Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)
XVII
Марина не пошла на демонстрацию, опасаясь оказаться вместе с Сергеем Соколовым на народе: люди-то уж догадывались. И в цеху приметили, как он неспроста присматривался к ее работе, и в доме соседи про них уже судачат, и Вика с Женей вон что подстроили. Стыдилась Марина всего этого. Совестно было ей и сейчас идти с Соколовым. Да куда денешься.
На остановке собралось много народа, нашлись и знакомые, с которыми надо было здороваться, поздравлять с праздником, выдерживать их любопытно-откровенные взгляды. Женя и Вика стояли по другую сторону рельсов, дожидаясь трамвая в город; они видели неловкость Марины и были в тихом восторге от удавшейся шутки. «Не сердись, дуреха милая», – говорили смущенной Марине их физиономии.
– Пойдемте пешком. Недалеко ведь, – робко предложила Марина. Она просто не могла ехать с Сергеем в трамвае или в автобусе, не хотела, чтобы люди видели его ласковую улыбку, обращенную к ней, слышали его откровенные слова, которые он вдруг по простоте душевной скажет ей.
– Пешочком по весенней погодке действительно хорошо, – охотно согласился Соколов.
Будто весь день с самого утра для него был переполнен весенней радостью; он снова снял пиджак и, подцепив пальцем за вешалку, перебросил за плечо. Солнце золотило его песочную рубашку, и он весь казался позолоченным. Щурясь от яркого света, Соколов шел неторопливо и голову держал как-то горделиво, победно. Какой вот только победой он гордился? В состязании городошников? А может, тем, что Марина идет с ним, подчиняясь растущей его власти над ней?
И опять встречались знакомые, и тоже надо было останавливаться, чтобы пожать руки, обменяться поздравлениями и перемолвиться хотя бы насчет благодатной погодки. И снова на лицах людей Марина видела доброе удивление. Будто люди, знавшие Соколова как скромного вдового мужчину и примерного отца, знавшие и Марину как достойную женщину и мать, – будто эти знакомые люди радовались за них, одобряли их и думали: «Вот бывают же в жизни хорошие, счастливые повороты». Смущение, но уже приятное, все больше и больше овладевало Мариной; она чувствовала, что все время выдает и выдает себя улыбкой, но не могла согнать ее со своего лица.
«У нас все идет правильно, – пыталась размышлять она. – Ничего плохого о нас люди не скажут. Любопытствуют? Ну и что же? Стыдиться нам нечего… Нечего и нечего… Ишь, Сергею как радостно идти со мной. Он думает про меня. И я знаю, что он думает. Он решается сказать, заговорить о важном. И обязательно скажет. Так и должно быть: он мужчина. А мне что ответить? Как повести себя? Только не торопиться. У нас дети. Ишь, Алешка последнее время стал какой-то настороженный. – Марина попыталась представить себе, как же она войдет хозяйкой в комнату Сергея, где на стене висит портрет его трагически погибшей жены. – Ну что ж, мы не надругаемся над ее памятью… Ведь матерью я должна стать ее детям…»
От квартала новых жилых домов к поселку вела вымощенная плитняком и обсаженная кустами акации аллея, но Марина и Сергей по молчаливому соглашению пошли не этой удобной дорогой, а свернули вправо на тропочку меж молодыми деревцами, высаженными широкой полосой вдоль километрового заводского кирпичного забора. И тут на усохшей после весенней грязи тропинке с колдобинами и каменно-твердыми бугорками и комьями Марина почувствовала, как ей жмут новые туфли. Эти китайские плетеные туфли подарил ей старый Александр Николаевич к празднику; надевая их в первый раз сегодня, Марина с удовольствием ощутила как бы шелковистую новизну и ладность, а сейчас ремешки туфель больно давили ноги. Она не могла остановиться, чтобы ослабить золоченые пряжечки, потому что ждала, что скажет Сергей.
