Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 39 страниц)
XXI
На следующее утро Артем, как и обещал, привел брата в мастерскую и сказал Сергею Фомичу:
– Принимай-ка, Фомич, работника. Металлолом хочет собирать.
– Можно лишь абсолютно приветствовать, – ответил Сергей Фомич. – И предоставить полную инициативу.
Тольян три дня собирал, выдирал из земли и стаскивал в кучу всякий железный хлам. Весь машинный парк совхоза находился в бригадах и на полях. Но мастерская непрерывно, даже ночами, работала. Все, что нельзя было исправить в поле или средствами «летучек», снималось с машин и привозилось сюда, чтобы сделать ту или иную работу на стационарных станках или в кузнице. Артем метался по степи, появляясь лишь изредка и во всем положась на Сергея Фомича. И все же здесь Анатолий ощутил огромнейшую напряженность уборки и всю ту ответственность, которая лежала на Артеме.
Трудна была не только уборка. Люди уже думали о подъеме зяби, паров, об уборке соломы, о всех тех осенне-полевых работах, которые требовали тракторов, разных машин, самых разных запасных частей и приспособлений, а главное – умелых рук.
Разговоры, к которым прислушивался Анатолий, велись спокойно, и работали в мастерской с виду неторопливо. Но напряженность труда людей была во всем образе их жизни, таком необычном для горожанина. Люди здесь ночевали в соломенных шалашах, полевых вагончиках и просто в поле в копнах; рабочий день у них был не восьмичасовой, а световой – от зари до зари; они жили в знойной степи, где не было в достатке воды, чтобы хорошенько помыться, пища их была сытна, но проста и однообразна. И еще было в их деятельности многое, что, по мнению Анатолия, должно было делать труд лишающим их личных увлечений и интересов.
И в то же время по полевым станам кочевали на специальных автомобилях библиотеки, кинопередвижки, автолавки, груженные разными товарами – от аккордеонов и фотоаппаратов до капроновых дамских чулок. В совхоз приезжали с концертами артисты, тут бывали и ученые и читали научные лекции. Работала оживленно почта; сюда выписывались газеты и во множестве приходили письма. И вообще в трудной здешней жизни был, видимо, свой пафос, который Анатолию надо было постичь.
Вика – та как будто сразу почувствовала атмосферу совхозной жизни и не испугалась ее. Наведываясь к ней среди дня, Анатолий заставал ее в хорошем настроении. Она содержала квартирку в чистоте, кое-чем привезенным с собой украсила Артемову комнату, постирала белье мужа и вообще была деятельна. Она записалась в библиотеку, с кем-то договорилась насчет молока и готовила на примусе Артему и Анатолию завтраки и ужины. При всем этом Вика стала спокойной и как-то ласково-задумчивой. Однажды Анатолий застал ее занятой сбором детского приданого; она вынула из чемодана пеленки, распашонки и все, что требовалось новорожденному, аккуратно увязала и положила в комнате Фомича на комод как украшение. Она уже была поглощена думами о своем новом ребенке.
Артем уходил из дому с восходом солнца и приезжал лишь поздно вечером. Но долгий день словно не утомлял его. Он говорил, что соблюдает режим и всегда находит час-другой на отдых в холодке. Уже в постели Артем еще с полчаса разговаривал с Викой. Они никак не могли выбрать имени будущему ребенку. Артем всякий раз, будто он весь день думал об этом, предлагал новые и новые варианты на случай рождения дочери или сына. Вика отвергала их, придумывая свои. Споры эти были мирными и заканчивались тем, что Артем коротко посвящал жену в дела, которыми был занят весь день.
Рассказы Артема и все слышанное в мастерской возбудили у Анатолия желание тоже побывать в поле, на «переднем крае» уборочных работ. Вика сказала, что рожать ей срок не сегодня и не завтра. Поэтому Анатолий, выполнив заданный себе урок по сбору лома, попросил Вику отпустить его в степь поработать.
– Вполне на неделю можешь, – сказала Вика. – А то и побольше, заботник ты мой.
Утром следующего дня Тольян и Сергей Фомич на голубом мотоцикле отправились на ближайший к центральной усадьбе полевой стан.
