Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 54 страниц)

Глава 34
Бернис Левайн

Впервые я побывал на заседании сионистского общества, когда мне было четырнадцать лет. Дело было в пятницу. «Зейде» в то время уже жил у нас. Можете вообразить мое состояние, когда я вместе с папой вошел в большой зал, весь сизый от густого табачного дыма, где в креслах сидело множество мужчин, жевавших огромные черные сигары, и несколько женщин, попыхивающих сигаретками. После лекции в зал внесли подносы с сэндвичами, которые папа шепотом попросил меня не есть. Это была излишняя предосторожность: я давно уже, обедая в столовой школы имени Таунсенда Гарриса, научился распознавать по бледно-розовому цвету некошерную ветчину. Здесь было ясно как день, чем эти сионисты лакомились в канун субботы – несомненным свиным мясом и прочей мерзостью.

В тот вечер я впервые услышал слово «кибуц»: оно прозвучало в лекции. До сих пор оно ассоциируется у меня с табачным дымом и ветчиной того пятничного вечера. Я никого не упрекаю, я просто описываю, как четырнадцатилетний мальчик, имевший деда-хасида, реагировал на свое первое знакомство с Бронксовским сионистским обществом. По пути домой я спросил об этом папу.

– Это не всегда так, – сказал он устало. – Это все Шпигель. Этот Шпигель, чтобы себя показать, готов в Йом-Кипур съесть перчатки из свиной кожи.

Шпигель, судя по всему, был в Бронксовском сионистском обществе присяжным бунтарем, и в тот вечер именно он организовал угощение, которое, я должен заметить, в мгновение ока было расхватано с подносов.

Я попросил папу подробнее объяснить мне, что такое кибуц. Поразительно, как надолго запоминаются такие мелкие подробности. Мы шли мимо кинотеатра, в котором крутили какой-то фильм с Дугласом Фэрбенксом. Над фасадом красовался нарисованный на фанере портрет Фэрбенкса – усатого, отважного, улыбающегося, типичного американского героя. Папа пытался объяснить мне идею коллективного земледельческого хозяйства; и в мозгу у меня отчетливо отпечаталось, что кибуц, что бы он собой ни представлял, – это нечто, находящееся на другом полюсе от Америки и от Дугласа Фэрбенкса, улыбающегося с фанерного плаката.

В то лето меня послали на каникулы в сионистский лагерь. Сначала он назывался «Кармель», но потом, в начале августа, его вдруг переименовали в лагерь имени Герцля, что вызвало полнейшую неразбериху в таких вещах, как лагерные флаги, канцелярские бланки и маршевые песни. В денежных делах владелец лагеря – непрактичный мечтатель по имени мистер Капильский – был полной противоположностью мистеру Дрессеру. Например, он купил и притащил в лагерь огромный старый моторный баркас под названием «Поконос» – только для того, чтобы мы могли кататься по озеру. Это судно, которое он переименовал в «Теодор Герцль», затонуло при первом же плавании. Сорока мальчикам пришлось вплавь добираться до берега в парадной одежде, и добрую половину из них родители тут же забрали домой. Может быть, это и привело к тому, что мистер Капильский обанкротился и вынужден был изменить название лагеря. Это было похоже на него – назвать лагерь именем Герцля в то время, когда злополучный «Теодор Герцль» все еще лежал на девятифутовой глубине на дне озера и из лагеря было хорошо видно, как торчит из воды его ржавая рубка.

Сионизм был для мистера Капильского делом жизни, и его лагерь был филиалом руководимого им бруклинского заведения «Молодые герцлианцы». У меня нет оснований думать, что восторженное отношение мистера Капильского к Палестине было неискренним, если не считать того, что за всю свою жизнь он ни разу туда не съездил. Это непреложный факт. Когда я был юрисконсультом Объединенного еврейского призыва, я однажды встретил его на каком-то собрании в Бруклине; он был весь седой и сморщенный, но все еще пламенный сионист, собирался, как он мне сообщил, уйти на пенсию и поселиться в Израиле. Как жаль, сказал он, что всецело занятый пропагандой сионизма, так ни разу и не удосужился съездить в страну Израиля.