– Ты знаешь, о чем я с Варварой Константиновной тогда в саду речь вел? – спросил Сергей. Он, как угадала Марина, приберег этот вопрос именно до той минуты, когда они уйдут в сторону от встречных прохожих сюда, в эту тихую и голую молодую рощицу.
– Знаю, – ответила Марина, с каждым шагом чувствуя, как все больше и больше давят ей ноги ремешки.
– Это я, Маринушка, всерьез… Много я уже передумал о нашей с тобой будущей жизни. Жду ее… – Это Сергей сказал несмело, но в его словах был страшный натиск на смятенную душу Марины. – Дай мне сердечный ответ.
Марина почувствовала, что в эту минуту она должна устоять, что решать окончательно еще рано, что от ее поспешности может рухнуть то красивое, что было в их отношениях.
– Не одна я хозяйка себе. Непростое это дело, Сергей Антонович.
– Это верно, дело очень непростое. Я понимаю… А все же из всех хозяев над тобой ты – самая главная. – Ну, а работать-то пойдешь ко мне? Мне это надо сейчас знать: станочница у меня после праздника в декрет уходит.
– Работать, Сергей Антонович, я к тебе приду.
Они вышли на шоссе, отделявшее поселок от завода. Красно-кирпичную коробку недостроенной бани, вот уже сколько лет мозолившую людям глаза, облепили ребятишки. Шла ожесточенная баталия. Вооруженные щелочными саблями и фанерными щитами мальчишки мельтешились в отчаянном сражении. Тут же был Алешка Поройков и Соколов Вовка. Алешка со своей храброй ватагой пытался ворваться в дверной проем, Вовкина дружина стойко обороняла этот проем, принимая яростные удары на фанерки от макаронных ящиков.
Сергей остановил Марину за руку.
– Гляди-ка! Войска Суворова штурмуют измаильскую крепость. Ну и кино!
Алешка ловко ткнул Вовку в грудь щепочной шпагой.
– Убит! – торжествуя, завопил он, покрывая общий гвалт.
– Не убит! – кричал распаленный Вовка. – Смертельно ранен!.. Бьемся, братцы, насмерть.
«Смертельно раненный» Вовка ринулся на Алешку, но тот толчком щита поверг противника наземь и, приставив свою шпагу к его сердцу, жестом великого полководца указал путь своей дружине внутрь красно-кирпичной цитадели. Мальчишечья рать, сминая защитников крепости, ворвалась в баню.
– Ну, орлы! Такое побоище, а драки нет. – Сергей увлек Марину на другую сторону шоссе. Они обошли свой дом.
По ветвям вяза, росшего у крыльца Марины, как крохотные коричневые букашки, высыпал густой цвет.
– Видишь: первый весенний привет нам, – сказал Соколов.
Но Марина увидела не только это. На обоих крылечках сидели празднично одетые женщины и грызли семечки. Все они, как одна, уставились на Сергея и Марину, особенно сверлила их глазами Демьянчиха.
– Как сквозь рентген сейчас пройду, – шепнула Марина Сергею и громко воскликнула: – Наш отец сажал вяз. Первый распустился. – Она, оставив Соколова, бойко прошла к своему крыльцу и, взбегая по ступенькам, бросила: – С праздником, бабоньки.
Дверь в квартиру оказалась приоткрытой. «Алешка с Танечкой шастают, – машинально посердилась Марина. – Скоро мухи начнут летать. Надо опять приучать детей к порядку». В прихожей она наконец-то скинула туфли и, давая отдых ногам, постояла в одних чулках на прохладном полу.
Из большой комнаты слышался шумный разговор.
– Ты, отец, солнцем стремишься быть, а вся семья, дети, внуки, чтобы, как планеты, вокруг тебя обращались, – говорила Варвара Константиновна.
– А как же иначе? Только не вокруг меня, а чтобы каждый к семье тяготение имел, к родительскому дому, как к опоре в жизни, – ответил жене Александр Николаевич.