– Ты, Фомич, устрой ему работу, чтобы свою силенку всерьез испытал, – напутствовал их Артем, сам садясь в кабину «летучки».
Бригадир, к которому Фомич подвез Тольяна, лениво и брюзгливо сказал:
– В аккурат сто первый приезжий работник в бригаде будет, – выплюнул окурок и вдавил его в землю стоптанным каблуком рыжего обшарпанного по стерне и пахоте сапога. – Морока мне с ними. Некоторые авансы проедают и только. Если это Артема Александровича браток, могу дружеское гостеприимство оказать. – Бригадир постучал у себя за спиной в стенку полевого вагончика, у которого он сидел на облысевшей автомобильной покрышке. – В моем купе имущество свое сложишь, и ночевать устрою. А насчет работы – как и всем городским. Определю-ка я тебя…
– К Хвастунову, – хитро улыбнувшись, подсказал Фомич. – У него комбайн в профилактическом ремонте, и подборщик навешиваем.
– А?! – бригадир что-то про себя сообразил. – Это можно. На копнитель? Только уж ты, Фомич, подмогни Хвастунову быстрей комбайн на подборку врезать.
– А как же, – согласился Фомич и подмигнул Анатолию. – Ленту ему на транспортер сегодня же привезут.
– Ну вот и спасибо.
Анатолий бросил в уголок купе бригадира брезентовый плащ, которым его снабдил Артем, чехлы для матраца и подушку. Потом Сергей Фомич привел Анатолия к прицепному комбайну, стоявшему в ремонте с краю тока. Трое рабочих возились с комбайном. Фомич подошел к пожилому мужчине с усами, сидевшему у двигателя комбайна на свернутой старой ленте транспортера и наблюдавшему, как паренек в фуражке ремесленника прочищает карбюратор.
– Здорово, Алексей Никитич, – сказал Фомич. – Принимай работника. Артемия Александровича брательник.
Алексей Никитич (Анатолий догадался, что это и был сам комбайнер Хвастунов) оглядел молча Анатолия и сказал Фомичу:
– Здорово. Ленту мне доставите сегодня?
– Как сказано было, – ответил Фомич. – Анатолием звать. Бригадир знает. Оформит, что требуется, в смысле найма на работу. Работящий парень.
– Старую или новую ленту? – опять, будто не слыша ничего насчет Тольяна, спросил Хвастунов.
– Бывшую в употреблении, но справную. В пятой бригаде комбайн начисто скис, так мы хоть лентой сманеврируем. Так Артемий Александрович велел. Сейчас он там, так что жди ленту. А еще чего тебе?
– Остальное все в норме. – Хвастунов снова посмотрел на Анатолия и спросил: – Вроде моего Степана. Абитуриент? Десятилетку окончил?
– Да, – ответил Тольян.
– На копнителе будешь работать, если силенки и терпения хватит. А нет – отпустим с богом. – Комбайнер усмехнулся. – Агрегат наш семейный: Степан – за штурвального ловок, старший, Антон, – трактористом, а тебе напарницей на копнителе дочка Ксения будет. Харчимся от райкоопа за наличные. Деньги у тебя, парень, есть, или аванс выписывать?
– Есть, – ответил Анатолий. Вика дала ему пятьдесят рублей. – Аванс возьмешь – отрабатывать надо.
– Ты не думай, чтобы отрабатывать, а чтобы зарабатывать, думай. С нами, если так-то думать будешь, заработаешь. – Хвастунов большим пальцем погладил свои непонятного серо-рыжеватого цвета усы. – Деньги заработаешь, а славы не жди. А почему? Фамилия некрасивая! Был у нас корреспондент из областной газеты, когда мы рожь обмолачивали, хотел написать про нашу работу. Да фамилия помешала. Ему во всем красоту надо было. И написал он про другой семейный агрегат. Не лучше и не хуже, а фамилия у них красивей. Так наш труд через газету прославлен и не был. Да вот в чем дело, парень: хлеб для народа дать – это дороже славы. Два миллиона пудов наш совхоз должен сдать. Смыслишь, в какое дело ты ввязываешься?
