Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 54 страниц)

ЧАСТЬ II
Манхэттен

Глава 33
Голда

Отель «Царь Давид», Иерусалим

26 августа 1973 года

Зеленая кузина встретила меня в аэропорту. Я глазам своим не верил. По последним сведениям, которые до меня перед тем дошли, она лежала в кислородной палатке в блоке интенсивной терапии иерусалимской больницы «Гадаса». И вот – подумать только! Она стояла тут, в здании аэропорта, рядом с креслом на колесиках, опираясь на руку своей спутницы, улыбаясь и слабо помахивая рукой. Это было в запретной зоне, где штемпелюют паспорта: каким-то образом она сумела туда прорваться, преодолев заслоны, выставленные израильской службой безопасности. Совершить этот подвиг считается делом невозможным, но для мамы нет ничего невозможного. Мы обнялись и расцеловались, и она слабым голосом объяснила мне, что не было ничего глупее, чем положить ее в больницу, она себя отлично чувствует, а в это время ее спутница – бесконечно терпеливая молодая пуэрториканка, привезенная мамой из Нью-Йорка и почти не говорившая по-английски, – безнадежно покачивала головой.

Сандра обняла маму и помогла ей влезть обратно в кресло на колесиках. Было время, когда Сандра была с мамой на ножах – из-за того, что та изводила ее наставлениями найти себе поскорее приличного еврейского жениха. Как-то мама дала номер телефона Сандры какой-то своей подруге, у которой был приличный еврейский внук; и вскоре этот еврейский внук нанес Сандре визит: он оказался студентом иешивы, в черной шляпе и с пейсами. Это был довольно приятный и остроумный молодой человек, но его вид подействовал на Сандру как удар в солнечное сплетение. Мы сменили Сандре номер телефона, и мама перестала заниматься сватовством. Сейчас Сандра восхищается своей бабушкой, но старается держаться от нее подальше.

Я получил свои чемоданы, и мы двинулась к выходу. Когда я впервые прилетел в Израиль – это было в 1955 году, – аэропорт Лод был довольно примитивным и грязным местом, где царил полный бедлам: там было всего две или три взлетно-посадочные полосы, и помещение аэропорта представляло собою несколько ветхих, обшарпанных бараков, обсаженных пальмами. У новоприбывших репатриантов тогда было принято, сойдя с самолета, целовать землю. В последнее время я видел такое только один раз, когда из Вены на ночь глядя прибыла группа советских евреев: несколько стариков, сойдя с трапа, опустились на колени и поцеловали аэропортовый асфальт.

Нынешний роскошный новый аэропорт – это вавилонское столпотворение: повсюду толпы прилетевших пассажиров, толпы улетающих пассажиров, радостные толпы встречающих, плачущие толпы провожающих, толпы бородатых хасидов с женщинами, закутанными в платки, и с выводками шумных детей, толпы загорелых израильтян с непокрытыми головами – в шортах и футболках или в военной форме и, конечно, толпы прилетевших и улетающих американцев, большей частью евреев, но также и христианских простаков за границей, совершающих паломничество на Святую Землю; тут же всегда можно встретить и нескольких светловолосых скандинавов со свежим загаром – пловцов, ныряльщиков и скалолазов, волокущих с собою в огромных рюкзаках свое спортивное оборудование. Землю тут никто не целует.

Само собой, первым делом мне нужно было подумать о том, что делать с мамой. Ее спутница была тут не в помощь: она не понимала, что происходит, а только лопотала что-то по-испански. Я спросил маму, что ей наказали врачи. Она ответила, что ее доктор – это, как она выразилась, паскудник, который ни за что содрал с нее кучу денег. Мама хотела отметить мое прибытие обедом в кошерном китайском ресторане в Тель-Авиве: идея более чем неподходящая. Маме противопоказана сода; не успеет она съесть какое бы то ни было блюдо с содой, как нужно сразу же вызывать «скорую помощь». Но в китайских ресторанах все делается с содой, вплоть до нефелиумных орешков.

