Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Придя домой на обед и едва заглянув в комнаты, Александр Николаевич догадался, что происходит необычное. Все в квартире сдвинулось, сорвалось со своих мест: стулья вверх ножками громоздились на голом столе; кровати стояли с обнаженными полосатыми матрацами; зеркало на стене, замазанное зубным порошком, как бы закрылось бельмом, а окна без занавесок и гардин казались лупоглазыми. Полы вдруг сделались грязными, а воздух тяжелым и сырым. Из ванной тянуло острым и неприятным запахом большой стирки.
– По какому случаю аврал? – громко спросил Александр Николаевич, раздеваясь.
Из кухни вышла Варвара Константиновна и подала ему телеграмму.
– Митя приезжает!
Телеграмма была не из Славянского Порта, где служил старший сын Поройковых Дмитрий, а уже из Москвы, значит, ждать его надо сегодня вечером.
– Вон, оказывается, что… Давай-ка обедать. – Александр Николаевич вошел в большую комнату.
Варвара Константиновна следом принесла и поставила на свободном углу стола сковородку с жареной картошкой и соленые помидоры в алюминиевой миске.
– И чего затеяли. Подумаешь, какой парад. Марина, небось, после ночной смены не выспалась. И сама от такой работы разболеешься, – не удержался от выговора старик, но Варвара Константиновна уже вышла из комнаты.
Телеграмма всколыхнула давние и как будто пережитые обиды. Приезжал последний раз Дмитрий с женой Зинаидой Федоровной и дочкой Лидочкой почти два года назад. Погостили они всего неделю, а когда уехали, показалось, будто с квартиры отбыли чванливые и капризные жильцы. Письмами сын тоже не баловал своих стариков. И вдруг неожиданная депеша. Почему он не подал телеграмму с места службы? Недосуг было? А может, он назначен в другое место и, проезжая столицу, решил сделать крюк и навестить родителей? Один едет или с женой и дочерью?
Александр Николаевич поел без аппетита. Выходя из квартиры, он заметил, как в кухне Варвара Константиновна и невестка Марина снимали с газовой плиты четырехведерный бельевой бак. «Эх, побывала бы ты, мать, у них в гостях, – подумал он. – Там бы для тебя простыни накрахмалили…» Вспомнилось совсем стыдное.
…Это было за год до войны. Дмитрий, уже женатый, учился в Ленинграде на курсах усовершенствования командного состава. Тогда семья Поройковых жила в Москве – до Ленинграда рукой подать, а в Ленинграде Александр Николаевич с самой революции не бывал. И почему было не съездить к молодым?
Сын и сноха встретили Александра Николаевича без ласки. На ночь Зинаида постелила свекру на полу – и это бы еще ладно, но как постелила! Бросила старую Митькину шинель и накрыла ее газетами. А могла бы снять тюфячок с кровати с пружинным матрацем, и будто уж лишней-то пары простыней у нее не было! Укрывался Александр Николаевич своим пальто. Вот так-то он и познакомился со снохой.
На следующий день вместе с Дмитрием он вышел из дома, у подъезда курсов попрощался, поблагодарил за встречу и пошел к трамваю. А Дмитрий даже не остановил его; потом в коротком письме он стыдливо подивился на отца, что тот из-за какого-то непонятного каприза не остался погостить.
«И пусть приезжает со своей супругой, пусть мать сбивается с ног в хлопотах, но не будет ни Митьке, ни его Зинаиде Федоровне от меня отцовской ласки», – сердито думал Александр Николаевич, уже миновав проходную.
В громадном главном корпусе завода было до полутора десятков цехов. Они сообщались между собой широкими пролетами, коридорами, и гарь из «термитки», где калились в масле кольца подшипников, сизым туманом поднималась во всех цехах до самой застекленной крыши – сквозь нее с трудом пробивался свет зимнего солнца. Перерыв на обед в цехах был неодновременным, и поэтому весь корпус постоянно был полон шума.
Как только Александр Николаевич перешагнул порог цеха и попал в атмосферу едких запахов и оглушающего шума, то почувствовал себя очень усталым. Он привык к короткому отдыху среди рабочего дня, когда мог пообедать дома и хоть немного спокойно пройтись на свежем воздухе. Сегодня у него этого отдыха не было. А кончался последний день недели, и всю эту неделю копилась усталость.