– Я не отступлюсь, – начал было Анатолий, проникаясь уважением к этому прокаленному солнцем человеку с некрасивой фамилией, но вдруг вспомнил о беременной Вике, о том, почему и зачем он приехал в совхоз, и осекся, и беспомощно взглянул на Сергея Фомича.
Сергей Фомич встряхнул его за плечи и сказал:
– Не робей! Трудись и ни о чем не думай. Остальное и без тебя благополучно устроится.
Тольян понял, что душевный Фомич заботу о Вике считает полделом: не в пустыню же Вика приехала, кругом так много добрых людей, и все, все будет благополучно.
– Алексей Никитич, – угрюмо сказал Тольян. – Я тоже из рабочей семьи. И не хочу опозорить свою семью перед вашей.
– Ох ты, художник! – засмеялся Хвастунов. – По старшему брату имеем представление о вашей семье. Сегодня весь день можешь потратить по собственному усмотрению. Посматривай, соображай, что к чему у нас тут. А завтра – как моряки говорят: завтра в море, в хлебное море. И с завтрашнего дня тебе получка пойдет. Познакомил бы я тебя со всеми своими, да в баню они отправились. Ночевать приходи вот в этот чум. – Хвастунов показал рукой на соломенный шалаш метрах в двадцати от комбайна.
Сергей Фомич и Алексей Никитич начали осмотр машины, которой завтра до света предстояло выйти в поле на молотьбу пшеницы из валков. Анатолий слушал их разговор. Но о комбайне оба механизатора перекинулись лишь несколькими словами; Сергей Фомич толковал все больше об общем ходе уборки. И Тольян из его слов уяснил себе, что положение создается напряженное: пшеницу сейчас вовсю косят в валки, но в валках тоже хлебу нельзя долго лежать, и надо подбирать, сколько есть сил. А хлеб зреет и зреет, по такой-то погодке и перестоять недолго; тогда уж будет не до раздельной уборки, придется с ходу переналаживать машину на прямое комбайнирование.
Поговорив с Алексеем Никитичем, Сергей Фомич сказал Анатолию:
– Так я дальше поеду. В общем, ты устроен надежно. Будь здоров. Навещать будем, – он кивнул Хвастунову, бросив ему коротко: – Пока, – и пошел к мотоциклу.
Алексей Никитич вернулся к своему сиденью из старой транспортерной ленты и закурил, погрузившись в раздумье. Анатолий же вдруг догадался, что Сергей Фомич и Хвастунов говорили не только как механизаторы. Ведь Фомич-то был членом совхозного партбюро. И Хвастунов, наверное, был партиец. Значит, и Тольян должен был отнестись к их разговору, как комсомолец.
Опять с Анатолием что-то произошло. Он сам себя определил в такое положение, в котором или докажет себе, что способен собственные, будто бы правильные размышления подтверждать для самого же себя делом, или убеждения и дела у него расходятся. Больше того, он дал Алексею Никитичу слово, что он не опозорит в труде честь своей семьи; значит, если он не выдержит испытание, на которое пошел добровольно, он прежде всего опозорит брата Артема. Опозорит и себя как комсомольца. И тут Тольян подумал, что он, как и Артем, тоже поступил по призванию. И от этой мысли ему стало жутковато, потому что он встал лицом к лицу со своей начинающейся жизнью в труде.
XXII
Комбайн на прицепе у трактора двинулся со стана в поле перед рассветом. Ток был ярко освещен электрическими фонарями на столбах, расставленных по одному его краю. На току работала веялка, и погрузчик насыпал в кузов грузовика зерно. Добирали последнюю рожь из небольшого вороха и вывозили на хлебоприемный пункт. Девушки вяло подгребали лопатами зерно к элеватору погрузчика, два парня тащили от веялки носилки с отходами. Все другие машины на току молчали. Между ними ходили иногда рабочие, видимо, занятые ремонтом. Комбайн прошел мимо двух полевых вагончиков и нескольких шалашей, где спали люди, и выбрался в ночную степь.
Анатолий стоял на штурвальном мостике, куда позвала его Ксения; там же был и ее брат Степан. Обоих их Анатолий еще не видел как следует и даже не поговорил с ними: все Хвастуновы, кроме отца, ночевали в усадьбе отделения совхоза, где у них был свой саманный дом. Они приехали оттуда на тракторе брата Антона к назначенному времени.
