Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 54 страниц)

Адрес, куда нужно доставить пакет, – Вест-Энд-авеню, ниже 96-й улицы. Дело происходит сорок лет назад, когда в роскошных квартирах этого района евреи почти не жили. Я еду в центр на трамвае и бреду под дождем к нужному дому. Швейцар в ливрее, стоящий под навесом у подъезда, подозрительно оглядывает мой желтый макинтош, мои мокрые волосы, пухлый пакет у меня под мышкой и, я подозреваю, мои минскер-годоловские черты лица.

– Служебный вход вон там, за углом, – показывает он куда-то вбок.

Я инстинктивно весь ощетиниваюсь:

– Я не посыльный. Я друг Рэнди Давенпорта. Этот пакет – для его матери.

Швейцар открывает дверь. Затем меня точно так же придирчиво осматривает лифтер, прежде чем впускает в свое транспортное средство. Маленькая седовласая дама открывает перед мной щелку двери с табличкой «Давенпорт» и, не произнося ни единого слова, берет пакет. Я успеваю разглядеть за ее спиной кусок огромной квартиры с витражами в прихожей, прежде чем она захлопывает дверь у меня перед носом.

Глава 41
Я расту

Как будто у первокурсника в Колумбийском университете и без того мало забот, так на меня еще наваливаются дополнительные тревоги, связанные с половым созреванием. В начале семестра я – все еще пухлый, круглолицый недавний ученик иешивы. Возвращаясь домой, в Пелэм, ошалевший от Софокла, Мильтона и Джона Дьюи, я, прежде чем снова засесть за занятия, час-другой играю в волейбол с первыми попавшимися уличными мальчишками. Мне и в голову не приходит, что это для меня теперь неподходящая компания, а они об этом и тем более не догадываются, потому что говорю я точно так же, как они, и вполне могу сойти за местного старшекурсника.

Но вот наступает весна, начинают созревать почки – и вместе с ними начинает созревать и наш Исроэлке. В Талмуде говорится, что о процессе взросления свидетельствует появление первых двух волосков на лобке. Я явно перевыполняю норму. У меня начинаются эротические сновидения, сопровождающиеся разными непонятными явлениями. В наши дни все это подробно обсуждается и объясняется в журнальных статьях, но в те годы ничего такого не делалось; даже преподаватели «гигиены» старались касаться этих вопросов как можно реже, оставляя нас в полном неведении. Поэтому я не могу понять, что со мной происходит. Добрый месяц я пребываю в постоянной ипохондрии, одновременно сочиняя юмористические стихи за подписью «Виконт де Браж» и работая в университетской многотиражке, а заодно сдавая экзамены и работая над тематическими сочинениями.

Самое важное событие весеннего семестра – это постановка сочиненного Питером Куотом студенческого капустника под названием «Ехал грека через реку». Действие происходит в древних Афинах после краха тамошней биржи. Сократ продает яблоки; Платон и Аристотель – обанкротившиеся биржевые маклеры; Перикл живет в бочке вместе с Диогеном; хор танцующих гетер изображает очередь за благотворительным супом, и так далее. Зевс – это окарикатуренный Герберт Гувер, а Афина Паллада разговаривает как Мэй Уэст. Ну и все в таком духе. Полным-полно намеков на студенческую жизнь, шуток, касающихся Колумбийского университета, и острот насчет Кризиса.

Мне этот капустник представляется чудом остроумия. Подумать только, что все это сочинил один человек! Сам Питер, в роли лесного бога Пана, разыгрывает довольно скабрезную сцену с Афродитой, склеивает ее и, танцуя, удаляется под бурные аплодисменты. Я вне себя от восхищения Питером Куотом. Футбольные чемпионы, университетские политики, Рэнди Давенпорт – куда им до гения, который на все это способен! В тот вечер, когда я смотрел «Ехал грека через реку», я понимаю, что моя университетская судьба предрешена. Я напишу университетский капустник.

