Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц)
– На каждом заводе складывается и проводится своя производственная политика, которая близка и понятна массе работников. У нас на заводе, как мне думается, ее нет. Она потеряна, иссякла.
– Леонид Петрович! – вскрикнула Женя. – Не потому ли и в нашей газете нет никакой производственно-политической линии?
– Да, – просто ответил Бутурлин. – Но это очень сложный вопрос. Однако рабочий день закончен, а я вас задерживаю. – Он пошел к двери.
III
До самого сада Вика молчала, иногда она брала Женю под руку, словно ей становилось тяжело идти без опоры. Лишь когда свернули в ворота, она сказала:
– Ишь ты! Оказывается, дело в какой-то производственной политике. А чего проще: утверждай новое, борись за него – вот и вся политика. – Вика остановилась, придержав Женю за руку, и шумно вздохнула. – Тепло. А гляди-ка, вяз и тот цвести пока не думает: наверняка захолодает, деревья не обманешь непрочным теплом. – Вика, с трудом подняв веки, посмотрела Жене в глаза. – А ты знаешь, о чем я думала? – Она медленно пошла вперед. – И чего это мы, бабы, во всех делах топорщимся встать вровень с мужиками? А у нас есть свои, особенные дела… Детей вот рожать. – Вика тихонько рассмеялась. – От этого ни одна не уйдет. И про тебя я думаю: не по-женски живешь. Красивая, а торчишь одиноко. Боишься теперь любить-то?
– Ах, Вика… для меня еще так все непонятно, – проговорила Женя и вдруг возмутилась. – А у тебя все идет как надо? Сама-то ты как с Артемом живешь?
– Все будет просто. Артем все толкует мне… Сама знаешь, что он толкует. Ну и устрою я ему. Рожать к нему поеду. Теперь отпуск большой дают на это дело.
– Ты? Рожать? – удивилась Женя, вдруг поняв, почему так тяжело виснет на ее руке Вика.
– Да. А тебе чего дивно-то? Будешь и ты рожать. Только имей в виду: чем раньше, тем лучше. – Тон Вики стал добродушно-поучительным, она говорила уже как старшая, более умудренная житейским опытом. – Одиноко живешь… И к родителям вернуться – тебе уже нету пути, все равно, как и мне. Сколько на тебя заглядываются… А ты? Только одного и заметила, женатого, семейного, в большом чине… – Вика понизила голос до шепота. – А ведь это и назвать-то я не знаю как. Блажь!
Женя в порыве доверчивости прижалась к Вике и спросила тоже шепотом:
– Может, это потому, что я на заводе так и осталась чужой?.. Слушай, сегодня, только сейчас, я вдруг увидела: я ничего не сделала на заводе. Так и в жизни я как-то без места – не нашла, как не нашла своего места на заводе.
– Вон ты чего – на заводе места не нашла… – безразлично брюзгливо протянула Вика, отпуская руку Жени. – А глянь, сколько народу у наших в саду!
На шести сотках своего участка Александр Николаевич пять лет назад посадил двенадцать яблонь, вишенки и сливы, завел крыжовник и небольшой малинник. Сначала он считал, что делает все это забавы ради, но со временем и сам он, и вся семья пристрастилась к любительскому садоводству, для каждого садочек стал удовольствием. Так и сейчас вся семья пришла сюда.
Анатолий в одной майке-безрукавке вскапывал землю; Марина выгребала прелые листья и мусор из-под кустов крыжовника, посаженных вдоль межи, она была в рабочем халате, пришла сюда прямо с завода; Варвара Константиновна, повязанная пуховым платком, сидела на лавочке рядом с хозяином соседнего участка Сергеем Соколовым; Алешка и Танечка развели маленький костер, и дымок путался сизой ниточкой в яблоневых ветвях.
Сам Александр Николаевич с жестяным ведром в руках осматривал голые деревца, отыскивая на них неопавшие листья, которые могли быть гнездами яйцекладок садовых вредителей; он первый заметил Женю и Вику.
– Пожаловали! – вскрикнул он, выходя им навстречу. – Потрудиться явились? Чуете, что этой осенью досыта яблоками угощу. – Он остановился против Жени. – Давно тебя не видел, дочка, – и добрая душа глянула из стариковских глаз на Женю. – Э! Да ты за зиму серая какая-то стала. Без воздуха живешь, красоту не бережешь.
