Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 54 страниц)

Глава 50
Синагога Святого Джо

Неделя проходила за неделей, а Ли так и не удосужилась заглянуть в синагогу Святого Джо Гейгера вместе с папой и мамой, и это их очень огорчало. Стоило ли переезжать на Вест-Энд-авеню, если Ли не дает себе труда раз в неделю перейти через улицу и зайти в синагогу? Где же еще ей познакомиться с приличными молодыми людьми? А она целыми днями без дела болталась в квартире, читая взятые в библиотеке бестселлеры, да иногда наигрывала на рояле палестинские песни. Папа намекал, что она могла бы пойти работать к нему в прачечную, но Ли не реагировала. Да и что туг странного? Ведь с тех самых пор, как она достигла периода полового созревания, ей все время внушали, что ее первейшая цель в жизни – это выйти замуж за какого-нибудь шлепера, и она не приобрела никакой полезной профессии. А теперь она рассчитывала выйти замуж за Моше Лева, хотя, судя по всему, он ей не писал.

На день рождения Ли мама в пятничный вечер приготовила бараньи ребра средней прожаренности. Когда Ли увидела на мясе красные пятнышки, она ехидно осведомилась, все ли еще у нас кошерный стол. В этот вечер она порадовала маму и папу: согласилась на следующее утро пойти в синагогу.

– Нужно же рано или поздно увидеть, что там вытворяет Святой Джо Гейгер, – сказала она.

После этого папа удивил нас, сказав, что он подает в отставку из синагогального совета попечителей. Дело в том, что совет проголосовал за то, чтобы во время субботних молитв собирать пожертвования. Папа встал и заявил, что, конечно же, времена меняются, он это понимает, но такого он одобрить не может. Мама была огорчена. Она, большая «йохсенте», а ребес а тохтер, не могла, конечно, не согласиться с папой, но ей нравилось быть женой члена совета попечителей синагоги, расположенной в Центральном Манхэттене. Ли сидела мрачная, ничего не говоря, пока я не вставил, что если уж все равно женщины приходят в синагогу с сумочками, а мужчины с бумажниками, то почему бы и не собирать пожертвования? Тут Ли накинулась на меня так, как будто я предложил забивать дубинками детенышей котиков. Она крикнула, что папа совершенно прав, а я – подлиза и лицемер: всю свою жизнь я лебезил перед «Зейде», делал вид, будто я ужасный талмудист, и вот теперь выдал такое! Она повернулась к папе и спросила, какого рожна раби Гейгер не вмешался и не запретил такое кощунство.

– Он попытался. Мы с ним вместе против этого боролись. Он даже пригрозил, что подаст в отставку. Но что можно сделать против мистера Кахане?

– А кто он такой, этот чертов мистер Кахане? – спросила Ли.

– Сходи в синагогу, – сказала мама, – и ты с ним познакомишься.

– Ладно, схожу! – сказала Ли.

* * *

Имейте в виду, что Ли уже много лет была совершенно не религиозна, так что не могу понять, почему она так взбеленилась. Я думаю, что она была в тот момент в воинственном настроении. Ей просто хотелось с кем-нибудь схватиться – все равно с кем, все равно, по какому поводу, – и она приняла папину сторону. А вообще-то она никогда не была большой любительницей ходить в синагогу – как, кстати, и мама. В Бронксе женская часть синагоги по субботам всегда была почти пуста, потому что матери, дочери и внучки оставались дома готовить субботний стол. Женщины появлялись в синагоге разве что в Дни Трепета, чтобы прочесть «Изкор» – молитву в память об усопших, – а также, чтобы послушать магида и всласть поплакать. Когда я был маленьким, эти рыдания на женской половине всегда меня очень пугали. Женщины уходили из синагоги с глазами на мокром месте и больше не ходили туда, пока снова не наступала пора читать «Изкор» и слушать душераздирающую проповедь магида.

