Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 39 страниц)
XIV
Селяничев удержал Дмитрия Александровича от немедленного разговора с Зинаидой Федоровной; он посоветовал идти на корабль. Шли они всю дорогу медленно и молча. Дмитрий Александрович обдумывал свою беду. Он был не в силах разобраться в постигшей его катастрофе. Прежде всего он испытывал страшное унижение: он отец подкидыша, а его жена – почти детоубийца. Сознание этого жгло его позором и путало мысли, в то же время вся его жизнелюбивая и честная натура требовала освободиться от душившего его кошмара, хотелось обрести снова ясность.
Прежде всего сын. Какая страшная нелепость! Нашелся сын, и он, отец, не имеет морального права называть его открыто своим сыном… А не следует ли поступить решительно: предъявить права отцовства и взять сына к себе? Но тогда и Зинаида Федоровна должна обрести права материнства? Это она-то!.. Нет, она уже не может быть ему женой и матерью Саше. Дать ей немедленно развод, и пусть она уходит из семьи? Но с ней уйдет и Лидочка. Не отдать ей дочь? А разве он один, занятый службой, сможет дальше воспитывать обоих детей? Уйти со службы? Нет и нет. Это будет дезертирством.
А может быть, простить жену? Оставить, как было: он будет служить, а она пусть несет свой грех сама? Тоже нет! Не смирится он с этим.
По приходе на корабль Дмитрий Александрович попросил Селяничева к себе. Включив огни маяков на письменном приборе, он упал на диван, стоявший в темном углу каюты.
– Что же мне делать, Аркадий Кириллович? – проговорил он. – Понимаете ли, какой запутанный клубок?
– Понимаю, – Селяничев сел к столу, – Узел затянулся тугой. Но прежде всего дети, ваши дети, Дмитрий Александрович. Надо, подумав, действовать: это вам необходимо.
– Мне необходимо действовать… Боитесь за меня?
– Боюсь, товарищ командир.
– Я вам очень благодарен, Аркадий Кириллович. Вы человек большой души… Но вот вы говорите: дети… Как же мне быть теперь с сыном?
– Тут можно повременить.
– А дочь?.. Если бы рядом жила моя настоящая родная семья, мои старики, все было бы проще. Знаете ли, какие они у меня?!
– Думаю, что они и смогут помочь вам. Простите за совет, но девочку сейчас нужно тихо изолировать от матери и от вас, надо поберечь ее, увезти на время, пока вы между собой разберетесь.
– Вы правы… А жена? Как с ней?
– Дмитрий Александрович, не взваливайте на меня лишнего.
– Но, чтобы ехать, чтобы отвезти Лиду к своим, нужно проситься у Арыкова.
– А для этого нужна храбрость. – Селяничев улыбнулся и показал глазами на полочку с телефонами, как бы говоря: «ну, смелей и не медля».
Дмитрий Александрович подошел к борту и, сняв трубку берегового телефона, набрал номер Арыкова. Тот, к счастью, был у себя и разрешил прийти к нему. Попросив Селяничева дождаться его в каюте, Дмитрий Александрович пошел на флагманский корабль и доложил адмиралу о своей беде. По ходу его рассказа Арыков оживлялся любопытством.
– М-да, – протянул он своим гулким адмиральским голосом. – История пикантная. Но! Судите сами: кораблем командуете вы недавно, план боевой подготовки напряженный, а ехать вам надо чуть ли не на берег Каспия.
– Товарищ адмирал!.. За всю службу у меня не было такой необходимости просить краткосрочного недельного отпуска: ведь это вопрос личной судьбы моей и службы.