А почему бы и нет? Ведь я уже выделен из толпы плебса. Когда я прохожу мимо студентов, читающих «Зрителя», до меня порой доносится вопрос: «А кто этот Виконт де Браж?». Для меня эти слова звучат как райская музыка. В июньском номере юмористического еженедельника «Шутник» напечатаны аж целых два опуса Виконта де Бража. Я расту, я начал бриться, я попал в ПЕЧАТЬ, и, по крайней мере в моих сновидениях, я уже настоящий мужчина. А наяву я грежу, что я – второй Питер Куот. Что же до Железной Маски, то, хотя он вызывает у меня живейший интерес, вижу я его очень редко. Говорят, он специализируется по физике и перед выпускными экзаменами работает как вол.

* * *

Второй курс я начинаю в приподнятом настроении. Золотая осень будоражит кровь. Наконец-то я ощущаю, что я – плоть от плоти редактор университета. Моя фамилия в качестве младшего редактора украшает шапку и «Зрителя» и «Шутника».

Скандальное происшествие с выборами нового заведующего редакцией «Шутника». На эту традиционно еврейскую должность претендовал Питер Куот, считая, что она – его по праву: зря он, что ли, столько лет давал в журнал чуть ли не половину материалов? Главным редактором Питер стать не может: это место с незапамятных времен занимают только «гаки» – потомки голландских колонистов; так уж повелось. Но нежданно-негаданно заведующим редакцией выбирают другого гака, никому не известного, – неприметного гоя по имени Престон Бертон, и дело швах. Униженный уходящей редколлегией, Питер покидает журнал. Я – слишком мелкая сошка, чтобы быть замешанным в таких интригах, и меня ничуть не удивляет и не возмущает, что еврей не может стать в Колумбийском университете главным редактором. Таков порядок вещей; тоже мне новость!

Начинается прием в студенческое братство. Мне, я знаю, положено вступать в «Бета-Сигма-Ро». Почти все евреи, которые хоть чего-то добились на четвертом этаже корпуса имени Джона Джея, – писатели, капитаны спортивных команд, политики, – состоят в «Бета-Сигма-Ро». На вечеринках в «Бета-Сигме» Монро Биберман уже ведет себя как свой. Он раздает напитки, перешучивается с членами правления общества и остается, когда мы все расходимся. Как-то раз я тоже решаю остаться, дабы дать «Бета-Сигме» возможность почтить знаменитого Виконта де Бража. Когда Биберман видит, что я остался, он уходит. Члены «Бета-Сигмы», убирающие за гостями, со мной вполне учтивы, они предлагают мне еще выпить и закусить, но насчет моего вступления в братство – ни слова. Появляется Марк Герц – в затрапезном виде, без пиджака; во время обрядов посвящения он о себе почти не давал знать.

– Привет, Виконт! – говорит он. – Вот ты где! Пройдем-ка ко мне в комнату.

В жизни бывают моменты, которые потом никогда не забываются. Вы можете не думать о них десятилетиями, но стоит вам о них вспомнить – и они тут как тут, со всеми подробностями. Одним из таких моментов остается для меня тот разговор с Марком Герцем – наш с ним первый серьезный разговор. Я как сейчас вижу эту жалкую мансарду с нишей, в которую втиснуты полки, заваленные книгами по физике и экономике, пропахшую дешевым лосьоном для бритья и табачным дымом. Марк спрашивает о моей семье: где я живу, чем занимается мой отец. Я упоминаю о том, что моя сестра вот-вот должна отправиться в Европу и в Палестину, и он сразу же нацарапывает на клочке бумаги адрес своих родственников в Иерусалиме. Это происходит походя, между прочим, и мы совершенно не подозреваем, какими это будет чревато серьезными последствиями.

Я как сейчас вижу: Марк, не глядя на меня, долго повязывает перед зеркалом потертый галстук, попутно бормоча что-то насчет того, что, может быть, мне лучше выбрать какое-нибудь другое братство, потому что «Бета-Сигма» мне не компания. Это тонкий намек на толстые обстоятельства; но я – упрямый, как влюбленная девица, ободренный интимностью беседы с самим Железной Маской, – я начинаю его уверять, что «Бета-Сигма-Ро» – это как раз моя стихия, и я знаю, что буду себя чувствовать там как рыба в воде. Долгая пауза. Чтобы хорошо завязать галстук, нужно немало времени. Потом он надевает очень потрепанный твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях.