– Правильно, отец, спорить не могу. Для того мы с тобой жили, живем и жить будем. Да старое понятие надо нам с тобой раскритиковать. Это верно: родни больше – жить легче, а под одной крышей и совсем благополучно. А прежде-то жизнь как безжалостно растрепывала семьи, этого боялись люди. И нынче жизнь из-под стрехи вытаскивает птенцов. Да, теперь крепость семьи не в том, чтобы под одной крышей, в одном гнезде жить.
– Зачем под одной крышей… Вот интернаты замышляются для воспитания детей. Для нас, престарелых, специальные дома понастроят. А знаешь, что мне Тольян недавно сказал? Он говорит, что коммунизм начнется тогда, когда люди от личного барахла освободятся. Это значит, что человеку станут не нужны эти вот занавесочки, красивые чашечки, мебель – словом, барахло, которое человек всю жизнь наживает и наживает. Вот и представь себе: мы, значит, с тобой в старческом санатории до конца дней освобождены от труда; внуки наши – в интернате. И нет у меня заботы, чтобы каблук кому набить или скалочку вам для кухни выстругать, а ты вот внучатам чулки не штопаешь, насчет обеда не соображаешь. Вот и скажи мне, как ты будешь себя чувствовать, когда около тебя внучата не растут? Когда от тебя должность бабушки отойдет?
– Жизнь не в жизнь будет, – Варвара Константиновна рассмеялась. – Да ведь не скоро дедушкам и бабушкам отставка от семейных дел будет; уж не при нас, конечно. И не нам гадать с тобой, какие новые интересы тогда будут у стариков… Если наша жизнь непрерывно красивеет, она и должна будет красиветь и для малых, и для старых.
– А пока что, мать, для меня красота в семье значит, чтобы одним делом были захвачены, чтобы своим трудом вся семья на виду у людей была, а стало быть, и во всем государстве красовалась.
– Эх, отец, стариковское славолюбие в тебе все сильней да сильней заговаривает. А не хочешь ли ты из детей да внуков вроде памятника себе соорудить? Анатолий должен, по-твоему, инженером стать и на наш завод пойти. Артем тоже чтобы опять на заводе работал, чтобы фамилия Поройковых на заводе вечно жила. А ведь дети, они уже своей жизнью живут, они ведь умней нас в эти годы-то, и дороги перед ними шире.
Марина вдруг испугалась, что старики сейчас заговорят и о ней, о чем-то таком, что ей очень неприятно будет услышать. Собравшись с духом, она вошла в комнату. Александр Николаевич сидел у распахнутого окна, а Варвара Константиновна кроила на столе рубашку Алешке, и спор их был полушутливый.
– Одна? – спросил Александр Николаевич Марину. – А те молодицы где?
– На Волгу укатили.
– А ты чего отстала?
– Да ведь они как птицы вольные… – Марина достала из комода чистую тряпицу и завернула в нее свои новые туфли. – С Соколовым говорила я сейчас, к себе все зовет работать. Так я уж свое согласие дала, – как бы между прочим сказала она.
– Сманил он-таки тебя! – озадаченно сказал Александр Николаевич.
XVIII
Пережив первый страх после встречи в сберкассе, Зинаида Федоровна постепенно приходила в состояние отупелого успокоения. Она предчувствовала, что «та» к ней лично не придет и никаких обвинений не предъявит, что Дмитрий Александрович узнает все сам и отвечать ей придется только перед ним.
Зинаида Федоровна поняла всю полноту преступления, совершенного ею, и, как только она это поняла, увидела, что от Дмитрия Александровича никакого прощения ей не будет, и покорилась своей судьбе. Тем более что во Владивосток надо было ехать действительно: 3 мая пришла телеграмма, в которой мама сообщала о несчастье: папу разбил паралич.
