Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц)

Глава 25
Пять медалей

Набрасывая заметки об этой поре моей жизни, я записал: «Пропустить лагерь «Маккавей», там не было ничего существенного, да и невозможно об этом рассказать». Однако делая эту заметку, я совсем забыл, что там произошла история с медалями. Эти пять медалей стали зарядом динамита, который взорвался на моей «бар-мицве» и разнес мою жизнь на куски, как мина. Невозможно пропустить лагерь «Маккавей».

Летний лагерь «Маккавей» находился в Катскиллских горах. Основал его некий мистер Дрессер. Если бы эту историю рассказал Питер Куот, он изобразил бы мистера Дрессера самым презренным евреем, какой только существовал в мировой литературе после диккенсовского Феджина, однако на самом деле мистер Дрессер был всего-навсего мелким выжигой, вроде мистера Сайдмана. Начальником лагеря он нанял человека, которого звали Чарлз Аттлет, и его телосложение полностью соответствовало его фамилии. Поначалу лагерь так и назвали – «Атлет», – не столько в честь его первого начальника, сколько потому, что этот лагерь замышлялся как спортивный. Однако дело не пошло, и, потеряв попусту целый год, мистер Дрессер переименовал лагерь в «Маккавей» и сделал его кошерным. Мистер Аттлет остался на посту начальника, но, поскольку он был ревностный католик и всегда носил на своей широкой волосатой груди огромный крест, мистер Дрессер нанял главным тренером экс-чемпиона по боксу еврея Бенни Ленарда. Кроме того, он вдвое снизил цены. В Бронксе все слышали о Бенни Ленарде, и так-то меня заарканили в этот лагерь вместе с тремя сотнями других мальчиков и девочек. Мама, памятуя о конфузе с «Орлиным крылом», сразу же ухватилась за возможность послать меня в настоящее кошерное заведение, а папа был тогда в очередной раз на мели, так что он соблазнился дешевизной. Режим в лагере был довольно свободный: мы могли делать все, что нам вздумается. Мальчики не были отделены от девочек, как в «Орлином крыле», и, к удовольствию всех воспитателей и многих мальчиков из старшего отряда, в лагере бурным цветом расцветал секс. Словом, это было не совсем такое место, какое воображали себе мои родители, когда посылали меня в настоящее кошерное заведение.

Старший воспитатель лагеря был некий дядя Джек – высокий, сухопарый мужчина в очках, которого все звали «гон-донный король». В этом не было ничего оскорбительного, это была просто констатация факта. Один мальчик из старшго отряда был при нем на особых поручениях – вроде ординарца, однажды он зачем-то заглянул в чемодан дяди Джека и обнаружил там чудовищное количество презервативов – кажется, буквально несколько тысяч. Ему одному, конечно, всего на одно лето столько было не нужно. Я думаю, дядя Джек запасся ими не только для себя, но и для того, чтоб продавать их другим воспитателям и некоторым особо доверенным старшим мальчикам. Если это было так, то, скорее всего, и мистер Дрессер был в курсе дела и получал свою долю от прибылей. Мистер Дрессер был не из тех, кто мог бы упустить свой барыш от подобного гешефта в лагере.

В моем отряде мальчики были еще слишком молоды, чтобы пользоваться услугами дяди Джека, но, тем не менее, они проявляли такой живой интерес к сексу, что мне пришлось из этого отряда убраться. Я просто не мог этого выносить. Я не был чрезмерным скромником ни тогда, ни позднее, но был у нас в отряде парень по прозвищу Гогочка, над которым все остальные постоянно измывались – в те минуты, когда они не занимались сравнением длины своих членов в состоянии эрекции и не делали многих других вещей, которые даже Питер Куот небось не сумел бы правдоподобно описать. Я не знал, как скоро им надоест заниматься Гогочкой и вздумается взяться за меня. Поэтому в один прекрасный день я сложил свой чемодан и перенес его в палатку другого воспитателя – дяди Сэма, который руководил лагерной самодеятельностью; мне казалось, что там поспокойнее.

