Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)
XXVII
В Славянском Порту валил густой и липкий снег. От остановки автобуса Дмитрию Александровичу надо было пройти всего полквартала, и за этот короткий путь его шинель и чемоданы стали белыми. У подъезда своего дома он попробовал было отряхнуться, но снег оледенелыми катышками сплошь намерз на сукно. Дмитрий принялся обшаркивать себя по плечам и груди тоже оледеневшей шапкой, но и это не помогло. Он поднялся на третий этаж и позвонил. Дверь открыла Зинаида Федоровна.
– Ух, какую сырость я принес, – виновато пробормотал Дмитрий, входя и ставя чемоданы.
Теперь он был рад тому, что ввалился домой такой мокрый: можно было не разыгрывать сцену нежной супружеской встречи.
Зинаида Федоровна, пока он раздевался, стояла будто в радостной растерянности, но уж Дмитрий знал: в эту минуту она думала о недавно натертом паркете, на который капало с шинели и текло с чемоданов.
Дмитрий вытер лицо и руки платком.
– Ну, теперь, Зина, здравствуй, – он привлек ее к себе, легонько обняв за спину.
Она медленно подняла лицо, и они, не глядя один на другого, поцеловались в губы.
Зинаида Федоровна, как бы спохватившись чего-то, отшатнулась от мужа, открыла дверь в комнату, из которой слышались звуки знакомого Дмитрию Александровичу простенького экосеза.
– Лидочка! Приехал папа, – громко сказала Зинаида Федоровна и, сверкая халатом из золотистого шелка, пошла в кухню.
Дмитрий Александрович вошел в комнату. Дочь сидела за пианино на вертящемся табурете, поставив ноги на стопку томов энциклопедии в картонных футлярах. Увидев отца, она вскочила с табурета и сделала несколько шагов ему навстречу.
Дмитрий Александрович взял в холодные ладони ее лицо.
– Как живешь, Лидок? – он поцеловал девочку в гладко причесанные светлые волосы.
– Спасибо, папа. Хорошо. – Лидочка стояла перед ним пряменько. На ней была бумазейная в мелкую красную полоску пижамка, и вся она была такая аккуратненькая, что просто боязно было подхватить ее на руки, прижать к груди.
– Ну что ж, садись, играй.
Лидочка послушно вновь взобралась на табурет, помедлила, проверяя, так ли она сидит. Руки она положила на клавиши так, как ее учили – как будто у нее в ладошках было по мячику, – и сыграла несколько маленьких пьес, довольно чисто разученных.
«Да, это нужно: учить музыке во всяком случае не лишнее», – подумал Дмитрий Александрович и сказал:
– Молодец, Лидок, успехи у тебя несомненные.
Лидочка молча убрала ноты в папку с длинными шелковыми шнурами, закрыла крышку пианино и постелила на нее белую дорожку-ришелье. Отнеся в кабинет книги, она села на тахту, зажав ладошки меж коленок.
Именно такая тихонькая девочка, в пижамке и фетровых тапочках, только и должна была жить в этой квартире, где царила чистота и где с одинаковым блеском отполированы мебель и паркетные полы. Дмитрий Александрович подошел к выключателю и погасил верхние лампы люстры, оставив одну, освещавшую лишь стол. В полусвете комнаты померк блеск хрустальных и фарфоровых вещиц, расставленных на пианино и за стеклами буфета.
– А как, Лидия Дмитриевна, школьные дела? – спросил он.
– Тетрадки показать? – спросила дочка, взглянув на него с той вежливой готовностью, с какой воспитанные дети разговаривают со взрослыми гостями.
– Ну, покажи хотя бы тетрадки.
Лида принесла картонную коробку и портфелик, положила на стул и, стоя перед столом, начала из коробки быстро вынимать одну за другой чистехонькие, обернутые в компрессную бумагу тетрадки.
