Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)
XIII
Строительство жилого дома, начатое на пустыре поселка рабочими завода, продолжалось. Однажды в воскресное утро Варвара Константиновна вышла во двор вынести мусор и вдруг увидела, что стены будущего дома поднялись почти на половину третьего этажа.
На стройке царило оживление. Женщины, растянувшись цепочкой, перебрасывали из рук в руки кирпичи от кучи под кран; самосвал разгружался от цементного раствора. Подойдя к мусорному ящику, Варвара Константиновна узнала в одном из каменщиков Сергея Соколова. В безрукавой белой майке, он был виден лишь до пояса из-за стены, которую клал.
– С добрым утром, тетя Варя, – приветливо крикнул он. – Скоро подальше вам придется с мусором ходить. Не позволю я, чтобы помойка была под окнами моей квартиры.
Варвара Константиновна подошла к Соколову.
– Расхвастался. А где она еще, твоя квартира? Слыхала я, у завода денег маловато на ваш особняк. Консервация грозит вашему строительству.
– Верно вы слыхали. Драться будем за этот дом. И трудом и горлом. Будет у меня квартира, отдельная, двухкомнатная. – Соколов ловко подрезал кельмой излишек раствора на лицевой стороне стены.
– И сноровист же ты, Сергей Антонович, – похвалила его Варвара Константиновна. – И этому делу выучился.
– Надо, тетя Варя. Надо… Марина-то давно уехала?
– Да с первым трамваем, верно.
– Значит, скоро вернется. – Соколов пощурился на солнце. – Часов десять будет?
– Одиннадцатый доходит… Ведь с Женей она поехала. Той, газетчице, материал нужно об отдыхе детей собрать, так что не скоро обернутся.
– Самому бы съездить к детям, соскучился уж, – признался он.
– Какой скушливый. Работай уж. Строй деткам новую квартиру.
– То-то и оно. – Соколов приостановил работу, ожидая, пока две женщины выложат с носилок на стену кирпичи. – А я слыхал, у вас в доме большая радость?
– Даже очень! – Варвара Константиновна догадалась, что Соколов имеет в виду золотую медаль Анатолия.
– Обязательно зайду парня поздравить. – Соколов все теми же веселыми движениями продолжал кладку стены.
Варвара Константиновна высыпала мусор и пошла домой. «Твердую свою линию в жизни держит мужчина, – подумала она. – Ишь ты, за детками соскучился…»
Алешку, Лиду, Танечку Поройковых и обоих детей Соколова недавно отвезли в летний детский лагерь завода. Варвара Константиновна и Марина, собирая ребят, заодно перестирали, переметили всю одежду сына и дочки Сергея Антоновича и снабдили их всем, что требовалось для лагерной жизни. Теперь вот Марина уехала проведать ребятню, отвезти им гостинцев, а Соколов ждал, что она расскажет, вернувшись.
Войдя в комнату, Варвара Константиновна заметила, как Александр Николаевич торопливо отошел от комода и опустился на стул у окна. На комоде осталась открытой коробочка с золотой медалью Анатолия.
«Наедине с самим собой любовался Толькиной наградой. Ишь, опять до слез растрогался», – догадалась Варвара Константиновна и сказала:
– Видела я сейчас, как Соколов квартиру себе строит. Ты, отец, освободил бы Маринушкину душу от сомнений. Полюбила она Сергея, а нам от этого убытку нету. Да и Сергей… У них обоих сердца на добро богатые.
– Насчет чего хлопочешь? Поясней растолкуй, – спросил Александр Николаевич, глядя в окно и не оборачиваясь.
– Марина, она власть твою отцовскую уважает; не ослушается, не осудит тебя, если придется подчиниться. А ты не злоупотребляй своей волей. Слово ей должен сказать свое, справедливое. Вот насчет чего.
– Какая там у меня еще воля осталась…
Это Александр Николаевич сказал словно нехотя, но Варвара Константиновна очень хорошо понимала, что ему надо выговориться и надо его вызвать на разговор.
– О Толе думал? – спросила она, садясь на диван и с усмешкой глядя на упрямо сгорбленную спину мужа. – Жалеешь, что вчера ему свободу дал?
– Это я свободу Тольке дал? Сам он ее взял. И давно уж взял. Ишь, как он самостоятельно медали добился.