В синагоге раби Гейгера все было иначе. Женщины приходили в синагогу в каждый пятничный вечер и в каждое субботнее утро и усаживались рядом с мужчинами. Огромные сводчатые окна с цветными витражами придавали особую торжественность синагогальному помещению, в котором можно было рассадить около тысячи человек. Когда отмечали чью-нибудь бар-мицву, синагога была полна, как театральный зал на спектакле, идущем с аншлагом, в остальные же дни приходило от силы человек двести-триста, и пустые ряды скамеек представляли собою довольно унылое зрелище. По бокам помоста были сделаны два возвышения с пюпитрами для раввина и кантора; за ними помещался Ковчег Завета, по обеим сторонам которого стояли стулья с высокими спинками, похожие на королевские троны: на них восседали синагогальные служки в высоких шляпах и длинных сюртуках. О, это было совсем не то, что наша бронксовская Минская синагога в подвальном этаже, здесь все было иначе: никакой женской половины и никаких рыданий в дни, когда читали «Изкор».

* * *

– Поверить не могу! – сказала Ли, когда Ковчег Завета открылся сам собой. – Поверить не могу!

Я к этому времени уже привык к службам раби Гейгера, но, по-моему, Ли до того вообще ни разу в жизни не была в синагоге, разве что в Дни Трепета, и по этим дням она судила о том, что должно происходить в синагоге. С самого начала ей не понравилось то, что она может сидеть рядом с папой и со мной, – по ее мнению, это «неправильно», мужчины и женщины не должны сидеть вперемежку. Не понравилось ей и то, что кантор пользуется микрофоном: ведь это означает, что он пользуется электричеством. Когда перед началом чтения Торы были притушены огни и возвышение, на котором находился Ковчег, залил розоватый свет, Ли наклонилась ко мне и прошептала:

– Дэви, да ведь раби сам же и притушивает свет. Я же вижу: он нажимает электрический выключатель!

И это та самая Ли, которая отказалась от религии небось из-за зейдевского реле и никогда не уставала этим возмущаться, а в шабес у себя в комнате курила, как одержимая. Конечно же, Святой Джо сам притушивал свет, и он не пытался делать вид, что это не так, хотя широкие рукава его малиновой мантии прикрывали его руки, когда он нажимал кнопки, расположенные у него на пюпитре. За другим пюпитром кантор, тоже в малиновой мантии, выводил густым баритоном традиционную мелодию «И когда выносят Ковчег» под торжественные звуки органа. Святой Джо шевельнул рукой под широким рукавом, и большие резные двери, скрывавшие Ковчег, медленно и величественно распахнулись, представив нашим глазам шестнадцать свитков Торы в малиновых чехлах, того же цвета, что и мантии. Вот это-то и вызвало у Ли восклицание:

– Поверить не могу!

Несколько человек, сидевших перед нами, обернулись и взглянули на нее. Папа прошептал:

– Ли, пожалуйста, тише!

Но она продолжала выходить из себя во время всей службы. Однако там не было ничего такого, из-за чего стоило выходить из себя. Раби Гейгер вел службу уверенно, легко и с юмором. Проповеди его всегда были составлены по одному образцу: они начинались цитатами из Торы и через примерно полчаса переходили к какому-нибудь современному событию или к новому бестселлеру, а потом возвращались к тексту Торы. Проповеди эти пользовались популярностью, и к тому времени как Святой Джо Гейгер начинал говорить, все опоздавшие всегда уже сидели на своих местах. Талмудические хитросплетения, которыми – в манере старого галута – потчевал своих слушателей «Зейде», были явно не для этой просвещенной публики, состоявшей из преуспевающих евреев с Вест-Энд-авеню. Им нравились проповеди Святого Джо, да и он сам им нравился. Подальше, около Амстердам-авеню, на 95-й улице, находилась старая ортодоксальная синагога традиционного типа, без органа и световых эффектов, так что те, у кого были другие вкусы, могли ходить туда. По мере того как Ли все больше и больше разъярялась, у папы с мамой все больше скребло на душе: а они-то надеялись, что модернизированная служба раби Гейгера придется ей по душе. Может быть, потому-то они и стали ходить именно в эту синагогу, а не в более привычную для них синагогу на 95-й улице, в которую они позднее в конце концов и перешли.

После службы они с трудом убедили Ли остаться на кидуш – полдник.

– Я этой синагогой сыта по горло, – сказала Ли.

– Раби хочет тебя поприветствовать, – умоляющим тоном сказала мама. – Ну почему ты не можешь быть немного общительнее, почему?

– Я его поприветствую! – угрожающе сказала Ли. – Я ему наставлю хороший синяк под глазом, в цвет его малиновой хламиды.