Тем не менее маме нравится обедать в кошерных китайских ресторанах – их можно найти в Израиле, а также в Нью-Йорке; она подзывает официанта и подробно обсуждает с ним все меню, с начала до конца, пытаясь обнаружить блюдо без соды. Перекрестный допрос официанта, с тщательным анализом всех блюд, может занять добрые полчаса; за это время мама выпивает пару стаканчиков джина с апельсиновым соком – любимого ее напитка. Мама наслаждается этой процедурой, которая прежде всего дает ей оправдание для того, чтобы потягивать свой джин с соком, ну и, конечно, она упивается долгим допросом официанта.

Однако на этот раз я не мог доставить ей это удовольствие. Она выглядела бледной и осунувшейся, и это меня пугало. Мы с Сандрой запихнули ее в такси – вместе с креслом на колесиках и с пуэрториканкой – и понеслись в больницу «Гадаса», которая находится на окраине Иерусалима. Когда мама поняла, что мы едем не в Тель-Авив, она пришла в ярость и устроила скандал – но совсем не такой бурный, какие она устраивала во времена оны; вскоре она успокоилась и взяла мою руку в свои сморщенные ладони, а тем временем такси начало подъем на холмы Святого Города.

Мне далеко не сразу удалось разыскать ее лечащего врача. Когда я ему представился, он посмотрел на меня взором затравленного волка. Он выглядел молодо, но казался очень усталым: черноволосый маленький человеке пышной курчавой шевелюрой, в мятом зеленом халате, с мятым зеленым лицом, на шее у него болтался стетоскоп, а на лбу красовался рефлектор. Он был явно с недосыпу. Когда я начал ему пенять, зачем он отпустил маму в аэропорт, он спросил меня:

– Где ваша мать сейчас, мистер Гудкинд?

– Внизу, в такси.

– Чего ей хочется?

– Поехать в китайский ресторан.

– Пусть едет.

– Что вы, доктор! Она же выглядит так, что краше в гроб кладут.

– Вы бы видели ее неделю назад! Ваша мать – это чудо природы, мистер Гудкинд. Я был уверен, что она больше двух дней не протянет, потому мы и послали вам телеграмму. Но когда мы ей сказали, что вы летите сюда, ее кровяное давление опустилось до нормального, пульс стабилизировался, и она стала есть как лошадь, только жаловалась, что все блюда будто бы сделаны на соде. Но она ела все, что ей давали. А на следующее утро она уже стала гулять по коридорам.

– Ну, в китайский ресторан я ее все равно не повезу, – сказал я. – Это чистое безумие.

– Дело ваше. – Доктор пожал плечами. – Только не оставляйте ее здесь. У нас и так переполнено. Знаете, она оставила за собой номер в гостинице, она не хотела в больницу. Она трудная пациентка, из-за нее все тут нервничают. Она все время жалуется, что еда пересолена – глупости, конечно! – и она требует, чтобы к ней вызвали администратора, утверждая, что она – одна из основателей этой больницы. Это, кстати, не так, я проверил. Она состоит в попечительском совете. Основатели жертвуют больнице по четверти миллиона в год, попечители – по тысяче. Я сказал ей об этом, и она ответила: «Попечитель, основатель – какая разница? Все равно еда у вас пересолена!». Она, правда, однажды собрала много денег на покупку электронного микроскопа, который нам был очень нужен, и мы ей за это благодарны, но, правда, она очень трудная пациентка.

Так что теперь она снова в своем номере в отеле «Царь Давид» – с балконом, откуда открывается вид на Старый Город. Чувствует она себя вполне сносно и собирается остаться здесь до Йом-Кипура. Раз уж она здесь, она решила ни за что не улетать из Израиля до Дней Трепета.