Старики Поройковы и не думали, что Анатолий так блестяще закончит десятилетку. Сын скупо сообщал, как сдает экзамены, не бегал, как другие, в школу на другой день после очередного экзамена, чтобы узнать, какую же ему отметку выставили. Узнавал он о ней, сдавая следующий экзамен, и тогда сообщал родителям, как о верной, окончательной оценке. Так было и с первой пятеркой за сочинение по русскому языку.
О том, что школа выставила Анатолия кандидатом на медаль, Поройковы узнали стороной от людей.
И вот вчера вечером Александр Николаевич и Варвара Константиновна были в числе почетных гостей школы на торжественном акте вручения аттестатов зрелости. Их усадили за стол президиума. Директор школы огласил на весь зал и отдал им письменную благодарность с печатью и с подписями за хорошее воспитание сына.
Пока шло вручение аттестатов, наград и премий, новый классный руководитель Анатолия, Альфред Степанович, сидевший рядом со стариками, успел шепотом нахвалить им Анатолия и пожалел, что не может показать им его сочинение; по мнению Альфреда Степановича, это сочинение на свободную тему было настоящим свидетельством гражданской зрелости юноши.
– И дело совсем не в пятерке. Прямодушие, честность сына рабочего класса никаким золотом не оценишь, – сказал Альфред Степанович.
Когда все девчонки в белых бальных платьях и мальчишки, одетые, уже как совсем взрослые, получили аттестаты, директор попросил Александра Николаевича сказать свое родительское слово молодежи.
Александр Николаевич произнес не совсем складно, но растрогавшую его самого речь насчет того, что труд всегда красил человека, и призвал детей трудового народа достойно выйти навстречу их долгому трудовому веку.
По окончании торжественного акта и концерта самодеятельности Александр Николаевич и Варвара Константиновна пошли домой, чтобы не стеснять молодежь на ее прощальном балу. Да и время было полночное.
Варвара Константиновна несла печатанный золотом аттестат, а коробочка с медалью была в кармане у Александра Николаевича.
Анатолий, в этот вечер оживленный и заботливый, пошел проводить родителей до дому, хотя и ходу-то было всего полтораста метров. Доведя стариков под руки до самого крыльца, он обнял их за плечи и сказал:
– Ну что, папа, сдержал я слово? Можно мне верить?
И тут Александр Николаевич, стоя под когда-то посаженным им вязом, произнес вторую речь за вечер:
– Это верно, сынок, у нас с матерью и до самой этой минуты не было сомнений в тебе. Теперь у тебя аттестат зрелости наивысшей пробы. Комсомолец… Конечно, думали мы за тебя, твою дорогу в жизни хотели определить… Что ж, выбирай ее сам, а наше дело пожелать тебе доброго пути.
Анатолий опять с несвойственной ему нежностью поцеловал отца и мать и побежал по тротуару к школе, то исчезая в тени деревьев, то белея рубашкой в свете фонарей.
Вчера Александр Николаевич был уверен, что поступил правильно, дав Анатолию свободу в выборе пути. Сегодня же, когда Анатолий, вернувшись с восходом солнца, отсыпался, Александр Николаевич снова призадумался. «Сильная голова у парня. Тем более будет жалко, если он ею слабовольно распорядится… Да уж мое слово сказано. Разве что с Альфредом Степановичем поговорить, чтобы он еще маленько поруководил парнем?» – так думал Александр Николаевич, когда Варвара Константиновна настойчиво принялась заговаривать с ним.
– Нету моей власти теперь и над Анатолием. – Александр Николаевич показал пальцем в уголок за комодом, где были Лидочкины игрушки. – И в этом деле не в моей власти что-нибудь изменить.
– И эта болячка болит, – согласилась Варвара Константиновна.
– Я про Митьку говорю. Тоже с молодости большие надежды подавал. И при всех своих успехах в каком жизненном прорыве оказался… Убрали бы все эти игрушки: вернется внучка из лагеря – и сразу к воспоминаниям. А Митька?.. Вот съезжу для себя по Волге – к нему поеду. Сам.
– Так я тебя и пустила в разъезды. С врачами поговори сначала.
– А что мне врачи, жизни до ста лет прибавят? Сколько бы ни осталось жить, а я хочу жить так, как хочу…
– Постой, кажется, кто-то вошел…
В комнате появился совсем нежданный Артем.