– Первый раз в поле выезжаешь? – только и спросила его Ксения, когда он встал рядом с ней.
– Первый, – ответил Тольян, отметив, что у Ксении милый голосок.
Ксения снова замолчала, а Степан вообще не промолвил ни слова: они, наверное, не выспались – на усадьбу вчера вечером приезжала кинопередвижка.
По мере того как комбайн уходил все дальше и дальше в степь, огни на току как бы сбивались в сверкающую кучу, а бригадный стан все больше и больше начинал казаться крошечным светлым мирком, затерявшимся в необъятной ночи. Анатолий, глядя на этот мирок, вспомнил неожиданную встречу с Томкой Светловой.
Вчера, бродя по току, он увидел Томку в кузове пятитонки; она разравнивала зерно, которое сыпал в машину погрузчик. На ней были надеты синие сатиновые штаны, наверно, спешно пошитые матерью, белая блузочка, и недавно завитые кудри покрывала шелковая косыночка. Работа для тоненькой и хорошенькой Тамарки была тяжеловата. Девушка еле ворочала деревянной лопатой в зерне. В тени грузовика спал шофер москвич, тот самый, что вез Тольяна и Вику со станции.
Анатолий забрался в кузов и взялся за лопату. Томка, узнав его, страшно удивилась.
– И ты здесь?
– Как видишь, – ответил он и взялся за работу.
Пока он разгребал, девушка отдыхала, а когда в машину насыпали сколько нужно ржи, они сошли наземь и разбудили шофера, который не узнал Анатолия и тотчас же укатил. В ожидании следующей машины они сидели на ворохе отвеянного зерна, и Томка горько жаловалась на свои злоключения. Она была тут уже почти целую неделю. Да она таки поступила на биологический. И что же? Студентам-новичкам, даже не объявив, что они приняты в университет, приказали выйти на работу по очистке университетского двора, а потом сказали, что они уже студенты, и велели собираться в колхоз (она так и сказала: в колхоз, хотя работала в совхозе). И вот после экзаменов в школе, после волнений с поступлением в университет все остались без летнего отдыха. И так будет каждый год. Не ездить невозможно: исключат из университета.
– Это же кошмар! – сказала Томка так, что Тольян сразу заметил: это новое словечко, которое она где-то подцепила и щеголяла им. – А потом, что значит собираться? Нужно было собираться специально, тут ведь и одежда совсем другая нужна, и хорошее одеяло, простыни сюда не возьмешь.
Томка, встретив школьного товарища, словно не хотела упустить случая и не высказать все-все. Питание здесь отвратительное. Рисовую кашу по утрам дают с постным маслом, а молока совсем нет. Хорошо, что родители не забывают и уже поприсылали посылки с консервами, конфетами и яблоками. Работы почти нет. И зачем только их так рано пригнали (Томка так и сказала: пригнали). И заработка нет. Бригадир ужасно грубый, бесчувственный человек, его даже руководитель группы опасается. Бригадир его так обложил прямо при всех за то, что он начал было требовать гарантированной зарплаты студентам. А парни тут! Пристают бесстыдно. Вода только в болотце, а там пиявки и комары. Ох, комары… По ночам спать не дают. Кошмар.
– Мы тут совершенно лишены чистоты и даже малейшей красоты жизни, – закончила свои жалобы Томка торопливо, потому что подъезжала машина.
Анатолий помог школьной подруге нагрузить и эту машину. Потом они обедали, а потом он увидел, что к комбайну Алексея Никитича что-то подвезли на грузовике, догадался, что это Артем прислал ленту к транспортеру и, сказав Тамаре, что у него тоже тут работа, ушел к своему комбайну. Остаток дня он провел там, глядя, как окончательно отлаживается сложная машина, а когда стемнело, Алексей Никитич заставил его сходить за пожитками и лечь спать.
И вот комбайн вышел в поле.
Когда огни полевого стана отдалились и померкли, стало видно, что небо совсем уже не ночное, а поблекло, и звезды на нем редкие, и степь не стоит по сторонам дороги, как черная глухая стена, а ровно и далеко раскинулась, и ночные тучки разбежались по горизонту, и, значит, день будет снова знойным.