– Однако, знаете, – сказал он, – ведь и Теодор Герцль провел в Палестине в общей сложности всего несколько дней.

Но, поспешу сказать, в его лагере «Кармель» имени Герцля сионизм был совсем не той ветчинно-сигаретной разновидности. Напротив, там ежедневно читали молитвы, за столом подавали кошерную еду, а по субботам устраивались длинные богослужения. Мистер Капильский любил петь душещипательные песни на современном иврите, участвовать в веселых хороводных танцах и ставить одноактные пьесы о «строительстве страны Израиля»; над лагерем, рядом со звездно-полосатым знаменем, развевался флаг со звездой Давида, и в лагере периодически проводились нуднейшие доклады. У детей острый глаз, и кто-то с самого начала сказал мне, что все это лажа и что ни сам мистер Капильский, ни его докладчики, ни «молодые герцлианцы» не имеют ни малейшего намерения репатриироваться в Палестину, жить в кибуцах и строить страну Израиля, выращивать апельсины и скакать в хороводах, они хотят лишь зарабатывать на жизнь, болтая обо всем этом. Я в то время не смог бы выразить это в словах с такой четкостью, но я сам это чувствовал.

* * *

В отличие от того, что было в лагере «Орлиное крыло», в этом лагере мне нашли-таки применение в качестве кантора во время субботних молитв. В один прекрасный день я получил письмо от поклонницы моего таланта из лагеря девочек, написанное на лагерном бланке; это была какая-то сентиментально-восторженная околесица, но я задрал нос и почувствовал, что купаюсь в лучах славы. В следующий пятничный вечер я во время молитвы глаз не спускал с тех рядов, где сидели девочки. Одна миловидная девчонка, как мне показалась, одаривала меня, краснея, ласковыми улыбками. После службы мы обменялись несколькими словами. Она призналась, что написала мне письмо, и мы пришли к выводу, что влюблены друг в друга. Ее звали Бернис Левайн, ей было тринадцать с половиной лет, и у нее была очаровательная набухающая грудь. В качестве кантора я был чем-то вроде святого человека, так что я старался этого не замечать.

На следующее утро отец этой девочки, которого мистер Капильский представил нам как выдающегося сиониста, прочел нам доклад о кибуцах. Он только что вернулся из Палестины, где провел в каком-то кибуце целую неделю. Мистер Левайн был упитанным седовласым джентльменом в очках и напоминал воспитателя по природоведению из лагеря «Орлиное крыло». Он очень складно разглагольствовал и соловьем разливался, воспевая загорелых кибуцников, красоту кибуцной природы, очаровательных детишек из кибуцного детского сада, сочные кибуцные фрукты, чистый кибуцный воздух, благоухающие кибуцные цветы, лакомую пищу в кибуцной столовой и отраду кибуцных вечеров, когда кибуцники поют и пляшут в хороводах под кибуцной луной. В жизни еврей я не слышал, чтобы кто-нибудь достиг таких высот неразделенного восторга. Мы сидели, ожидая, когда он наконец кончит нести эту дичь и можно будет пойти обедать.

Но я не поставил мистера Левайна в вину Бернис. Когда он уехал, я встретился с ней. День стоял жаркий, она была в легкой блузке без рукавов. Пока мы болтали, мне в пройму были видны ее еще не полностью оформившиеся груди с розовыми сосками. Бернис, кажется, не догадывалась, что они мне видны. Так вот, не влюбись я в нее еще раньше, я влюбился бы тогда. Ее маленькая грудь меня завораживала. Я рисовал ее на лагерных бланках и разрывал их, я бродил в любовном тумане. После этого, когда бы я ее ни встречал, на ней всегда были блузки с рукавами, но сквозь эти блузки я, как сверхчеловек, всегда видел то, что я видел раньше и не мог позабыть. Затем на этот возвышенный роман бросил черную тень шестнадцатилетний Кларенс Рубин из старшего отряда, приходивший на молитву в огромных мешковатых бриджах, какие носят чемпионы по гольфу. В августе устраивался большой танцевальный вечер – в честь переименования лагеря; и – такого удара я в жизни не испытывал – я подслушал, как Рубин сказал, что он будет танцевать с Бернис Левайн. Мы с ней раньше говорили о подготовке к этому вечеру, и я был уверен, что она будет танцевать со мной. Но она танцевала с Кларенсом Рубином, этим задавакой в бриджах.