– Ругайте, ругайте меня. – Женя втянула в себя запах дымка. – Как хорошо-то у вас. И вы все тут… Я же соскучилась по вас.
– Если бы не я, она весь вечер просидела бы в своей редакции, – топорща губы, сказала Вика. Она взяла из рук старика ведро и пошла к костру.
Женя обняла и поцеловала в щеку Варвару Константиновну; весело поздоровалась с Соколовым, словно обрадовалась и ему. Ей в самом деле сделалось очень хорошо, она оглядела участок, отыскивая глазами лопату или грабли.
Александр Николаевич, опускаясь на скамейку, потянул ее за руку:
– Посиди, подыши, газетчица.
Вика выбросила в костер сухие листья, уселась перед скамейкой на ведро, перевернув его вверх дном, и уставилась своими круглыми зелеными глазами на Сергея Соколова. И тот, как бы не выдержав этого откровенно допрашивающего взгляда, поднялся.
– Поработать и мне еще надо, – сказал он, потирая руки, словно стряхивая с них что-то, и пошел на свой участок. Он остановился было около Марины, что-то сказал ей, но Марина быстро отвернулась и еще усерднее погребла мусор к костру.
– А присватывается он к нашей Маринке, – удивленно проговорила Вика, провожая взглядом Соколова. – Ведь сватает?
– Сватает… – согласилась Варвара Константиновна с несвойственной ей растерянной улыбкой. – Сватает к себе в цех станочницей.
– Ход поначалу правильный, – рассудительно одобрила Вика.
Александр Николаевич, наклонясь вперед, искоса быстро взглянул на жену, хмыкнул и удержался от какого-то слова.
Мастер из цеха подшипников мелких серий Соколов два года назад потерял жену, которая трагически погибла на заводе. Спасая от огня работницу, по неопытности вздумавшую мыть бензином находившийся под током станок, она сама получила жестокие ожоги и умерла в больнице. На руках у Соколова остался сын – ровесник Алешки – и трехлетняя дочурка. Работник он был хороший. В начале весны переехал в дом, где жили Поройковы. И сад купил в рассрочку у прежнего жильца.
– Ну что ж, пусть переходит в цех мелких серий, – сказал Александр Николаевич, словно уступая Вике и Варваре Константиновне в том, о чем те прямо не говорили. – Женщине вперед надо в жизни идти, хотя цех-то отстающий.
– Вот именно, – подчеркнуто миролюбиво согласилась Варвара Константиновна.
Александр Николаевич опять хмыкнул, похоже было, что он вот-вот не сдержится и вспылит.
А Женя поняла: Соколов в самом деле «сватается», и Варвара Константиновна твердо это знает; между Соколовым и Мариной уже есть что-то настоящее, а старик ревнует Марину.
– А что у вас новенького, Александр Николаевич? – спросила Женя, изменяя ход разговора.
– Кхех… Как сама видишь, ничего… Кхм… От Дмитрия вот письмо получил. Как будто спокойно служит и живет. Тебе привет велел передать.
Женя, почувствовав на себе взгляд Вики, не смутилась. «Значит, помирился с супругой. Так и должно быть», – подумала она.
Марина с каким-то ожесточением таскала охапки мусора и заваливала костер. От заглохшего костра валил густой белый дым. Это привело в восторг Алешку и Танечку; они затеяли в дыму игру в прятки.
– Эх, что делает баба-то, – вдруг рассердилась Вика, – поднялась и подошла к Марине. – Дай сюда грабли!
Вика поворошила в костре; с треском взметнулось высокое и жаркое пламя, вмиг пожравшее белый дым. Спрятавшийся в дыму Алешка стал видимым: он тер кулаками глаза. А Танечка прыгала около него и хлопала в ладошки.
Александр Николаевич придвинулся плечом к Жене. Щурясь, он некоторое время смотрел на пламя костра, на играющих внучат, на располневшую Вику, подбоченившуюся и державшую грабли, как алебарду, на Марину, вдруг успокоившуюся и стоявшую рядом с Викой, сложив на груди руки.
– Как тут у нас все красиво. Необыкновенно!.. – заговорил он. – Слышишь, как я говорить стал? И размышлять. Как будто у меня наступил период, который мне полностью на мысли отводится. Пенсионный период. А?
