Текст книги "Внутри, вовне"

Автор книги: Герман Вук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 54 страниц)

Питер не без удовольствия поставил об этом в известность своего отца. Он без предупреждения явился к нему в клинику. Бедная секретарша – его любовница и половая тряпка – так оторопела, что без звука сразу же пропустила его в кабинет, хотя в приемной была порядочная очередь больных. Доктор Куот поздравил сына, поставив себе в заслугу то, что уговорил его не уходить от Голдхендлера, и предложил ему вернуться домой. Питер ответил, что домой он никогда не вернется, но, если отец хочет, он готов и дальше вносить свою долю в квартирную плату. Доктор Куот – по выражению Питера, «втоптанный в грязь» – это предложение отклонил. Так, по крайней мере, об этой встрече рассказывал сам Питер.

Тогда – да и всегда – мне было жаль доктора Куота. Он был выдающимся хирургом и умным, порядочным человеком. Питер был – и остался – шалопаем. Созданный им образ отца-врача в романе «Сара лишается невинности» – это одно из самых хамских проявлений куотовского восприятия американского еврейского опыта. Говорят, доктор Куот упомянул об этом на смертном одре, добавив, что у Питера было не очень счастливое детство, и он не таит на него зла. Мне об этом рассказал лечащий врач доктора Куота.

– Ты с ума сошел! – сказала мама. – Зачем тебе переезжать? Вот теперь-то ты можешь в самом деле скопить денег Зачем платить их какому-то дураку домовладельцу? У тебя здесь хорошая комната, и ты можешь с нами столковаться, это твой дом. Не иди в компаньоны к этому Питеру Куоту! От компаньонства всегда одни только неприятности!

– Это так глупо! – сказала Ли. – Берни жил дома, пока не окончил ординатуру.

Как обычно, папа сначала дал выговориться всем остальным. Он лишь со своей всегдашней тревожной деловитостью слушал мой рассказ про беседу с Лесли Хоуардом и про мои переговоры с Голдхендлером – рассказ, который мама прервала безапелляционным утверждением, что, конечно же, это лишний раз доказывает, что я должен стать юристом. Затем папа мягко спросил, и в голосе его звучала затаенная гордость и озабоченность:

– Но на шабес ты будешь приходить к нам?

– Да, конечно.

Он кивнул. Эта квартира останется моим домом, сказал он, но отныне он не будет брать с меня плату за квартиру. То, что я ощущал, когда сообщил своим домашним, что я собираюсь жить самостоятельно на зарплату в сто долларов в неделю, я помню так хорошо, как если бы это произошло вчера. Еще ни разу с того дня не было у меня такого ощущения власти над собственной судьбой, ощущения того, что я сам себе господин. А ведь это был лишь мой первый вылет из родного гнезда.

Однако даже в самых голубых своих фантазиях я не мечтал о том, где я приземлюсь.

Глава 69
Я вхожу

В один прекрасный день, после обеда, нам позвонил мистер Люшиус Хоран и спросил:

– Ребята, а не хотите ли вы снять номер в «Апрельском доме»?

Из окна кабинета мне были хорошо видны огромные буквы над этим зданием, к которому я с каждым годом все больше и больше приближался.

– Боюсь, это нам будет не по карману, – ответил я, но сердце у меня забилось сильнее.

– Видите ли, сейчас этот номер постоянно снимает одна психопатка; ей нужно на некоторое время уехать в Голливуд, и она хочет оставить номер за собой. Она разведена, и у нее туго с деньгами. Может, взглянете?

– Ладно, взглянем.