Быть перед Арыковым просителем было для Дмитрия Александровича стыдно и оскорбительно. Он постоянно сознавал свое нравственное превосходство над ним. В чем оно было, это превосходство, капитан первого ранга точно не знал; он ни разу не пытался примериться, даже как подчиненный, к своему грозному адмиралу, он лишь знал, что его собственное служебное поведение, его опытность, его честность и незапятнанность естественным образом ограждают его от всяческих оскорбительных эксцессов и влияют на сдержанность Арыкова по отношению к нему, держат властолюбца в рамках необходимого служебного такта. Командир соединения для Дмитрия Александровича был сугубо должностной фигурой, и все его человеческие качества были ему глубоко безразличны, хотя в глубине души он относился к нему с насмешливым презрением. И вот именно с этим человеком он вынужден был говорить о своем позоре.
– Э! Судьбы… – со снисходительным сожалением проговорил Арыков. – Не усложняйте. Дело, по сути, обычно-житейское, хотя вариант и оригинальный. Вызовите телеграфом кого-либо из родни. Да и то не нужно. Дети – это дело жены, пусть она и разбирается во всем. Не можете жить с ней – не живите. Но служить вы обязаны. Завтра день разрешаю посвятить этому вашему личному делу. Все успеете уладить.
Возражать Арыкову Дмитрий Александрович не стал. Он ушел, как уходил всегда, – строго по-уставному. Этим только он мог придать унизительному для него разговору хоть внешне достойную форму.
К себе в каюту он вернулся окончательно раздавленным событиями последних часов и с большой неохотой передал разговор с Арыковым Селяничеву.
– Действительно, чуткое отношение к командиру крейсера! – сказал Селяничев, зло сверкнув глазами. – Вам сейчас, пожалуй, надо отдохнуть. А я попробую толкнуться по своей линии, – он вышел из каюты.
Казалось, все было ясно: что можно сделать за милостиво пожалованный Арыковым день? Тщетно Дмитрий Александрович пытался составить себе хоть какой-то план действий.
Далеко за полночь в дверь постучали, и вошел Селяничев.
– Я так и знал, что вы не спите, – сказал он устало. – Арыков вам еще не звонил?.. Сейчас позвонит. – Селяничев сел на диван, словно собираясь дождаться звонка Арыкова.
– Вы что-нибудь сделали?
– Не я. Начальник политотдела. По его докладу член военного совета рекомендовал Арыкову отпустить вас в краткосрочный отпуск.
– А начальник политотдела обратился к члену военного совета по вашему докладу… Вам это грозит неприятностями, – сказал Дмитрий Александрович. – Опять вы столкнулись с Арыковым, и на этот раз очень серьезно.
– Э, – махнул Селяничев рукой, – любая неприятность исправима.
Через несколько минут Арыков по телефону разрешил капитану первого ранга Поройкову пятисуточный отпуск.
– Нет, вы только представьте себе, какой удар я готовлю отцу и матери, – сказал Дмитрий Александрович, кладя трубку на рычаг. – Если бы вы только знали их… Это же все равно, если бы вдруг мой младший братишка, не окончив школы, пошел по кривой дорожке, или если бы мой старший брат, Артем, приехал домой и сказал бы старикам: «Я не выполнил долга перед партией, меня выгнали с позором из совхоза…»
– Да… – согласился Селяничев. – Вам надо быть сейчас особенно мужественным.
– Какая нелепость… Какая нелепость!..
– Ну, духом падать не надо, – Селяничев, вставая, сжал ему руку. – Утром оформите отпуск. За вас Платонов, наверно, останется командовать… Хочется мне сказать вам, Дмитрий Александрович, как вам сейчас ни тяжело, как ни кошмарно на душе, но все устроится, и эта трагедия в вашей жизни в конечном счете не так уж много займет места.
XV
В жизнь Марины вошло радостно жутковатое ожидание.
Однажды, еще в конце зимы, около ее станка остановился незнакомый ей рабочий. Несколько минут он наблюдал, как трудится Марина, и вдруг, наклонившись, громко сказал:
– Красиво работаешь. – Отходя, он весело взглянул на нее, будто и в самом деле испытывал удовольствие от ее работы.
Марина пропустила похвалу мимо ушей. Она лишь успела заметить, что лицо рабочего почти по-юношески свежее, весь он аккуратный, спецовка как новенькая или только-только из-под утюга.