– Послушай, кстати, с чего бы это тебя прозвали Игнашей? – спрашивает Марк, не отрывая глаз от своего изображения в зеркале.

Я не сразу соображаю, что происходит. А, так вот оно что! Биберман! Он уже успел настроить братство «Бета-Сигма-Ро» против Виконта де Бража. Меня не примут; и Железная Маска нашел способ тонко и тактично намекнуть мне, в чем дело. Он взглядывает на меня, и на его обычно холодном лице появляется выражение участия. Я понимаю, что ответа от меня не требуется. Я зеваю, потягиваюсь, смотрю на часы и говорю, что уже поздно и мне пора ехать в Бронкс.

– Эта комната обходится мне в половину того, что стоило бы общежитие, – говорит Марк, надевая шляпу. – Только потому я и держусь за это братство. А во всем остальном оно – дерьмо собачье.

Несмотря на свой ветхий туалет, он выглядит как истый член братства.

– Да, когда ты уже в нем – может быть.

Он кидает на меня быстрый взгляд – такой же, какой он бросил некогда при нашей первой встрече, – и подает мне руку.

– Мы с Питером Куотом будем вместе писать капустник в этом году. Может, ты подумаешь, какую взять тему для следующего года? Больше ведь некому.

Когда я еду домой в метро, меня грызет обида, я уже думаю и о теме будущего капустника. Может быть, придумать что-то смешное про Гитлера, изобразив его этаким немецким треплом с чаплиновскими усиками? Мне даже приходит в голову название: «Лажа на Рейне». Неплохо! А «Бета-Сигма» – это все лажа! В истории Колумбийского университета они запомнятся только тем, что не захотели принять И. Дэвида Гудкинда – Виконта де Бража, автора знаменитого университетского капустника 1933 года под названием «Лажа на Рейне», а вместо этого приняли давно забытое ничтожество по имени Биберштейн, или как-то в этом роде.

На следующий день ко мне подходит Питер Куот.

– Знаешь что? Что, если я буду называть тебя Тепс? – говорит он с обезоруживающей улыбкой. – Приходи к нам обедать – в братство «Тау-Альфа-Эпсилон».

Я никогда даже не думал об этом обществе, полагая, что оно смешанное.

– Чепуха! – говорит Питер. – Все наши – отличные еврейские парни. Это только на юге есть два или три филиала, которые смешанные.

Ну что ж, я иду на обед. Долго ли, коротко ли, но в конце концов меня приглашают вступить в «Тау-Альфа», и я вступаю. Вступительный взнос довольно изрядный, но я ухитряюсь его выкроить из своей риджентовской стипендии. Вдобавок, в «Голубой мечте» дела начинают идти чуть лучше, и Ли получает деньги на свое заграничное путешествие; так что папа и мама не возражают против «Тау-Альфы» и ничего не спрашивают о том, какая там кошерность. Теперь Исроэлке – настоящий колумбиец.

Ну так вот, Питер Куот берет меня как бы под свое покровительство, и я отвечаю тем, что начинаю его совершенно боготворить. Это вполне естественно. В Колумбийском университете, отдалившись от папы, от «Зейде», от Бронкса, от иешивы, я остался без кумира, без образца для подражания, без принятого кодекса поведения, без собственной роли в обществе. И я решаю, что во всем этом буду следовать Питеру. Я дохожу до самых дурацких крайностей: он курит ментоловые сигареты «Стадс» – я тоже перехожу на «Стадс». Он, разговаривая, подчеркивает самые важные мысли, особым образом взмахивая левой рукой, – я начинаю копировать этот жест. Когда он сердится или возбужден, Питер кривит губы, выкатывает глаза и поднимает вверх голову. Я перенимаю и этот жест, особенно во время домашних споров о религии, которые случаются все чаще и чаще, так что мама в конце концов просит меня перестать гримасничать, когда я с ней говорю. Но я продолжаю обезьянничать на манер Питера еще добрый год. То есть, пока я в «Тау-Альфа».