И наконец-то разъяснилась загадка прилета сюда Сандры. Я-то думал, что она, по женскому обычаю, гоняется за Эйбом Герцем, но не хочет в этом признаться. Но, похоже, дело не в этом; а если все-таки в этом, то, значит, она разработала новую технику уверток. Сегодня я беседовал с Эйбом по телефону – я позвонил ему в контору, в Тель-Авив, – и он явно не знал, что Сандра в Израиле. Мне казалось, что бурные ссоры в Вашингтоне уничтожили в них последние искры взаимной симпатии, но он явно удручен тем, что она ему не пишет.

Эйб Герц лет на семь старше моей дочери, и когда он не в военной форме, со всеми своими наградами, он уже не слишком импозантен. У него залысины и начинает выявляться брюшко: наверно, это от израильской пиши, в которой так много крахмала. На своего тощего отца он похож куда меньше, чем раньше. Но он – крепыш и спортсмен, занимается подводным плаванием в Красном море, попробовал даже водные лыжи и так часто уходит на нелегкие военные сборы, что от этого страдает его юридическая практика. В Израиле ежегодные военные сборы – это всеобщая повинность, но я подозреваю, что военная профессия Эйба связана с какими-то секретными делами, требующими от него куда больше усилий, чем от прочих резервистов. Но я его об этом никогда не спрашивал, а он мне не исповедовался.

Оказалось, что мысль поехать в Израиль появилась у Сандры все-таки благодаря Эйбу. Во время одной из вашингтонских ссор, когда она выкладывала ему свои левацкие взгляды на Израиль, он ее огорошил, сообщив, что его дядя – отставной генерал израильской авиации – придерживается примерно таких же взглядов и живет в кибуце, где почти все так думают. Сандра, с присущей ей вежливостью, ответила, что она этому ни на грош не верит. Тем не менее она кое-кого поспрошала и решила использовать мой полет в Израиль, чтобы на дармовщинку тоже здесь побывать и своими глазами поглядеть на этих сионистов, которые борцы за мир и против империализма. Я это узнал на прошлой неделе, когда мы пришли снимать номер в гостинице. Сандра вдруг сказала:

– Мне номер не снимай, я еду в Сдэ-Шалом.

– А что это за Сдэ-Шалом? Где это?

– Кибуц к юго-западу от Иерусалима. – Увидев, как я изумлен, она добавила: – Дай мне мой обратный билет, ладно?

– Разве ты не полетишь вместе со мной?

– Не знаю; может быть, я улечу раньше. Я не хочу оставаться тут дольше чем необходимо.

– А как ты доберешься до Сдэ-Шалома?

– Не беспокойся.

– Ты же не знаешь ни слова на иврите.

– Не пропаду.

– Может, перед этим хоть пообедаем?

– Ладно.

Мы съели кошерный обед из шести блюд, выпили при этом много израильского красного вина, и она оттаяла. Ей нравятся благородные пропорции ресторана в «Царе Давиде» и его убранство в ближневосточном стиле, оставшееся еще от времен британского мандата.

– Империализм, конечно, аморален, – сказала она, – но все-таки жаль, что с ним покончено.

Затем она рассказала мне о цели своей поездки; это, оказывается, еще один шаг к получению магистерской степени по политическим наукам в университете имени Джонса Гоп-кинса. Она записалась туда на осенний семестр и уже выбрала себе тему: «Израильское движение в защиту мира: прогрессивные тенденции в государстве с зародышами фашизма».

Оказывается, предприимчивая молодая ратоборка через голову Эйба Герца написала письмо прямо в Сдэ-Шалом его дяде – генералу Моше Леву. Моше Лев ответил ей, что она будет желанной гостьей в любое время. Она положила в свою туристскую сумку несколько книг и статей о движении в защиту мира, и у нее уже голова полна интереснейших идей по этому вопросу. Поездка в Сдэ-Шалом – это для нее как бы практическое занятие на местности. Но вот чего моя дорогая крошка не знает – и не может знать, – это почему генерал Моше Лев написал ей такое дружеское письмо. Кроме самого генерала это знают во всем мире только два человека: моя сестра Ли и я. В интересах истины и искусства, я слегка приоткрою завесу над некоторыми греховными тайнами нашей семьи.