Через неделю отец Бернис снова приехал читать нам очередной доклад. Меня уже мутило от его трепотни про кибуцы-кибуцы-кибуцы и, следовательно, от сионизма вообще, и к этому добавилась обида за то, что на вечере Бернис была с Кларенсом Рубином. О, эта грудь! Бернис, кажется понятия не имела, что она со мной сделала. После доклада она подошла ко мне со своей прежней милой улыбкой и была совершенно ошарашена и страшно обиделась, когда я рявкнул что-то про бриджи и гордо ушел, заложив руки в брюки. Эту размолвку мы так и не уладили. Полгода спустя, зимой на лагерном вечере встречи, она подошла ко мне и с виноватой улыбкой сказала:

– Дэвид, Кларенс Рубин для меня правда ничего не значил.

Но к этому времени все, что произошло в лагере, казалось мне делом тысячелетней давности и не имело никакого значения.

Возможно, Бернис была единственной из «молодых герцлианцев», действительно уехавшей в Палестину. Там она вышла замуж и нарожала кучу детей. И если вам интересно, почему я сейчас о ней вспоминаю, ладно, я вам скажу. Когда я бываю в Иерусалиме, я люблю часами ходить по улицам, и я каждый раз попадаю в какие-то районы, в которых я никогда не бывал. Сегодня, после встречи с Голдой, я вышел на такую прогулку и набрел на острое каменное здание, на котором висела табличка с надписью «Американская библиотека». Я не могу пройти мимо библиотеки, как алкоголик не может пройти мимо пивной. Так что я зашел внутрь, и, честное слово, там была Бернис Левайн.

Бернис Левайн была располневшая и седая, но мы сразу узнали друг друга. Она рассказала мне, что ее отца уже тридцать лет нет в живых. Мы потолковали о наших детях и о том, как прошла наша жизнь. И в какой-то момент она с виноватой улыбкой сказала:

– Дэвид, а ведь Кларенс Рубин правда для меня ничего не значил.

Оказалось, что Бернис ни дня не работала в кибуце. Я ее специально об этом спросил. Она всю жизнь была библиотекаршей.

* * *

«Mais ou sont les neiges d’antan»? Пожалуй, мне нужно порядочно хлебнуть из моей быстро пустеющей бутылки «Джека Дэниэлса», если я хочу хоть немного поспать перед тем, как уехать утром в этот кибуц.

Глава 35
Сдэ-Шалом

Отель «Царь Давид», Иерусалим

28 августа 1973 года

Да, это таки было интересно – поездка в Сдэ-Шалом.

Я застал Эйба Герца в его крошечном раскаленном кабинетике за телефонным разговором. Повесив трубку, он сказал:

– Ну, поехали. А что это вы в костюме и при галстуке? Вы же там изжаритесь в Негеве.

В этот момент опять зазвонил телефон.

– Я уже ушел, – огрызнулся Эйб, поднимая трубку. – О? Ладно, соедини… Это мой босс, – объяснил он мне. – Звонит из Лондона.

Он поговорил по-английски о пошлинах на импорт бульдозеров. Когда он кончил и мы уже спускались по лестнице, я заметил:

– Вы бы могли делать то же самое на Уолл-стрит, при этом зарабатывая кучу денег и сидя в прохладном кабинете.

– Вы хотите сказать, что я с ума сошел, приехав сюда? – спросил Эйб, раздраженно наморщив лоб. – Эту страну создали сумасшедшие, и управляют ею сумасшедшие, а более сумасшедшей системы налогов и пошлин, чем здесь, нигде в мире ни один сумасшедший не придумает!

Мы вышли из темного вестибюля на ослепительный солнечный свет. Эйб надел темные очки и повел меня к своему изрядно подержанному «ситроену». Прежде чем сесть в машину, я снял пиджак и галстук и сказал:

– Иногда в Израиле полезно выглядеть явным иностранцем.