Папа взял ее за руку:

– Пойдем, Лея-Мира!

Она пошла, вся пылая гневом. В трапезной были расставлены накрытые столы. Раби Джо Гейгер, все еще в малиновой мантии, поприветствовав Ли, стал всячески расхваливать папу. Он также вспомнил про уважаемого маминого отца, раби Левитана, и вызвал усмешку, когда сделал Ли комплимент по поводу ее внешности; но он ни слова не сказал о том, что она только что вернулась из Палестины. Он еще не кончил говорить, как вдруг из-за стола поднялся очень тучный и очень краснолицый джентльмен в пестром твидовом костюме и зеленом в крапинку галстуке бабочкой.

– Простите, раби, я тоже хотел бы сказать несколько слов молодой леди.

Я шепнул Ли:

– Это мистер Кахане.

– А! – воскликнула Ли.

– В качестве председателя синагогального совета, от своего имени и от имени всего нашего совета, позвольте мне приветствовать вас, Леонора, – надеюсь, я могу вас так называть? – в нашей среде.

Мистер Кахане был холостяк, разбогатевший на торговле недвижимостью. Хотя он не носил сюртука и цилиндра и на заседаниях совета садился без чинов, как все, в синагоге он был неоспоримым заправилой. Он платил больше всего денег; и поэтому он же заказывал музыку.

– Вы не только очаровательная молодая леди, что и так всем видно, – продолжал он, – вы еще явно одарены неоспоримым здравым смыслом. Ибо вы не остались в этой вонючей дыре на Ближнем Востоке, а вернулись в добрые старые Соединенные Штаты Америки.

На это никто никак не отреагировал, кроме Ли, которая со свистом втянула в себя воздух, как делают японцы. Мистер Кахане немного свихнулся на сионизме. Стоило кому-нибудь упомянуть о Палестине, или о Хаиме Вейцмане, или о Теодоре Герцле, как он сразу же начинал честить «эту вонючую дыру на Ближнем Востоке». По молчаливому соглашению, в синагоге на эти вспышки ярости никто не обращал внимания. Даже папа, уж на что сионист, и то только пожимал плечами и ничего не отвечал. Такой большой жертвователь, как мистер Кахане, имел право на свою маленькую придурь, тем более что с этим все равно ничего нельзя было поделать.

– Вот и все, что я хотел сказать, Леонора. Разве что еще вот что: я уверен, вам особенно приятно быть в Соединенных Штатах после того, как вы побывали в этой вонючей дыре на Ближнем Востоке. И я хотел бы вас заверить, что ваше общество нам доставляет чрезвычайное удовольствие. Особенно тем из нас, которые пока еще холосты.

Он подмигнул ей, затем подмигнул раби Гейгеру и сел.

– Раби Гейгер, – сказала Ли, поднимаясь на ноги, – позвольте мне поблагодарить вас и мистера Кахане; и скажите мне, пожалуйста: вы тоже считаете, что Палестина – это вонючая дыра на Ближнем Востоке?

Последовало общее замешательство; все лица, не исключая и круглого красного лица мистера Кахане, обратились к Святому Джо. Тот медленно поднялся, оправляя малиновую мантию.

– Видите ли, Леонора, – сказал он, – это сложный вопрос, и его можно обсуждать на нескольких уровнях. Может быть, мы как-нибудь поговорим об этом подробнее у меня в кабинете – вдвоем?

Это был превосходный ответ, сопровождаемый едва заметным подмигиванием и широкой эррол-флинновской улыбкой. Все облегченно рассмеялись; натянуто улыбнулся даже мистер Кахане, который таким ответом был выведен из затруднения. Святой Джо явно за словом в карман не лез.

Кидуш был нарушен. Мистер Кахане и раби Гейгер подошли к Ли, чтобы пожать ей руку. Сладострастие, написанное на их холостяцких лицах, лишний раз показало мне, как хороша была Ли. Для меня она была просто Ли, но, я думаю, с мужской точки зрения, она была ничуть не менее привлекательна, чем Дорси Сэйбин. Но ответ Святого Джо ее не удовлетворил, и она с места в карьер ринулась в атаку.

– Мне кажется, это ужасно, – сказала она, – что вы хотите в пятничный вечер собирать пожертвования. По-моему, это ни в какие ворота не лезет, и я понимаю, почему папа подал в отставку. Я, может, и не шибко религиозная, но я знаю, что такое хорошо и что такое плохо.