«Эх, милая, глупая горожаночка Томка, вот и кончился твой ночной комариный кошмар, и сладко спишь ты вовсю в соломенном шалаше», – подумал снисходительно Тольян. Он теперь различал лица своих новых товарищей, товарищей по работе.
Ксения оказалась рослой девушкой в легком платьице и в сапогах. И Степан был парень как парень. Оба они молчали совсем не оттого, что не выспались. И Ксения и Степан готовились к трудовому дню на комбайне отца, украшенном алым флажком за их хорошую работу. Им было просто хорошо сейчас в предрассветной степи, и они не хотели об этом говорить. И Тольяну было хорошо. Неходко двигался комбайн, а все же лёгкая прохлада забиралась даже под рубашку.
Понемногу вокруг все светлело, и, когда стали ясно различимы валки скошенной пшеницы, трактор свернул с дороги, въехал в край поля и, не глуша мотора, остановился. С комбайна сняли «багаж». Потом все немного походили вокруг трактора и комбайна. Алексей Никитич наклонился к валку и порылся в нем, вороша стебли; взяв один колосок, он растер его и провеял в ладонях.
– Ну добро, – сказал он, пожевав зерно. – Так вот, Ксения, тебе напарник, Толей зовут. Брат Артемия Александровича. Помочь ему надо втянуться в нашу работу. По-комсомольски.
– Устройство объяснить? – спросила Ксения Анатолия, держа в руках большой ситцевый платок и маску-респиратор.
– Не надо, вчера изучил.
– Самое главное – в начале каждого гона встать на ветер. – Ксения оглянулась вокруг, послюнила палец и повертела им в разные стороны. Ветра никакого не было, и это ее огорчило. – Какой бы слабенький ни был ветерок, а все пыль будет от тебя хоть малость относить, дышать легче будет. Остальное освоишь практически.
Ксения отдала Анатолию маску, а сама повязала свою голову платком, закрыв нос и рот.
Неожиданно раздался свисток.
– Это сигнал по местам, – пояснила Ксения, заметив удивление своего ученика и беря с хедера вилы. – Пошли.
Анатолий встал на площадку копнителя напротив Ксении и справа по ходу комбайна, чтобы видеть хедер. Алексей Никитич дал второй сигнал – и комбайн тронулся, все его сложное устройство пришло в действие. Валок, снимаемый со стерни подборщиком и подхваченный транспортером, потек в нутро комбайна. В копнитель посыпалась солома, и густо заклубилась пыль. Тольян поспешно надел маску, сразу поняв «практически», на какую работу он попал.
Гон был длинный, километра в два. Ксения орудовала в копнителе вилами, ровняя и уплотняя солому; когда копнитель наполнялся, она нажимала ногой педаль, и дно копнителя от тяжести соломы наклонялось, откидывалась задняя стенка, и копна кувыркалась на землю. Вот и вся будто бы трудность. Но соломокопнитель катился по рыхлой земле колыхаясь, и стоящему на его площадке грозила опасность закачаться до рвоты, как на море; пыль набивалась под рубашку, и зудело тело; в маске дышалось трудно и потело лицо. В конце гона комбайн вышел на дорогу с другой стороны поля и, пройдя немного, повернул в обратный рейс. Ксения передала Анатолию вилы.
– Копны сбрасывать буду я. Надо ровно в ряды их по всему полю класть, а то в скирды сволакивать неловко, – успела объяснить она.
Работая вилами, Анатолий отметил и еще одну неприятность: он то и дело больно стукался коленями о стенку копнителя. В конце гона он почувствовал всю тяжесть своей работы. Когда комбайн снова остановился, чтобы ссыпать из бункера намолоченное зерно в ожидавшую на дороге машину, Анатолию уже было не до ясной зари, занявшейся над степью. Сняв маску и рубаху, он торопился надышаться чистым утренним воздухом.
Следующий гон вилами работала Ксения, а обратный – Анатолий. Когда же опять стали ссыпать намолот, девушка сказала:
– Теперь я одна пойду. А ты отдыхай. Потом ты пойдешь один. Так и будем по два гона. Пить хочешь? – Она нацедила из бочонка, стоявшего на хедере, кружку воды и подала ему.