* * *

Здесь, в Израиле, живет довольно большая ветвь семьи Герцев. Слово «герц» на идише значит «сердце», а на иврите «сердце» будет «лев», и потому с давних пор, еще когда Израиль был Палестиной, здешние Герцы носят фамилию Лев. Двоюродный брат Марка Герца, Моше Лев, был одним из основателей израильских военно-воздушных сил, и он тот самый человек, в которого без памяти влюбилась моя сестра Ли, когда давным-давно, в тридцатых годах, она приезжала в Палестину. В колледже мы с Марком очень дружили, и Марк как-то упомянул, что у него есть родственники в Иерусалиме. Он-то и дал мне адрес своего кузена. Моше Лев был прочно женатым человеком, у него было трое детей, но, знаете, эти израильтяне – те, которые не религиозные, – это народ довольно свободных нравов. Короче, Ли вернулась из Палестины вся взъерошенная, с сияющими глазами и по секрету намекнула мне, что дело у нее пахнет разводом. В конце концов ничего не случилось. Ли счастливо осела со своим доктором в Портчестере и только стала с тех пор вдвое больше курить, чем раньше. Ли редко упоминает об Израиле, но когда она это делает, у нее по сей день появляется тремоло в голосе.

Кстати, Моше Лев и Марк Герц были названы в честь их общего деда, который умер в России. В Америке Моше, естественно, превратился в Марка. У израильтян же нет внешних имен. Если уж на то пошло, у них в обычае брать себе даже внутренние фамилии, так что вместо Герца появился Лев. Когда я звонил Эйбу в контору, я случайно услышал, что его секретарша называет его Ромми – это, видимо, сокращенное от Авраама, как Эйб – от английского Эйбрехем. Как случилось, что Эйбу не дали внешнего имени – Алан или Артур, – я не знаю. Нужно как-нибудь спросить об этом его отца.

Между прочим, сейчас Марк Герц как раз находится в Израиле: он читает в хайфском Технионе серию лекций имени сэра Исаака Как-бишь-его. Должно быть, это очень хорошо оплачивается, а то бы Марк ни за какие коврижки не поехал в Израиль. О том, что Марк читает эти лекции, я прочел в «Джерузалем пост», и сегодня п разговоре с Эйбом я между прочим спросил, видел ли он отца. Эйб в ответ буркнул, что он не виделся и не говорил с отцом уже лет пять и не возражает, чтобы так было и дальше. Так что вот вам наша греховная тайна. Когда генерал Моше Лев послал свое радушное приглашение Сандре, он послал его не кому-нибудь, а племяннице очаровательной Леоноры Гудкинд.

* * *

После того как Сандра отбыла в Сдэ-Шалом, я больше недели не получал от нее известий. Это на нее очень похоже. Приехала ли она туда вообще? Уехала ли уже оттуда? Я понятия не имел. С некоторым трудом я узнал номер телефона кибуца, но гораздо больших трудов мне стоило туда дозвониться: час за часом я набирал номер, и там все время было занято. Когда я наконец – это произошло сегодня – сумел туда прорваться, Сандра объяснила мне, что у них на девяносто семь кибуцников всего-навсего один телефонный аппарат: как она считает, это для того, чтобы свести до минимума контакты кибуцников с разложившимся буржуазным обществом за пределами апельсиновых рощ. Она сообщила, что, если я уже готов лететь домой, она полетит со мной. Я сказал ей, что мама прекрасно управляется сама и что я наконец увиделся с Голдой Меир, так что мы можем лететь когда угодно.

– Ну как, интересно там? – спросил я.

– Как тебе сказать… Я многое узнала. А почему бы тебе не приехать сюда за мной? Ты бы познакомился с израильтянами совсем другого сорта.