Многие из них, во всяком случае самые первые, с палочками и крючками, отец уже видел осенью, они и по сей день остались такими же примерными. Из портфеля Лидочка достала последние тетрадки, уже по арифметике и с «сочинениями». Всюду стояло каллиграфическое, выведенное красными чернилами «пять».
«Придет время, и она будет писать эмоциональные сочинения, как та Тамарка Светлова, которую наш Тольян назвал идеалом десятиклассницы. А пока моя Лидка идеальная первоклассница. – Дмитрию Александровичу вспомнились Алешка и Танечка. – Вот бы Лидуху в их компанию. Ничуть не скучней их была бы девчонка. А что? Никаких Сочей на это лето. Отправлю их к старикам своим. Зина не захочет – Лиду одну отправлю. У них садик есть, пусть там по-детски поработает, грядку какую цветами засадит. Пусть отживеет дочка. А то и впрямь тут она одичает. У людей на троих одна комната, а у нее на одну три. Это уже во вред».
С квартирой капитану первого ранга Поройкову повезло – сюда никак нельзя было вселить две семьи: одна комната была прохладная, а другая очень маленькая. Отдельная квартира сделалась королевством Зинаиды Федоровны, королевством чистоты и нерушимых порядков: тут, казалось, каждая вещь, вплоть до платяной щетки, сама знала свое раз навсегда отведенное место. И что здесь собирался изменить Дмитрий Александрович? Как он может вмешаться хотя бы в воспитание дочери?
Лидочка молчаливо стояла у стола. Может быть, она ждала уже привычной для нее похвалы.
– Ай да молодец, моя Лида! – похвалил дочь Дмитрий Александрович. – Вижу, что отличницей идешь, – он осторожно привлек ее к себе и прижался щекой к ее щечке. – А я вот тебе большущий привет привез от бабушки Вари и дедушки. Они велели поцеловать тебя за них. Вот так, – Дмитрий поцеловал девочку. – Ты помнишь дедушку и бабушку?
– Кажется, немножко помню…
– Ну, а брата Алешку и сестренку Танечку ты уже совсем не помнишь. Так вот, они прислали тебе подарки.
Танечка прислала платочек, на котором «вышила» красный цветок, похожий на звезду. Алешка на картонке изобразил смешную обезьянку, а глаза и язык устроил ей так, что, если подергать за выступающую снизу картонную полоску, обезьянка высовывала язык и моргала. Эти дары лежали в чемодане, и Дмитрий чуть было не забыл о них.
Лидочка сдержанно отнеслась к подаркам; она улыбнулась потешной обезьянке и положила платочек на стол, пригладив рукой.
– Спасибо, – сказала она и понесла в кабинет коробку и портфель со своими тетрадками.
XXVIII
В дверь заглянула Зинаида Федоровна.
– Ты как, Дмитрий Александрович, голоден? Или, может, в ванну сначала?
– Конечно, в ванну, – ответил он.
– Я колонку уже нагрела. Халат твой в гардеробе.
«Ишь ты! По имени-отчеству завеличала, меня-то!» – он прошел в спальню и переоделся по-домашнему.
В ванной уже было приготовлено свежее белье и мохнатое полотенце, лилась горячая вода. «Так вот, значит, как: Дмитрий Александрович и на ты. Это и тонкая месть за мой скандальный отъезд, и женская дипломатия, установление на дальнейшее каких-то новых отношений».
Когда он вышел из ванны, Зинаида Федоровна и Лидочка сидели за столом. Стоял даже хрустальный графинчик с водкой и бутылка вина.
– Наливай, – сказала Зинаида Федоровна, едва он уселся на свое место. – Я сейчас. – Она вышла.
«Это значит и ей налить», – догадался Дмитрий Александрович. Пока он наполнял рюмки и накладывал себе салат, Зинаида Федоровна вернулась с кружкой подогретого молока и поставила его перед Лидочкой.
– Так с приездом… – Зинаида Федоровна протянула ему свою рюмочку, но смотрела не на него, а как Лидочка пьет молоко.