Дмитрий Александрович пришел домой в час, когда Лидочка была еще в школе. Он открыл дверь своим ключом, скинул плащ в прихожей и вошел в столовую. Зинаида Федоровна встретила его стоя. В ее лице и взгляде он угадал не мольбу о прощении, а полное признание своей вины. «Она уже догадалась, что я все знаю», – подумал он, не чувствуя к ней ни жалости, ни зла, он просто очень устал душой.
– Мне нужно уехать: папа серьезно болен, – сказала Зинаида Федоровна, указывая на телеграмму, словно специально приготовленную для этого разговора. – И что нам вообще делать?
– Ты и уедешь, – с твердым спокойствием согласился он, садясь к столу и беря телеграмму. – Нам с тобой говорить много ни о чем и не следует. – Дмитрий Александрович в свою очередь показал ей страшную открытку.
Зинаида Федоровна тоже спокойно села к столу, готовясь выслушать его.
– Я уже видел сына… – Он и не взглянул на нее. – Ты… Вы немедленно собирайте в дорогу дочь. Но не более двух чемоданов. Сегодня вечером мы с ней уезжаем. О своем же отъезде объявляйте дочери вы, основываясь на этой телеграмме. Объясните, что к больному дедушке взять ее с собой не можете. Вы уезжаете вслед за нами: я ведь очень скоро вернусь. У вас на счету есть деньги, возьмите их все себе. Не забудьте расплатиться с домашними учителями. И… никогда вы сюда уже не возвращайтесь!
– Но Лидочка! Дочь моя, я не отдам ее!.. – вдруг не выдержав ледяного тона Дмитрия Александровича, крикнула Зинаида Федоровна. – Куда вы ее увезете?
– Куда увезу! Вы не очень-то мне докладывали, распоряжаясь судьбой моего сына, – не сдержался он, но взял себя в руки. – Я увезу ее к своим родителям. Дело о разводе оформим позже, во Владивостоке. Тогда же, надо думать, суд лишит вас и прав материнства. На особую денежную помощь от меня не рассчитывайте. Вот и все, что я могу сказать. Это мое решение обдумано и обосновано и ни по одному пункту вам его не опротестовать, – закончил он устало. Он ушел в кабинет и наконец-то уснул там в кресле. Спал он до той минуты, когда Зинаида Федоровна разбудила его, покорно сказав, что Лидочка готова в дорогу.
Экономя время, Дмитрий Александрович летел с дочерью от Москвы самолетом; от аэродрома до поселка наняли такси, и когда он ввел Лидочку в квартиру Поройковых, она была бледна и еле держалась на ногах.
– Укачало, – объяснил всем, кто встречал его в прихожей, Дмитрий и не к месту нелепо пошутил: – А еще дочь моряка.
Лидочка немедленно перешла в заботливые руки Марины. А отец сказал:
– Ну, иди рассказывай.
Исповедь Дмитрия в большой комнате выслушали только отец и мать.
– Самое место внучке у нас пока. Это ты правильно сделал, что привез ее, – сказала Варвара Константиновна. – А потом жизнь покажет.
Отец же немного помолчал, прежде чем сказать свое слово.
– Не приходилось нам со старухой с такими историями встречаться. Грязная, прямо скажу, история. Да выпутываешься ты из нее вроде как надо. Правильно, что дочь привез, – строго сказал Александр Николаевич. – Вот не знаю, как ты с сыном уладишь дело… А я его, тезку своего, внука, значит, повидать должен. И он своего деда Поройкова знать должен. Вот это учти. Насчет же твоей жизни, внучки скажу: служи и помни, тыл у тебя прочный… И что ж тут еще говорить? – Он, сидя на своем излюбленном диванчике, казался совершенно спокойным. Но Дмитрий знал, чего это стоило старому отцу.
– А что же остается? – ответил ему Дмитрий.
Марина напоила чаем Лидочку, и девочка порозовела, но вошла в комнату робкая и потерянная. Дмитрий взял ее за руку.