Мистер Кахане и раби поглядели друг на друга, и Святой Джо сказал:

– Это решение можно и пересмотреть.

– Мы все очень уважаем вашего отца, – сказал мистер Кахане. – Может быть, мы действительно сможем изыскать деньги другими способами. Кстати, у меня есть два хороших билета на мюзикл «О тебе я пою» на сегодняшний вечер. Вы случайно не свободны?

– Нет, – ответила Ли.

– А как насчет завтрашнего вечера? – спросил Святой Джо. – Мы тут устраиваем танцы, но, увы, у меня нет дамы.

Раньше мама уже много раз говорила Ли об этом предстоящем танцевальном вечере, и Ли чем дальше, тем с большей горячностью отвечала, что ее на эти танцы волоком не затащишь.

– Ну так считайте, что у вас уже есть дама, – ответила Ли. – Я с удовольствием приду.

* * *

Вот как вкратце окончилась вся эта история. С помощью папы раби Гейгер выиграл-таки битву за сбор пожертвований. Мистер Кахане затаил на него зло и год спустя сделал попытку не возобновлять с ним контракт – на том основании, что раби якобы вел себя безнравственно. Папа защищал раби и в тот раз сумел спасти его от увольнения. Но куда было Святому Джо выстоять против всесильного мистера Кахане! В конце концов он все-таки был уволен. Этого пятна в своей биографии он так и не смыл. Несколько лет он был раввином где-то в Техасе, а потом вернулся в Нью-Йорк и работал то в одном, то в другом пригороде, кочуя с места на место. Через некоторое время он остался без прихода, но продолжал обслуживать свадьбы, похороны и тому подобное. Он долго был холостяком, но уже в довольно пожилом возрасте женился на богатой вдове, так что с ним теперь все в порядке, хотя жить ему грустно.

Я хотел бы, чтобы вы поняли, что представлял собою Святой Джо. На папиных похоронах произнесли речи несколько раввинов, в том числе «Зейде» и Святой Джо Гейгер. Гейгер не выдержал и разрыдался. Разрыдался только он один, и это не было притворством. Я видел, как он проводил много похорон, и ни разу он не потерял присутствия духа. Если вам показалось, что я пытался его высмеять, значит, я не сумел сказать то, что хотел, и, пытаясь нарисовать правдивую картину, ненароком оболгал человека ни за что ни про что. Я попытался показать Святого Джо Гейгера с разных сторон, но я никогда не забуду, что он разрыдался на папиных похоронах.

Я так подробно останавливаюсь на этом, потому что, боюсь, на мне лежит вина за знаменитый образ смешного раввина – Святого Мозеса Шмуклера из «Пути Онана» – один из самых живописных образов, созданных Питером Куотом. Я сделал ошибку – если это была ошибка, – рассказав Питеру про Святого Джо. Он надорвал живот от смеха и потребовал, чтобы я их познакомил, и я пригласил Питера на свадьбу тети Фейги, зная, что мама пригласила туда и раби Гейгера. Свадьба произвела на Питера очень сильное впечатление, но, я должен сказать, его описание этой свадьбы не имеет ничего общего с действительностью; например, он полностью выдумал эпизод, когда раввин щупает сзади невесту, стоящую под хупой, или когда он на свадебном обеде под столом лезет ей рукой под юбку, не говоря уже о нелепом происшествии в шкафу, о котором и вспоминать тошно. Все это – чистейшие измышления Питера Куота. Святой Джо Гейгер был хорошим человеком, он свято соблюдал декорум, только, как всякий холостяк, он бывал иногда чуть-чуть несдержан.

Как-то – было дело – я застал его перед подъездом нашего дома, когда он пытался поцеловать мою сестру Ли; он прижимал ее к себе одной рукой, в другой руке держа шляпу. Это было жалкое зрелище. Ли могла бы отбиться и от осьминога, если бы захотела. Раби Гейгер делал то, чего она от него и ожидала, и она потом не держала на него никакого зла. Когда мы оба вошли в квартиру, Ли чуть не померла от смеха. Я думаю, она его сама нарочно взвинтила: есть в ней этакая женская пакостность.