Мистер Хоран был маленьким седым человечком, который держал маклерскую контору над магазином кошерных деликатесов на 72-й улице. Он специализировался на том, что подыскивал квартиры в поднаем. Редко я встречал человека, который бы настолько не мог терпеть то дело, которым он занимался. Он говорил, что род человеческий состоит в основном из свиней. Домовладельцы – это свиньи-жадюги, которые сдают квартиры за бешеные деньги. А квартиросъемщики – это свиньи-мошенники и грязнули, которые крадут полотенца и посуду, платят чеками без банковского покрытия и, съезжая, оставляют квартиры в таком состоянии, что хоть святых выноси. Но тем не менее этим делом мистер Хоран вполне сносно зарабатывал себе на жизнь; и теперь он всучивал нам вместо квартиры люксусный гостиничный номер. Просто удивительно, как дешево в годы Кризиса можно было снять даже очень роскошное жилье. Как-то в пятницу вечером, придя на шабес к своим родителям, я с ужасом осознал, что мы с Питером даже думать не стали бы о том, чтобы снять такую квартиру – маленькую, темную, обставленную старомодной мебелью. Папа в те дни не зарабатывал и близко к тем двумстам долларам в неделю, что мы имели с Питером.

Эту разведенную психопатку, о которой говорил мистер Хоран, нам довелось увидеть только один раз – когда мы пришли к ней подписать договор и получить ключи. Это была стареющая блондинка, говорившая очень по-голливудски и всячески стремившаяся как можно лучше продемонстрировать свои красивые ноги. Она была густо накрашена и носила сшитый на заказ костюм с могучими боксерскими плечами, сделанными из ватных одеял, по тогдашней моде, которую ввела Джоан Кроуфорд. Номер, который она нам подсдавала, выходил окнами на юг. Солнечные лучи падали прямо на драгоценности, которыми была обильно увешена блондинка, и вся она сверкала, как канделябр, выполненный в манере югендштиля.

– Ребята, считайте, что вам со мной очень повезло, – сказала она.

Действительно, запросив сначала сто тридцать долларов в месяц, она, поторговавшись, снизила эту сумму до ста долларов. Когда недавно мы с Джен останавливались в этом номере, я заплатил полтораста долларов за сутки (правда, с другой стороны, сейчас в Америке нет и двадцатипятипроцентной безработицы). Блондинке не терпелось как можно скорее уехать в Калифорнию.

– Запомните, – сказала она, – я вернусь ровно тридцатого июня; так что будьте любезны к тому времени подыскать себе другое жилье.

Поскольку она подсдавала свой номер так ненадолго и в такое неудобное время, ей пришлось согласиться на столь низкую цену. Но мы с Питером влюбились в этот номер с первого взгляда, и Питер был готов заплатить любую цену; так что торговался в основном я. Моррис Эльфенбейн мог бы мной гордиться.

– Никогда больше не буду вести никаких переговоров без компаньона родом из Бронкса, – сказал Питер, когда она наконец ушла.

Мы сели и оглядели наши новые хоромы в «Апрельском доме», еще едва веря, что они – по крайней мере, на какое-то время – наши. Под внешним налетом нагловатой снисходительности, которой отличались все Питеровы замечания, касающиеся евреев, явно ощущалось подспудное уважение. Сложный человек старина Питер!

У этих апартаментов были свои недостатки: только одна спальня и только одна ванная комната. Я не спал в одной комнате с кем-то другим с тех пор, как мы уехали с Олдэс-стрит, где нам с Ли приходилось делить диван-кровать. И, кроме того, здесь негде было работать. Мы с Питером были вынуждены поставить наши пишущие машинки на карточные столики. Не было здесь и книжных полок. Единственным свидетельством того, что блондинка хоть что-то читала, был какой-то номер журнала «Голливуд Рипортер», торчавший из мусорного ведра. Мы купили по дешевке старый книжный стеллаж и поставили его в никому не нужной прихожей.

Так почему же все-таки мы с первого взгляда влюбились в это жилище? Прежде всего, из него открывался великолепный вид: номер был на одном из последних этажей, и в окно мы видели небоскребы манхэттенского центра, которые днем выглядели как гигантские серые копья, вонзенные в облака, а по ночам превращались в сияющие золотым блеском башни – точь-в-точь как из квартиры Голдхендлера, если не считать того, разумеется, что здесь мы были внутри «Апрельского дома», несколькими этажами ниже его знаменитой светящейся вывески. Одна мысль об этом приводила нас в возбуждение.