– Ну, Лидок, я завтра рано утром улечу, а ты останешься жить здесь. Это твоя бабушка, а это дедушка. Люби их и слушайся.
Лида потянулась к нему, он наклонился, и она шепнула ему на ухо:
– А к маме когда? Я к маме хочу.
И тут Дмитрий впервые усомнился в правильности всего, что сделал.
– Не успела приехать, как заскучала, – с напускной бодростью ответил он и подвел Лиду к Александру Николаевичу.
– Теперь давай по-настоящему знакомиться, – сказал старик, сажая девочку рядом с собой на диванчик. – Тебя-то я, положим, знаю, а о себе должен доложить: я твой дед – простой рабочий, значит. Дед я строгий, но справедливый. И я тебя очень люблю. – Александр Николаевич очень осторожно погладил изящную головку внучки и поцеловал ее сухим коротким поцелуем. – А теперь иди к бабушке, она добрая, совсем без строгости и любит тебя еще больше меня.
Варвара Константиновна нежно приласкала девочку. В это время Алеша привел из детского сада Танечку. Алешка сразу каким-то мальчишечьим чутьем понял, что от него требовалось; он увел девочек в маленькую комнату, и оттуда послышался робкий смех Лидочки и шум веселой возни.
Этим же вечером Дмитрий увидел Женю. Она пришла будто потому, что неудобно было все-таки не прийти, если в близкой ей семье такой гость, и тем более в связи с такими обстоятельствами. Но Дмитрий догадался: Женя не просто отдавала дань элементарной вежливости; по тому, как она пожала ему руку, как, не выпуская ее из своей руки, подвела его к диванчику, усадила рядом с собой, он почувствовал в ней то же участие и дружелюбие, что и при первой встрече. Она показалась ему еще более красивой. «А что, если… Почему этого не может быть?.. У Саши и Лиды – мачеха? Нет, это невозможно».
– Опять вот дома, – сказал Жене Дмитрий. И хотя он догадывался, что Женя, предупрежденная Мариной, уже знает суть обстоятельств, благодаря которым он приехал, но, несмотря на то, что они были в комнате одни, очень холодно и очень коротко, как не о себе, рассказал Жене о своей семейной катастрофе.
– Как все это ужасно, – сказала она. – Ну когда же мы освободимся от всего этого?.. – Она поникла головой и перешла на шепот. – Вы… Впрочем, вы абсолютно ни в чем не виноваты… Вы человек страшной судьбы.
… Ранним утром Дмитрий уехал в аэропорт. Он больше ни о чем не говорил с отцом и матерью. Да и какой еще мог быть разговор? Его старики с мудрой гордостью простых людей приняли и это оскорбление от своего старшего сына и столь же просто и гордо ответили на него: они приняли в свои добрые руки родную им по крови внучку.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Имя Тихона Отнякина было знакомо Жене по его хорошим очеркам, которые она время от времени читала в областной газете. Но в первые минуты знакомства с новым редактором Женя растерялась, даже немного испугалась. Отнякин был высоченным человеком, ширококостным и худым; костюм светло-табачного цвета обвисал на нем, и от этого во всей фигуре было нечто верблюжье; длинные черные волосы то и дело спадали ему на глаза, и он сердито закидывал их растопыренной пятерней то на темя, то за одно ухо, то за другое, роговицы его глаз были так черны, что с трудом различались зрачки; взгляд Отнякина был пронзительным.
Новый редактор резким тоном спросил Женю об ее образовании, стаже работы в газете и, словно вымеривая, широкими шагами обошел редакционную комнату. Он осмотрел шкафы с подшивками и книгами, заглянул в окно и остановился у двери.
– Ну, это все более или менее понятно. – Отнякин пронзил Женю взглядом. – Скажите, товарищ Балакова, вы производство знаете? Если мы пойдем сейчас по заводу?