– А как же, Александр Николаевич! – Женя поняла старика: разговор о сватовстве Соколова нарушил какой-то особый строй его мыслей, он рад ее приходу и хочет поговорить о своем, более значительном.
– Сегодня я в дневнике Льва Толстого прочитал, как он любовался на прелестный солнечный закат. Суровый старик, а каким словом выразился: прелестный. Так вот, шел полем граф Толстой и видел горы облаков в небе, в облаках просвет, а в просвете, как красный уголь, солнце. Радостно ему было любоваться на все это над лесом, над рожью. А мне вот в садочке тоже радостно. И дивно: думал ли я, что на конец жизни мне будет предоставлено такое, еще не испытанное удовольствие. Мир, в котором мы живем, Толстой назвал не юдолью испытания перед переходом в мир вечный и лучший – это, надо понимать, – в загробный мир, как попы проповедовали… Тут у меня со Львом Николаевичем мысли немного расходятся. Было время, когда мы со старухой тоже в рай и в ад верили, говели, исповедовались. – Александр Николаевич протянул руку за спиной Жени и толкнул старушку в плечо. – Слушаешь, Варя?
– А что же мне еще делать? Слушаю!
– А какие у нас грехи-то были? Вот разве что она со мной без законного брака грешила. Я-то скоро абсолютным атеистом стал, в царском флоте на этот счет просветился. А она в девицах набожная была. Каково-то ей было?.. Грешить с матросом! – Александр Николаевич тихонько рассмеялся.
– Ишь, развоспоминался! – стыдливо промолвила Варвара Константиновна.
– А почему не вспомнить? Слушайте, веселое расскажу. На кораблях до революции попы в штате были. Так мы цирк устроили. Жил у нас медведь для развлечения команды. Один матрос тоже медвежьей силой обладал. Он-то и выдрессировал зверя. Нарядится попом – из старых шинелей мы ему рясу пошили, парик из швабры сделали – и давай с медведем бороться. Повалит медведь матроса и начнет валтузить, не отстанет, пока кусок сахару не получит. Отработали мы этот номер до безотказности и выпустили Топтыгина на отца Иоанна – всего корабля божьего пастыря. Шел батя по палубе, крестом серебряным на животе сверкал, вдруг из-за орудийной башни на него зверина выходит; поднялась на задние лапы, да как обнимет, да под себя его как подомнет. Батюшка и так, и сяк извивается, норовит выскользнуть, да где там. Ряса на нем задралась, а под рясой-то одни подштанники; наш мишутка одной лапой на хребтину попу давит, к палубе прижимает, а другой по заду лупит, сахару требует, да так-то когтями подштанники и спустил с него да уж по голой-то шлепает. Орет отче: «Спасите, матросики, ратуйте!..» А мы из укрытий любуемся на эту картину…
Варвара Константиновна и Женя смеялись от души и громко. Александр Николаевич примолк, пережидая.
– Ну, и чем же кончился этот номер? – спросила Женя, вытирая выступившие от смеха слезы.
– Мы, конечно, отбивать батюшку кинулись, да уж от себя ему тумаков под бока подсунули и на ухо шепнуть успели: «Убирайся, жандармская стерва, с корабля, иначе не то еще будет…» Списался он после медвежьей взбучки с корабля незамедлительно.
Александр Николаевич помолчал с минутку, сощурившись глядя на дальние горы.
– Так опять же вернусь к тому, с чего начал. Лев Толстой в дневнике написал, что мир, в котором мы живем, – тоже мир вечный, прекрасный и радостный, и мы можем и должны сделать его прекраснее и радостнее для тех, кто живет вместе с нами, и для тех, кто будет жить после нас. И мы, матросня простая, тогда заодно с великим писателем думали! Когда отцу Иоанну товарищескую встречу по борьбе с медведем устроили, мы начисто от рая небесного отказались и против земного ада восстали…
– Вы чему тут смеялись? – спросила Вика, подходя.
– Прозевала, – укорила ее Женя. – Александр Николаевич в воспоминания пустился, да так рассказывал…
Вика села на ведро и сняла с головы сбившийся шерстяной платочек в крупную коричневую и зеленую клетку. От ее пышных волос повеяло «Белой сиренью».