Вскоре после того как мы въехали в этот номер, мы как-то столкнулись в вестибюле со Скипом Лассером. Спектакль «Джонни, брось винтовку!» после Бостона теперь пробовали в Филадельфии, откуда Лассер на день приехал по делам в Нью-Йорк. Мы пригласили его посмотреть наше новое обиталище. Лассер с откровенной завистью сказал, что оно куда лучше, чем его квартира; и так оно, наверное, и было. Наш номер был сущим кладом, доставшимся нам за гроши. Как-то давно нам довелось побывать в квартире Морри Эббота, которую тот сдавал в поднаем Скипу Лассеру: это была однокомнатная квартирка с ванной, откуда открывался вид на высотные гостиницы Ист-Энда.

– Отличная хата для вечеринок! – прокомментировал Скип Лассер. – Вам, ребята, очень повезло.

Он не возобновил своего прежнего предложения познакомить нас с актрисочками. Я давно уже спал и видел, как бы спознаться с хористками категории «А» из его спектакля, но у Лассера, конечно, были более важные дела на уме.

В вестибюле «Апрельского дома» все время околачивались такие знаменитости, как Скип Лассер, и почти такие же красавицы, как эти хористки. Из ресторана «Орхидея» день и ночь неслась танцевальная музыка. Пройти путь от Олдэс-стрит до этого роскошного вестибюля, вдыхать волшебный запах «Апрельского дома» означало выбиться в люди, подняться в гору, вылезти из грязи в князи – иными словами, прибыть наконец в «а голдене медине». За всю свою жизнь я, должно быть, ни разу не был так близок к тому, чтобы схватить свою плойку.

Не менее удивительным, чем мой подъем от Олдэс-стрит до «Апрельского дома», было то, как быстро я к этому привык. Для Питера Куота это была не такая уж головокружительная перемена. Он с детства видел вывеску «Апрельского дома» из окна своей спальни, и доктор Куот был человеком со средствами и со вкусом. Но теперь Питер жил в роскоши не на деньги своего отца, а на собственные. Это тоже был-таки да прыжок. И какое это было головокружительное ощущение, когда в день премьеры новой комедии Кауфмана и Харта мы впервые купили билеты не на галерку, как раньше, а один из первых рядов, и, прошествовав по проходу партера, гордо уселись среди старых седых толстосумов и их жен, увешанных мехами и драгоценностями. Или когда мы входили в такие рестораны, как «Динти Мур» или «Генри», и заказывали все, что хотели, – причем не за счет Гарри Голдхендлера, а за свой. Это была жизнь, должен вам сказать!

После того как мы обзавелись собственными апартаментами, изменился и наш статус у Голдхендлера. Мы больше не были его «хасидами». Мы являлись на работу около полудня – приходили пешком или приезжали на такси – и вечером вдвоем уходили ужинать. Иногда после этого мы возвращались на «ночную смену», иногда нет. Мы работали лучше, почти не пользуясь картотекой анекдотов. Голдхендлер больше не водил нас обедать и ужинать за свой счет, и ничто не вынуждало нас играть в пинг-понг, когда усталому шефу нужно было расслабиться или его сыновьям нужны были очередные жертвы. Еще до того как первая программа Лесли Хоуарда вышла в эфир, мы сумели написать несколько эпизодов впрок. Но при всем при этом у Питера гораздо быстрее шла его собственная литературная работа. И, конечно, мы, как и раньше, участвовали в составлении черновых набросков комических радиопрограмм.