– Здравствуйте, – сказал он, снимая парусиновую фуражку, и голос его дрогнул, – папа и мама, – он поцеловал и обнял мать, растерянно моргая выгоревшими ресницами.
– Вот и еще одна семейная проблема самолично заявилась, – сказал Александр Николаевич так, словно видел Артема только вчера. Он не встал навстречу сыну и не ответил на его поцелуй, лишь сунул руку в его ладонь.
Причины для обиды у отца были немалые. Уж больно настырен стал за последнее время сват Сергей Яковлевич. Недели две назад зашел он к Поройковым поутру, после ночной смены, как бы проведать, и завел разговор – сначала о здоровье Александра Николаевича, потом про то, про се поговорил и ринулся в атаку:
– Сноху-то, сват, видишь ли? Рожать ведь скоро ей. Подумай, как ей маяться со вторым дитем без мужа. Как бы работу бросать не пришлось. А ведь она нужный заводу человек.
– И детей вырастит, и для завода ценности не потеряет, – уклончиво ответил Александр Николаевич. – Что ж ей помочь, что ли, некому?
– То-то и оно, что есть, – подхватил сват. – Она вот все к вам, к Поройковым, значит, льнет… А ведь у вас у самих в детях прибавка, а сильная работница того и гляди из дома упорхнет. Думаю я, сват, по-отцовски приказать Виктории Сергеевне вернуться в родительский дом.
– Прикажи, прикажи, сват, – ответил Александр Николаевич и на том прикончил разговор.
В следующий раз, зайдя все так же, будто мимоходом с работы, Сергей Яковлевич обмолвился, что одобряет упрямство Вики и стоит решительно на стороне дочери. Потом он сказал, что в крайности даже благословит дочь на разрыв с мужем.
– Пойми, сват, дорогой мой, городскую жизнь на деревенскую менять – это все равно, что полжизни у себя отнять, – пояснил он свою решимость. – Это что же получается? Отец вовремя из деревни в город перебрался, чтобы детей в люди вывести. Дочь, значит, воспитал, до диплома довел, а она опять в деревню, и даже без всякой интеллигентной сельскохозяйственной специальности?
Александр Николаевич хотел было отделаться от свата молчанием, но тот продолжал, как бы вербуя его себе в единомышленники.
– Деревня – это что? Сколько лет – и все никак не устроится. Только начали сплошную коллективизацию – и сразу тебе на: головокружение от успехов получилось. И теперь вот все ошибки после культа личности исправляем. А Заволжье как было, словно в песне: «Пыль да бурьян», – так и осталось. Не зря же я в свое время из деревни-то переехал. Разве я обществу вред сделал? Не знаю… Только и в городе настоящий хозяин пользу приносит. Жди, когда вокруг города государственные парники и оранжереи понастроят… На колхозном базаре для меня всегда есть почетное местечко. Трудящемуся-то ведь питание нужно… – Разговор тогда прервала Варвара Константиновна, услав Александра Николаевича в магазин за молоком, а то быть бы скандалу…
– Ну, докладывай, – сказал Александр Николаевич, пристально всматриваясь в потного и пропыленного Артема.
Артем подвинул себе стул и сел так, чтобы видеть отца и мать.
– С Викой говорил… – сказал он страдальчески и робко. – Холодный разговор. – Бумажный репсовый пиджак, мятый, выгоревший и пропыленный, грубые и ободранные сапоги, несвежая синяя трикотажная «бобочка» – вся одежда на Артеме делала его самого необычайным, и пахло от него необычно – знойной степью и потом.
– То-то ты взмок весь, действительно как на морозе, – усмехнулась Варвара Константиновна.
XIV
Разговор с Викой у Артема был больше чем холодный; холодновато приняли его и отец с матерью. И его добродушное настроение, с которым он ехал к родным и горячо любимым людям, улетучилось бесследно. Он теперь чувствовал себя кругом виноватым и оттого растерянным.
Из писем матери и Вики Артем знал о внезапном повторном приезде Дмитрия с дочерью, знал, что Лидочка осталась жить у Поройковых, знал он также и о накрепко завязавшихся близких отношениях Марины и Сергея Соколова. Это все были тревожные вести. Жизнь семьи, как догадывался Артем, усложнялась. Но всего больше он тревожился за Вику. Он знал, что ему просто необходимо съездить к жене. Да в пору сева и всех последующих полевых работ невозможно было уйти хоть на день из строя совхозных механизаторов.