Как бы то ни было, теперь пора рассказать о свадьбе тети Фейги. Все было, конечно, совсем не так, как описал Питер Куот, но это была, честное слово, очень веселая свадьба.

Глава 51
Свадьба тети Фейги

Фейга с Борисом хотели скромной семейной церемонии, но кончилось дело тем, что мама позвала на свадьбу всю нашу мишпуху, даже с таких далеких аванпостов, как Бэй-Ридж и Байонна: а то, говорила мама, они могут подумать, что Гудкинды, переехав в Манхэттен, задрали нос и гнушаются своей родни, и это будет обида на всю жизнь. Борисова родня тоже было обидчивое племя, о чем Борис сообщил Фейге, а Фейга – маме, так что и их тоже пришлось всех пригласить, и поэтому скромной церемонии предстояло превратиться в пир на весь мир.

Чем ближе к дню свадьбы, тем больше появлялось новых затруднений. Что делать со швейцаром Патом? Уже перед самой свадьбой Борис мимоходом упомянул, что многие его родственники говорят только на идише. Мама забеспокоилась, как же они смогут объясниться с Патом. Конечно, можно было распорядиться, чтобы всех неопознанных евреев, не долго думая, направлять в квартиру Гудкиндов, но Пату такая интеллектуальная задача была не под силу. Ему было по службе положено объявлять обо всех посетителях, и эту обязанность он свято выполнял. Кроме того, ко всеобщему изумлению, дядя Йегуда, который уже много лет нами брезговал, в последний момент нежданно-негаданно принял мамино приглашение. Это уже была настоящая беда. Тетя Соня позвонила маме и предупредила ее, что дядя Йегуда отрастил длинную седую бороду, ходит в поношенной енотовой шубе и выглядит как рехнувшийся, и, зная, что у его толстосума брата в подъезде стоит швейцар в ливрее, он собирается удариться в амбицию и отказаться войти. После этого он позовет полицию. Он уже заранее довел себя до белого каления и всем, кроме мамы, объявлял по телефону, что он не позволит какому-то гойскому антисемиту швейцару собой помыкать.

Чтобы успокоить дядю Йегуду, а заодно и позаботиться о Борисовых родственниках, было решено поставить меня на пост у подъезда. Правда, Ли говорила на идише лучше меня, но она из-за этой свадьбы уже и так рвала и метала, так что никто не рисковал попросить ее чем-нибудь помочь. Это все была мамина вина. Мама, громко вздыхая, постоянно повторяла, что если бы она это делала ради ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ, она была бы счастливейшим человеком на свете – но с какой стати она должна лезть вон из кожи ради Фейги? Каждый раз, когда возникало какое-то новое затруднение или требовался новый расход, мама тут же начинала жаловаться, что вообще-то она не имела бы ничего против, если бы это делалось ради ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ, но то, что это делается ради Фейги, – это просто ни в какие ворота не лезет; и, чтобы ее не поняли превратно, она каждый раз, произнося слова про ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ, печально взглядывала на Ли. Как-то за ужином мама объявила, что ей придется нанять официанта. Это, конечно, будет стоить кучу денег, и она охотно бы на это пошла ради ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ – но почему она должна выбрасывать деньги на Фейгу? Ради ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ, сказала мама, она была бы готова в лепешку разбиться, она бы даже сама сделала фаршированную кишку, да такую, длиннее которой еще никто в Америке не видывал.

– Мама, я бы не советовала это делать, – огрызнулась Ли. – ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ может, глядишь, и удавить тебя этой самой кишкой.

Она бросила салфетку и встала из-за стола.

– Ты бы с ней полегче, – сказал маме папа.

– О чем ты говоришь? – отозвалась мама. – Вас всех тут скоро кондрашка хватит – и ради чего? Ради Фейги! Добро бы ради ЕЩЕ КОГО-НИБУДЬ!

Только для того, чтобы мама к ней не приставала, Ли ходила на свидания со Святым Джо Гейгером и раз-другой даже с мистером Кахане. Ей было с ними скучно, и она уже было хотела с ними порвать, но тут мама пригласила их обоих на Фейгину свадьбу. Бедняга Ли! Каждое утро она с нетерпением ждала почты, поспешно перетасовывала конверты и с досадой отшвыривала их прочь. Она почти ничего не ела и с каждой неделей все больше и больше спадала с лица.