Не думайте, однако, что Гарри Голдхендлер продавал нашу ученическую работу за бешеные деньги, а нам бросал объедки с барского стола – пусть даже эти объедки составляли по сто долларов на рыло. Над чем бы мы ни работали – над хохмами для Лу Блу, над радиотекстами, над программой Лесли Хоуарда, – он говорил нам, что писать. Затем он брал наши черновики и передиктовывал их заново с начала до конца. Он был хозяин, вдохновитель, главный хохмач и последний редактор. Даже хоуардовскую программу про международного вора он сумел местами улучшить. Диалог в манере Ноэла Коуарда он умел писать куда лучше, чем мы. Чтобы сделать такую программу, мы с Питером, в сущности, были ему вовсе не нужны, он запросто мог бы справиться и сам, так что моя просьба о прибавке была делом необдуманным и рискованным. Но его всегдашней проблемой была нехватка времени. Мы сберегали ему время. Так что свою прибавку мы, я думаю, отрабатывали. Он продолжал относиться к нам вполне дружелюбно, и мы все еще были для него то Финкельштейнами, то Рабиновичами. Но для остальных членов голдхендлеровской семьи мы стали полнейшей мразью – или, пожалуй, чем-то вроде Эдди Конна. Карл и Зигмунд нас едва замечали. Миссис Голдхендлер с тех пор, как мы переехали в «Апрельский дом», ни разу нам даже не улыбнулась. Мы совершили оскорбление величества уже одним тем, что возжелали освободиться от державного присутствия современного Бальзака, не говоря уже о нашем свинском корыстолюбии.

Что же до непроницаемого Бойда, то он, может быть, стал лишь чуть-чуть менее доброжелательным; а может быть, это нам только казалось. Мы никогда не знали, сколько Голдхендлер ему платит, – но, должно быть, немало. Без Бойда вся голдхендлеровская хохмоделательная машина забуксовала бы и остановилась. Он всегда оставался в пределах досягаемости – либо на месте, либо готовый примчаться по первому звонку; лишь на несколько часов в сутки он уползал в какую-то темную нору в одном из переулков манхэттенского каменного крольчатника, а потом снова появлялся у Голдхендлеров, где он завтракал, обедал и ужинал, всюду ходил за Голдхендлером по пятам и даже терпеливо выполнял разные мелкие поручения стариков-родителей. Голдхендлера он боготворил, всю свою жизнь он посвятил преклонению перед этим человеком; и когда мы с Питером совершили предательство, переехав в «Апрельский дом», я думаю, мы навек потеряли расположение Бойда.

* * *

Портье вручил мне конверт с обратным адресом:

«ДЖОННИ, БРОСЬ ВИНТОВКУ!»

Театр «Зимний сад», Нью-Йорк».

В конверте лежали два билета на премьеру – в самом центре первого ряда над сценой: чтобы смотреть мюзикл, лучших мест было не найти. К билетам была прикреплена скрепкой карточка с надписью: «С наилучшими пожеланиями от С. К. Лассера». Странно! Я не видел Лассера с тех пор, как он побывал у нас в номере в «Апрельском доме». Голдхендлер съездил в Филадельфию и вернулся, снова стервенея по поводу «муравьиного дерьма», которым была написана его фамилия на афише. Но спектакль, вроде бы, имел успех. Сцена, заимствованная из «Доктора «Шнейдбейцима», была принята на ура. Во время репетиций Лассер все-таки еще раз попытался выбросить этот кусок, но теперь смирился, видя, как Лар в этом месте вызывает в зале взрывы смеха.

– В ложе над сценой? Отлично! – воскликнул Питер, когда я принес ему билеты.

– Чем, по-твоему, мы заслужили такую честь?

– Кто знает? Может быть, он хочет, чтобы мы напичкали шутками его следующее либретто, а за это он напишет на афише наши фамилии муравьиным дерьмом.

И он продолжал стучать двумя пальцами на машинке. Даже сейчас, уже выдав на-гора добрый миллион слов, он до сих пор так и не научился правильно печатать на машинке. Я-то легко могу напечатать до восьмидесяти слов в минуту – увы, всего-навсего гудкиндовских слов, а не по-царски оплачиваемой куотовской прозы.

На следующий день Лассер позвонил и спросил, получили ли мы билеты.