Как-то я напоминаю ему о нашем знакомстве в лагере «Орлиное крыло».

– Боже! – восклицает он. – Конечно же! Ты тот парень, который читал «Отверженных»! Сколько лет, сколько зим, а, Дэви?

С тех пор он больше не называет меня Тепс. Это была всего лишь его изысканная манера обращения с бронксовским увальнем, рифмующим «враг» и «страх».

Глава 42
Что делать?

Герц и Куот сочиняют текст для музыкальной комедии про еврейского матадора из Бруклина; они уже придумали название – «Кошерная коррида». Куот пригласил меня посидеть с ними, пока они пишут. Они трудятся, а я слоняюсь вокруг них, иногда даже предлагаю им одну-другую остроту, и от этого сам же прихожу в восторг. Герц сидит за пишущей машинкой, а Куот ходит взад и вперед по комнате, выдавая на-гора идеи и шутки. Они развлекаются вовсю, а громче всего они смеются куотовским непристойным шуткам, которые они в капустнике не смогут использовать. Куот щедро демонстрирует свой особого рода юмор – тот самый, которым он позднее прославится, – отпуская острые словечки про большой нос еврейского матадора, про его трусоватость, про то, что он обрезанный, про то, как он страдает, приучаясь есть ветчину, и тому подобное.

Гак, который ставит спектакль, заставляет их изменить название: теперь комедия будет называться «Си, си, сеньорита!».

– Никто не знает, что такое «кошерный», – говорит он.

Этот гак небось живет в башне из слоновой кости; однако слово режиссера – закон. Кроме того, этот гак умудряется снять театральный зал для двух представлений капустника как раз на те вечера, когда будет праздноваться пасхальный «седер». Что делать? Я собирался пойти на оба представления, но пасхальные седеры священны и неприкосновенны: это единственные сохранившиеся островки веры в океане круглогодичного безбожия. Для «Зейде» Песах – это его звездный час, когда вся «мишпуха», лавируя по его заваленной книгами тесной квартире, собирается к праздничному столу. Как бы’ни ослабли в «мишпухе» прежние связи, на «седер» приходят все, кто живет в радиусе меньше ста миль. И чтобы на «седер» у «Зейде» не было Исроэлке – это совершенно немыслимо.

Тем не менее, несколько дней помучившись сомнениями, я напрямик объявляю маме, что на второй «седер» я не приду. Маму чуть не хватает удар: это немыслимо! Это же будет скандал на всю «мишпуху»! Что же до «Зейде», то этот удар испортит ему весь Песах! Да ведь она после этого не сможет ни к нему, ни к кому-нибудь из «мишпухи» глаз показать! Я напоминаю маме, что в Палестине «седер» празднуют только раз. Два «седера» в галуте – это всего-навсего пережиток прежних трудностей с лунным календарем, сохранившийся с тех давних пор, когда люди не умели точно вычислять орбиту луны. Поэтому второй «седер» не так уж и важен. Ведь моя сестра Ли, которая сейчас в Палестине, не будет же дважды справлять «седер».

– Нет, конечно. Погоди, пока и ты будешь в Палестине, – отвечает мама. – А сейчас ты в Бронксе. Здесь – два «седера», и перестань выпучивать глаза и гримасничать, как полоумный!

Долгие препирательства по этому поводу заканчиваются в субботу, когда мы с папой идем домой из синагоги. Он останавливается, чтобы перевести дух, и, слегка отдуваясь, говорит, что, конечно, они с мамой всегда старались дать нам все самое лучшее, что только можно: лучшее жилье, лучшее образование, заграничное путешествие для Ли, оплату братства для меня, и так далее, и тому подобное. Так, может быть, говорит он, и я подумаю о том, чтобы тоже что-то им дать? Сказав это, он продолжает путь. Слова «седер» он даже не упоминает, но я уже знаю, что я побежден. Сидя на генеральной репетиции спектакля «Си, си, сеньорита!», который я знаю наизусть, я почти не слежу за тем, что делается на сцене. Позднее Питер рассказывает мне, что некоторые мои шутки вызвали общий смех.