«И это тоже нехитрая дипломатия. – Дмитрий Александрович чокнулся с женой. – Как сызнова к дому приучает. Оставила наедине с дочкой, чтобы пообвык в своем доме, а сама ванну наладила, а теперь и за стол села, и в знак всепрощения – графинчик, и чокается, все равно как мирится, прощая и обижаясь. Только, Зинаида Федоровна, разговаривать я с тобой буду сегодня, и наиоткровеннейшим образом».
Подарков Алеши и Танечки уже нигде не было видно: им не нашлось места в столовой. И это тоже было понятно. Дмитрий начал рассказ о поездке, прямо сказав, что получил большое удовлетворение, повидавшись с отцом и матерью и всей близкой родней.
Зинаида Федоровна слушала молча, изредка чуть кивала головой в знак того, что понимает его и согласна, что эта поездка действительно была нужна ему, но только ему. Слушая, она привычно следила за тем, как Лидочка наливает молоко в блюдце, как дует на него, вытянув губки, и как, откусив ровными зубками от кекса, запивает маленькими глотками. Только раз, во время рассказа Дмитрия Александровича о болезни старого Поройкова, Зинаида Федоровна раздраженно промолвила:
– Боже мой! Ну как же ты, Лидия, медленно ешь.
– Я же пережевываю, мамуля, – ответила Лидочка.
– …Подумай только, Зина, – упрямо продолжал Дмитрий Александрович, – старый революционный матрос, всю жизнь рабочий и сейчас на тяжелой работе. Износился в труде. Если бы ты видела, как он убежал от станка, когда я подошел к нему… Старику уже никак нельзя работать. А на нем семья держится. Мы должны помогать ему, – Дмитрий Александрович подчеркнуто произнес слово «мы». – Деньгами, Зина…
– Я вижу, у тебя сегодня совсем скверно дела идут. Оставь это, не допивай, – сухо сказала дочери Зинаида Федоровна. – И пойдем умываться. – Она опять кивнула мужу, словно говоря: «Да, да, я слышала тебя, и, пожалуйста, теперь помогай своим старикам. Всему свое время. Разве я не была права?» – как бы означала ее чуть заметная победная улыбка. И в том, как она встала, как плавно отошла от стола в своем струящемся золотистом халате, как отворила дверь и пропустила вперед себя дочь, Дмитрий Александрович увидел в ней новое, совсем ему незнакомое.
«Да, ведь дама, хорошо сохранившаяся, даже расцветающая дама! Но когда же она так преобразилась? Это без меня она о чем-то много передумала, в чем-то укрепилась. Так вся и светится спокойствием и уверенностью в своей женской власти, пределы которой она тоже хорошо знает. А чего особенного знать-то? Я им нужен, и они мне нужны. Вот и все».
Дальше все делалось, как обычно, когда Дмитрий Александрович бывал дома. Зинаида Федоровна провела умытую Лидочку в спальню, и через некоторое время девочка уже в длинной ночной рубашке с распущенными косичками вышла к отцу и пожелала ему спокойной ночи. Потом Зинаида Федоровна занялась мытьем посуды, а Дмитрий Александрович тихо включил приемник и принялся «шарить в эфире». Он медленно крутил ручку настройки и смотрел, как жена окунает в полоскательницу чашки и блюдца и как вытирает их. «Для нее это удовольствие – брать в свои красивые руки красивую посуду, и делает она это как-то тоже красиво, – думал он. – И прическа у нее красивая, и волосы мягкие и шелковистые, хотя и поредели. И она в этом халате элегантна и женственна и очень хороша… В женщине прежде всего нужно любить женщину, говорила Женя… И Женя тоже прежде всего женщина, красивая женщина, и она будет такой же дамой, так же будет властвовать в своем доме, если только он у нее будет…»
«А, собственно, против чего я намеревался бунтовать?» – спросил себя Дмитрий. Быт рабочей семьи Поройковых по-прежнему казался ему прекрасным. Но, видимо, профессия формирует и быт, и Дмитрию показалось, что все заведенное Зинаидой в его доме естественно и может быть только таким, каким оно есть.