И вот, наконец, возможность представилась: из совхоза в областной город шла пятитонка, чтобы в речном порту взять отслужившие свой срок стальные тросы. С машиной директор совхоза решил послать Артема; уж больно совхоз нуждался в этих тросах, заполученных путем каких-то хитрых обменных комбинаций директора. Приближалась уборочная страда, и требовалась спешная поделка соломоуборочных волокуш. За тросами должен был ехать надежный человек.
Выехали с рассветом и вовсю погнали по степи. Лето на этот раз в Заволжье выдалось хотя и не с обильными, но довольно частыми грозами, а дня три назад «под налив» на целые сутки зарядил обложной дождик. В утреннем безветрии хлеба стояли чисто омытые и радостно зеленые. Они уже наливали колосья.
Артем сел не в кабину с шофером: там можно было запросто сдохнуть от бензиновой духоты, когда солнце по-настоящему зажарит, а трясся на навесной скамье в громыхающем кузове пятитонки.
Обширные заволжские поля обещали верный урожай и рождали у Артема ощущение победы. Он вспоминал, как Вика говорила, что, идя за трактором на пашне, можно начерпать из воздуха полный мешок пыли. «Этой осенью и решится наш спор, дорогая жена», – с лукавой нежностью думал Артем. Правда, он не знал, как покажет Вике свою победу: ведь ей скоро рожать и уж, конечно, ни сейчас, ни после родов ей не выбраться в совхоз. «Да ведь урожай – дело такое, что о нем весь народ будет говорить», – успокаивал себя Артем.
Он по-настоящему вникал не только в нутро тракторов и комбайнов, но и в самую сложную механику хлеборобства, коварную механику природы, которая то одаривает человека щедрым урожаем, то начисто уничтожает его огромный труд. Нынче вид многообещающих полей Заволжья свидетельствовал о том, что механизаторам, после таяния обильных зимних снегов, удалось вовремя закрыть влагу в почве. Самая могучая сила природы, работающая на урожай, не смогла быстро испариться сквозь слой взрыхленной в пух земли, а должна была хорошо напитать посевы соками почвы. Недаром многоопытные степняки говорили, что выпавшие с запозданием грозовые дождички не спасли бы хлебов, если бы поля не насытились талыми водами еще с весны.
Теперь Артем благодушно вспоминал всю нервотрепку, которую пришлось пережить во время сева. Многое было сделано еще не так: и сорняки остались, и огрехи есть. Но, пожалуй, в минувшую весну в совхозе уже научились соблюдать основные требования агротехники. А совсем недавно оборонили поля от натиска такого пакостного врага, как клоп-черепашка.
«Эх, Вика, еще возьмем, возьмем мы в руки эту землю», – думал Артем. И, когда пятитонка пробегала мимо саманных деревень, в которых добрая половина жилищ заслуживала лишь названия землянок, да и то убогих, деревень без палисадников и цветов, без единого кудрявого деревца, Артем думал, что вот эти халупы, этот безрадостный и уже ставший ненавистным ему вид заволжских деревень и есть наследие порожденной веками хозяйственной и культурной отсталости деревни. «Будет хлеб, и стройку в деревне развернем. А хлеб будет у нас в изобилии. И если машин у нас будет все больше и больше и машины будут все умней и умней, так на них мы и город во всем догоним», – мечтал Артем.
Подпрыгивая на ухабах, он думал также о том, что и дороги будут лучше и, может, даже троллейбусы по ним пустят. А как же иначе, если на Двадцатом съезде прямо сказали, что настала пора привлечь внимание партийных и советских организаций к настоящему строительству на селе?
Артем уже мог представить себе это новое строительство. Сначала снести к чертовой прабабушке эти недостойные человека жилища – землянки. Пусть будет сначала саман. Саман тоже надо уважать. В райцентре Артему показывали саманный дом, в котором жила восьмидесятидевятилетняя старушка, она и родилась в этом доме. А Великая Китайская стена! Она тоже из камыша и глины, а стоит… сколько же она стоит? Тысячу или больше лет?.. А потом на селе будет индустриальное современное строительство. Клубы будут хорошие, водопровод. В областном городе телецентр строится, и в Заволжье его передачи можно будет принимать. А главное, больше зелени, прудов. Эх, черт возьми, никак не начнут работать скреперы – все тракторов не хватает. Ну уж по осени обязательно десятка два плотин насыплют.