Переодевшись, Александр Николаевич неторопливо обошел свой участок. Чугунные бороздчатые диски в утробах бегемотоподобных рокочущих станков обкатывали тысячи стальных шариков. Грохотали, как сотни телег по булыжной мостовой, полировочные барабаны. Работницы то задавали «корму» машинам, то убирали обработанные стальные шарики, то проверяли точность их на индикаторах. Зашел Александр Николаевич и в контроль – проверить, нет ли угрозы брака. И там не было ничего тревожного. А все думалось: вдруг разладится какой-нибудь станок, и тогда придется ворочать тяжелые чугунные диски, протачивать алмазом абразивы… И дело не только в том, что это будет непосильно тяжело. Может быть и более неприятное: выйдет из конторки начальник цеха Гудилин, свистнет, поманит к себе пальцем и скажет что-нибудь обидное – вроде того, как в прошлый раз сказал: «Неужели, старик, не понимаешь, что ты уже вахту не в силах стоять?»
Александр Николаевич присел на скамейку у выхода из Цеха, где было «место для курения». И тут его сердце с тупой болью сжалось. Минут десять он сидел, упершись ладонями в скамейку и стараясь дышать ровней и глубже. Когда боль утихла, стало зябко. Может быть, сквозит в ворота? Он попытался встать, да ноги вдруг ослабли. Почти такое же бывало с ним и прежде и не очень-то тревожило: не так резки были боли, и быстрей отпускало. А теперь…
«Неужели всерьез зашалило? – испуганно подумал Александр Николаевич. – Этак-то скоро и в самом деле запою: „Не в силах я вахту стоять…“ Пойду к врачам, и пусть на какой-нибудь курорт в ремонт капитальный поставит…» Он заставил себя подняться и продолжал заниматься обычными делами, стараясь ни о чем другом не думать, кроме своих станков, которые должны безостановочно давать миллионы и миллионы стальных блестящих шариков. Да только эти шарики сегодня не радовали глаз старого наладчика своей ртутной чистотой. Он их даже не видел. Уж очень часто он встречал взгляды своих работниц, в которых так и читалась тревога за него и сочувствие. А на лице Моти Корчагиной, работавшей у полировочных барабанов, он прочел даже приговор себе. Эта работница, занятая чуть ли не самым грязным и тяжелым трудом в цехе, лучше всех поняла, что долголетней работе старого наладчика наступает конец. «Эх, Матрена Кузьминична, меня, старика, жалеешь, да о себе тоже подумай. Бойцом тоже живешь, трудовым бойцом, бабонька. Детишек растишь своим трудом. А я вот уже вырастил. Придет время, и ты вырастишь». И мысли Александра Николаевича опять вернулись к телеграмме сына.
Неужели Дмитрий в зрелые годы дошел умом, что дальше жить так с родителями нельзя? Если так, Митька молодец. А как его встретить, как простить обиду, как сделать, что вроде ее и не было?
А разве не могло быть, что Дмитрий ушел с флотской службы? Вполне могло. Митька-то, он тоже в годах, всю войну прошел с подвигами, и со здоровьем у него неважно, вот и увольняют его на пенсию. Думал, небось, поселиться в Москве-столице, да не заладилось: зацепки нет. Ну и решил податься поближе к родителям. Вот и дал телеграмму.
И уже перед концом смены новое тревожное предположение пришло старику в голову: может, Дмитрий уже неспособен расти и двигаться по службе, а поэтому его уволили раньше срока?
II
К приходу Александра Николаевича с работы все вещи в обеих комнатах заняли свои места; в квартире стало светлей и даже будто прибавилось воздуха – это, наверное, оттого, что пахло вымороженным бельем.
– Ужинать будешь или Митю дождешься?.. – спросила Варвара Константиновна мужа. – Да, вот еще: Артем приехал, с Алешей за Танечкой пошел. Давно ушли, должно, гуляют.
Артем Поройков работал механиком в заволжском совхозе и в семье бывал наездами. Его жена Вика, технолог одного из цехов подшипникового завода, часто задерживалась на работе, и Алеша, сын Марины, по вечерам ходил в детский сад за двоюродной сестренкой.
Александр Николаевич убежденно считал, что в каждой настоящей семье постоянно должны быть малыши. Он любил своих внуков и, как он говорил, грелся около них.
– Ладно. Подожду, – сказал он и подумал, что сегодня привычного вечернего отдыха не будет.
Вся квартира с ее намытыми, крашенными светло-желтой краской полами, со всеми выстиранными занавесками и вышивками застыла в ожидании праздничного торжества, которому она должна была жертвенно служить в этот вечер. И некуда прилечь и нельзя заняться каким-либо хозяйственным делом, побриться и то негде. Ничего нельзя сейчас сделать без того, чтобы не нарушить этой парадной готовности.