Расставив в буфете посуду, Зинаида Федоровна отнесла на кухню полоскательницу и ушла в спальню. Дмитрий Александрович вскоре последовал за ней. В полутемной спаленке, освещенной слабым светом зеленых глаз каменной совы-ночника, он подошел к Лидочке и, как всегда, не посмев притронуться, склоняясь над девочкой, послушал ее ровное дыхание. Потом шагнул к окну и чуть отодвинул плотную штору. На улице все летел и летел, гонимый ветром, снег, и сквозь снежную пелену поблескивали огни стоявших в гавани кораблей. Слышался методический и унылый звук туманного буя у входного маяка.
В трельяже, у окна, отражалась широкая и низкая кровать. Дмитрий видел, как разделась и легла жена, прикрывшись атласным одеялом и оставив голыми плечи, как она закинула за голову свои полные руки. «Ну вот, можно считать, все и уладилось. И ни слова о том, как мы дико расстались месяц назад». Он увидел, как над приготовленной для него подушкой медленно потянулась к каменной сове обнаженная рука жены.
– Да иди же… – Ночник погас.
На следующий день Дмитрий Александрович отправился в штаб. Выходя из квартиры и по давней привычке целуя в щеку жену, Дмитрий Александрович для порядка пошутил, сказав, что идет навстречу своей новой службе и судьбе. Зинаида Федоровна пожелала ему успеха.
За ночь ветер унялся, прекратился снегопад, а весь город необычайно, как в первозимье, побелел. Небо наглухо затянули низкие, но светлые тучи; влажный неподвижный воздух был теплым. У Дмитрия Александровича появилось желание прогуляться. Ежедневная церемония подъема военно-морского флага уже произошла на стоявших в гавани кораблях, и флотский город начал дневную жизнь. Улицы были малолюдны.
Дмитрий Александрович дошел до маяка. Каналом возвращался из ночного дозора сторожевик. Небольшой корабль как будто с трудом подвигался в черной и неподвижной воде. «Невесела у них была ночка», – подумал Дмитрий Александрович о тех, кто был на сторожевике. И вдруг ощущение того, что он опять находится на морском рубеже страны, пришло к нему так же, как оно приходит от времени до времени к каждому военному моряку. Прелесть мягкой зимней погоды как будто исчезла для него, и он, хотя продолжал идти все так же неторопливо, стал думать о том, что вернулся к службе, главным содержанием которой была непрерывная вахта, вахта всего флота. Ему подумалось, что сейчас множество его сослуживцев за стальными бортами кораблей, за стенами береговых учреждений, у пушек противовоздушной и береговой обороны, на аэродромах, у радиолокаторов, по всему советскому побережью Балтики несут службу и в эту минуту в службе у кого-то происходит что-то хорошее, у кого-то огорчения и неприятности, даже больше… кому-то служба очень тяжела, у кого-то не ладится что-то личное, но вот эта непрерывная служба, вахта, для каждого превыше всего, главное в жизни.
Дмитрий Александрович дошел до братской могилы. В окружении вековых лип и могучих каштанов высился монумент: скорбные и мужественные бронзовые матрос и солдат стояли в вечном карауле перед могилой, начинавшейся от гранитного пьедестала. Летом обширное надгробие было сплошным цветником. Сейчас его укрывал пухлый и бугристый слой снега. Кое-где виднелась зеленая хвоя, из-под лап хвои проглядывали бумажные цветы – это были венки, возложенные на братскую могилу в недавно минувший День годовщины Советской Армии и Флота. От могилы веяло покоем зимнего леса.
«А там, в большой стране, живут близкие, родные им люди, – подумал Дмитрий Александрович, останавливаясь у могилы. – А они вот, погибшие герои, ушли, оставив на земле то свое светлое и большое, что будет вечным в жизни всего человечества…» И вспомнилась скромная матросская могила в далеком степном городке и рассказ Артема о подвиге балтийского матроса.