Там действительно было поспокойнее. В этой палатке спали старшие мальчики, которые большую часть времени проводили у девочек. Возвращались они усталые до одури и сразу же засыпали. Лишь через несколько дней я заметил, что дядя Сэм, как видно, ночная птица, потому что днем он почти все время спал. Не помню, чтобы я хоть раз видел его вместе со всеми в столовой. В лагере «Маккавей» каждый шел есть, когда он был голоден, и брал, что давали. В положенные для приема пищи часы в столовую мало кто ходил, потому что еда там была никудышная. Но рядом с лагерем были закусочная и киоск, где продавали бутерброды; они были открыты круглосуточно, и там всегда было полно едоков. Обе эти забегаловки наверняка принадлежали мистеру Дрессеру. Чем хуже кормили в лагерной столовой, тем лучше шли дела в закусочной и киоске, и, очевидно, из обеих этих золотых жил мистер Дрессер извлекал хороший навар.

Дядя Сэм впервые обратил на меня свое драгоценное внимание после того, как зарядили дожди, которые не прекращались целую неделю, палатка все время то тут, то там протекала, и ее обитатели постоянно передвигали свои кровати с места на место – туда, где посуше. В какой-то момент течь началась как раз над головой дяди Сэма; на него полилась струя воды, которая его разбудила.

– Что ты тут делаешь? – спросил он меня, вытирая голову полотенцем.

В этот момент кроме него и меня в палатке никого не было. Я был весь мокрый, потому что нигде не было уже ни одного свободного сухого места, куда я мог бы передвинуться. Я лежал на кровати, завернувшись в дождевик, и читал книгу.

– Я недавно перешел в ваш отряд, – ответил я.

– Как так? Ты же из младших.

Дядя Сэм встал, толкнул чью-то кровать прямо под дыру в пологе, из которой лило, как из ведра, а на освободившееся сухое место передвинул свою кровать.

– Я хочу участвовать в самодеятельности.

– Кто тебя сюда перевел?

– Гондонный король.

– А, ну ладно, тогда пускай. Что ты умеешь делать?

– Петь и декламировать стихи.

– Хорошо! Ты нам пригодишься!

Но нужно поскорее покончить с лагерем «Маккавей»: ведь я хотел рассказать только о медалях. Анархия, царившая в лагере, мне нравилась: я мог читать, сколько мне вздумается, и никто не заставлял меня заниматься спортом. В лагере иногда устраивались игры, но не было никаких спортивных занятий по расписанию, и, честно говоря, крутившийся вокруг сексуальный карнавал меня забавлял. Я думаю, он мог бы позабавить даже императора Калигулу. По своей полнейшей тогдашней невинности, сам я в этом карнавале участия не принимал, но то, что я видел вокруг, мне на многое открыло глаза.

За лето в лагере было два родительских дня – один в июле и один в августе, в эти дни мы получили на обед роскошные бифштексы. В июле на родительском дне появился Бенни Ленард: это был единственный раз, когда мы его видели. Он устроил для родителей массовый образцово-показательный урок бокса для двух сотен мальчиков. Это была, конечно, чистой воды показуха. А вечером состоялся подготовленный дядей Сэмом концерт самодеятельности, на котором я взял реванш за свое неучастие в уроке бокса. Еще на репетициях я забавлял всех разными шутовскими выходками, и дядя Сэм сказал, что я буду клоуном, и дал мне сольный номер. Этот номер имел бешеный успех. Бенни Ленард, сидевший в первом ряду, хохотал до слез и катался от восторга, хотя я издевался над его тучностью и старческим маразмом, да и вообще над всей этой показухой для родителей. Родители тоже смеялись до упаду. Клоун может сказать немало правды, и ему это сходит с рук. На следующий день Бенни Ленард вызвал меня в контору лагеря и вручил мне «Медаль Бенни Ленарда за мужское актерское мастерство». Он вынул ее из стоявшей на столе мистера Дрессера коробки, полной медалей. Это была первая медаль.