В день свадьбы, когда я околачивался в холле, ожидая дядю Йегуду и провожая от подъезда к лифту растерянных Борисовых дядюшек и тетушек мимо величественно невозмутимого Пата, я мучительно думал о том, как мне решить свое собственное затруднение. Свадебная церемония была назначена на три часа дня. А вечером мы с Дорси собирались пойти на день рождения Киски Ольбаум, и я должен был заехать за Дорси в шесть часов. Церемония свадьбы должна была занять часа два, так что, как мне казалось, к пяти часам я вполне смогу улизнуть из дому. Хоть впритык, но я считал, что успею.

И надо же – как раз в тот день по всему Восточному побережью разразилась страшная буря. В половине четвертого, когда прибыла лишь жалкая кучка гостей, лифтер принес мне записку от Ли: «ОСТАВАЙСЯ В ХОЛЛЕ, В НЬЮ-ДЖЕРСИ СНЕГОПАД, НАЧАЛО СВАДЬБЫ ОТЛОЖЕНО НА ПЯТЬ». На пять! Боже правый! Значит, я не поспею к Дорси раньше семи! Она мне этого не простит! Она, конечно, уже разложила на кровати всю свою одежду и сейчас небось лежит в ванне. Чтобы подготовиться к выходу на люди, Дорси требовалось часа три-четыре, не меньше. Не прийти на это свидание я не мог ни за что на свете. И вот я слонялся по холлу, высматривая оторопелых евреев и седобородого старца в енотовой шубе; я встречал гостей у подъезда, провожал их клифту, между делом объяснил кузену Гарольду, а потом Питеру Куоту, что я тут делаю, и то и дело смотрел на часы, которые показывали, что время безжалостно течет. Четыре! Половина пятого! Сейчас Дорси уже, наверно, вылезла из ванны и вертится перед зеркалом в полупрозрачной розовой комбинации – у меня голова шла кругом, когда я представлял себе эту картину, – наводя последний марафет на прическу, что должно занять всего час-полтора. Судя по тому, какой жалкой струйкой текли в холл гости, было ясно, что свадьба, скорее всего, и в пять часов не начнется.

– Мистер Дэвид, для вас телефон! – позвал меня лифтер Хесус.

Я поехал вместе с ним наверх и попросил Ли высматривать в окно дядю Йегуду.

– Дэвид! Это Дорси. Дэвид, мне кажется, у меня грипп. Я себя очень плохо чувствую. Разве по голосу не слышно? Я квакаю, как лягушка.

Как мне казалось, по ее голосу вовсе не было слышно, что она плохо себя чувствует. Правда, она очень старалась квакать, как лягушка, но у нее это неважно получалось. У меня отлегло от сердца. Я отлично понимал, в чем дело. Назавтра ей предстояло сдавать экзамен по истории, а Дорси всегда была закоренелая отличница. Погода стояла такая, что хуже некуда, а на день рождения к Киске Ольбаум нужно было целую вечность тащиться к черту на рога – сначала на метро, потом на трамвае, поэтому Дорси решила остаться дома и заниматься.

– Ну, что ты, Дорси, судя по твоему голосу, ты вполне здорова! – Виконт де Макиавелли, опытный ловелас, моментально оценил обстановку, чтобы обратить ее себе на пользу. – Прими аспирин. Я как раз выезжаю. Ровно в шесть я буду у тебя.

– Дэвид, я не смогу пойти на эту вечеринку.

– Ты не хочешь со мной встречаться? Снова?

Недели за две до того она уже отменила назначенное свидание. В те годы приличная еврейская девушка не отменяла двух свиданий подряд, если она не собиралась порвать со своим парнем.

– Дэвид, ну что ты так? Мне правда очень жаль.

– Ладно, Дорси, будь по-твоему. Но на курсовой бал ты со мной пойдешь?

– Что? На курсовой бал? – застигнутая врасплох, Дорси забыла, что ей нужно квакать. – Но это же будет еще Бог знает когда! Я даже точно не знаю, на какой день он назначен.

– На семнадцатое февраля. Я вхожу в организационный комитет.

Дорси колебалась. Обещание насчет курсового бала было принято соблюдать почти так же свято, как обещание насчет новогоднего вечера, а на новогодний вечер Дорси уже отказалась пойти со мной. Ну как, клюнет она или нет? Порвет она с несовершеннолетним, но зато блестящим Виконтом де Бражем или нет?