Анатолий выпил немного теплой, с болотным запашком воды и, глядя на Ксению, которая, используя короткую передышку, вытряхнула и перевязывала свой платок, подумал: «Ну и девчонка. И красивая, и сильная, и простая». Остатками воды он плеснул себе в лицо и на грудь.
Проводив комбайн, Анатолий повалился на копну. Работа испугала его: она оказалась дьявольски трудной, постыдно непосильной для него. «Но ведь так-то сейчас по всей стране столько тысяч людей работает. А я чем хуже их?» – Анатолий заставил себя расслабить все тело, чтобы лучше отдохнуть, набраться силы, пока вернется комбайн.
Первый день Анатолий проработал на копнителе со все растущим страхом, что не выдержит изнурительного труда. Но все же выдержал до самой темноты. Короткую ночь он спал, как убитый, и проспал начало работы утром. Проснувшись, он увидел на дороге комбайн, уже ссыпавший первый намолот нового дня. Анатолий догадался, что его пожалели и дали поспать лишку. Он поднялся с копны, хотел побежать к комбайну, и не смог: все тело его сковывала тупая боль. Медленно подойдя к комбайну, он взял вилы у Ксении и не посмел даже взглянуть на нее. Два первые свои гона он еле выстоял на копнителе. Но эти два гона оказались самыми трудными. Потом в работе стала проходить боль в руках, ногах и пояснице, и Тольян с радостью отметил, что ему вообще становится все легче и легче.
К концу дня он вполне освоился со своей нелегкой работой.
– А что, парень, большой хлеб, он ведь душу захватывает? – спросил его за ужином Алексей Никитич.
В ответ Анатолий лишь покраснел, потому что это была похвала: комбайнер увидел его старание.
Анатолий почувствовал себя настоящим работником, и с этого времени труд всех людей на уборке урожая стал представляться ему как всеобщий душевный порыв. Люди, конечно, думали и о хороших заработках – Анатолий знал, что и он зарабатывает до пятидесяти рублей в день, – но главным у каждого работника было ощущение урожая как всенародной победы, как национального богатства, который каждый своими руками помогал убирать в государственные закрома.
Алексей Никитич, его сыновья Степан и Антон, дочка Ксения как будто ни на минуту не забывали, что неубранного хлеба в степи – великая сила и его надо молотить и молотить.
– Ну, опять денек будет добрый, – говорил Алексей Никитич, каждый раз поутру забираясь на комбайн. Этим он как бы напоминал о возможной непогоде и о самом страшном: не затянуть бы уборку до глубокой осени, когда хлебу настанет погибель.
Уборка была битвой за хлеб перед лицом пока благосклонной, но коварной природы, давшей урожай, но и угрожавшей ему. Главным оружием этой битвы была скорость обмолота валков. Скорость и качество обмолота находились в жестоком противоречии; добиваясь скорости и качества, нужно было внимательно следить за регулировкой всей машины с ее молотилкой, механизмами очистки, соломотрясом, транспортерами, со всеми шестеренками и тягами. Молчаливый Антон мог бы гнать трактор на пределе, но он, как сам говорил, спиной чувствовал работу комбайна, и сигналы отца свистком ему даже не нужны. Штурвальный Степа, веселый юноша, которому из-за шума машин нельзя было говорить и шутить, не спуская глаз с валка пшеницы, ловко подхватывал его подборщиком. И уже сам Алексей Никитич словно весь день-деньской только и имел в мыслях, что заботу о ладной работе комбайна.
И все же внешне работа семейной бригады выглядела медлительной. Когда на бричке привозили в термосах обед или ужин, все уж больно неторопливо устраивались с едой, ставя миски и кладя хлеб на тугой, как деревянный стол, валок, лежавший на стерне; ели медленно, ругая за щи или пшенный суп стряпуху.