– Гляди, как работают.
Соколов, вскапывая полосу земли, сравнялся с Анатолием, гнавшим свою полосу по другую сторону межи. Анатолий решил не поддаваться, работал, сжав губы, пот струился по его побледневшему лицу. Однако состязания с сильным мужчиной ему было не выдержать. Марина пришла на помощь парню.
Соколов легко вгонял лопату в землю почти на полный штык и, вскидывая тяжелые комья, разбивал их на лету. Временами он поглядывал на Марину, и улыбка на его лице, казалось, означала: «Хоть вы и в два заступа гоните, да не легко со мной тягаться».
Марина тоже бросала украдкой мимо Анатолия взгляды на Соколова, она знала: это он ей показывал, какой он сильный и ловкий работник, это ей он так добро и сердечно улыбался.
Из-под белого ситцевого платка Марины на висок выбивалась прядка темных волос. Эта прядка и золоченая серьга красиво оттеняли здоровый розовый цвет ее щек и нежно-белую кожу за ухом; на лице Марины тоже блуждала улыбка.
«Неужели она нашла свою судьбу и от радости расцветает и хорошеет?» – думала Женя, глядя на подругу.
Вика снова стянула свои рассыпавшиеся волосы платочком, как бы между прочим сказала:
– А послушайте, что Соколов удумал: дачку хочет строить на своем участке; вот бы, говорит, объединить садочки в один, то-то можно красоту навести!
– Н-да, мысль хозяйственная. – Александр Николаевич покачал головой, словно показывая, что не хочет говорить о глупостях и не сердится на тех, кто затевает никчемные разговоры. – А расскажите мне, девчата, на заводе что?
– Порадовать новостями не можем, – заговорила Женя. – В газете прямо признаемся: первомайский праздник встречаем с пятидневным опозданием в выполнении плана. Словом, на чьей-то улице праздник, а у нас…
– Ну, насчет чужой улицы – это ты зря, – остановил Женю Александр Николаевич. – Праздник на нашей советской улице.
– Но, Александр Николаевич! Страна после съезда как новой жизнью начала жить, а наш завод все так же скрипит, – горячо возразила Женя.
– Недовольна? Обидно? – усмехнулся Александр Николаевич.
– Больше чем обидно. Ветра свежего на заводе нету…
– Поговорите, поговорите с ним про завод, а я пойду-ка ужин приготовлю. На заводе план штурмуют, а он мучится, что в сражении не участвует. – Варвара Константиновна встала и пошла на дорогу, неторопливо шагая в войлочных туфлях и хозяйски оглядывая участок, словно соображая, что из овощей и где она нынче рассадит. – Алеша, бери Таню, домой пора, – крикнула она детям, закидывавшим землей догоревший костер.
От Александра Николаевича не ускользнуло, что Варвара Константиновна ушла тогда, когда Сергей Соколов, отставший-таки в работе от Марины и Анатолия, убрал в рундук заступ и надевал пиджак, собираясь уходить. «Разговор будут продолжать дорогой», – подумал он и сердито сказал Жене:
– А ты можешь почуять, какой на заводе должен быть свежий ветер?
– Вот Вика пусть расскажет о своей проблеме, и судите сами о состоянии заводской атмосферы.
Вика уперла кулаки в бока и, расставив крепкие ноги, взглянула на Александра Николаевича вдруг злыми зелеными глазами.
– И расскажу, отец, да только к чему? Вы-то разве чем поможете теперь? – Вихрящейся, гневной скороговоркой она рассказала о своей идее сокращения числа контролеров на заводе. То, что она не сцепилась с Бутурлиным, как надо было бы, и ушла из редакции ни с чем, наполнило ее сейчас жгучей обидой. – Совесть рабочего, его душу со счетов скидывают такие-то, – закончила она.
Александр Николаевич слушал сноху, опираясь руками о скамейку, подергивая острым плечом и сердито хмурясь.
– Это верно, помочь я вам не в силах уже, – сказал он покорно. – А вот насчет Бутурлина ты зря, мудрый он мужик… и партийный в высшей степени.
– И хитренький, – вставила Женя.
– Вот именно, – согласилась Вика. – Статью отказался печатать: холостой выстрел, говорит, будет. Послушать его, так хронические неполадки на заводе не от нас зависят; виновато несовершенство государственного руководства.