Старый Поройков сел к раздвинутому во всю длину столу.
«А ведь мать и гостей, чего доброго, назвала». Кто-то вот-вот придет первым, церемонно поздоровается, сядет на стул у стены и замолчит. Он будет попросту томиться, за ним еще придут скучные гости, и вместе с ними придется томиться Александру Николаевичу. Заявятся с гулянья внучата и затихнут где-нибудь в уголке. А Варвара Константиновна начнет ахать и извиняться, что не успела управиться; вместе с Мариной примется расставлять на столе собранную по соседям посуду, таскать пироги, блюда с колбасой, винегретом и селедкой… И так до тех пор, пока, наконец, все тесно не рассядутся вокруг стола, пока не выпьют по рюмке-другой. А потом на весь вечер завяжется бестолковый разговор, в котором всяк будет твердить свое. И в конце концов от всей этой затеи останутся пустые бутылки, груды недоеденных закусок и застоявшийся запах табачного дыма…
Недолюбливал Александр Николаевич эти пиры и мирился с ними только потому, что так было заведено у всех, и потому, что Варвара Константиновна считала своим долгом хоть раз в год показать людям, что и Поройковы «не хуже всех». «Старая ведь, пусть потешится еще немного, а потом ей не до того будет», – так считал он.
Вошла Марина и принялась подтирать на желтом полу мокрые и грязные следы от чесанок. Александр Николаевич стыдливо крякнул и поджал ноги под стул.
– И чего вылизываете? Сколько ног еще сегодня вашу чистоту топтать будут.
Марина выпрямилась, улыбнулась, глядя на свекра круглыми глазами. Улыбка ее как бы говорила: извините, папаша, но уж позвольте нам, женщинам, знать наше дело.
Марина была вдовой погибшего в войну сына Поройковых Михаила. Родители ее умерли от холеры во время голода в Поволжье в 1922 году. Девочку бережно приняла на свои руки молодая Советская власть. Росла Марина в детских домах, а как выросла, пришла работать на 1-й Московский подшипниковый завод. Там и встретилась она с Михаилом Поройковым, вышла за него замуж. Счастливое замужество Марины длилось недолго. В 1941 году Поройковы эвакуировались на Волгу, где только что вступил в строй новый завод подшипников, а в начале 1943 года Михаил ушел на войну. Через полгода семья получила похоронную. Марина к этому времени родила Алешу.
Александр Николаевич искренне желал Марине нового счастья, а втайне боялся, как бы это новое счастье, которое вдруг Марина найдет, не отняло ее у него на склоне лет.
«Дочка ты моя, дочка», – подумал Александр Николаевич, когда Марина закрыла за собой дверь. И ему вдруг вспомнилось, что вся парадность в квартире затеяна для родного по крови, но чужого душой сына. Захотелось выйти из дома. Пусть тут все делается, как затеяно, пусть собираются гости, он и сам заявится как гость.
Александр Николаевич вышел в прихожую, нахлобучил старенькую цигейковую шапку, надел свой «заслуженный», как он его называл, ватный пиджак и, подняв свалявшийся цигейковый воротник, громко сказал:
– Я в парикмахерскую выйду.
В дверном проеме кухни показалась Женя Балакова. В руках она держала скалку, наверно, раскатывала тесто.
– Здравствуйте, Александр Николаевич!
– Здравствуй, газетчица. И ты уже тут?! – он открыл дверь и вышел на лестничную площадку.
– Постой, отец. Принес бы ты «Московской», – остановила его Варвара Константиновна и подала пятидесятирублевую бумажку.
– У нас в магазине только «Можжевеловая». Может, съездишь куда?..
За не застроенным еще небольшим пустырем, на краю которого стоял дом Поройковых, ярко светились окна деревянного клуба; оттуда доносился рев труб духового оркестра. В ожидании начала киносеанса молодежь затеяла на пустыре бой в снежки, и там слышался смех и девичий визг.
На широких улицах поселка было людно: все еще шли с работы заводские. В парикмахерской народу набилось порядком, а старик Поройков терпеть не мог никаких очередей. «Ну, Митька еще часа через два приедет. На обратном пути зайду», – решил он и пошел на угол поселка к остановке. На дороге, ведущей к школе, гурьба ребятишек сцепляла из салазок поезд. Тут были и внуки Александра Николаевича. Алешка, усадив Танечку на санки, привязанные в конце поезда, пробежал вперед и взялся за веревку головных санок. Вместе с Алешкой в «поезд» впрягся мужчина в серой каракулевой ушанке и кожаном пальто. Это был Артем.