– Мистер Лассер, – сказал я, – я оставил вам записку в почтовом ящике. Мы хотели бы заплатить за билеты.

– Глупости! Да, вот еще что: я вовсе не забыл, что обещал познакомить вас с актрисочками. Я через минуту буду у вас.

Мы с Питером на радостях чуть по комнате не заплясали: мы же были молоды. Появился Лассер и сообщил, что он включил нас в список гостей, приглашенных на банкет, который состоится на сцене после премьеры:

– Все они там будут. Вы сможете познакомиться со всеми актрисочками до последней.

– Превосходно! – воскликнул Питер.

– Беда только в том, – сказал Лассер, – что эти банкеты превращаются в сущий сумасшедший дом. Так вот, после банкета я хочу устроить маленькую вечеринку для узкого круга друзей – пригласить Берта Лара, Мосса Харта, Джонни Мерсера, всего человек десять. И вот что я хотел спросить: нельзя ли устроить эту вечеринку тут, у вас? У меня в квартире слишком тесно. Конечно, выпивка и закуска – за мой счет, и я приглашу двух шикарных девочек из труппы. Я им уже о вас говорил, они охотно придут.

Мы с Питером посмотрели друг на друга, улыбнулись и расхохотались.

– Годится, – сказал Пигер.

– Вот и отлично! – ответил Лассер.

– Наверно, – сказал я, – вы пригласите и Голдхендлеров?

– Гм! Я уверен, что Голдхендлеры после премьеры устроят свою вечеринку, – сказал Лассер и ушел.

– Ну и мудак! – воскликнул Питер.

– Может быть, еще не поздно ему отказать? – спросил я.

Но это были лишь пустые слова, и мы оба это знали. Актрисочки!

– Все равно, – сказал Питер, – мы должны пригласить Голдхендлера, и плевать на Лассера.

Когда мы, как бы между делом, пригласили Голдхендлера на вечеринку после премьеры, лицо у пего перекосилось. Его ответ, если выбросить из него все непечатные выражения, заключался в том, что он не пришел бы на лассеровскую вечеринку, даже если бы Лассер, дабы его уговорить, совершил некоторые физически почти невозможные акты; и во всяком случае, сказал Голдхендлер, он не ходит туда, куда его не пригласили.

Глава 70
Она входит

– Питер, – позвал я из гостиной, – мы опоздаем.

Часы на башне небоскреба «Парамаунт» показывали без четверти семь. Спектакль начинался в половине восьмого. Питер отозвался из ванной раздраженными словами, не подходящими для ушей благородных девиц.

Сейчас, когда мы готовились к премьере и к встрече с актрисочками, Питер имел серьезные основания быть не в себе. Его секретарша доставляла ему все больше и больше хлопот. Он ни разу не привел ее в «Апрельский дом». Ей это не нравилось. Она знала, что у него завелись деньги и что он освободился от опеки всесильного доктора Куота, и она намекала, что им, может быть, стоило бы пожениться. Питера одна эта мысль вгоняла в холодный пот. У него не было ни малейшей охоты связывать себя узами Гименея с какой бы то ни было женщиной, а тем более со своей половой тряпкой. Эта секретарша была, как любила выражаться моя мама, «приличная еврейская девушка» – то есть не гойка. Уже с год она питала тайную надежду, что Питер к ней достаточно привыкнет, чтобы на ней жениться. Но теперь, потеряв терпение, она начала прибегать к древнему, как мир, отчаянному женскому средству – время от времени отказывала Питеру в любовных ласках, – но это привело только к тому, что Питер окончательно утвердился в намерении с ней развязаться. А кто мог послужить ей лучшей заменой, чем актрисочка категории «А» из спектакля «Джонни, брось винтовку!»?