– О да, к иностранцам мы относимся так, что лучше некуда, мы только друг другу хамим, – ответил Эйб.

Ловко полавировав по узким улочкам Яффы, где стоял такой шум, что я сам себя не слышал, Эйб выбрался на широкую дорогу, и мы покатили на юг мимо засеянных полей.

– Когда я приехал в Израиль, мне предложили работу в этой самой фирме, – сказал он. – Но я тогда отказался. Я им заявил, что не для того я уехал из Америки, чтобы помогать израильским толстосумам увиливать от израильских налогов.

– Почему же вы потом передумали?

– После того как я отслужил в армии, мне нужно было подумать о хлебе насущном. Я таки хлебнул лиха. Неприятности из-за безденежья, неприятности из-за баб. Здесь говорят: если американец пробыл в Израиле пять лет, он остается насовсем. Через четыре года после приезда я чуть не удрал обратно. Вот поэтому-то я пошел сюда работать. В сущности, заниматься налоговым законодательством – это значит оказывать услугу Израилю. Эта страна не пошла прахом только благодаря тем людям, которые обходят государство по кривой. А что Сандра делает в Сдэ-Шаломе?

– Об этом нужно ее спросить.

В Беэр-Шеве мы остановились перекусить. После долгой дороги под палящим солнцем нам так хотелось пить, что мы опрокинули потри или четыре бутылки пива. Когда мы снова двинулись в путь, я спросил:

– Послушайте, это, конечно, не мое дело, но мы ведь с вашим отцом старые друзья. Какая кошка между вами пробежала? Может, я могу помочь?

Пока мы ехали, Эйб выложил мне все, что я и так знал: о том, что Марк развелся с матерью Эйба, о том, что он два раза женился на гойках, о его интрижках со студентками, и так далее. Когда первая жена Марка умерла от рака, он даже не пришел на ее похороны. Этого я не знал, и Эйб говорил об этом с большой горечью. Непосредственным поворотом к разрыву, по словам Эйба, стала лекция Питера Куота в Тель-Авиве. Марк отказался на нее пойти, а потом, после долгого спора, Эйб наконец послал своего отца ко всем чертям. Глядя перед собой на ухабистую грунтовую дорогу и сжимая обеими руками баранку, Эйб повторил мне точные слова, которые он тогда сказал своему отцу: «Послушай, сделай милость, оставь меня в покое. Ты завистлив, ты самоуверен, ты плохой еврей и вдобавок ты еще и бабник». После этого Марк хлопнул дверью и ушел из квартиры Эйба, и с тех пор они не общались. Я не стал предлагать свои услуги, чтобы их примирить.

В Сдэ-Шалом мы приехали уже после ужина. Сандра на кухне мыла посуду вместе с другими девушками и несколькими парнями, отрастившими бороды и длинные волосы. Увидев меня сквозь кухонный пар, Сандра подбежала ко мне, обняла и поцеловала. Следом за мной в столовую вошел Эйб, и Сандра сверкнула на него глазами, как дикая кошка в темноте.

– А, это ты! Шалом! – сказала она, взяв голосом иврите – кое слово в явные кавычки.

– Привет! – ответил он.

Сандра принесла нам корзинку с хлебом и тарелки с жареными цыплятами и овощным салатом и усадила нас за длинный, только что вымытый стол.

– Мне нужно работать, – сказала она. – Когда кончишь, тебя ждет Дуду, – это относилось ко мне. – Сейчас у него там кто-то еще.

Бросив быстрый взгляд на Эйба, она вернулась на кухню.

– Кто такой этот Дуду? – спросил я Эйба.

– Дуду Баркаи. Председатель кибуца.

Эйб набросился на пищу, а я цыпленка есть не стал. Едва ли у этих ошалелых миролюбцев практикуется кошерный убой птицы.

– Ну, ладно, – сказала Сандра, собирая тарелки и иронически поглядывая на моего несъеденного цыпленка. – Я провожу вас к Дуду.

– Я знаю дорогу, – сказал Эйб, но Сандра все равно пошла с нами.