В конце смены этот рабочий встретил Марину у выхода из цеха.
– Хочу предложение тебе сделать, – заговорил он, осторожно беря ее за локоть. – Насчет перехода к нам в цех мелких серий. Я там мастером. Соколов моя фамилия, Сергей Антонович.
Марина с недоумением посмотрела на него.
– Понравилась мне твоя работа, – пояснил он.
На улице дул морозный ветер, но Соколов не застегнул верхних пуговиц своего пальто с каракулевым воротником; на лице у него не было и тени усталости, будто и не отработал человек целый день. «Ишь, храбрый какой», – подумала Марина, отметив, что и ворот рубахи под пальто у Соколова застегнут не доверху; здоровьем и душевной чистотой веяло от него.
– А чего это ради вдруг переходить мне? – наконец ответила Марина.
– Много ради чего. Заработок, как освоишься, будет побольше. Квалификацию повысишь. Работу сменишь – это тоже очень нужно. – Соколов сбоку смотрел в лицо Марины, и тут она заметила, что у него на правой брови белел кустик седых волос, словно крупная снежинка прилипла. Это было симпатично и почему-то развеселило Марину.
– Прямо сейчас выходить? – с шутливым задором спросила она. – Или срок какой по милости дадите?
– Хочешь – сейчас, хочешь – срок выжди…
От проходной они разошлись в разные стороны. Потом Марина не видела Соколова несколько дней и вдруг неожиданно встретила после работы в магазине. Они купили по кульку муки и пошли вместе домой: оказалось, Соколов переехал в дом, в котором жили Поройковы.
– Так как же насчет перехода к нам? – напомнил Марине о их разговоре Соколов.
– А почему это вы, Сергей Антонович, решили меня в свой цех завлечь?
– Кадры нам нужны хорошие. А мне очень нравится, как ты работаешь.
– А как я работаю? Как и все.
– Э, нет! У тебя особый талант. Да только твоя работа не дает ему полностью проявиться: уж очень простая. И потом… Как бы это тебе разъяснить… Нету у меня на примете работницы, чтобы заразительным примером для других была. А ты будешь. У тебя рука легкая, в работе красивая.
– А вдруг я не такая… Да я и есть не такая.
– Именно, что такая… Я то вижу!.. Долгие годы тебе еще трудиться, а ты думаешь около одного станка проторчать? Не скучновато ли? Подумай. Не тороплю.
И Соколов долго не торопил Марину, хотя встречал ее теперь часто. Он и в самом деле хотел, чтобы Марина хорошенько подумала.
Никогда еще Марине не приходилось слышать таких слов о себе. Надо же! Особый рабочий талант увидел в ней Сергей Соколов. И руки-то у нее в работе красивые, и заразительный-то пример она может другим подать. И раньше Марине доводилось слышать от людей не худое, хотя и скупое, но доброе слово о себе. А вот Соколов тоже сказал немного, а будто зернышко радости в душу бросил. «Разве может быть такое, чтобы немногими словами один человек в жизнь другого вмешался? – спрашивала себя Марина. – Будто и может. Смотря, кто эти слова скажет. Сергей-то Антонович – сам бедолага, вдовый с двумя детками мается. Такой человек зря словами не посорит».
Марина всегда говорила, что на работе у нее голова свободная. Но могла ли она когда-нибудь сказать, что в какой-то день она подумала о чем-то необыкновенном, особенном? Методически фрезеруя в бронзовых сепараторах гнезда для роликов, день-деньской перекладывая их из одного золотого столбика в другой, Марина размышляла о новых ботинках Алешке, о том, что надо затевать стирку и приборку к очередному празднику, надо куда-то ехать – не то на базар, не то на мясокомбинат – и запасать мяса подешевле… Ничего другого ей обдумывать и решать в мыслях было не нужно. Нечего было и в личной жизни искать нового. И тем более нечего было ей сетовать на свою судьбу: все в ее течении было справедливо. Любимого мужа рано лишилась? Но то была война, общее горе народное, и на это сетовать нельзя. Родных отца и матери с младенчества не знала? Но разве нет у нее большой семьи, в которой тепло и светло живется ей и сыну Алешке! Работы много на долю выпадало? А как же можно иначе жить простой женщине?