У меня же был совсем другой настрой. Мне надоело флиртовать с доступными девочками, к которым я был равнодушен. Мне хотелось страстной любви к прекрасной девушке. Это было так просто, и я чувствовал, что такая девушка ожидает меня где-то за ближайшим поворотом. Она должна была ожидать где-то поблизости. Секс должен стать естественной и лучезарной частью нашей любви – после того как произойдет чудо и эта девушка меня полюбит.

Что же до брака, то об этом я вовсе не думал. Мне еще не стукнуло двадцати одного года. Свои представления о любовных связях я заимствовал из романов Хемингуэя, стихов Эдны Сент-Винсент Миллей, песен Кола Портера и пьес Ноэла Коуарда. Я грезил о сладостях и горестях молодой любви, в которой не оставалось места для такой грубой житейской прозы, как свадьба, домашние заботы, семейный бюджет и воспитание детей, но были лишь смех и радость в течение месяца или двух, а затем – прости-прощай. В идеале, конечно, это должно было случиться в Париже. До Парижа, правда, мне было довольно далеко, но и Манхэттен, как мне казалось, – это тоже неплохо, да к тому же, ведь жил я не где-нибудь, а в «Апрельском доме».

Она где-то там!

Но меньше всего я думал, что ею может стать одна из двух актрисочек, которым предстояло в тот вечер прийти на лассеровскую вечеринку в «Апрельский дом».

Питер положил мне руку на плечо:

– Ну, поехали! – Он вгляделся в окно. – Кажется, пошел снег. Романтично. Билеты у тебя?

* * *

Сверху, из нашей ложи над сценой, мы увидели, как по центральному проходу в партере прошли Голдхендлеры. Миссис Голдхендлер была в том самом платье с цехинами, которое она в Голливуде надела на премьеру фильма с Джоан Кроуфорд. Это платье, видимо, приносило несчастье. Их остановил капельдинер: он посмотрел на их билеты и указал на два пустых места сбоку, с самого края в пятнадцатом ряду. Чтобы не беспокоить полтора десятка людей, уже сидевших на своих местах, Голдхендлерам пришлось вернуться в самый конец партера и снова пройти вперед по боковому проходу.

В центральной части первых десяти рядов партера сидели все сильные мира сего: продюсер, композитор, кинозвезды, мэр города, Ноэл Коуард, Ирвинг Берлин и так далее. Прочтите справочник театральных и музыкальных знаменитостей 1936 года, и вы сами мысленно заполните эти ряды. Там же, конечно, был и сам Скип Лассер вместе с Шугар Гансфрид. Чем дальше были ваши места от этой блистательной центральной части первых рядов партера, тем сильнее были ваши Прустовы муки от того, что вас так унизили и щелкнули по носу. Мы-то сидели в ложе над сценой, среди простых смертных, одетых не на парад, но это было не важно. Социальный статус имел значение только в первых рядах партера, среди смокингов и вечерних платьев.

Но почему Голдхендлеров посадили не в этой сакраментальной центральной части, вместе с прочими птицами высокого полета? И почему фамилия Голдхендлера была написана на афише «муравьиным дерьмом»? И почему Лассер не пригласил его на свою вечеринку, в квартиру его же собственных подмастерьев? Из тщеславия, из зависти, из нежелания поделиться славой? Нет, дело было не в этом – точнее, не совсем в этом. На бродвейской бирже репутаций Лассер числился «серьезным» художником: видите ли, его творчество имело социальную значимость. А Гарри Голдхендлер был всего лишь хохмач, сочинитель реприз, а с сочинителем реприз Лассер не хотел чересчур сближаться. Спектакль «Джонни, брось винтовку!» шел в «Зимнем саду» приемлемое время с умеренным успехом. Песен из этого мюзикла никто уже давно не поет. Они исчезли из памяти – хотя не из моей памяти. Лассер сочинил несколько мюзиклов, которые имели на Бродвее очень шумный успех, но «Джонни, брось винтовку» был всего-навсего средним мюзиклом, из тех, которые быстро забываются. Гарри Голдхендлер сидел далеко с краю, в пятнадцатом ряду, и слушал, как шутки, которые он на моих глазах придумал во Флориде, вызывали гомерический смех, аж стены дрожали, а его сцена в госпитале – хитроумная переделка острот из «Доктора Шнейдбейцима» – вызвала шквал аплодисментов.