Светила полная луна, такая яркая, что, наверно, при ее свете можно было читать газету. Воздух Негева необыкновенно свежий. В Сдэ-Шаломе он был наполнен благоуханием, исходившим от цветов, рассаженных на бордюрах вдоль дорожек, и от созревших апельсинов. Сразу было видно, что это небольшой, недавно созданный кибуц. Некоторые старые кибуцы выглядят почти как американские загородные клубы: роскошные сады, очаровательные коттеджи, плавательные бассейны и теннисные корты. А этот кибуц, как я и ожидал, выглядел очень по-спартански – как в годы первых поселенцев.

Пока мы шли к дому Дуду Баркаи, Сандра мне рассказала, что председатель сейчас работает в прачечной – это самая грязная работа в кибуце. В Сдэ-Шаломе все все делают по очереди – воплощают в жизнь поселенческие идеалы. Например, г-жа Баркаи работала на индюшачьей ферме, а потом занялась ремонтом тракторов. Из окон одного домика, мимо которого мы прошли, доносилась музыка – симфония Бетховена, передаваемая высоколобой израильской радиостанцией; а из домика председателя раздались звуки скрипки: должно быть, подумал я, это Менухин или, может быть, Айзик Стерн. «Итак, товарищ председатель обзавелся коротковолновым радиоприемником, – подумал я, – и слушает Париж или Лондон. Что ж, даже в Поле Мира начальство имеет свои привилегии».

Сандра открыла дверь и вошла, поманив нас за собой. В центре небольшой гостиной стоял курчавый человек в шортах и футболке и превосходно играл на скрипке. На диване сидел Марк Герц и еще один человек, которого я знал по тем дням, когда работал в Объединенном еврейском призыве, – профессор Нахум Ландау, известный физик, по слухам, создатель израильской атомной бомбы. Сандра шепнула мне, что седой человек в шортах, сидящий по-турецки на полу, – это генерал Моше Лев собственной персоной, а скрипач – это Дуду Баркаи. Марк Герц, обычно невозмутимый, как доктор Фу Манчу, увидев своего сына, удивленно приподнялся и бросил на него странный взгляд, в котором были одновременно и боль и радость. Эйб бросил укоризненный взгляд на Сандру: почему она его не предупредила? Она в ответ слегка улыбнулась.

Так что теперь читатель может получить первое представление о Железной Маске, как называли Марка Герца в Колумбийском университете. Марк до сих пор так же тощ, как и сорок лет назад, когда он вместе с Питером Куотом писал тексты университетских капустников. Его коротко остриженные волосы поседели, лицо избороздилось морщинами и приобрело грустное выражение. Оно почти всегда грустное, разве что Марка что-то вдруг рассмешит. А у профессора Ландау, наоборот, всегда смешливое, саркастическое выражение лица, как у Вольтера на знаменитой скульптуре Гудона. Ландау работал вместе с генералом Левом над проектом самолета «Кфир», но, в отличие от генерала, он – пламенный ястреб.

Г-жа Баркаи – специалистка по разведению индеек и ремонту тракторов – бесшумно хлопотала на кухне; это была небольшая, загорелая, мускулистая женщина в домашнем платье без рукавов. Когда ее муж кончил играть и отгремели аплодисменты, она принесла чай, пирожные и коньяк. Баркаи, отложив скрипку и вытирая лоб, сказал профессору Ландау:

– Нахум, вот это та самая девушка, которая пишет магистерскую диссертацию о нашем государстве с зародышами фашизма.

– С зародышами фашизма, вот как? – сказал Ландау и добродушно посмотрел на Сандру; улыбка покрыла его лицо морщинами, а глаза остались спокойными и проницательными. – Ну, это все-таки лучше, чем то, как нас иной раз называют.

– Мне, наверно, нужно еще много чего узнать, – сказала Сандра. – Потому-то я сюда и приехала.

Эйб Герц, наклонившись со стаканом коньяка в руке, спросил:

– Ну и как, уже узнала?

– Еще бы! Например – что не надо делать выводы, слушая только американцев, переселившихся в Израиль. Оказывается, далеко не все израильтяне – это оголтелые милитаристы.