* * *

Однако иногда бывает полезно и потерпеть поражение. В конечном итоге мама проигрывает больше, чем выигрывает.

Как читатель, возможно, уже догадывается, мое пренебрежение законами еврейской жизни к этому времени заходит уже довольно далеко. Вступление в братство «Тау-Альфа» ускорило этот процесс. Каждый день мы обедаем в столовой братства. Я не спрашиваю, какие телячьи отбивные и что за жаркое подает нам негр-дворецкий. Как-то раз, когда мы уже отобедали, Питер Куот, заведующий нашими финансами, спрашивает:

– Кстати, надеюсь, никто не возражает против того, чтобы есть свинину?

– Я возражаю! – восклицаю я.

Конечно, я уже далек от того, чтобы беспокоиться относительно конского клея в бутылочках кока-колы, но к свинине еще ни разу в жизни не притрагивался.

– Ну, что ж, ты ее только что съел, – отвечает мне Куот под общий хохот нашей еврейской братии.

Я оторопело гляжу на спою тарелку, где лежат остатки съеденной мною пищи, которую я считал добротной говядиной. Что было дальше, не буду придумывать – не помню. Может быть, именно это происшествие вдохновило Питера на некоторые шутки о свинине в комедии «Си, си, сеньорита!». Насколько я знаю, больше в «Тау-Альфе» свинину не подают, так что я продолжаю там питаться.

Я полагаю, моим нееврейским читателям известно еще одно еврейское правило, касающееся потребления пищи, – а именно, запрещение во время Песаха есть хлеб, испеченный на дрожжах. Это – очень строгий запрет, содержащийся в нашем древнем законе, – может быть, даже более строгий, чем запрет на свинину. Знать это важно, чтобы понять, что произошло дальше.

Первый наш «седер» проходит вполне удачно, но второй заканчивается катастрофой. Мама пригласила на «седер» также и Бродовских – всех шестерых. Это, в добавление к нашей растущей «мишпухе», приводит к тому, что в тесной квартирке «Зейде» яблоку негде упасть. Кроме того, на всех не хватает книжек Агады. Негромкий голос «Зейде» заглушают пересуды женщин, которые возятся на кухне, бренча посудой, и болтовня скучающих детей, оставшихся без Агады. Одни только мы с папой скрупулезно делаем все, что следует делать на «седере». По традиции я сижу по правую руку от «Зейде»; много лет подряд я на «седере» всегда доставлял ему удовольствие, обсуждая и оспаривая некоторые положения лежащей перед ним Агады. Но сегодня я лишь покорно бубню положенные ивритские тексты. Тем не менее дед пребывает в превосходном настроении.

Беда приходит во время еды. Бабушкины фрикадельки из мацы, которые год за годом были предметом общих похвал, на этот раз не получились: они – твердые как камень и совершенно несъедобные, с таким же успехом можно было бы есть бильярдные шары. С той стороны стола, где сидит группа скептиков, возглавляемая кузеном Гарольдом, доносится взрыв шуток. «Бобэ» начинает плакать, у нее мгновенно начинается хандра. Все наперебой принимаются ее утешать; а пока кризис продолжается, пища ведь может остыть. В любом случае ясно, что на всех еды не хватит, а мама доверху наполняет тарелки Бродовских: пусть никто не сможет сказать, что Бродовские в гостях у Гудкиндов остались голодными! На долю молодых Гудкиндов мало что остается.

Мы с Гарольдом потихоньку выбираемся из переполненной квартиры и выходим прогуляться. У нас обоих уже живот подводит от голода, и мы пребываем в бунтарском, еретическом настроении – я не меньше, чем Гарольд. Он предлагает подкрепиться булочками с горячими сосисками. Я – за. Мы заходим в магазин кошерных деликатесов и берем по сдобной булочке с рубленой котлетой. Если кто-нибудь, кто считает себя большим докой в иудаизме, спросит, как это могло быть, что в кошерном магазине в Песах могли продавать сдобные булочки, я ему отвечу, что он понятия не имеет, какой был в те годы бедлам в еврейских кварталах Бронкса. Ну так вот, мы себе уплетаем булочки, как вдруг откуда ни возьмись появляется не кто иной, как Феликс Бродовский собственной персоной – еще более толстый, чем обычно.