Сцена эта была примерно в середине первого акта – то есть в том самом месте, которое обычно определяет успех или провал спектакля. Во время этой сцены дотоле настороженная публика из первых десяти рядов, пришедшая на спектакль с настроением «а ну-ка поглядим, что это такое», наконец оттаяла, стала смеяться и аплодировать. Берт Лар был действительно очень смешон, когда он в ужасе бегал по сцене, пытаясь спастись от сумасшедшего психиатра. Комик, игравший психиатра, превосходно изобразил постепенное превращение этого, на первый взгляд, солидного венского ученого мужа в одержимого психа, который пришел к выводу, что Лара следует срочно кастрировать, и стал гоняться за ним с огромными, чуть ли не садовыми, ножницами в руках. Не знаю, как Берт Лар научился взбираться вверх по стенке на авансцене, но это было очень неожиданно и забавно, и когда Лар повис на одной руке и одной ноге, как обезьянка, и начал бомбардировать сумасшедшего психиатра кокосовыми орехами – этого не было в первоначальном скетче Джои Мэка, от которого, вообще-то, здесь мало что осталось, – зрители разразились овацией; и, таким образом, благодаря Гарри Голдхендлеру, успех лассеровскому мюзиклу был обеспечен. Дальше спектакль не поднимался до таких высот, но это было и не нужно.

Банкет на сцене был сущим столпотворением. Мы с Питером толкались среди людей, которые, казалось, все знали друг друга, но не нас; они обнимались, целовались, выкрикивали приветствия, пожимали друг другу руки и хлопали друг друга по плечу. Мы нахально подошли было к Скипу Лассеру и Шугар Гансфрид, но они нас не заметили, потому что в этот момент они обменивались любезностями с мэром, с Этель Мерман, с Джорджем Кауфманом и с другими большими шишками из первых десяти рядов. Я поприветствовал Шугар Гансфрид, но она посмотрела сквозь меня и поспешила навстречу губернатору Леману.

Было на банкете и несколько приятных моментов: например, когда появился Берт Лар – в смокинге и галстуке бабочкой, с лицом, еще красным от только что снятого грима. Его появление было встречено аплодисментами. Он первым делом направился к Голдхендлерам и пожал им руки.

– Гарри, – сказал он очень громко, – ты форменным образом спас спектакль сценой в госпитале и этими осатанительными кокосовыми орехами.

После этого он все время оставался около Голдхендлеров, так что каждый, кто хотел его поздравить – а этого хотели все, – вынужден был приветствовать и Голдхендлеров. Голдхендлер выглядел польщенным и счастливым, а миссис Голдхендлер расцвела, как полузасохший цветок, опущенный в воду. Но если Скип Лассер все это видел, он не придал этому значения, занятый выслушиванием комплиментов.

На свою вечеринку, устроенную в нашем номере в «Апрельском доме», Лассер опоздал: он пришел, когда все уже были в сборе – в том числе, к нашему удивлению, и Лесли Хоуард. Лассер и Хоуард подружились в Бостоне, ходили слухи, что они вместе будут делать новый мюзикл на сюжет пьесы и фильма «Беркли-сквер». В конце концов из этого замысла ничего не вышло, но это показывает, какой у Лассера был нюх на то, что может понравиться публике. Итак, в конце концов в который раз зазвенел звонок, и я пошел открывать дверь, и на пороге стоял Лассер между двумя девушками – блондинкой и брюнеткой, – каждая из которых была выше его ростом.

– Привет! – сказал он. – Познакомься: Моника Картер и Бобби Уэбб.