– Дорогая моя, – вставил Марк Герц, – израильтяне пытаются разрушить двухтысячелетний давности стереотипный образ еврея как безвольной жертвы. Для этого нужна сила характера, а ее часто путают с наглостью или высокомерием. Это особенно касается американских евреев, переселившихся в Израиль. Им кажется, что они должны переизраильтянить самих израильтян.

– Что ж, вполне возможно, – сказала Сандра.

Генерал Моше Лев выпрямился и начал поучать Марка. Ему явно не понравилось слово «высокомерие». Он объяснил, что, живя в окружении моря врагов и будучи вынужденными доказывать на поле боя свое право на существование, израильтяне завоевали право на самоутверждение ценой тяжелых жертв. Это становой хребет страны, секрет умения выжить. Самоуважение – это вовсе не высокомерие. Его колючие фразы заставили Марка поднять руки и сказать:

– Сдаюсь, прошу прощения, я беру назад это слово, если оно такое обидное. Я просто хотел пошутить, но получилось не очень удачно.

– Ну, так кто же из нас тут безвольная жертва? – спросил Эйб. – Ведь ты же действительно так думаешь, так зачем юлить?

– Откуда ты знаешь, что я думаю? – воскликнул Марк. – Когда мы в последний раз с тобой разговаривали?

– Когда мне в последний раз этого хотелось.

Слушая эту пикировку, мы почувствовали себя неуютно.

Нахум Ландау попытался переменить тему: с улыбкой обратившись к Леву, он сказал, что «море врагов» – это очень яркая и реалистичная метафора. Дамбы, удерживающие море, – это, конечно, территории: Синай, Западный берег, Голанские высоты. Не может ли Моше еще раз объяснить, что представляет собою так называемый «план установления мира», который разрушит дамбы и даст морю возможность хлынуть на стены Иерусалима и на улицы тель-авивских окраин?

Генерал Лев ответил, что в результате осуществления его плана враги превратятся в мирных соседей, так что не будет ни моря, ни нужды в дамбах. Последовал саркастический обмен репликами между этими двумя старыми политическими противниками. У них сейчас были новые слушатели – Марк, я и Сандра, – и они нападали друг на друга с удвоенной энергией. Дуду Баркаи вмешался в разговор и сказал, что оба они упускают один очень важный момент – а именно то, что сейчас потускнели высокие израильские идеалы.

– У нас была возможность создать здесь справедливое общество, – сказал он, – первое подлинное социалистическое общество на земном шаре. Если мы станем всего-навсего еще одним капиталистическим обществом массового потребления, смогут ли арабы когда-нибудь доверять нам и стать нашими друзьями? Ведь капитализм по самой своей природе агрессивен и склонен к экспансии.

– И по мнению некоторых, – вставил Эйб Герц, – даже содержит зародыши фашизма.

– Вот именно, – сказала Сандра.

Отмахнувшись от нее, Эйб объяснил, что, по его мнению, подлинная опасность – это дурацкая израильская избирательная система. Он много раз проходил военные сборы в Синае: его секли песчаные бури и жрали мухи, и он невооруженным глазом видел египтян на другом берегу канала, и чуть ли не каждый день на аванпостах гибли израильские солдаты. И каждый раз, когда он после этого возвращался в Тель-Авив, он своим глазам не верил, когда видел, что в отелях обжираются тучные туристы, улицы кишат автомобилями, израильтяне толпами валят в кино и в магазины, едят мороженое и пьют кофе в открытых кафе, и ничто в мире их не волнует. Либо у политиков не хватает духу объяснить народу, какая ему грозит опасность, либо они тоже, как все, живут в мире сладких грез. И то и другое страшно. Дальше Эйб в очень крепких выражениях объяснил, чем плоха израильская избирательная система пропорционального представительства. Г-жа Баркаи, плохо знавшая английский, попросила перевести. Разговор перешел на быстрый иврит. Марк Герц сидел, рассматривая спорящих; он потягивал коньяк и медленно, сокрушенно качал головой. Вид у него был грустный.

– Ну, чего ты качаешь головой? – вдруг резко спросил Марк.

– Не важно.