Пообедав, Алексей Никитич и Антон курили и поносили старый комбайн и мечтали о новых машинах, которые кто-то должен придумать, построить и дать им в руки. Степан в минуты отдыха норовил «придавить комара» в тени под копной. Ксения расспрашивала Тольяна о городской жизни, об областной весенней выставке художников, о новых операх, поставленных зимой, об артистах, которых она слушала по радио, и удивлялась, как можно, живя в городе, не знать обо всем этом.
Отдохнув, все неторопливо опять становились на места, и комбайн с шумом и пылью молотьбы снова начинал свое скучное движение по полю.
Медлительность была видимым свойством всех людей, работавших в степи. Даже странным казалось, до чего же неторопливые люди водят на бешеных скоростях бензозаправки, ремонтные летучки, гоняют по степным дорогам на мотоциклах и возят зерно. Но, как вскоре приметил Анатолий, медлительность и какое-то пренебрежительное отношение к своему труду у всех были лукавыми.
Случилось так, что Алексей Никитич и Антон остались без курева. На стан послали Анатолия. Он доехал на грузовике с горячим зерном от комбайна. Закупив папирос, он прошел по току. Сколько же здесь было зерна! Потоки! Эти потоки рождались в степи у комбайнов, текли из бункеров в грузовики, ссыпались в гороподобные вороха, из них опять устремлялись в веялки, снова в вороха, и оттуда снова в грузовики, и потом уже шелестели на транспортерах приемного пункта на станции, чтобы, на какое-то время утихомирившись в вагонах, снова зашелестеть, ссыпаясь в государственные закрома. Чугунно-серые от загара и хлебной пыли парни и девчата лениво, будто балуясь, только подправляли деревянными лопатами течение горячих хлебных ручьев.
Но вот тут-то и открывался Анатолию до конца весь пафос и вдохновение уборочной страды. Исконные хлеборобы, студенты, городские рабочие – на первый взгляд все в одинаковой степени относились к своему труду, как к делу весьма простому, не требующему всех их сил. Моторист тока в распущенной рубахе и сандалиях на босу ногу ходил вразвалочку от мотора к мотору; пожилой шофер, подставив пятитонку под погрузку, повалился в душную тень грузовика, чтобы расправить кости на каменной земле и сомлеть чуток в дремоте; у полевого вагончика сидели в холодке и рукодельничали девушки, а в соломенном шалаше спали те, кто работал в ночь. Во всем этом Анатолий увидел все ту же лукавую нарочитую ленцу и понял ее настоящий смысл как вызов зною, пыли, всей неблагоустроенной жизни в степи и готовность к действительно тяжелому и героическому труду в осеннее ненастье и стужу.
Что же касалось «малейшей» красоты жизни, отсутствие которой в степи так напугало Томку, то тут дело обстояло тоже по-особому. В поле, как говорил Алексей Никитич, был обеспечен солдатский культурно-бытовой минимум. Каждый день работавшие комбайны объезжала водовозная автоцистерна, и воды хватало на питье и умывание. На другой же день работы Анатолия в поле Вика прислала ему с Сергеем Фомичом свежую рубашку на смену и поношенный Артемов пиджак. На харчи жаловаться не приходилось, хотя, действительно, частенько привозили на ужин или завтрак рисовую кашу с постным маслом и нелепые обеды, состоявшие только из щей и чая. Но ко всему прилагался такой вкусный пшеничный хлеб, что только этим хлебом и водой можно было быть сытым и сильным. Алексей Никитич, перед тем как его семейной бригаде приняться за еду, часто задавал вопрос:
– Кто не работает, тот не ест? А? – И, утирая потрескавшиеся губы и разглаживая усы, оглядывал всех, довольно усмехаясь оттого, что не видел не заработавших сегодня свой обед. Иногда он спрашивал Анатолия: – Как на вкус наш хлебушек, Толя? Вы, городские, в хлебе толк понимаете.
– Ничего хлебушек, – с серьезным видом отвечал Тольян, – ванили вот лишь в нем не хватает, – и набивал хлебным мякишем рот.
Анатолий чувствовал, как крепнут с каждым днем его физические силы. Он вскоре уже совсем легко выстаивал свои вахты на копнителе. Однажды случилось так, что Ксения, отдыхая, задремала под копной, и Тольян, пожалев будить ее, сделал еще две внеочередные поездки.