– Вроде контрика, значит, Советская власть плоха? – усмехнулся Александр Николаевич. – Нет, уж если Леонид Петрович говорит о серьезном, так говорит подумавши. Может, и правда, тут пополитичней надо действовать.
– Вот-вот, – снова загорячилась Вика. – Он нам и толковал насчет производственной политики…
Александр Николаевич посмотрел на Вику. «Ну, теперь ты меня слушай», – приказал этот твердый взгляд блеклых карих глаз, лишь в зрачках теплившихся жемчужно-серым неярким светом.
– Ишь ведь ты, чего сказала, Виктория: дескать, чем ты, старик, теперь поможешь. И она вот… – Александр Николаевич повел ладонью, словно обозначая путь, которым ушла Варвара Константиновна. – Развлеките, сказала, старика беседой о заводских делах, а сама с Сергеем Соколовым пошла секретный сватовской разговор продолжать… А стариковское слово вам не нужно?
Александр Николаевич сказал это так, что Женя почувствовала себя страшно виноватой.
– Нужно, нужно! – воскликнула она, приласкиваясь к нему.
– То-то. Через два дня вы пойдете на первомайскую демонстрацию. Конечно, из книжек всяк знает, какие были маевки и демонстрации до революции. А мы, старики, их по жизни своей знаем. Семьдесят лет назад в американском городе Чикаго рабочие устроили огромную стачку. Были столкновения с полицией и кровавые расправы над пролетариями. Эти события и были началом пролетарского боевого праздника…
– Ах, как же это я!.. – удивилась Женя. – Не догадалась. Это в газете заиграло бы: Америка – родина Первого мая, и там до сих пор империалисты хозяева, а мы в который раз будем праздновать свободно…
– Свободно? – почему-то строго спросил Александр Николаевич и ответил: – В тридцать девятый. Привыкнуть к свободе за такой срок можно до того, что и смысл ее понимать перестанешь… Так-то, вроде вас, и Егор Кустов ко мне пришел. Жаловался на Гудилина.
– Гудилина и мы знаем, – осторожно вставила Вика. – Что же Кустов про него говорил?
– А что и все говорят. Барин. Когда в цеху работы нет, сидит в конторке с книжками, учится. А как заштормит на заводе, так он тигром становится. Тут все его таланты сверкать начинают. А самый главный – неуважение к рабочему.
– Ну и что же вы ответили Егору Кустову? – спросила Женя.
– А что ответишь человеку, который партийную работу ведет в массах? Забыл Егор Кустов, что такое политическая свобода. Пришлось ему объяснить, что его партийная работа – это есть высшее проявление на деле свободы рабочего класса. Он, конечно, понял меня, да вдруг возьми мне и брякни, что Гудилины и есть те люди, которые вроде как последствие культа личности. А хотя бы и так. Вся партия не испугалась осветить перед народом, что такое культ личности и какие в нем были опасности, а Егор Кустов боится начать Гудилину поворачивать голову куда нужно. Тут я Егора назвал трусливым политиканом и попросту погнал.
– Ой! – шутливо испугалась Женя. – Может, и нас погоните тоже…
– Нет, – улыбнулся Александр Николаевич. – Вы беспартийная масса, я с вами должен работу проводить… Так слушайте: при самом рождении нашего пролетарского праздника и в дальнейшем всякие предатели рабочего дела стремились, чтобы Первое мая отмечалось мирненько, даже без стачек. А Ленин призвал пролетариев России выходить на первомайские демонстрации с требованиями свержения самодержавия и политической свободы…
– Это история, отец, – осторожно сказала Вика. – Мы про сегодняшнюю нашу жизнь говорили.
– А и я про сегодняшнюю. Вроде вы заговорили про обидное для вас. А если подумать, так вы хотите знать, как вам жить и трудиться? Так я понимаю?
– Так, так, папа. – Анатолий стоял позади Вики, опершись на лопату.