А директор-то совхоза как ловко подъехал к Артему: предложил ссуду, помощь… И Артем согласился строить себе дом.
Ну и правильно, чего дальше волынку тянуть? Строительство собственного дома, к которому, как считал Артем, он уже приступил практически, взяв ссуду, было той благой вестью, которую он вез Вике.
Но вид тучнеющих полей вызвал у Артема беспокойство. Уборочная будет трудной. Море хлеба надо будет сберечь. Это в прошлые годы комбайны бегом стригли низкорослые и жидкие хлеба, только и радости было, что областной газете написать о сотнях и сотнях скошенных гектаров на один комбайн.
А что это были за гектары в центнерах?!
Срам один.
А вот по такому урожаю бегом не побежишь, его одолевать с трудом придется; он ждать не станет, осыплется. Надеются на раздельную уборку. Да кто же ее знает, эту раздельную, как следует! В валок валить легко, подбирать трудней. Опять же вместо одной операции – две предстоит, труда больше раздельная уборка потребует и, главное, большой оперативности в переоборудовании комбайнов. Время нужно будет. А вдруг да заненастит? Тут и раздельная не поможет. И как же в такой работе можно будет строительством заниматься?
Но, несмотря на эти тревожные думы, Артем ехал домой со спокойной душой, ехал, как человек, заслуживающий маленькую, но дорогую ему радость. И по мере того как таяли километры, остававшиеся до областного города, росло нетерпение Артема быть как можно скорей дома.
Сколь нещедры были прошедшие дожди, показывал слой пыли, намолотой на дороге колесами автомобилей. За пятитонкой оставалась длинная пепельно-желтая не оседающая в неподвижном воздухе завеса. Такие же завесы оставляли над дорогой и встречные машины.
Солнце поднималось, и усиливалась духота. Степной воздух, разорванный ретивой машиной, свистя в ушах, не освежал, а обжигал лицо и обваривал все тело, а пыль иссушала нос и горло.
В конце пути Артем с нетерпением стал ждать встречи с Волгой. Хотелось искупаться. Но, как на зло, пятитонка примчала к пристани в самый раз: ожидавшие на берегу машины уже въехали на палубу парома, где оставалось еще немного свободного места. Медлить не приходилось. Едва пятитонка, устало воя мотором, въехала на раскаленную палубу, как паром отвалил.
Артему оставалось лишь любоваться золотящимися солнечными пляжами и прохладной Волгой, стоя на палубе и ногами чувствуя даже сквозь подметки сапог жар накаленного железа.
«Вот чего нам, степнякам, не дано – Волги», – тоскливо подосадовал он уже на правом берегу, ощущая себя вконец пропыленным и пропотевшим. Паром у городского берега приставал в таком месте, где у дебаркадера искупаться было невозможно.
В управлении речного порта, по случаю воскресенья, никого не было. Отложив получение троса на следующее утро и отпустив шофера и рабочего к родне, Артем сел в автобус и поехал домой.
Вика встретила неожиданно приехавшего мужа радостными слезами.
– Артемушка… Наконец-то, – залепетала она. – Наконец-то.:. Злыдень ты мой.
– Да ведь, знаешь ли, работы по горло… Майские праздники и те мы все в поле были… А ты у меня того… располнела… Тяжело тебе? – Артем подвел жену к столу и, выдвинув стул, усадил, целуя. – Мужественная ты у меня… Татьянка, значит, в лагере, и ты у меня совсем одна. – Артем оглядел жилище своей семьи.
Стол со стульями, две кровати, одна двухспальная, другая детская, – вот и вся мебель. Одежда висела на стене, накрытая простыней, белье содержалось в чемоданах под кроватью, а посуда в шкафчике на кухне.
– Ничего, дружок, – сказал он, – недолго еще нам так жить осталось. Коттедж у меня в плане, с садом, с ванной. Ссуду на стройку взял. Совхоз поможет… – Артем запнулся, увидев, как на лице Вики все яснее и яснее появляется выражение гордой обиды и готовности к упорному сопротивлению. – Вика! Надо нам потерпеть, пережить…
– Нам… Переживай сам, как считаешь нужным тебе. А я так, как я считаю. Обо мне не печалься. У меня, Артем, и родительский дом еще есть. Это не твой будущий коттедж с ванной. – Она даже не смотрела на него, весь вид ее теперь выражал непреклонность.