Сознательно относилась Марина и к своей работе на производстве. Разве мало было таких же работников, годами занятых однообразным трудом на одних и тех же станках и машинах? Хотя бы тетя Нюша – вместе из Москвы приехали – сколько лет уж, как на электрокаре по заводу разъезжает, а только и перерыв у нее, когда детей рожает да двухнедельные отпуска раз в году…
Результаты своего труда Марина видела не только в трех-четырех сотнях рублей, которые она получала дважды в месяц, а и в общем улучшении народной жизни. Уж Марина-то знала, что такое продовольственные карточки и очереди даже за хлебом для обремененной семьей женщины.
Был у Марины и свой взгляд на будущее. И прежде всего ее святое и заветное будущее было в Алешке. Это она ему своим скромным трудом готовила вместе со всеми новую, уже совсем хорошую жизнь, твердо веря в нее.
В тот вечер в саду, когда все Поройковы встретились с Сергеем Соколовым, Марина, хотя и не слышала его разговора с Варварой Константиновной, но угадала, о чем они толковали, и заволновалась. А уж после того как Варвара Константиновна поведала ей, что речь шла о серьезных намерениях Сергея Антоновича, Марина пришла в душевное смятение. И как это ни странно, именно тогда она и увидела отчетливо резкую грань, разделившую ее жизнь на две совершенно разные части. Этой гранью была геройская смерть любимого мужа Миши. Дело было не только в том, что она жила молодой вдовой, вызывающей сочувствие людей, дело было в том, что, столкнувшись с доброй настойчивостью Соколова, Марина увидела вдруг свое недолгое и давнее замужество освещенным светом личных больших надежд. Была на ее памяти одна особенная первомайская демонстрация в Москве. Они несли с Мишей, каждый держа по древку, плакат: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Это было после той ночи, в которую они обговорили, лежа в постели, всю-всю свою совместную жизнь. Они тогда решили учиться дальше во что бы то ни стало, чтобы лучше работать и лучше жизнь понимать. В ту пору Марина была и в комсомоле… А как овдовела, в партию не решилась заявление подать. И вот будто Соколов, как когда-то Миша, позвал ее вперед, и она вдруг поняла, что не может жить по-прежнему. Она догадывалась, почти знала наверняка, что в ее жизни должно начаться, даже началось, что-то новое — не простое, как раз то, что ломает судьбы людей, давая им или новое счастье, или уводя их к драматическому, даже трагическому, концу. Противостоять этому у Марины не было сил, она лишь ждала и надеялась на хорошее, потому что верила в него, и это было причиной ее растерянно-счастливого ожидания.
Но Марина своей настороженной душой не могла не почувствовать стариковскую ревность и сопротивление Александра Николаевича; было стыдно перед свекром, которого она любила, как родного отца, стыдно было представить себе, как это она будет уходить из семьи Поройковых, как оставит стариков одних. Еще труднее было предугадать, как сложится ее новая семья. В этом она правдиво и призналась Варваре Константиновне.
XVI
День второго мая выдался такой же погожий и теплый, как и первого. После полудня к Поройковым пришли нарядные Вика с Женей и утащили Марину гулять.
– Страсть, как люблю футбол, – сказала Вика. – Поехали, бабоньки-бобылки, на стадион, там ползавода сейчас болеет.
Стадион находился за кварталом новых жилых домов и карагачевой рощицей. Женщины проехали пять остановок на трамвае, прошли пешком старым заводским поселком из фибролитовых домов и вошли в рощицу.