– Поезд следует до станции Школа. Третий звонок: дон!.. дон!.. дон!.. – крикнул Алешка.
Вереница санок умчалась вниз по дороге.
Сверкая издали разноцветными огнями, показался автобус. «Съезжу на крекинг, пожалуй», – решил Александр Николаевич.
Шоссе спускалось вниз к оврагу, а потом поднималось на гору, высившуюся у самого берега Волги. На этой горе и расположился крекинг-завод со своим жилым поселком. Над заводом и поселком полыхало багровое зарево – горел факел нефтяных отходов.
Езды до крекинга было всего несколько минут. Выйдя из автобуса, Александр Николаевич направился не в магазин, а к склону горы, который начинался сразу за трамвайным кольцом: захотелось взглянуть на зимнюю Волгу.
По обеим берегам излучины реки на десятки километров рассыпались городские огни; и чем дальше, тем они становились гуще и переливчатей. Волга, укрытая льдом и снегом, меж этих блистающих россыпей казалась мертвенно-тусклой долиной. За огнями города на правом берегу темной неясной стеной высились горы, а над Заволжьем во всю ширь горизонта нависла туча; она была темней ночного неба, и казалось, что через час-другой эта туча доползет до гор и, закрыв все усеянное холодными звездами небо, обрушится на землю обильным снегопадом.
Александр Николаевич смотрел на тучу, на звезды и думал, что вот именно сейчас, стоя один-одинешенек на крутом берегу зимней Волги, он оказался перед неумолимой правдой, потребовавшей от него еще неведомого ему мужества.
Сегодня в цехе он не посмел сам себе сказать, что пришла его старость. Лечиться задумал! А ведь пришла она, неизлечимая старость, давно пришла. А там… там недалек неизбежный день, час, минута, с истечением которой его простая и трудная жизнь канет в вечность.
Вот она, неумолимая правда, до которой он дожил.
Жуткое оцепенение охватило старого человека. Он с усилием заставил себя повернуться и, убыстряя шаги, пошел к высоким домам с ясными окнами. В магазине он купил водки, засунул по бутылке в карманы и пошел к остановке.
Ни автобусов, ни трамваев на остановке не оказалось. Не виднелись они и вдали. Наверное, застряли где-нибудь у железнодорожного переезда. Александр Николаевич зашагал под гору по шоссе. И здесь, на шоссе, катались на салазках детишки; по обочине, свистя лыжами, пробегали парни и девушки.
Остались позади освещенные дома крекингского поселка; за оврагом, на горе, высились глазастые дома завода подшипников, слева светились огни поселка строителей новой теплоэлектростанции и завода синтетического спирта. Все эти отдельные городки как будто стремились слиться своими огнями наперекор разделявшим их оврагам и пустырям. А какими пустынными выглядели тут берега Волги в 1918 году, когда он проходил эти места на миноносце, посланном с революционной Балтики…
Александр Николаевич посмотрел на звезды, все еще мутно светившие с неба. Да, звезды вечные, и огни на земле тоже вечные, и не говорят ли эти теплые земные огни, сверкающие в когда-то пустынной степи, о крови, труде, о жизни поколений людей?
«А Митька? Он тоже… И работал, и воевал, и вот до сих пор служит», – вдруг подумал Александр Николаевич.
III
Когда, побрившись, Александр Николаевич подошел к дому, он встретил около крыльца своего младшего сына, десятиклассника Анатолия. Анатолий был любитель лыж, а покататься ему, загруженному школьными заданиями, удавалось лишь по субботам. Он уже накатался и счищал снег с лыж варежкой.
– Ну что дома? – спросил Александр Николаевич.
– Кажется, приехал. Вроде, такси было, с минуту назад отъехало.
В прихожей Александру Николаевичу бросилась в глаза морская шинель с золотыми погонами и каракулевая ушанка с эмблемой. Старик вошел в комнату, неслышно ступая валенками, и остановился у двери.
Марина разгружала большой чемодан, стоявший на стуле. Две бутылки коньяку, бутылка какого-то вина с броской этикеткой, пышный торт с кремовыми цветами уже красовались на столе.
– Ну куда мне ее девать? Куда? – спрашивала Варвара Константиновна. Она держала большой кусок семги, прихватив его пергаментной бумагой; с бумаги стекал и капал на пол прозрачный розовый жир. – И зачем ты, Митенька, навез-то столько?
Алеша и Танечка, разворачивая шоколадки, с любопытством следили, как Марина выкладывает на стол кульки и свертки.