Я решил взять напрокат машину и съездить туда. Я позвонил Эйбу Герцу и спросил, как добраться до Сдэ-Шалома. Мне даже в голову не пришло, что он не знает о Сандрином приезде в Израиль. Он ответил, что дороги в тех местах очень запутанные и там легко заблудиться, и вообще он уже сто лет не видел дядю Моше, так что он, пожалуй, тоже поедет туда и захватит меня с собой. Мы уговорились, что я приеду к нему в контору и мы поедем в Сдэ-Шалом, – по его словам, это должно было занять час с небольшим. Кибуц Сдэ-Шалом находится в юго-западной части Израиля в границах до 1967 года, в клине между сектором Газы и Синайской пустыней, гак что раньше кибуцники могли ожидать нападения сразу с двух сторон. Наши любезные борцы за мир как раз того и добиваются, чтобы так было снова.

* * *

Что же до Голды Меир, я бы назвал ее политическим изданием мамы; она, конечно, не так своенравна и капризна, как большая «йохсенте», но в целом это такая же приятная еврейская дама с кирпичом в руке, ставшая, волею судьбы, политическим деятелем международного масштаба. Когда я приехал в Израиль, она была в Европе, а после возвращения у нее была куча дел. Я вынужден был целую неделю ждать, пока она освободится и сможет меня принять. Встретившись с ней, я передал ей устное сообщение от нашего президента: об этом я ничего сказать не могу. Она никак не прореагировала на это сообщение, только как-то посерьезнела и, после некоторого молчания, попросила меня прийти к ней снова, прежде чем я уеду из Израиля.

Странно, что наш президент не нашел послать к Голде Меир никого, кроме меня. Может быть, он стал мне особенно доверять после того, как узнал, что я изучаю Талмуд. Это его как-то проняло. Голде Меир же это было, конечно, совершенно безразлично. Она небось думает, что я ошалелый еврейский ортодокс. Я как-то был у нее в гостях – задолго до того, как она стала премьер-министром. Я не мог есть у нее мясо – она ведь до мозга костей атеистка-социалистка, – и она была ошарашена и слегка смущена, но потом отшутилась и сварила мне несколько крутых яиц. Голда любит возиться на кухне. В качестве израильского премьера она для американского телевидения – просто находка; типичная «идише мама». Но на самом деле она, конечно, крепкий политический деятель с холодной головой, и ей, как говорится, палец в рот не клади.

Как я познакомился с Голдой Меир? Видите ли, должность юрисконсульта Объединенного еврейского призыва дает возможность познакомиться со многими сильными мира сего. Налоговые проблемы – это очень хитрая штука, и разумный совет в этой области никому не повредит. Я унаследовал от своего предшественника полный бедлам в делах, и Голде понравилось, как я навел в них порядок. Позднее, когда она собиралась в поездку по Америке по приглашению Объединенного еврейского призыва и израильского «Бондс», она попросила меня ее сопровождать. Во время таких поездок люди очень хорошо узнают друг друга. Теперь я уже не работаю в Объединенном еврейском призыве, и это была наша первая встреча после того, как она стала премьер-министром, но отношения между нами остались такие же, как раньше. Израильские руководители очень просты в обращении. Они просто не могут себе позволить никакого чванства, иначе израильтяне их высмеют и забаллотируют.

Голда сразу же взяла быка за рога и начала допрашивать меня о подробностях Уотергейтского дела; за время разговора она, беря одну сигарету за другой, выкурила почти полную пачку. Уотергейт ее очень волнует. Что кроется за всем этим скандалом? Неужели же это так важно – какой-то дурацкий взлом национальной штаб-квартиры демократической партии? Неужели из-за этого стоит требовать ухода президента? Здесь должна быть какая-то другая подспудная причина. Я попытался ей объяснить про попытки незаконными средствами замести следы и про новую сенсацию – расшифрованные магнитофонные записи президентских разговоров. Она знает подробности, но, хотя сама она выросла в Милуоки, она до кончиков ногтей израильтянка, и почему Уотергейт вызвал такое возмущение, до нее не доходит.