Как всегда в этих местах Нижнего Поволжья, обильно нападавший за зиму снег быстро сошел в овраги, а земля сразу же за снегом обсохла и затвердела. Карагачи стояли сухими, как оголодалые, от корней и до прошлогодних побегов на ветвях, просто не верилось, что они закудрявятся листвой. Из комковатой сырой земли робко повыставились бледные перышки посеянного здесь прошлой осенью житняка.
Над стадионом – неогороженным футбольным полем – висела легкая пелена мглы цвета печной золы: заводские футболисты за последние погожие дни апреля успели во время тренировок изрядно истоптать свое ристалище и сейчас, на товарищеских соревнованиях, гоняя мяч по полю, вздымали тучи пыли. Зрители густо заполнили ряды вкопанных в землю лавок, толпились на не подновленной после зимы гаревой дорожке. Они мусорили бумажками от мороженого, грызли семечки, при каждом удачном и неудачном ударе по мячу орали и свистели.
– Лошадиная игра, – топыря полные губы, сказала Вика, останавливая подруг у края поля. – Очень напоминает мне полевые работы в Артемовом совхозе.
Мяч, как дымящаяся бомба, шипя, шмыгнул вдоль бровки по сухой земле. Орава игроков настигла мяч и скучилась над ним. Облако пыли надвинулось на женщин. Вика подхватила Женю и Марину под руки и простонала:
– Идемте скорей на свет божий! – Она повела их туда, где в конце поля, за воротами чуть заметно зеленела трава.
Тут разминались городошники. Очень пожилой, лет шестидесяти, рабочий с моржовыми сивыми усами посылал биту за битой в кон. Старик был не высокий, но очень сильный, сквозь надетую на нем сетку просвечивало его сильное бугристое тело. И длинные, с налитыми бицепсами руки были нежно-белыми, только казалось, что старик надел грязные перчатки. Тяжелые биты, посылаемые им в город, с гудением разрывали воздух; казалось, поставь на пути их полета кирпичную стену – прошибут. Вышибал старик рюхи из города довольно удачно, но нередко и плошал.
– Эх, черт тебя в тряпочку, куда повело, – ворчливо приговаривал он, промазывая. – Уж лучше бы и не цепляла дура-дубина. Только развалила…
Остальные городошники, человек пятнадцать, расстелив газеты на поросшем бурьяном бугорке, следили за ударами сивоусого старика, не выказывая ни одобрения, ни досады. Среди них был и Сергей Соколов. Одетый в серый, не первой новизны, но отутюженный костюм, с небесно-голубым галстуком, он был тоже подчеркнуто праздничным и невозмутимым, как вся компания охотников до рюх. Заметив подошедших женщин, он сдержанно улыбнулся им и кивнул головой.
Сивоусый завалил последнюю фигуру и лишь тремя ударами вычистил город.
– Устал, что ли… – проворчал он сердито, надувая щеки. – С непривычки за зиму.
– Не печалься, дед. К осени опять в чемпионы города выйдешь, – задорно сказал Соколов, поднимаясь и снимая пиджак.
– Это очень интересно, – сказала Женя. – Они соревнуются, кто меньше израсходует бит на равное число фигур… У нас папа тоже большой любитель. Как в Ольгино на дачу, бывало, переедем, так каждый вечер такие турниры.
– Артем тоже ловок был, – грустно вспомнила Вика.
Сергей Соколов положил на газету пиджак, снял галстук и воротничок и стал закатывать правый рукав шелковой рубахи песочного цвета; при этом, как бы похваляясь своей сильной рукой, он несколько раз сжал и разжал кулак.
«Сам, небось, стирал и гладил», – мысленно похвалила Сергея Марина.
Соколов вышел на кон. Сивоусый отошел в сторонку, видимо приготовившись быть судьей. Наторелые мальчишки подтащили Сергею охапки бит и поставили в городе первую фигуру.