На втором родительском дне, в августе, мистер Аттлет показал свой коронный номер: напрягая роскошные мускулы, он разорвал надвое телефонную книгу, потом голыми руками разогнул подкову и сделал еще что-то в этом роде. Это все просто напрашивалось на пародию, и в тот же вечер я сатирически изобразил мистера Аттлета на эстраде. Последовал новый успех; и никому это не понравилось больше, чем маме. Она и папа сидели в первом ряду. Первый родительский день, в июле, они пропустили, но в августе они приехали, и мама смеялась так громко, что чуть не сорвала мне номер. К счастью, всем в лагере хотелось развлечься чем-то, помимо секса – им они к концу лета уже были сыты по горло, и они не обратили внимания на чрезмерно смешливую даму, сидевшую в первом ряду. После представления мистер Аттлет позвал меня и моих родителей в свою палатку и там преподнес мне «медаль Чарлза Аттлета за спортивные достижения».

Вы не поверите, но мама восприняла эту награду вполне серьезно. Спортивные достижения! Да ведь на спортплощадке я выглядел как слон в посудной лавке! Потому-то, наверно, эта медаль доставила мне еще больше удовольствия, чем мое выступление. Все лето в лагере я день за днем лежал на своей койке и читал, питаясь шоколадными батончиками и бутербродами с фисташковым маслом. За все это время в лагере «Маккавей» я не пробежал и нескольких шагов, а от купанья я отказался, потому что в воде было полно пиявок. Я выглядел как чахоточный евнух – незагорелый, объевшийся, располневший. Однако мама моей «спортивной» медали ужасно обрадовалась и расцеловала мистера Аттлета. Папа же за все время, что он был в лагере, почти не раскрыл рта. На следующее утро, когда они уезжали, папа, садясь в машину, сказал только, что мне надо бы подзагореть. Мама же с восторгом рассматривала две мои медали, которые она забирала с собой: медаль Бенни Ленарда она тоже взяла.

– Мой медалист! – воскликнула она, когда папа завел мотор. Папа поглядел на меня, покачал головой, и машина тронулась.

Дядя Сэм удостоил меня медали «За достижения в театральном искусстве», а потом я получил еще одну медаль – «За достижения в журналистике»: итого вышло уже четыре. В лагере «Маккавей» не очень хорошо кормили, но зато медалями никого не обделяли, что же касается журналистики, то дело тут вот в чем: дядя Сэм перед каждым из родительских дней выпустил на мимеографе по одному изданию лагерного журнала под названием «Маккавейская менора». Готовя каждое из этих изданий, дядя Сэм усаживал меня за пишущую машинку, выдавал мне груду восковок и давал задание напечатать список ожидавшихся родителей и несколько историй из лагерной жизни – все, что мне придет в голову. Это, по сути дела, было мое первое в жизни серьезное упражнение в области изящной словесности. Труднее всего было обходиться без упоминаний о сексуальной жизни лагеря. Готовя второе издание, я так устал, что, не подумав, что я делаю, прямо так-таки и назвал нашего старшего воспитателя «гондонным королем». Я не имел в виду ничего дурного, я просто позабыл, что это издание предназначено для родительских глаз. Меня обругали, но не наказали: лето уже кончалось, и всем все было до лампочки.

А пятая медаль? Ее я получил по-честному – когда кончил школу: это была золотая медаль за успехи в английском языке и литературе. Я ее храню до сих пор. Позолота все еще блестит как новая, а надпись на медали гласит:

И. ДЭВИДУ ГУДКИНДУ ЗА ВЫДАЮЩИЕСЯ УСПЕХИ В АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ И ЛИТЕРАТУРЕ.

Всю свою жизнь, добиваясь успеха, я обычно кончал тем, что удостаивался похвал за такие исковерканные «выдающиеся» успехи.

Глава 26
Денежные затруднения

Я уже упомянул и том, что папа как раз в то время был на мели. Но как это могло быть, если прачечная должна была вскоре переехать в новое большое здание и дело вроде бы процветало? Пожалуй, мне нужно подробнее объяснить положение, потому что папа был способный и энергичный человек, и вам не понять, почему у него были денежные затруднения, если вы не будете знать о том бремени, которое он нес на своих плечах. Папа прошел большой путь с того времени, когда его прачечная помещалась в крохотном закутке в Нижнем Ист-Сайде, где папе приходилось тащить на себе Бродовского и Гросса, но и теперь их все еще приходилось тащить.