Голда считает, что наш президент – это лучший президент со времен Трумэна, и не только потому, что он хорошо относится к Израилю. Поначалу, после того как его выбрали, израильтяне приглядывались к нему с опаской – в немалой степени потому, что против него были так настроены американские евреи. Но в международной политике, сказала Голда, он оказался на высоте. По ее мнению, именно он вытащил Америку из вьетнамского болота, в которое, подчеркнула она, нас завели три предыдущих президента, и он сделал это наилучшим возможным образом. И он очень умело вел дела с Германией и с Советским Союзом; а уж его поворот лицом к Китаю – это ход гения. Я намекнул, что, возможно, тут сыграл немаловажную роль и наш прославленный советник по национальной безопасности. Она сухо прервала меня:

– Он работает на своего босса.

А потом она попросила меня навестить ее еще раз, и тогда она скажет, что мне ответить президенту.

Но будет ли он еще президентом, когда я вернусь в Америку? Это серьезный вопрос. Наш президент, конечно, спит и видит, как бы выпутаться, но, по-моему, с ним фактически покончено. Он этого заслуживает, и с ним таки будет покончено, но пока он еще на посту, я буду около него, чтобы, если нужно, помочь ему со своей «этической точки зрения» или еще чем могу, пока он идет по своему крестному пути с политическим крестом на спине.

Он, конечно, самый одинокий президент, какой только был в Америке, и к тому же самый странный. Иностранные политические руководители им восхищаются, но на родине едва ли какого-нибудь другого президента – даже Эндрью Джонсона – так поносили, и едва ли был какой-нибудь другой президент – даже Гардинг, – который так погряз в коррупции. Но чего я совершенно не могу понять, так это его умопомрачительной слепоты во всем, что касается Уотергейтского дела. Тут воистину можно поверить во фрейдистский постулат о «жажде смерти». Я подбавил кое-каких «этических» нюансов в его вторую большую уотергейтскую речь по телевидению, которую он прочел под громкие фанфары как раз перед тем, как я отправился в Израиль. Его антураж – или тот ошметок, который от него остался, – заявил, что это эпохальная речь, которая все повернула на сто восемьдесят градусов, и так далее. Я виделся с ним сразу же после его выступления. Он поблагодарил меня, и пожал мне руку, и посмотрел мне в глаза – как раз когда его обступила толпа сотрудников Белого дома и все его поздравляли; и по его глазам было яснее ясного, как хорошо он понимает, что эта речь ни черта не изменила. Наш президент – это не один человек, а много, и ни один из них не дурак, за исключением того, который по неразумию забрел в уотергейтское болото, и в нем завяз, и тянет за собой других.

– Счастливого пути в Израиль! – сказал он. – Желаю вашей маме поскорее поправиться.

* * *

Когда у меня здесь выпадает свободная минута, я продолжаю читать гранки нового опуса Питера Куота. Ну просто дыбом волоса! Я уже прочел почти половину, и я едва верю своим глазам. Я начал читать эту книгу еще в самолете, по пути сюда, и Сандра хотела ее заграбастать, но я ей не позволил. Сандра считает себя вполне эмансипированной, и так оно и есть – даже слишком, – но будь я проклят, если я по доброй воле дам ей читать эти гранки. По крайней мере, не тогда, когда я сижу с ней рядом. Я бы тогда не смог смотреть ей в глаза.

И однако же я никогда не пожалею, что я вел эти дела о распространении порнографии. Может быть, в результате этого аэропортовые киоски набиты дешевыми книжками и глянцевыми журналами, в которых сверх меры «клубнички», и досужие еврейские бумагомараки, мужчины и женщины, подобно старине Питеру – Марк Герц называет их «писателями куотовской школы» – изощряются в сочинении разных пакостей об избранном народе, но ведь каждый, кто хочет, может прочесть Генри Миллера и Дэвида Герберта Лоуренса; и когда появятся новые Марки Твены, Драйзеры и Достоевские, им не нужно будет бродить вокруг да около, чтобы описать реальные факты человеческой жизни. Так что игра стоит свеч. Эти аргументы я постоянно повторяю сам себе, когда ползаю по полкам книжных магазинов или читаю гранки последнего опуса Питера Куота.