– Экскурсию школьников до шестого класса смогла бы провести.
– Я, считайте, пятиклассник… Пока решали, назначать меня сюда или нет, я на всякий случай почитал кое-что. Популярное, конечно. Идемте?
Экскурсия длилась до конца первой смены.
Всюду, где они ни появлялись, чудной великан Тихон Отнякин обращал на себя внимание, но относился к этому совершенно безразлично. Пожалуй, он был человеком, не любившим, даже не умевшим попусту тратить время. Обходя завод, он работал – именно так определила Женя его состояние. Он очень много спрашивал, и чаще не Женю, а рабочих. Выслушав ответ, он на несколько мгновений уходил в себя, наверное, заставлял свою память запечатлеть пути движения разнокалиберных колец, сепараторов, шариков и роликов от станка к станку, из рук в руки; он старался вникнуть в особенности каждой операции. Говоря с рабочим, он узнавал фамилию, степень квалификации, заработок, как точно называется его профессия.
Отнякин, безусловно, любил машины, умел вникать в их устройство и работу. Он долго любовался контрольными автоматами и другими остроумными станками. И в то же время он видел такое, что вызывало у него досаду. Так, он никак не мог примириться с тем, что на ручном контроле заняты сотни девушек.
– Это, по крайней мере, несовременно, – сказал он Жене в одной из выгороженных в цехе клетушек, где в большой тесноте работницы пропускали через мерительные приборы горы блестящих шариков. – И кроме всего прочего, это утомительнейший однообразный труд.
С неменьшим вниманием присматривался новый редактор к заводским порядкам. В каждом цехе он знакомился с начальством, представляясь сам как редактор заводской газеты. Встречали его по-разному. Одни будто угадывали в нем человека серьезного, энергичного, нужного заводу. Другие разговаривали с ним с недоверчивым удивлением, словно не веря, что лохматый верзила поведет этакое тонкое и политичное дело, как газета. Третьим же он казался определенно въедливым и напористым типом, который сумеет насолить и напортить, а кое-кому и напакостить.
К последним относился и начальник шарикового цеха Гудилин, которого они застали в цеховой конторке погруженным в учебник электротехники.
– Эх ты! – воскликнул он, когда Отнякин назвал себя. – Такого у нас еще не бывало. Да ведь все равно из щелкоперов, как сказал один писатель. – Гудилин похихикал своей остроте и вежливо спросил: – Так по какому поводу припожаловали?
– Пока без повода, – будто угадав нрав Гудилина, и потому подчеркнуто спокойно ответил Отнякин. – Просто я считал себя обязанным познакомиться с вами лично.
– Ну что ж, будем знакомы. Я даже успехов могу вам пожелать. – Гудилин так и не подал новому редактору руки, но свои нагловатые глаза он отвел от глаз Отнякина, будто почувствовал в новом редакторе опасную для себя силу.
Жене показалось, что Тихон Отнякин сразу и верно понял, каков начальник Гудилин. «Этот будет бойцом», – убежденно подумала она об Отнякине и вспомнила давнюю сцену в редакции. Тогда в заводской газете впервые резковато критикнули Гудилина. Разъяренный, он пришел в редакцию и при Жене густо отругал старого редактора. Тот сказал, что нынче нельзя иначе, что нужно привыкать к критике, что Двадцатый съезд близок, а на заводе не ахти как дела идут. «Нос по ветру поворачиваешь, старый борзописец, – оборвал редактора Гудилин. – Думаешь за счет других капиталец нажить? А вот тебя-то прежде всего и съедят». Потом Гудилин не обращал внимания на критику газеты, то есть, говоря попросту, наплевал на нее.