К нему подошла сияющая Шугар Гансфрид и сообщила, что позвонил «наш человек» в газете «Нью-Йорк тайме», он сказал, что рецензия на «Джонни» уже сдана в набор, и она совершенно восторженная. Я помог снять пальто блондинке, а Питер кинулся раздевать брюнетку. Я вспомнил, что блондинку я видел раньше на репетиции, но брюнетка вроде бы была мне совершенно незнакома. В нашей прихожей они обе выглядели менее сверхъестественными, не в такой степени слетевшими со звезд на землю, какими они представали на сцене. Однако с самого начала они показались мне чересчур взрослыми и чересчур красивыми – и для меня, да, пожалуй, и для Питера тоже. Вот если бы Лесли Хоуард захотел кого-нибудь склеить, они бы ему подошли.

– Я беру блондинку! – властно шепнул мне Питер, когда девушки следом за Лассером двинулись в гостиную.

Такова Питерова манера. Еще когда мы въехали в этот номер, он таким же безапелляционным тоном заявил, что он берет в комоде два верхних ящика, а мне оставляет два нижних. Хотя мы теперь зарабатывали одинаково, не было и вопросов о том, кто из нас верховодит. Он все еще был великий П.Д.К., а я – скромный Виконт де Браж, и так обстояло дело до тех пор, пока мы с ним не разъехались. В определенной степени точно так же дело обстоит и сейчас.

Не было другого случая, когда сказанные мне три слова оказали бы такое влияние на мою дальнейшую жизнь. Ничего не могло быть между мною и Моникой Картер, а Бобби потом не раз говорила мне, что Питер сразу же внушил ей неприязнь своей самоуверенностью и гримасничаньем. Выбери Питер брюнетку, все пошло бы иначе. Судьба прядет иногда довольно тонкую пряжу; но можно ли повесить критические годы человеческой жизни на более тонкую паутину, чем три слова: «Я беру блондинку»?

Брюнетка стояла у окна, держа в руке стакан с коктейлем и озирая открывающийся перед нею вид. Насколько я помню, на ней был лиловый шелковый костюм. Питер с блондинкой сидели на диване и чему-то смеялись. У Моники Картер были великолепные ноги, роскошные густые волосы пшеничного цвета и крупное лицо с большой челюстью, которое сейчас, в век телевидения, сделало бы ей состояние. Что же до Бобби Уэбб…

Следует ли мне попытаться ее описать? Она и сейчас передо мной – я вижу ее куда яснее, чем пухлых секретарш, снующих взад и вперед по коридорам Белого дома. Ее облик все время преследует меня. Ну, ладно. Черные волосы до плеч, большие, широко расставленные глаза, широкий лоб, очень белая, очень тонкая кожа, курносый нос и тонкие, четко очерченные губы. Собственно говоря, Бобби Уэбб была типичная ирландская красавица, хоть сейчас на обложку журнала. И еще я помню ее руки – тонкие, белые, нежные, с длинными пальцами. Но когда я пытаюсь вспомнить, каково было мое самое первое впечатление от Бобби Уэбб, я снова вспоминаю ее глаза – громадные, серо-голубые, блестящие, живые, со взглядом, полным нежности и стремления к наслаждению, – глаза, от которых исходила женственность более мощная, чем электроэнергия от гидростанции имени Гувера. И это было тогда, когда Бобби Уэбб не прилагала никаких усилий, просто смотрела и беседовала. Когда же она пускала свои глаза в действие…

Еще я вспоминаю ее зубы и то, как странно она улыбалась. Она казалась ужасно серьезной и не склонной смеяться ни по какому поводу. Я бомбардировал ее шутками и анекдотами чисто для самооправдания, считая, что я обязан ее развлекать, но при этом я был уверен, что, конечно же, я никак не смогу показаться привлекательным такой красавице. Любой острослов всегда знает, когда его остроты имеют успех, а когда – нет. Я осознавал, что развлекать-то я ее развлекаю – это было видно по тому, как вспыхивали ее глаза и как быстро появлялась и исчезала на ее губах улыбка, – но это была сдержанная, рассчитанная улыбка, даже не приоткрывавшая зубов.