Намек Вики был неприятен: если уж она готова вернуться в дом своего отца, значит, у нее наболело, и она хочет сделать и ему очень больно.
Продолжать разговор было опасно: Вика с виду держится холодно, но потолкуй с ней дальше – разволнуется, а это в ее положении очень нехорошо.
Посидев немного, будто отдыхая, и сделав вид, что разговор их был совсем незначительный, Артем сказал:
– Так ты, Викуша, приготовь чего-нибудь поесть, подкрепиться с дороги, хоть чаю, пока я к своим дойду на часок – тоже надо ведь повидаться. – С этими словами Артем вышел.
Подобные разговоры с женой раньше бывали как-то легки для Артема, можно было всякий раз отшутиться и этим положить конец спору. Теперь же Артему стало нестерпимо жаль жену: увидев ее беременную и, как показалось ему, беспомощную и одинокую, он почувствовал себя виноватым, словно и в самом деле легкомысленно сломал ей жизнь.
«А может, мне и впрямь вернуться в город? Возвращаются же иные… И ничего. Никакой прорехи в совхозе без меня не образуется». – Подумав так, Артем почувствовал ту внутреннюю растерянность, которая отразилась на его лице, когда он здоровался с отцом и матерью, и признался им, что жена его встретила холодно.
– Что ж, папа, докладывать, – ответил Артем на вопрос отца. – Сам вижу: проблема острая.
– Ну и как же? – Александр Николаевич все так же всматривался в сына, словно заодно с матерью, не одобряя его вида.
– И вы осуждаете? – совсем сникнув, выговорил Артем.
Старики молчали.
– Хорошо, – заговорил Артем, медленно поднимая голову. – Мне нужно разобраться, и вы помогите мне. Совершил ли я что-либо бесчестное, ну, хотя бы по отношению к Вике, решив уехать в деревню?
– Нет, Артем, ни я, ни мать этого тебе не говорили, – ответил Александр Николаевич.
– Но вот создалось трудное, гнетущее меня и Вику… и вас. Может, вы своей родительской властью повелите мне вернуться?
– Нет, и этого не будет.
– Так почему же, за что вы меня осуждаете? – В голосе Артема были мука и гнев. – Дезертировать не могу, потому что годы жизни моей, душа моя уже там, в степи, в зреющем урожае. Может, когда-то мой отъезд можно было объяснить порывом энтузиаста, а теперь… А вы осуждаете.
– Не осуждаем, – сказала Варвара Константиновна, – Трудные вы оба с Викой, и нам с вами трудно. Ну-ка. – Варвара Константиновна достала из комода заводскую газету. – Вот она, Вика, какая. Читай.
Это была газета со статьей Вики. Артем пробежал статью.
– Ну и что же?! И я жил когда-то заводскими делами и в газету тоже писал… Как она не может понять, что ее ждет не менее интересная жизнь. И у нас производственная технология, обновление машин и прогресс. Драться тоже есть с кем, если уж хочется жить в борьбе. Как мне ей доказать это?
– То-то, что надо доказать, – поддакнула Варвара Константиновна.
– Если бы только она согласилась пожить у нас подольше, узнала бы, что мы собираемся делать завтра, послезавтра…
– Согласилась пожить… – усмехнулся Александр Николаевич. – А кто все-таки главный? Ты или жена? В иных случаях муж и приказать должен… Вот сват говорит: «Отцовской властью дочь в свой дом верну».
– Вот до чего дело дошло, – угрюмо протянул Артем.
– А!.. – Варвара Константиновна отмахнулась враз обеими руками от мужа и от сына. – Пугает. Не пойдет она к ним, да и мы не пустим. Надолго ли, Артемушка, приехал?
– Завтра обратно…
– Так иди к супруге. Да смотри не ссорься с ней.
– Где уж ссориться… Говорю с ней, будто прощение вымаливаю. – Он встал и пошел к двери. – К нам в совхоз на посевную приезжал писатель. Их из области вроде как мобилизовали на культурное обслуживание сева… Так он говорил мне, что в областной альманах из разных городов Поволжья разные авторы прислали с полдюжины пьес. И как сговорились: все пьесы начинаются с того, что муж объявляет жене о том, что едет по партийной мобилизации навсегда на работу в село. А жена сразу дыбки: где же, мол, детей буду продолжать музыке учить? И в этом весь конфликт. В музыке.