– Ну же, скажите, Мойше, – сказал генерал Лев, которому доставляло удовольствие называть Марка его внутренним именем.

– К чему? Это же будет глас вопиющего в пустыне.

– Почему вопиющего в пустыне? – спросил Эйб.

И тут наступил момент, когда спору суждено было достичь наивысшего накала.

Марк несколько секунд смотрел на своего сына, затем налил себе еще коньяка.

– Ладно. Раз уж ты спросил – слушай, и всем вам не мешает выслушать несколько разумных слов.

Потягивая коньяк, он заговорил почти замогильным тоном:

– Представьте себе, что во время второй мировой войны японцам удалось захватить форпост в Калифорнии. Не важно, каким образом. Допустим, они захватили – ну, например, Сан-Диего и большой кусок территории вокруг; и они начали там селиться и обрабатывать землю. И допустим, что война кончилась именно так, как она кончилась, с Хиросимой и так далее, за исключением того, что на этом участке территории японцы закрепились и отбросили американцев. Ценой больших потерь им удалось добиться перемирия и заключить соглашение о прекращении военных действий. Ладно. Сколько времени, по-вашему, будут американцы терпеть японское присутствие на своем западном побережье? Сколько продержится этот форпост? Пять лет? Десять? Пятьдесят? Какое будущее ждет этих японцев, кроме того, что рано или поздно они будут сброшены в море?

– Это смехотворная аналогия, – сказал Эйб.

– Вовсе нет, – ответил Марк. – Израиль именно в таком положении: это изолированный форпост во вражеском районе, вооруженное общество, прижатое к морю. Евреи всегда приезжали в Палестину только для того, чтобы избавиться от опасностей. Но даже тогда они приезжали крошечными группками, массовой эмиграции никогда не было. А многие ли здесь остались – из тех, кто имел возможность поехать в Америку, в Канаду или в Австралию? Да и сами израильтяне, здесь родившиеся, косяками рвутся кто в Нью-Йорк, кто в Лос-Анджелес, если только могут собрать деньги на переезд.

– Хотя бы в этом ты ошибаешься! – огрызнулся Эйб. – Население Израиля все время растет.

– Нет, я не ошибаюсь. Население короткое время росло благодаря Гитлеру – Гитлеру и арабским странам, которые вышвырнули своих евреев. А теперь оно снова уменьшается. Создали этот форпост англичане. Во время первой мировой войны они допустили сюда евреев, чтобы, как они рассчитывали, легче было защищать Суэцкий канал. В 1948 году англичане ушли, оставив на этом форпосте евреев, чтобы им перерезали глотки семьдесят миллионов арабов. И только так это и может кончиться.

Наступила тишина, все переглянулись. Эйб повернулся на стуле, с напряженным видом разглядывая своего отца.

– Все не так, Мойше, – спокойным голосом сказал генерал Лев. – Арабы – это не американцы, а Израиль – вовсе не форпост. Арабские страны – это раздробленные, неустойчивые провинции бывшей Оттоманской империи. Между ними нет никакого единства. Арабские племена с давних времен ненавидят друг друга. В их культуре нет тенденции к индустриализации. А именно это Израиль принес в данный район. Как народ, как культура арабы могут быть благородны, щедры, горды и гостеприимны. Наше будущее среди них будет обеспечено, если мы заключим с ними мир. Израиль – маленькая страна, но она едина, она сильна, и она устойчива. И мы им нужны для того, чтобы помочь им покончить со своими древними междоусобицами.

– Сладкие мечты! – негромко вставил Нахум Ландау.

– Что же касается слабаков, которые рвутся в Нью-Йорк да в Лос-Анджелес, – продолжал Моше Лев, не обратив внимания на реплику Ландау, – мы можем себе это позволить. Пусть себе едут, мы в них не нуждаемся. Мы их даже не укоряем. Жизнь здесь трудная, она – для лучших людей. Для Израиля важны те, кто здесь живет, и те, кто сюда приезжает, – вроде твоего сына. Их-то ничто отсюда не выманит. Это – наш дом. Эйб совершенно прав: линия обороны на Суэцком канале – это стратегическая ошибка, которая нам дорого обойдется. Но мы выдюжим.