– Дэви, мне правда очень плохо! (Ква, ква, ква.) Позвони мне на будущей неделе.

– Послушай, Дорси, если ты не хочешь больше со мной встречаться, то так прямо и скажи. Может быть, потому что ты меня старше, или между нами что-то не так, или…

В этот момент Ли завопила:

– Вон идет енотовая шуба!

– Мне не нравится, когда ты такой, как сейчас! – воскликнула Дорси голосом, звонким, как колокольчики. – Но уж ладно, будь по-твоему! Я пойду с тобой на курсовой бал. Ты доволен?

– Отлично, Дорси! Пока!

Я повесил трубку и опрометью кинулся к лифту.

* * *

Под навесом у подъезда топтался несомненный дядя Иегуда – в енотовой шубе, с седой бородой, все как положено, вместе с тетей Розой – совсем седой, но все еще симпатичной. Однако Йегуда не устраивал никакого скандала. Если меня не обманывали глаза, он вступил с Патом в дружескую беседу.

– А вот и ваш племянник, раби, – сказал Пат, увидев меня. – Он проводит вас на свадьбу. Спасибо за приятную беседу, сэр! – и Пат изящно коснулся двумя пальцами обшитых золотой тесьмой полей своей шляпы.

– Можешь себе представить? Этот гой принял меня за раввина! – сказал дядя Йегуда на идише, когда мы вошли в холл. – А что? Я ведь и вправду мог бы стать раввином, если бы захотел. Очень приятный гой!

Дело было, не иначе, в енотовой шубе. Пат знал, что у нас в семье уже есть один раввин – «Зейде». «Зейде» ходил в длиннополом пальто, отороченном мехом, с меховым воротником и меховыми манжетами. И вот тут появляется Йегуда – весь такой вальяжный, в енотовой шубе, да еще и с бородой. А верующий ирландец Пат питал глубокое уважение ко всем священнослужителям.

– Стать раввином! – сказала тетя Роза, когда мы ехали в лифте. – Тоже мне раввин! Нью-Йоркер-Илуй!

Дядя Йегуда грубо обругал тетю Розу на идише, а идишные ругательства и вправду бывают очень грубыми, поэтому я его слов переводить не буду. Папа уже стоял на лестничной площадке, готовясь обняться со своим братом. Дядя Йегуда великодушно дал себя облобызать, в то же время бормоча вполголоса что-то о векселях и виктролах. Ли схватила меня за руку и отвела в сторону.

– Дело пахнет керосином! – сказала она. – Может быть, свадьбы и вовсе не будет. Я не шучу.

– Что случилось?

Она потащила меня в родительскую спальню. Но войти туда не было никакой возможности: там яблоку негде было упасть из-за столпившихся женщин, стоявших вплотную друг к другу. Так как это были большей частью еврейские домохозяйки родом из старого галута, а они обычно маленького роста, я мог все видеть поверх голов. В центре спальни стояли Фейга и мама, кричавшие друг на друга так оглушительно, что их голоса перекрывали весь гомон. И над всей этой колышущейся женской массой высился «Зейде», стаявший между мамой и Фейгой. Фейга, в синем шелковом платье, с голубой фатой, сдвинутой на затылок, выглядела очаровательно, хотя лицо у нее было цвета спелого помидора. Мама, вся увешанная драгоценностями, в шелку и в кружевах, внешне казалась спокойнее Фейги, хотя это никак не отражалось на звучности ее голоса.

– Никаких свечей! – кричала Фейга.

– А ну перестань спорить! – кричала в ответ мама. – Уже поздно. Я плачу официантам по часам, а это стоит мне кучу денег.

– Я говорю, никаких свечей!

– А что плохого в свечах? Я выходила замуж при свечах, и ты так же выйдешь!

Некоторые женщины, стоявшие в комнате, в том числе «Бобэ» и несколько тетушек из обоих семейств, держали в руках белые незажженные свечи и вопросительно переводили взгляд от Фейги к маме.

– Фейгеле, будь хорошей девочкой, послушайся! – вставил «Зейде». – Все подготовлено. Сара-Гита позаботилась, чтобы у тебя была хорошая свадьба. Ты такая красивая, ну кто же празднует свадьбу без свечей?