Я не очень-то интересовался папиными делами. Время от времени он брал меня в новое огромное здание, где теперь помещалась «Голубая мечта». Это был трехэтажный дом, занимавший целый квартал около реки Бронкс и увенчанный трубой, которая возвышалась над всеми окрестными домами. Почему я не пытался скрывать, что эти визиты меня мало интересовали, хотя понимал, что папе это неприятно? Должно быть, прежде всего потому, что мне вовсе не улыбалось стать владельцем прачечной и провести всю свою жизнь среди грязного белья и запаха мыла и хлорки. Все, что касалось прачечной, я мысленно гнал от себя. И однако же, я знаю – мне говорил об этом адвокат, который вел и выиграл мамино дело против папиных компаньонов после его смерти, – что папа придумал и установил в прачечной какие-то уникальные механизмы, которые потом были установлены во многих других прачечных. У папы, без сомнения, были природные технические способности.

Папа приносил домой экземпляры журнала «Век прачечных» и показывал нам заметки, рассказывающие о его «Голубой мечте». Моя сестра Ли, которой тогда было около семнадцати и которая немало думала о том, как бы произвести впечатление на своих обожателей, извлекала из этих заметок немалую пользу. Недавно я обнаружил в каком-то ящике у нее на чердаке пожелтевшую, ломкую газетную вырезку тех времен, когда я ее развернул, она чуть не рассыпалась на крошки, но я сумел ее прочесть, и, судя по ней, мамин адвокат сказал чистую правду. Боже, каким молодым выглядит папа на фотографии, напечатанной рядом с этой заметкой: он стоит, как обычно, опустив одну руку в боковой карман пиджака, щурится на солнце и улыбается, явно испытывая удовольствие и гордость при виде дела рук своих – еще не достроенного здания новой прачечной. На вырезке аккуратным папиным почерком выведена дата: эта заметка появилась в газете за неделю до моей «бар-мицвы».

Это было для папы трудное время: у него очень болела спина, и он все еще платил по векселям дяди Йегуды: тот, как вы помните, отказался платить, возмущенный бездушием и жадностью эксплуататорского банка. Папа платил по этим векселям несколько лет. «Бобэ» тогда жила уже не у нас, а вместе с тетей Ривкой, которую папа наконец-то умудрился доставить в Америку вместе с дядей Перецем – тем самым, которому не нравилась капиталистическая система. Дядя Перец – маленький человек с тихим голосом и огненно-рыжей шевелюрой – в конце концов преодолел свое отвращение к капитализму в достаточной степени для того, чтобы принять два бесплатных билета на пароход в капиталистическую Америку, а в этой самой Америке поселиться в квартире, за которую платил папа, и стать владельцем маленькой немеханизированной прачечной, которую папа ему купил, взяв очередной заем в банке.

А теперь – о дяде Велвеле.

Дяде Велвелу папа и после его женитьбы продолжал посылать деньги. Однако, спросите вы, а как же его рижский тесть, богатый маклер по торговле сеном и фуражом, обещавший взять Велвела компаньоном в дело? Ну так вот, теперь письма дяди Велвела были полны обличений этого лицемерного святоши, этого бездушного скряги, который готов выгнать на рижскую улицу собственную родную дочь – плоть и кровь свою – вместе с ее двумя очаровательными деточками и верным мужем. Я не могу изложить все подробности. Письма Велвела изобиловали пламенными диатрибами и талмудическими цитатами, но были довольно бедны конкретными фактами – за исключением того факта, что ему нужны деньги.

Велвел подал в суд на своего тестя, в доме которого он жил со своей семьей. Это, писал Велвел, создало в доме весьма накаленную атмосферу, но ему пришлось пойти на это ради своей жены. Велвел проиграл свой иск, и после этого тесть сказал, что он готов позабыть обо всем, подать Велвелу руку и снова взять его в дело. Однако Велвел, как он писал, разгадал этот коварный трюк: тесть предложил ему пойти на мировую, так как понимал, что уж в апелляционном-то суде Велвел наверняка выиграет дело. И Велвел подал апелляцию. Тут его ждал страшный удар: в апелляционном суде он снова проиграл. Но только потому, клялся Велвел, что тесть дал на лапу судьям. Папа посылал Велвелу деньги на оплату его судебных издержек, но теперь, после апелляции, Велвел был разорен дотла, его дети ходили в лохмотьях и пухли с голоду, и он решил вместе со своей семьей эмигрировать в Палестину.