– Это не по-товарищески, – сказала Ксения, по своим ручным часам определив, сколько лишку отработал ее напарник.
– Это я себя испытать захотел, – смущаясь сказал он.
Ксения взяла у него вилы и, сердито молча, вскарабкалась на свое место. Комбайн, ссыпав зерно, тронулся. Анатолий побрел к копне, у которой отдыхала девушка.
На брезентовом плаще Анатолия, как обычно, остался «Дон-Кихот». Обе части этого романа Ксения купила в автолавке, и оба копнильщика читали книгу по очереди во время своих коротких отдыхов. Сменяя друг друга на комбайне, они успевали перемолвиться насчет прочитанного. Анатолий читал быстрее, Ксения отставала, но она лучше, тоньше постигала прелесть романа. Он, читая, не замечал того, на что обращала его внимание Ксения. От этого ему бывало немного стыдно, а Ксения все больше и больше ему представлялась девушкой с очень развитым чувством поэтического.
Когда уже в темноте комбайн застывал на ночь, а его хозяева укладывались на покой в копнах, Ксения, прежде чем лечь самой, с четверть часа рассказывала отцу и братьям о злоключениях благородного идальго. В ее пересказе юмор Сервантеса приобретал какой-то особый блеск. Слушая ее, Анатолий испытывал большое удовольствие и с еще большим интересом читал роман, которого до сих пор не знал.
Маленькая ссора с Ксенией обеспокоила Анатолия, словно он в самом деле сделал что-то нехорошее, и он не стал читать «Дон-Кихота».
«А, ничего! Она сказала, что не по-товарищески, а это значит: она считает меня товарищем, и мы больше ссориться не будем, – подумал он, глядя на удаляющийся комбайн. – А все же она девушка с характером. Будто взяла шефство над городским школьником, и ей не нравится, что это шефство вдруг кончилось».
Но, подумав так, Анатолий тотчас же упрекнул себя в неправоте. Дело было не только в том, что Ксения показала ему пример в тяжелом труде. Она сделала для него больше. Когда Анатолий немного втянулся в работу и уж не валился под копну лишь с одним желанием отдохнуть, чтобы не опозориться на следующем гоне, когда он стал работать с такой же сноровистостью, как и сама Ксения, она спросила его:
– А как тебе в степи, хорошо?
Анатолий чуть было не наговорил ей подобного тому, что сам слышал от Томки Светловой. Но посчитал, что лучше промолчать.
– А я люблю степь. Я степнячка! – как-то даже гордо сказала Ксения. – Вспомни чеховскую «Степь».
Тольян очень смутно помнил, что писал Чехов о степи, и опять промолчал, он лишь улыбнулся той гордости, с которой Ксения называла себя степнячкой.
– У нас в степи все точно так, как у великих писателей, да еще и машины. У нас еще интересней. Надо уметь только видеть.
И в самом деле, живя и работая в степи, Анатолий очень скоро привык к ней так, как будто ему кто-то помог в этом, как будто ему кто-то уже показывал и тихие золотые рассветы, и бархатное ночное небо с далеким полыханием зарниц, и веселый бег дневных облаков, словно стремящихся обогнать собственные тени на увалах. Когда случалось бывать вдали от комбайна, он слушал, как степь непрерывно звенит монотонным стрекотом насекомых. И зной-то был совсем легким. И таким глубоким и освежающим был сон в степи!
Степь непрестанно меняла свой вид, свои краски. Найдет на солнце тучка – и дали вдруг станут лиловыми, и даже поблизости все будто посинеет. А то зной сгустится так, что весь горизонт заиграет водяными струями. Хороши были хлебные поля, когда они еще колыхались тугими волнами на ветру! Веселили глаз они и тогда, когда ложились, скошенные жатками, в уходящие к горизонту валки, похожие на зеленоватые муаровые поблескивающие на солнце ленты. И было забавно смотреть на оставляемое комбайном поле, где вместо обмолоченных валков оставались ряды копен, похожих на куличики, какие делают детишки из песка. И что придавало степи особое оживление, так это машины. Труд человека на созданных им машинах был широко и далеко виден в степи. Это было так величественно, что не видеть этого было невозможно.