После знакомства с Гудилиным новый редактор помрачнел. И уже совсем гневным стал его взгляд, когда он подошел к полировочным барабанам, у которых на утонувших в грязной воде деревянных решетках топталась пожилая работница. Голые грязные ноги работницы были всунуты в растоптанные коты, из которых торчали размокшие газеты. Отнякин даже что-то прокричал Жене, но слов его Женя не разобрала. Он стал еще пристальней оглядывать цеха, смотрел на закопченные окна и световые люки в крыше и неодобрительно качал головой, раздувая ноздри, принюхивался и морщился. В одном из коридоров, где катались электрокары, он вдруг подхватил валявшийся пруток стали и принялся ковырять пропитанную маслом землю, покрывавшую толстым слоем пол коридора. Выковыряв с десяток шариков, он зло посмотрел на них и положил к себе в карман.
Вернувшись в редакцию, Отнякин сел за редакторский стол. Запустив пальцы в волосы и обняв длинными ладонями голову, он молча смотрел перед собой.
– Так вы фармацевт, товарищ Балакова. А я полиграфист, наборщик. В армию уходил из типографии. Служил в типографии газеты авиационного соединения. Из армии тоже вернулся в типографию. После службы закончил заочно филологический факультет. И вот, как и вы, теперь профессиональный газетчик. – Это было сказано бесцветным тоном, будто лишь потому, что редактор посчитал необходимым сообщить и о себе кое-что своей помощнице. – А завод огромный. И чертовски, видно, сложный завод? – Отнякин вытянул ноги, и его великанские полуботинки выставились из-под стола. – Безалаберщина есть, конечно. Много добра летит в трубу. И грязь.
– Завод – не санаторий, – заметила Женя.
– Метко сказано, – язвительно похвалил ее редактор, – Главное, свежо. Но вот в сепараторном цехе пол-то золотой от бронзовой стружки. И ее не сметешь: она в землю, в грязь втоптана. В некоторых цехах плиточные полы, а под грязью лишь кое-где увидишь эти плиты. И еще многое в этой грязи схоронено… А эта работница в мокрых газетах. Это же позор для завода!
– Возмущаетесь? А я вам расскажу еще больше. Ах, женщина, обутая в газеты! Кстати, запомните: это Мотя Корчагина, активный рабкор. Идеально было бы, чтобы после работы наш рабочий сразу помылся, переоделся и шел домой чистый. А вы знаете, что у нас на заводе всего в десять сосков душевая? Городскому водопроводу семьдесят лет, и завод и наши поселки летом сидят на голодном водном пайке. А почему? Надо строить новый водопровод, а это сразу не сделаешь.
– А вы патриотка завода! – остановил Женю Отнякин. – Но не сердитесь, дело в том, что я тоже пришел на завод не временно. Работать пришел… Бутурлин мне сказал, что сегодняшний номер вышел, а значительная часть следующего в наборе?
– Да, это так.
– Мне говорили, вы учитесь?
– За последнее время запустила, – Женя вспыхнула. – Поотстала.
– Совет вам: с сегодняшнего же вечера начинайте догонять. Вообще с моей стороны посягательства на ваше свободное время не будет. А теперь дайте мне, пожалуйста, подшивку за этот год, ну, и там, что у нас есть в портфеле, и бумаги еще чистой, – несмотря на «пожалуйста», Отнякин отдал приказание.
Жене вдруг подумалось, что отныне она должна быть всего лишь вышколенной секретаршей. «Деспот он, это наверняка». Положив на редакторский стол, что от нее потребовали, она ждала, не будет ли еще что приказано.
– Спасибо. – Отнякин, не глядя на нее, протянул ей руку. – Желаю хорошего вечера.
Женя еле обхватила широкую костлявую лапу своей ладонью. И вдруг ей захотелось созоровать.
– Тихон Тихонович, один вопрос неслужебный. Почему вы прическу не измените? – спросила она простодушно-наивно.
– А что, нехороша? Не идет ко мне? – Отнякин вскинул глаза на Женю. Он не обиделся. – А представьте меня подстриженным… ну, скажем, под полубокс? – он озорно подмигнул. – То-то! Ну, идите, идите.