По словам Велвела, Земля обетованная манила его, как она должна манить каждого еврея. Кроме того, его старый друг из Минска делал в Палестине большие деньги на выращивании апельсинов, и он хотел, чтобы Велвел приехал к нему и стал его компаньоном и управляющим на плантации. Помимо денег на проезд от Латвии до Палестины, Велвел хотел также, чтобы папа одолжил ему две тысячи долларов на покупку доли в апельсиновой плантации. Папа с мамой долго об этом спорили, поэтому я хорошо запомнил, сколько именно Велвелу нужно было денег. Загнанный в угол, папа решил ему в этом отказать, потому что у него самого ветер свистел в кармане пуще, чем у Велвела. Как раз незадолго до того папа послал большую сумму «Зейде» на проезд в Америку вместе с его дочерью Фейгой: это были деньги не только на билеты, но еще и на взятки советским служащим, которые оформляли ему и Фейге заграничные паспорта и выездные визы.

Так что папа написал дяде Велвелу, чтобы тот на него не рассчитывал. Велвел ответил, что в таком случае он подает заявление в Общество помощи еврейской эмиграции с просьбой о займе для переселения с семьей в Америку, и он попросил папу прислать ему подписанное им обязательство – разумеется, это чистая формальность, – гарантирующее, что Велвел и его семья не будут претендовать в Америке на социальные пособия. После этого папа сразу же пошел и взял в банке еще один заем и отправил Велвелу все деньги, необходимые для переезда в Палестину.

Так что теперь вы имеете представление о том, какие заботы иссушали папу.

* * *

А с другой стороны, если прачечная процветала и давала доход, то почему папа не платил себе из него более высокое жалованье, которое помогло бы ему выдюжить все эти расходы? Да, действительно, прачечная приносила теперь гораздо больше дохода. Но не забудьте, что Бродовский и Гросс были равными партнерами. Это означало, что каждый раз, когда папа делал себе прибавку к жалованью, они тоже получали точно такую же прибавку.

И это еще не все. Торговец мылом мистер Корнфельдер был крепкий орешек. Он и мистер Уортингтон не сумели убедить папу расстаться с компаньонами, но они наложили вето на повышение им жалованья, так что одновременно и папино жалованье тоже оказалось замороженным. В конце концов папа, отчаявшись, взбунтовался, и мистер Корнфельдер сказал:

– Ладно, мистер Гудкинд, будь по-вашему: если вам хочется содержать этих двух олухов, воля ваша. Но ведь деньги на это идут из моего кармана и из кармана мистера Уортингтона, коль скоро мы вложили в дело свои деньги. Значит, мы должны получать столько же, сколько получают ваши компаньоны, от которых проку как от козла молока.

Против этого папа, конечно, ничего не мог возразить. Строительство нового здания шло полным ходом, и если бы в такой момент Корнфельдер и Уортингтон изъяли свои деньги, это был бы полный крах. Пути назад, к маленькой прачечной, уже не было. И с этого дня каждый доллар, на который папа повышал себе жалованье, обходился прачечной еще в четыре доллара – на прибавку Корнфельдеру, Уортингтону, Бродовскому и Гроссу. И эту лямку папа тянул до самой своей смерти.

Мама с папой нередко до первых петухов засиживались на кухне, проверяя счета, подсчитывая расходы и пытаясь понять, почему у них хронически не хватает денег. Мама внушала папе, что он заслуживает более высокого жалованья, а папа устало напоминал, какую он тянет лямку. Мама на это отвечала каким-нибудь ободряющим вопросом, например:

– Так почему ты уступил Корнфельдеру, почему?

Я, как сейчас, вижу их за кухонным столом, склонившихся над счетами и расходными книгами. Папа что-то пишет и складывает какие-то цифры на обороте балансового отчета, а мама, вздыхая, повторяет афоризм, который был в ходу у русских евреев:

– Да, Алекс, счет сходится, а денег кот наплакал.

Я уж лучше не буду описывать, какой взгляд папа бросал на маму, когда она выдавала этот перл галутной мудрости.