Сам Дмитрий стоял у комода, облокотясь на него левой рукой. Он расстегнул пуговицы парадной тужурки с золотым шитьем на воротнике и широкими галунами на рукавах. Белая крахмальная сорочка плотно облегала его туго перехваченный ремнем и оттого немного выпиравший поверх ремня живот. Он был плечист и массивен, и по его лицу, полному и красивому, можно было определить, что он себя чувствует в центре внимания. Он разговаривал с Артемом, сидевшим у стола без пиджака в одной шелковой сиреневой рубашке. Жена Артема Вика, стоя перед зеркалом и пуша свои волосы, бросала сердитые взгляды на мужа. Женя Балакова сидела возле Артема, рассеянно слушала разговор и с застывшей неопределенной улыбкой смотрела на хлопоты Марины и Варвары Константиновны.
– Вот он, наш нетчик! – воскликнул Артем, первым заметив Александра Николаевича.
Дмитрий подтянулся и шагнул навстречу отцу. Обходя стол и стулья, он попытался призастегнуться, но так и не затолкал ни одной пуговицы в петлю.
Они трижды поцеловались.
– Да ты у нас, папка, молодцом! Тебя и годы не берут, – сказал Дмитрий, откачнувшись от Александра Николаевича и продолжая держать свои тяжелые вытянутые руки на его плечах.
– Это верно: не берут… Они только сразу хватают, – Александр Николаевич почувствовал в голосе Дмитрия фальшь; показалось, Дмитрий что-то скрывает за деланной радостью и чересчур внимательным сыновним взглядом. – Один, без супруги пожаловал?
– Один. Еле вырвался. Как из плена сбежал. – Дмитрий чуть посмеялся, отпустил плечи отца и шагнул в сторону.
– Так-так. – Александр Николаевич обошел стол и поздоровался за руку с Артемом.
– Здравствуй, папа, – сказал Артем просто, пожимая руку отца. – Гулять ходил?
– Гулять? – Александр Николаевич выставил из карманов на стол две поллитровки. – Видишь: командировку мне давали.
Артем стукнул бутылками.
– Ну и пображничаем же! Я тоже явился с горючим. А главное: угощение у нас столичное, сроду не едали. – Он насмешливым взглядом встретил Варвару Константиновну, принесшую, наконец, из кухни семгу в стеклянной вазе на тонкой ножке.
– Иди-ка, Марина, освободи тарелки от помидоров, – распорядилась Варвара Константиновна. – А вы, модницы, чего? Видите, не управляемся! – пристыдила она Вику и Женю.
Женщины дружно занялись столом. Александр Николаевич подсел к Артему. Дмитрий опустился на стул рядом с ними.
– Так как же, папа, живешь, работаешь? – спросил он.
– Как живу, сам видишь, а работаю… Работаю в три смены, – с сухой сдержанностью ответил отец и в свою очередь, словно из вежливости, а не потому, что ему это было интересно в самом деле, спросил: – А у тебя как дела? Надолго ли в отпуск?
– На все тридцать суток.
– Ишь. На весь отпуск, значит… А из какого же это плена ты сбежал?
– Да ведь дочь у меня школьница. Зинаида Федоровна вообще боготворит ее, а теперь вся жизнь моей маленькой семьи подчинена Лидочке. Ну, а мне захотелось все же встряхнуться. Вот и оставил жену и дочь.
И опять Александру Николаевичу показалось, что сын что-то не договаривает.
– А служба твоя как идет? – спросил он уже по-отцовски требовательно.
– Вернусь, крейсер принимать буду.
– Крейсер. – Александр Николаевич, наконец, посмотрел сыну в глаза. Выходило, что Митька служил исправно и в службе шел вперед. – Видел я в «Огоньке» на снимках наши новые корабли, которые с заграничными визитами ходили. А расскажи-ка мне, как они против тех, старинных, на которых еще мы плавали?
Дмитрий знал, что тот, кто прослужил на флоте, а тем более столько, сколько послужил и пережил его старый отец, тот на всю жизнь остается в душе моряком. Ему подумалось, что их – его и отца – любовь к флоту – одна из тех неразрывных связей между ними, которая послужит основой к сближению.
– Корабли остались кораблями: те же трубы, мачты и пушки в броневых башнях. А если сравнить нынешний крейсер хотя бы со старушкой «Авророй»… Ну, мы еще поговорим, папа, – Дмитрий сказал это уже без той фальшивости и бодрячества, которые показались было в нем Александру Николаевичу.
«Нет, сын, ты приехал домой не только встряхнуться. Что-то стряслось у тебя такое, что тебе больше некуда было деваться», – подумал старик.