Соколов выставил носком вплотную к коновой черте правую ногу и, примериваясь, поднял перед собой увесистую палицу. Не спуская глаз с «бабушки в окошке», он, широко замахиваясь, шагнул назад, снова резко подступил к черте и, расправляя, как пружину, все тело, метнул биту. Мгновение он оставался невидимым, весь подавшись вперед и вытянув руку, как бы подправляя молниеподобный полет тяжелой дубовой палицы.
Бита ударила в фигуру звонко, и рюхи брызнули из асфальтового квадрата. Сивоусый фыркнул и дернул себя за ус.
– В честь открытия спортивного сезона пятьдесят шестого года, – как бы оправдываясь перед стариком, проговорил Соколов, выпрямляясь.
«Колодец», «паровоз», «пушку» и подобные им компактные фигуры Соколов вышибал с одного удара. Мальчишки гонялись за разлетавшимися чушками, ставили фигуры, подтаскивали молодецкому городошнику биты, а он с неубывающей силой бил и бил в город.
С застенчивой улыбкой, но всем своим видом говоривший, что он отвел душу, Соколов ушел с кона и стал надевать воротничок и галстук.
– Молод, сукин кот, а силен, – значительно оглядывая бесстрастных городошников и раздувая щеки, профырчал сивоусый. – Скажу тебе, Сережка, подлец ты: по твоей вине заводская команда на третий год без надежды на всесоюзное первенство остается. Такой мастер, а в бабьи заботы погрузился… Когда женишься, чертяка?
– Скоро, дед, – задорно ответил Соколов, расправляя на груди свой небесно-лазурный галстук. – Главное дело, невесту я уже нашел.
Марина в эту минуту как раз засмотрелась на Сергея.
– Пойдемте уж, – сказала она, вспыхнув. – Битый час любовались.
Вика придержала ее за локоть.
– Постой, вон новый вышел. Да это Жора-футболист! Гляди, как раздулся.
На кон в безрукавной майке, открывавшей его волосатую грудь и плечи, вышел Егор Федорович Кустов; он долго целился, щуря глаз, но пущенная им бита ткнулась в землю за метр до города, подскочила и, потеряв силу, докатилась до фигуры и развалила ее. По правилам теперь надо было вычищать из города биту и рюхи.
– Пусть осваивает игру по возрасту, – снисходительно усмехнулась Вика и громко, чтобы слышал Соколов, сказала: – Расхвастался женишок. – Она грузно повернулась на каблуках и, привлекая к себе Марину, прошептала, озорно блестя глазами:
– А мы его за нос поводим. Пошли. Пусть погоняется.
Сергей поторопился за ними.
– Эй, соседки, обождите, – услыхали они его голос, выходя из рощи.
Подруги остановились, а когда Соколов приблизился, Вика, словно продолжая разговор, сказала медово:
– Так ты, Маринушка, уж если не хочешь с нами, приглянь и за моей Татьяной. А мы на Волгу съездим… Может, в ресторан на плавучке зайдем. На ту сторону охота прогуляться…
Марина все поняла. Конечно, Вика и Женя сговорились и подстроили все, и гулять ее утащили именно на стадион, зная, что Соколов будет там, и теперь покидали ее.
– Ну и ведьмы!.. – вскрикнула Марина и осеклась.
А Вика уже на ходу порылась в своей большой сумке.
– Тридцатка есть. Не маловато нам?
– У меня тоже найдется, – успокоила Вику Женя.
И обе они, взявшись под руки, пошли.
– Ну вот, гляди, сколько у меня союзников, – посмеиваясь, сказал Соколов и догадался, что встреча его с Мариной подстроена.
– А ну их, – только и смогла сказать Марина.
– Ты чего вчера на демонстрацию не ходила? – спросил Соколов.
– Да ведь сам знаешь, семья у меня, сколько с ней в праздник дел.
– Вот именно, по собственному опыту знаю… А зря не ходила. Хорошая демонстрация была.
– Нам Анатолий рассказывал…
– Анатолий рассказывал, – добродушно передразнил Марину Соколов. – А я вот люблю на все своими глазами смотреть.