Марк – особенно яростный ненавистник Питера, и он не может мне простить, что я защищал в суде роман «Сара лишается невинности» в деле против книжного магазина в Цинциннати. Марк как раз был в Израиле, когда Питер проделал там триумфальную лекционную поездку, во время которой он рассказывал об истории создания своего сенсационного романа «Путь Онана», получившего Пулитцеровскую премию. Марк все еще не может прийти в себя от возмущения. Он тогда приехал в Израиль для того, чтобы убедить сына не записываться в летную школу, в которую Эйба потом все равно не приняли. Это было пять лет тому назад, и они тогда крупно повздорили.

* * *

Ладно, пора спать. Завтра мне предстоит долгий и трудный день – поездка в кибуц.

Я тут поспрошал, что это за место – Сдэ-Шалом. Это название в переводе с иврита означает «Поле мира». Члены этого кибуца критикуют израильское правительство за то, что оно, по их мнению, проводит политику оккупации чужих земель и угнетения, и выступают за то, чтобы отдать арабам территории и заключить с ними какое-то дружественное соглашение. Кибуц основала группа недовольных членов нескольких других кибуцев, считавших, что зажиточная жизнь губит сионистский идеал и кибуцное движение выдыхается под натиском буржуазного приобретательства. Кибуц Сдэ-Шалом – молодой борющийся коллектив шести лет от роду. Члены кибуца выходят на демонстрации против строительства поселений на «арабских» землях и укрепленных плацдармов на Синае. Когда недавно правительство выселило группу бедуинов из какой-местности в пустыне, чтобы построить там авиационную базу, члены кибуца «Поле мира» толпой пришли на место намеченного строительства и стали кидаться под бульдозеры. Кроме того, они от имени бедуинов подали на правительство в суд. Теперь вы понимаете, почему Сандре захотелось здесь побывать?

Кибуцы бывают крайне левые, умеренно левые, левые религиозные, умеренно религиозные и так далее. Всего в Израиле – несколько сот кибуцев, но нет другого такого крайнего, как Сдэ-Шалом. Для его членов идеалом является ранний сионизм – вроде того, который проповедовали левые социалисты из организации «Молодые стражи». Они – пуристы, пытающиеся вернуться к простой жизни первых поселенцев и, так сказать, продолжать размахивать красными флагами. Отсюда их антиимпериалистическая риторика, суровые законы жизни коммуной и демонстрации в защиту мира. Многие израильтяне восхищаются членами Сдэ-Шалома и уважают их за старомодный аскетический идеализм, но в то же время считают симпатичными психами.

Кибуцники в Израиле всегда были и, конечно, по сей день остаются своего рода непоказной элитой. Мне говорили, что, например, шестьдесят или семьдесят процентов израильских офицеров – это кибуцники. И у всех у них одно дело: возделывание земли. Цветущие зеленые поля и сады, так отличающие Израиль от песков Иордании или Синая, когда глядишь на них с самолета, – это большей частью земли кибуцев. Некоторые кибуцы прогорели, другие едва сводят концы с концами, а третьи с годами настолько преуспели, что их членов – истовых социалистов – собственное богатство немало смущает и вгоняет в краску.

Слово «кибуц» означает «коллектив», но мне это слово кажется чуть ли не уродливейшим – только на английском, а не на иврите. На иврите это слово звучит приятно и естественно. Но на английском слово «кибуц», напоминающее то ли «кипы», то ли «бутсы», звучит комично и неприятно; такое слово мог бы изобрести Питер Куот, чтобы намекнуть на что-то галутно-еврейское и тошнотворное, вроде его смердящего меламеда Шраги Глуца. В этом слове – в его английском звучании – воплощено все, что меня в юности отталкивало от сионизма.

Но прежде чем продолжать, позвольте мне сначала объяснить, что именно меня отталкивало. Мне что-то не хочется спать; должно быть, в самом иерусалимском воздухе есть что-то бодрящее.