ФЕЙГА (на яростном идише). Никаких свечей! Мы с Борисом и так по горло сыты этими дурацкими предрассудками. Где-то нужно поставить точку. Никаких свечей!

МАМА (на идише, явно перекрикивая Фейгу). Это мой дом! Я тебе устроила такую свадьбу, какая никакой принцессе не снилась! А сама ты пальцем о палец не ударила! Или ты такая неблагодарная? Ты сейчас же пойдешь под хупу. Просто стыд и позор, что ты задерживаешь свадьбу. И ты пойдешь при свечах! (Женщинам.) А ну, зажгите свечи, и начинаем!

ФЕЙГА (на идише, во весь голос). Сара-Гита, это я выхожу замуж, а не ты! (По-английски, фортиссимо, обращаясь к женщинам.) Я сейчас же снимаю ко всем чертям фату и иду домой! Все! Черта лысого!

Чего я не могу здесь передать, так это интонаций, в которых звучала ненависть, зародившаяся еще много лет назад, на другой стороне океана. Мама снова вступила в борьбу с дочерью кайдановки, и на этот раз это была битва не на жизнь, а на смерть. Фейга ведь уже согласилась наконец семь раз обойти вокруг Бориса; почему же она так взбеленилась из-за каких-то свечей, которые были невиннейшей частью древнего обычая? Видимо, в истерической предсвадебной кутерьме даже сущие пустяки могли пробудить глубоко запрятанные давние обиды.

– Час от часу не легче! – прошептала мне Ли. Орудуя локтями, она протолкалась через толпу женщин и, крича во всю мочь своих легких, обратилась к невесте:

– Послушай, Фейга! Я с тобой на сто процентов согласна! Ты проявила ангельское терпение. Я бы ни за какие коврижки не смирилась с такой уймой средневековой чуши. Я понимаю, что ты больше не хочешь уступать!

Фейга сжала руку Ли:

– Спасибо, Ли! Благослови тебя Бог, и большое спасибо!

– Что она говорит? – спросил маму «Зейде». – Лея-Мира, пожалуйста, не говори по-турецки!

– А тебя кто спрашивает? – накинулась мама на Ли. – Ну, если бы это ЕЩЕ КТО-НИБУДЬ выходил замуж…

Ли выхватила свечу у Борисовой тетки и зажгла ее от своей зажигалки. Когда фитиль загорелся, все женщины неожиданно, как по команде, умолкли: это было как заранее отрепетированный спектакль. А Ли сказала «Зейде» на безупречном идише:

– Ну? Сколько должно быть свечей? Двадцать? Тысяча? Вот свеча. Этого хватит?

«Зейде» молча посмотрел на маму, потом на Фейгу. Обе стояли, как громом пораженные. Тогда он хлопнул в ладоши и ликующе провозгласил:

– Пойдемте! Я выдаю замуж дочь, отраду моей старости!

Он двинулся к двери, и женщины расступились перед ним, издавая радостные восклицания и хлопая в ладоши. Подхватив Фейгу под руку и продолжая нести свечу, Ли последовала за ним. Бросив последний вызывающий взгляд на маму, Фейга позволила выволочь себя из спальни, а за ними двинулась и вся толпа женщин.

После этого переполоха, из-за которого все чуть не сорвалось, было особенно трогательно видеть, как Фейга семь раз обошла вокруг Бориса, а рядом с ней двигалась Ли, держа в руке зажженную свечу. Небольшую хупу из лилового бархата держали на палках четверо мужчин, которых отобрала мама: дядя Хайман, дядя Яиль из Бэй-Риджа, Святой Джо Гейгер и мистер Кахане. На свадьбу собралось человек шестьдесят-семьдесят, но в нашей большой гостиной стояла такая тишина, словно в ней не было ни одной живой души. Фейга, прикрыв лицо фатой, спадавшей до плеч, торжественно ходила вокруг своего жениха, а он стоял хмурый и бледный, и ермолка едва держалась на его буйной шевелюре. Четыре, пять, шесть, семь раз. Я ожидал, что во время церемонии эти безбожники будут ухмыляться, а то и хихикать, но ничего подобного. Когда Фейга, закончив седьмой круг, остановилась около Бориса, губы ее были крепко сжаты, а сквозь фату было видно, что глаза у нее блестят.