Я не мог не вмешаться:

– Да, вам нужно выдюжить, потому что, если говорить о самоуважении – о самоуважении тех евреев, что остались на свете после Катастрофы, – то это самоуважение зависит теперь от Израиля.

– Мое самоуважение зависит от моей работы! – с вызовом сказал Марк Герц, повернувшись ко мне. – А от чего зависит твое самоуважение, Дэйв, я, признаюсь, никогда не мог понять. Ты, – такой истовый еврей, такой религиозный, такой сионист, – и ты подряжаешься защищать Питера Куота…

– О Боже! – воскликнул Эйб. – Хватит об этом!

– А почему хватит, если речь идет о самоуважении? – ехидно парировал Марк. – Питер Куот – это антисемитское движение, состоящее из одного человека, и оно куда действеннее, чем вся пропаганда всех арабских стран, вместе взятых!

– Мойше, – сказал генерал Лев, – он всего-навсего пишет смешные книжки. Не отвлекайся от темы и не преувеличивай!

– Смешные книжки! – с горечью сказал Марк. – Смешные книжки, которые, несмотря на Израиль и все израильские победы, возрождают в мире удобный образ евреев как порочного, смешного, вырождающегося народа. Не диво, что у гоев Питер Куот идет нарасхват. Но ты, Дэвид Гудкинд! Ты – со своим самоуважением! Уж кому-кому, а не тебе защищать этого жидовского комедианта, который обсирает сам себя!

– Он всегда завидовал Куоту, не так ли? – спросил меня Эйб.

Отец и сын, кажется, продолжали препирательство, прерванное пять лет назад. Мне хотелось охладить их пыл, и я сказал как можно мягче:

– Питер описывает ту правду, которую он видит; конечно, это болезненная правда – так же, как и у Пруста.

– Куот – американский еврей, – сказал Эйб. – Потому-то он и идет нарасхват. Он выразил жизненный опыт американского еврейства. И вот поэтому-то я здесь, а не там.

– Вот как? А как же насчет Питеровой лекции, на которую ты пошел? – огрызнулся его отец. – Вы, израильтяне, валили на него валом, словно он Элизабет Тэйлор, а он только и делал, что плевал вам в душу. Он сказал, что ни на грош не верит в сионизм, что он здесь не чувствует себя дома, что он вообще считает себя не евреем, а художником, и не имеет ни малейшего намерения вернуться к еврейству. Ну и что? Вы валом валили на его лекцию, потому что он американская знаменитость. Если ты переехал в Израиль, чтобы бежать от куотовской Америки, то ты ошибся адресом. Израиль обожает куотовскую Америку.

– Мы пошли послушать Куота, – возразил его сын, – точно так же, как мы пошли бы посмотреть двухголовую лошадь или какое-нибудь другое чудовище. Для разнообразия. По крайней мере, его еврейство его беспокоит. Это живой нерв, а не омертвелый, как твой. Мы все это уже когда-то обсудили. Скажи раз и навсегда – на чем ты стоишь? Ты презираешь Питера Куота, который рассказывает о том, что такое быть американским евреем, без роду, без племени. Ты думаешь, что религия Дэвида Гудкинда – это ветхозаветное ископаемое. Ты называешь сионизм обреченным возвратом к племенному национализму. Но чего же ты, в конце концов, хочешь от евреев? Чтобы они построили газовые камеры и сами в них пошли?

– Может быть, чтобы они позабыли обо всем этом, – ответил Марк, – и стали как все люди.

– То есть ассимилировались? – спросил Нахум Ландау. – Блестящая идея. Очень удалась в Германии. – Он зевнул. – Кстати, Мойше, мы сегодня возвращаемся в Хайфу?

– Вы с ума сошли! – сказал Дуду. – У меня для вас на завтра назначена встреча.

Уходя, Эйб не обменялся больше ни словом со своим отцом. Мы с Сандрой пошли к домику, где она жила вместе с несколькими доброволками из Канады. На прощание она выдала мне совершенно неожиданную новость – в своей обычной бесцеремонной манере. Я вернулся к машине Эйба один.