– Эй, а это что такое? – восклицает он. – Дэвид Гудкинд в Песах ест хлеб! Что скажет дедушка?

Злобно оглядев нас, он удаляется, чтобы вернуться на «седер». Итак, жребий брошен, рубикон перейден! Бродовский будет мной утирать нос папе и маме до тех пор, пока они не пожалеют, что их Исроэлке вообще родился на Божий свет.

Кузену Гарольду, конечно, – как с гуся вода. На обратном пути к «Зейде» он на ходу уминает еще одну булочку, объясняя мне при этом, что иудейская религия – это примитивная чушь. Он советует мне прочесть книгу Генри Луиса Менкена «Закат богов», в которой как дважды два четыре доказывается, что любая религия есть не что иное, как отражение человеческого страха перед неведомым, воплощенное в утешительной ворожбе и превращенное священнослужителями в мошенническое средство обогащения. Кузен Гарольд сейчас студент первого курса Нью-Йоркского городского колледжа, где он специализируется по психологии. Но послушать его, так его главное занятие – это совокупление. О своих амурных победах он рассказывает длинно, красочно и обстоятельно, уснащая свои рассказы весьма детальными подробностями, касающимися противозачаточных средств, разных поз, женских стонов, вариаций, связанных с минетом, и так далее – точь-в-точь, как это будет делать много лет спустя в своих книгах Питер Куот. Жаль, что кузен Гарольд обделен литературным талантом, и к тому же он слишком уж опередил свое время.

Но – ближе к делу. После этого мне никто ни словом, ни намеком ни разу не дает понять, что знает о том, как я в Пе-сах ел сдобные булочки. Рассказал ли Бродовский об этом папе? Не знаю. Папе случалось видеть, что я по субботам ухожу на футбол. Мои споры с мамой о религиозных вопросах доносили до него отголоски новых идей, усвоенных мною в университете. Да и сам он когда-то был бунтарем – пламенным молодым социалистом, который со временем постепенно вернулся к вере своего отца-шамеса. Если Бродовский и наябедничал папе, я уверен, папа просто отмахнулся от всего этого, грустно улыбнувшись.

Америка!

Но меня это гложет. Гложет не столько само происшествие, сколько то, что религия не дает мне жить. Чуть что, вера тревожит мою совесть, мешает мне заниматься своими делами и входит в противоречие с моими меняющимися взглядами. Из университетского курса по истории религий я узнал, что Тора – это свод разнообразных литературных памятников, созданных в разных местах и в разное время – Книга Судей, Книги Ездры, Псалтырь, Книга пророка Даниила и так далее, – что превращало в бессмыслицу подробный талмудический анализ Торы как единого и монолитного творения Моисеева. Как я теперь понимаю, любая религия – это особый род фольклора. Становитесь ли вы христианином, буддистом, иудаистом или индуистом, зависит только оттого, где вам довелось родиться, а вовсе не от внутреннего содержания той или иной веры. Наш профессор истории религий – натурализовавшийся бывший англичанин по имени доктор Вивиан Финкель, чуточку еврей, остроумный лектор и очень строгий экзаменатор, – конечно, выше того, чтобы верить в какие-либо из этих наивных мифов (в том числе, разумеется, и в иудейский), однако он считает, что все они достойны изучения, как кости динозавров.

Мои занятия философией, которыми гоже руководит доктор Финкель, еще больше подтачивают основы моей веры. А курс психологии, в ходе которого мы недели две посвящаем психопатологии религиозного опыта – то есть анализу душевного состояния тех чокнутых, которые воображают, что с ними лично говорит Бог, – бросает тень на такие фигуры, как Авраам и Исайя. Короче говоря, я становлюсь атеистом. Я прочел книгу Генри Луиса Менкена «Закат богов». Отличная вещь! Так почему атеист, начитавшийся Менкена, должен чувствовать угрызения совести из-за того, что он в Песах съел сдобную булочку с котлетой? Это же ни в какие ворота не лезет!