послушай, Питер, большинство твоих читателей – евреи, ты это знаешь. Обычно евреев хлебом не корми, а дай посмеяться над самими собой, и чем злее, тем лучше. В этом секрет твоего успеха. Но сейчас евреи не в настроении смеяться над собой. Они обеспокоены. И я обеспокоен. Я только что вернулся из Иерусалима, и я уверяю тебя, Израилю грозит беда.

Питер не понял, что я ему объясняю. Может быть, из-за того, что он был слишком расстроен, он не очень внимательно меня слушал.

– К черту Иерусалим и к черту Израиль! Моя книга не продается! – Он взмахнул руками в воздухе и затем опустил их к полу, ударив обоими кулаками в персидский ковер, который купила Джен. – МОЯ – КНИГА – НЕ – ПРОДАЕТСЯ, ты понимаешь, Дэви?

– Слушай, сейчас я не могу начать судебное дело, но если ты настаиваешь, я могу порекомендовать хорошего адвоката, который умеет вести такие дела. А я занят.

– Чем? – спросил Питер, скорчив умопомрачительную гримасу. – Попытками спасти этого изолгавшегося преступника, который губит Америку?

– Пока он, главным образом, губит только самого себя. Это очень грустно, и он действительно вел себя недостойно, но мне кажется, что он собирается помочь евреям.

В библиотеке зазвонил телефон.

– Что за узкая точка зрения! – сказал Питер Куот.

– Питер, погоди неделю-другую. Глядишь, книга начнет продаваться.

Я кинулся в библиотеку. Секретарша президента известила меня, чтобы я готовился завтра лететь в Израиль.

– Может быть, будет трудно достать билет на самолет, – сказал я.

– Билет вам едва ли понадобится, – ответила секретарша.

Я повесил трубку в полном недоумении. Как это так: билет мне не понадобится? Или действительно создается воздушный мост? Питер вошел в библиотеку, и я вздрогнул: как это ни странно, я совершенно забыл, что он в доме.

– Дэви, почему ты думаешь, что книга начнет продаваться?

Я заверил Питера, что у него есть устойчивый состав читателей и почитателей, что «Мой хуй» – это очень характерное куотовское произведение и что в конце концов оно не может не привлечь внимания тех, кто и раньше покупал его книги.

– Будешь ли ты первым в списке бестселлеров, это уж воля Божья, – сказал я. – К сожалению, колоссальным успехом сейчас пользуется этот новый боевик – «Вилли Кит». Даже Джен пошла и его купила. Только не вздумай затевать судебное дело. Представляешь, что будет, когда все газеты на первых страницах объявят об этой тяжбе: ты же этим на весь мир раструбишь, что твою книгу никто не хочет читать. Это может тебе очень и очень повредить.

Питер заколебался, потом неуверенно сказал:

– Ладно, я потерплю еще недели две. Но если к тому времени книга не начнет продаваться, я точно подам в суд, и я хочу, чтобы ты вел дело.

– Может быть, к тому времени война окончится.

– К черту войну!

Питер улетел в Нью-Йорк. Его литературный язык отличается богатством словаря, но на его повседневной речи это совсем не сказывается. Боюсь, что со своим домом в Бель-Эйре он может попасть в переплет. Эта книжка про кита – непритязательный анекдот длиной в сто с лишним страниц – продается как Библия. В издательском деле такие курьезы не редкость.

Питер вылез со своим романом в неподходящее время, и, боюсь, его шикарная баба, эта его новая вселенная, развеется, как дым —

 
И, точно эфемерный праздник,
Исчезнет без следа.
 

В пятницу вечером у нас с Джен, не под стать нынешнему положению, был необыкновенно спокойный ужин: свечи, вино, гефилте фиш, куриный суп, все как полагается. Когда мы пели субботние песни, я думал о том, что в Израиле уже рассветает и на Синае и на севере, наверное, снова гремят танковые бои.

После этого я пешком, под моросящим дождем, пошел в Белый дом: я был приглашен на церемонию объявления кандидатуры нового вице-президента. Эта церемония тоже была не под стать нынешнему положению: в слепящем свете голубых телевизионных огней звучали бесконечные шутки и поздравления, как будто администрация не на грани краха, а на Святой Земле не идет война. Я пришел и ушел незамеченным. Я мог бы и вообще не приходить, но с нашим президентом никогда не знаешь, что может случиться. Когда я вернулся домой, Джен сказала, что мне звонил какой-то майор ВВС. Обычно в субботу мы на телефонные звонки не отвечаем, но сейчас это правило отменено. Майор сказал, что заедет за мной рано утром; он ничего не объяснил.

Он еще раз позвонил в шесть утра и сказал, что приедет через час.

– Только не строй из себя героя, – сказала Джен. – Ты старая развалина, и израильтяне справятся без тебя.

Когда мы прощались у дверей, глаза у нее были на мокром месте.

– Я тебя знаю, тебе это нравится, – сказала она. – Но только не переусердствуй, слышишь? И когда найдешь Сандру, позвони мне.

Полет до Азорских островов прошел спокойно и приятно, в беседах с разговорчивым пилотом. Когда мы уже снижались, он сообщил неприятный факт. Основой нашего воздушного моста будут менее крупные самолеты «С-141», многие из них уже загружены и готовы к полету. Но в последнее время на Азорах дуют встречные ветры, при которых «С-141» не может приземлиться. Поэтому были срочно загружены несколько самолетов «Галакси», у которых посадочные устройства можно развернуть под углом к оси фюзеляжа. Я доложу вам, это было чертовски неприятное ощущение, когда я сидел в пилотской кабине и видел, что внизу огни посадочной полосы расположены не по курсу снижающегося самолета, а почти перпендикулярно к нему.

– За то нам и платят, чтоб мы это умели, – сказал пилот, спокойно жуя резинку, когда его гигантская машина легко и плавно приземлилась и покатилась по посадочной полосе все еще под тем же углом к огням.

– Дело мастера боится, – сказал я.

– Просто повезло, – сказал пилот.

Но потом, как я уже упомянул, в самолете обнаружилась какая-то неисправность, и мне пришлось просить, чтобы меня подбросили до Израиля на другом «Галакси». Я и понятия не имел, что полет будет рискованным, поэтому прошу не хвалить меня за храбрость. Впрочем, даже если бы я знал самое худшее, президентское письмо в моем нагрудном кармане побудило бы меня все равно влезть в этот самолет.

Только что мне сказали, что пилот просит меня подойти к нему. С чего бы это?

* * *

Ну и дела!

Когда я вошел в кабину, пилот показал мне рукой на окно. По обеим сторонам от «Галакси» нас сопровождало соединение авиационной поддержки: шесть истребителей ВВС военно-морского флота. Пилот жестом указал мне на откидное сиденье и ткнул пальцем вниз. Сквозь облака я увидел под самолетом авианосец и несколько сопровождающих кораблей, выделявшихся крошечными серыми точками на лиловой морской поверхности. Я взглянул на пилота и улыбнулся. Он улыбнулся в ответ и поднял кверху большой палец, но его лицо сразу же снова приобрело серьезное выражение. Итак, мы летим. До Тель-Авива еще три часа. Однако за двести миль до израильского побережья американские истребители передадут сопровождение израильским, которые останутся с нами до самого аэродрома.

Наверно, теперь я смогу немного вздремнуть. За последние два дня я очень мало спал. Шесть американских истребителей за окном оказывают очень успокаивающее воздействие.