– Как жить? – Александр Николаевич быстро взглянул на сына. – Это для нас уже не означает, как добывать, кусок хлеба, просуществовать. Как жить красиво?! Вот какое раздумье нас одолевает. Свободный человек хочет как можно больше взять радости и красоты от жизни, и эта жадность у нас вполне утолимая. И первым делом жадность до красивого труда. Да только труд никогда не был и не будет делом легким: он сил, здоровья от человека требует, и терпения, и умения. Я вот, к примеру, за всю жизнь ни одного изобретения не сделал такого, чтобы в газетах: меня пропечатали или там необыкновенно премировали. А вспомнишь, как работал, так увидишь: каждый-то день, все кумекал, как ловчей сработать, часок-другой сэкономить. Работал не только руками, а и головой… Теперь поглядите на завод, на поселок, вон школа, вон детские ясли, клуб, магазины, – ведь это все и есть наш труд. Какая жизнь тысяч людей вокруг завода кипит. Это на бывшем пустыре-то! Опять же как посмотреть на эту общую жизнь. Болячек найдем порядком, есть даже очень неприятные: хотя бы вот жилья нам не хватает, или вот с планом не управились… Да вот есть у нас завод, которого пятнадцать, лет назад не было, и был он только нашей мечтой. Ну, стало быть, построили завод, начал он работать. И все? Ан нет! Завод-то быстро стареть начал, малосильным для потребности страны оказался. Автоматизацию теперь замышляем, электроника в цеха входит. Завод мы передадим нашим детям, внукам, и они тоже его будут обновлять вечно, и вечно он будет для людей источником красоты свободной жизни. Ну, вот теперь насчет сегодняшних ваших огорчений. Не может этого быть, чтобы наш многотысячный коллектив не поднял своего завода на высшую ступень, как непрерывно поднимал до сих пор. Партийный Двадцатый съезд поставил перед нами большие задачи. И вот мы уже недовольны тем, как раньше жили и работали. Это недовольство приветствовать надо.
Солнце уже склонилось к дальней горе. Стоявший на краю заводского поселка дом слепяще сверкал окнами своих трех этажей. Этот отраженный солнечный брызжущий колкими лучиками свет как будто позолотил нежно всю округу и даже густой вешний воздух. Всюду на участках копошились люди, и земля уже всюду жирно зачернела. Освещенные сбоку солнцем голые молодые деревца четко рисовались на фоне вскопанной земли. Александр Николаевич показал подошедшей Марине на место подле себя и продолжал:
– Так вот, значит, девушки, если вы дело задумываете, которое для всех интересно, так за вас сила встанет. Подумаешь, Бутурлин статью отказался печатать. А вы в «Правду» пишите! Про свободу печати забыли? А может, в правоте своей не уверены?
– Как это не уверены? – Вика встала перед Александром Николаевичем. – Именно, что уверены. И всем докажем.
– А ты говоришь, Женя, ветра свежего на заводе нету. А это что? – Александр Николаевич кивнул на Вику. – Ураган настоящий.
Вика сузила свои зеленые глаза и быстрым движением отняла лопату у Анатолия.
– А ну, ученик, покажи руки. Вот это мозоли! Хорошо, что еще не полопались. Ну ладно, потрудился и хватит. – Вика посмотрела на солнце. – А ну, бабоньки, работнем?
– Ну, ну, – словно одобряя Вику, вымолвил Александр Николаевич. – Мне уж на родительское собрание пора. А тебе, Толя, за уроки. Пойдем-ка.
Анатолий и Александр Николаевич ушли, а женщины принялись за работу.
– А чего это Сергей ушел рано? – спросила Вика, надавливая ногой на лопату.
– Суббота сегодня. Детей купать, небось, надо ему, – отозвалась Марина. – А то, может, ужин готовить… А скорее всего на завод, на штурм.
– Скажи, Маринка. – Вика скинула с лопаты землю и выпрямилась. – Был у вас с ним разговор?
– Не было. – Марина тоже приостановилась. – А к чему разговор-то?.. – Она испуганно смотрела на подруг и, словно оправдываясь в чем-то, заговорила как-то моляще: – Ни к чему разговаривать. Как же я из родного дома уйду? И ведь у него двое детей, и у меня Алеша… Смотри, какая складывается семьища, а у одних мать будет чужая, у другого отец… И какие они между собой братья будут? А как же мне стариков оставить?
На лице Марины появилась горькая растерянность.
– Быть тебе замужем за Сергеем, – твердо сказала Вика, пристально глядя на потупившуюся Марину и снова надавливая на лопату. – Он от тебя не отступится. Моего Артема у него характер. Точечка в точечку.