XXIX
В конце марта Александру Николаевичу было разрешено выходить на улицу. Первое ясное утро больной встретил как праздник и даже побриться решил самостоятельно. Он долго рассматривал в зеркале свое как будто пополневшее и порозовевшее после бритья лицо. Ему казалось, что он уже чувствует себя лучше, даже гораздо лучше, чем до болезни, и что «машинка» расхлябалась не столь уж серьезно.
Варвара Константиновна проводила мужа и вынесла на крыльцо стул.
– Тут и сиди, а наземь сходить не смей, – приказала она. – Домой пойдешь, стул нести не вздумай. – Скрестив голые руки под накинутым на плечи пуховым платком, она осталась подле мужа: ей и самой было приятно постоять на солнечном пригреве.
Александр Николаевич огляделся. Далекие горы были еще сахарно-белыми, а тротуары поселка покрывала жидкая, парившая на солнце грязь. От шоссе временами доносился рев дизельных самосвалов. Самосвалы, груженные бетоном и кирпичом, пробегали за домами поселка и, как жучки, выползали вверх по широкой улице заовражного городка.
– А жизнь, она, знай, идет вперед. Гляди-ка, новый поселок городом становится, к нашим садам вплотную подбирается. И еще стройка идет: кранов-то сколько маячит!
Из-за угла высыпала гурьба детишек в мокрых по колено фланелевых шароварах и обрызганных грязью пальтишках. Детвора мигом попряталась в подъездах, а за углом простуженный голосок прокричал: «…кто за мной стоит, тот горит!.. Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать». Мальчуган в расстегнутом пальтишке вышел из-за угла. Шмыгая носом и настороженно озираясь, он прокрался в дальний подъезд. Глаза у мальчишки были острые и цепкие.
«Чей же это такой соколенок сопливый? – заинтересовался Александр Николаевич, стараясь вспомнить знакомых детей. – Наверно, Соколова, того вдового, что недавно переехал. Ишь, как разыгрался, прижился уже на новом месте… А ведь и в самом деле Соколенок».
Из другого дома вышла молодая женщина в пестром длинном халате, жена рабочего Демьянко. Скособочась, она несла, уперев в бедро, таз с грудой стираного белья. Поставив таз, женщина развернула мокрую простыню, хлопнула ею, расправляя в воздухе, и набросила на веревку; голубоватое полотнище заструилось на ветерке. И вдруг Александру Николаевичу показалось, что все, все видимое глазу: не только голенькие деревца, посаженные вдоль тротуаров, а даже серые однообразные дома – какое-то трепетно-радостное.
– Солнце с ветерком играют, что ли, и оттого все будто шевелится? – сказал он Варваре Константиновне.
– А не голова у тебя закружилась от воздуха?
– Нет, голова у меня сейчас ясная. И сам я весь окреп. А весна еще больше бодрит. – Александр Николаевич виновато улыбнулся. – Я, Варя, тебе должен секрет открыть.
– Ну-ка?
– Было такое, что я со старшими сыновьями завещательный разговор имел. Распоряжения им сделал, чтобы выполнили, как меня на свете не станет. – Александр Николаевич покачал головой. – Дмитрию велел даже поминки на флоте по мне справить. В какую панику ударился, – он снова, но уже с тревогой посмотрел жене в лицо и вдруг спросил о том, о чем еще не спрашивал: – Как там доктора насчет моей судьбы определяют? Как мне жить дальше?..
– А так и будешь…
Чтобы не расстраивать преждевременно Александра Николаевича, ему еще не объявили о категорическом запрещении работать. Варвара же Константиновна об этом знала, но это ее не тревожило: семье на сытую жизнь хватит; от Дмитрия уже пришел перевод на пятьсот рублей, да и Артем в один из своих наездов по секрету от отца дал ей две сотенных.
– Хорошо будем жить.
– Неужели работы лишат?