– Нету ему возврата… А если и вернется в город, не будет им и той жизни, которой бы Виктории хотелось, – сказал Александр Николаевич, как только Артем закрыл дверь. – Выход им обоим только один: в общую новую сельскую жизнь идти. И вместе. То есть Артему надо строить эту жизнь.
– Видишь, отец, детям тоже самим строить свою жизнь приходится. А мы-то весь свой век думали, что мы им строили.
– И строили… и построили, чтобы они тоже строили, как им хочется, – ответил Александр Николаевич сердито. – Черти суматошные.
– Забываешь ты, отец, порой, что дети тоже ведь коммунисты. Артем в партию тоже вступал не для проформы. И в деревню он поехал, как на трудное дело своей партии, и, если он изменит этому делу, он изменит партии. А сделает ли это наш Артем?
– Кому ты это говоришь… Только зачем при этом жизни людям путать? – Александр Николаевич сдвинул брови и уставился на жену. – Уж если ты жизнь строишь, так строй ее по всем направлениям.
В прихожей послышались голоса Марины и Жени.
– …Нет, нет, побегу сначала умываться, а уж потом к вам чаевничать, – вскрикнула Женя, и слышно было, как она хлопнула дверью.
Как ни хотелось Варваре Константиновне «завести» Александра Николаевича на длинный разговор, но, услыхав шум в прихожей, она настороженно примолкла: пуще того разговора она ждала приезда Марины и ее рассказа о внуках.
Марина вошла в комнату босиком, с пунцовым лицом, вконец истомленная жарой. Вслед за ней вернулся Артем и встал у двери.
– Ох и езда! Трамваи битком. Куда только люди едут, – сказала Марина расслабленно, развязывая шелковую косыночку и опускаясь на диван.
Откинувшись на спинку дивана, раскинув руки, вытянув ноги со следами ремешков туфель и дыша полуоткрытым ртом, Марина чуток передохнула, а потом рассказала, что ребятня чувствует себя на даче преотлично.
Лидочка не спрашивала про письма от матери и отца, а мальчишки – и Алешка, и Вовка Соколов – просто рыцари Лидкины. Словом, компания у них дружная.
Хотя Марина и Женя приехали в лагерь сразу после завтрака, дети мигом съели все гостинцы, но это не значит, что их плохо кормят. Пришлось и нагоняй им дать: воспитательница пожаловалась, что на пруд убегают, а пруд тот нечистый, коряг полно.
При этом сообщении Варвара Константиновна охнула и изменилась в лице.
– Больше не пойдут, – успокоила ее Марина. – Слово дали быть послушными. – Марина обратилась к Артему. – И к Танечке заходили. Тоже хорошо ей. Велела маме и папе сто поцелуев передать, а кому по скольку, не сказала, так что делите с Викой сами, как знаете.
Марина примолкла. Рассказав о главном, она припоминала подробности встречи с детьми. Тут и вбежала Женя Балакова.
– Я окончательно выхожу в люди! – воскликнула она, размахивая газетой.
Она, наверное, так и не умылась: ее лицо было потно, глаза будто повлажнели от жары, но вся она торжествовала.
– Начала читать и побоялась. Страшно, понимаете ли, читать свое. Ведь областная газета напечатала. Про вашу бригаду, Марина. – Женя положила ей на колени газету. – Прочитай ты вслух. Сама не могу. Ведь что получилось: Тихон Отнякин отдал эту статью сам в редакцию, а они взяли и сразу напечатали. Слово в слово, как я сама написала. – Женя села к столу и, подперев щеки кулаками, уставилась на Марину тревожными глазами. – Ну, читай же.
– Ой, Женька, да у меня духу не хватит. Гляди-ка, ведь целых полтора подвала, – ответила Марина и, развернув газету, прочла: – «Душевная сила» – это так называется, автор – Евгения Балакова. – Марина сделала нарочито удивленное лицо. – Это действительно ты, значит, Женя? Тогда читаем: «Все то прекрасное, новое, что каждый день приходит в наш мир ежедневно, ежечасно, создается нашим трудом. Если вникнуть в жизнь и труд бригады подшипниковцев, которой руководит Сергей Антонович Соколов, то можно убедиться, что ее труд устремляется в будущее», – это вступление Марина прочитала с нарочитой пафосностью, но, словно поняв, что шутливый тон ее не к месту, продолжала читать уже серьезно.