Кстати, Бродовский с самого начала с пеной у рга возражал против того, чтобы строить новое большое здание: этот проект он называл не иначе, как «пагубой». Бродовскому подпевал и Гросс, который доказывал что, коль скоро крахмал дорожает, переходить на утюжение рубашек конвейерным способом очень рискованно. На одном полуночном совещании в нашей квартире Бродовский торжественно объявил, что они с Гроссом решили голосовать против этой пагубы; стало быть, их было двое против одного. Бродовский тут же предложил поставить предложение на голосование, чтобы решить вопрос раз и навсегда. Я не спал, а они так громко кричали, что мне в спальне все было слышно. И я помню, как папа ответил:

– Ладно: я выкупаю ваши доли. Ваша цена!

Для меня, лежавшего в темноте, это был звездный час. Наконец-то, наконец-то папа решился свалить со своих плеч этих недотеп! Я знал, что ради того, чтобы папа отделался от своих компаньонов, денежные тузы Корнфельдер и Уортингтон готовы будут выложить любые деньги. Однако после долгой паузы Бродовский нерешительно сказал:

– Мне надо посоветоваться с женой.

На этом совещание окончилось. Бродовский всегда, когда бил отбой, говорил, что ему надо посоветоваться с женой. Кажется, жена всегда говорила ему, чтобы он перестал вести себя как идиот писаного закона. После того как Бродовский заявлял, что посоветуется с женой, он никогда даже словом не обмолвливался о том, за что он только что сражался не на жизнь, а на смерть.

Бродовский только того и хотел, чтобы и дальше жить в Бронксе и сохранять свое маленькое благополучие. Папа же знал, что он способен построить большую прачечную и руководить ею. Он, наверно, уже задумал какие-то новые усовершенствования. Это же как-никак была «а голдене медине», и он был на подъеме. Как-то давно, еще когда он ухаживал за мамой, они катались на лодке в Центральном парке, и он, указав рукой туда, где находилась Пятая авеню, сказал ей:

– Когда-нибудь ты будешь жить вон там, Сара-Гита!

Мама этих слов не забыла, и она знала, что ее путь в Даунтаун лежит через новую большую механизированную прачечную. Поэтому, когда папа иной раз падал духом, она его ободряла и понукала рисковать и дерзать.

Мама теперь действительно живет в квартире окнами на Центральный парк, но папе это дорого обошлось. Это оказалось возможным лишь потому, что она хорошо вложила полученную после его смерти страховую премию и те деньги, которые она высудила у его компаньонов. Поселилась она в этой квартире, когда ей уже было за семьдесят, а папы целых двадцать лет как не было в живых.

* * *

Как я понимаю, в нашу эпоху – эпоху стиральных машин и больших механизированных прачечных самообслуживания – нам, может быть, даже трудно вообразить, что представляла собою прачечная «Голубая мечта» в период своего расцвета. Так вот, от этой прачечной во все концы Бронкса, и даже в Манхэттен, и даже в некоторые нью-йоркские пригороды разъезжался целый автопарк сине-оранжевых грузовиков с нарисованной на бортах сексапильной голубой феей, у которой груди были больше, чем крылья. Эти грузовики забирали у клиентов грязное белье – прямое и фасонное – и через день-другой привозили его назад выстиранным: простым способом, с отбелкой, с подсинькой, с ароматом, с крахмалом – на все вкусы. Это обслуживание с доставкой на дом было одной из преходящих черт жизни американского большого города на протяжении около сорока лет, примерно совпавших с теми годами, которые папа провел в Америке. Как и многие другие приятные черты американской жизни, это уже быльем поросло. Прачечный бизнес ненадолго пережил папу. Подобно папиной карьере в «а голдене медине», это был гриб, который созрел и скоро был сорван.

Ладно, хватит о грустных вещах. Я не буду рассказывать о папиных сходках, связанных с деятельностью Минской синагоги, и о создании ивритской школы, и – это я меньше всего знал и понимал – о Бронксовском сионистском обществе. Я не имел ни малейшего представления о том, что такое сионизм. Само это слово навевало на меня тоску смертную. Это была единственная вещь в папиной жизни, которая казалась мне еще скучнее, чем работа в прачечной.