– Ишь ты, работник. Да тебя в цеху в первый же час грохотом пришибет.
– Не обязательно в цех. Можно куда полегче.
– Не о том пока думай. – Варвара Константиновна наклонилась к мужу и поправила ему шарф.
– А ты чего это раздевшись выскочила? – притворно рассердился Александр Николаевич, тронутый заботой жены; он указал рукой на Демьянко, развешивавшую белье. Ветерок трепал на ней халат, обнажая голые ноги в мужских галошах. – Такой-то нипочем и босиком по снегу пробежать. Ступай домой. А то одевайся да выноси и себе табуретку. Усядемся рядком, и пускай люди, глядя на нас, думают: какая трогательная пара!
– Гуляй уж один. Поправишься совсем – в театр поедем; в антракте в фойе под ручку выйдем, тогда и покажем, какая мы пара. – Варвара Константиновна тихонько засмеялась и, шаркая шлепанцами, пошла в дом.
«Расшутилась: антракт, фойе, а сама еле ноги волочит», – Александр Николаевич начал глубоко дышать, и у него в самом деле чуть закружилась голова.
Ребятишки бросили игру в прятки и сгрудились около своей бывшей ледяной горки, уже порушенной дождями, моросившими в последние туманные дни. Дети не поладили и подняли галдеж. Вдруг их звонкие голоса стихли; мальчишки и девчонки расступились, на свободной площадке ледяного наста оказались Соколенок и паренек в кепке козырьком назад. Они встали один против другого, сблизившись вплотную правыми плечами, и завели перебранку, которая по мальчишечьим правилам чести должна предшествовать потасовке.
Внезапно среди детей оказалась Демьянко.
– И откуда ты взялся такой, паразитина! – Она было схватила Соколенка за облезлый собачий воротник, но тот ловко увернулся и мгновенно оказался в безопасности.
– Я вот тебе уши надеру! – кричала Демьянко. – Ты задираться сюда приехал?
А Соколенок уже шел по закраине пустыря, с размаху всаживая в льдистый снег свои ноги в резиновых сапогах, чтобы счистить с них налипшую грязь. Он повернул голову в сторону бранившейся тетки и смотрел на нее с серьезным сожалением. Во всей его фигурке, с прямо и все еще напряженно опущенными руками, в выражении его симпатичного лица было столько достоинства и сознания собственной правоты, что Александр Николаевич невольно подумал: «А ты, видать, парень правильный, но трудно тебе с нашей компанией сживаться. Ишь ты, чуть не подрался, да обошлось».
Александр Николаевич откинулся на спинку стула, прислонясь затылком к стене дома, и с минуту смотрел на небо. У крыльца рос туркестанский вяз, посаженный им пять лет назад. Дерево своей верхушкой уже доставало окна третьего этажа. Тонкие голые ветки трепетно, как бы с нетерпением тянулись к весеннему небу. «А ладное я ему место определил. От подземных труб отсыревает почва, что ли? – только влаги ему хватает». И вдруг старику захотелось немножечко походить. Он спустился с крыльца и, медленно ступая по мелким льдышкам от разбившихся на тротуаре сосулек, обошел дом.
Все так же с ревом проносились, разбрызгивая грязную снежную жижу, груженные бетоном и кирпичом самосвалы. За шоссе, над почерневшим от сырости дощатым забором, тянулись залитые солнцем корпуса завода; в шуме весны они были немы, и квадраты окон казались непроницаемо-черными.
«Надо побывать», – подумал Александр Николаевич и не удивился тому, что намеревается не вернуться в свой цех на работу, а только побывать там. Возвращаясь на свое место, он почувствовал, как тяжелы его подшитые кожей валенки: четыре ступени крыльца оказались трудными для него. «Это правда… Правда, – покорно подумал он, снова усевшись на стул. – И справедливо». Мимо него прошли жильцы дома; они шли на обед, здоровались с ним приветливо, но торопливо, и эго тоже не обижало его: обеденный перерыв короток.
