Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
Бригада разом поднялась, грохоча по каменному полу стульями. Надевая на ходу халаты, все пошли из красного уголка; все они теперь были светло-синими: спецовки скрыли цветные платья девушек и рубашки парней.
К Жене легкой походкой подошла Марина.
– Ой, Женька, смотри у меня не напиши, что я тут говорила, – сказала она, накрывая голову косынкой. – Говорить такие слова я еще пока между своими только могу. – Она протянула Жене руки. – Завяжи-ка рукава. – Марина вдруг заметила, что Отнякин внимательно смотрит на нее и хочет что-то сказать, но послышался грозный голос «нянечки»:
– Стулья-то разворошили! Кто за вас порядок наведет?
И Отнякин смутился, увидев, какое безобразие натворил и он своими ногами. Валя Быкова догнала в проходе Леньку Ползунова, что-то сказала ему, и они принялись ровнять ряды стульев. Тихон Тихонович стал им помогать.
Соколов и дядя Вася прошли мимо. Соколов кивнул Отнякину, как бы здороваясь, но не остановился.
XI
Зной под вечер даже усилился. Солнце перебралось через крышу корпуса цеха, и всю тополевую аллею заливал теперь солнечный свет; ветер стал настолько горячим и сухим, что перехватывало дыхание.
– Эх, опять Артемово геройство прахом пойдет, – сказала страдальчески Вика, едва выйдя из цеха. – И сам писем не шлет, и в газете только одна заметочка про совхоз была: отсеялись и черный пар пашут, а о нем ни слова. – Вика торопливо перешла аллею и асфальтовую, размякшую на солнце дорогу, за которой ее манили шумящие деревья заводского парка, разбитого лет десять назад и уже довольно тенистого.
– Пойдем отдышимся, – предложила она, облюбовав скамью, окруженную такой густой сиренью, что ветер прорывался сквозь нее уже усмиренным и охлажденным. – Ну что? – спросила она, усевшись на скамью. – Сами видали: бригада же доверия себе требует. Как один человек! Вот теперь и скажите: холостой выстрел моя статья?
– Именно холостой! – быстро и страстно, но без запальчивости ответил Тихон Отнякин. – Идея верная, но вы требовали немедленного, чуть ли не приказом, введения самоконтроля… Понимаете ли вы, как практически трудно будет добиться доверия и права пользования им?
– Однако они начали добиваться. – Вика упрямилась, но как-то вяло, будто она вдруг стала даже равнодушна.
– И добьются! – ответил Тихон Тихонович, обращаясь к Жене, стоявшей близ скамейки и в задумчивости сверлившей каблучком туфли ямку в посыпанной песком дорожке. – На собрании этой бригады мы были свидетелями того, как настоящий руководитель одерживает большую моральную победу. Об этой бригаде, мне кажется, можно очень интересно написать.
– От собрания у меня осталось светлое впечатление. Но я ничего не записала. И протокол не вели, – ответила Женя.
– Опять записная книжка! А светлое впечатление? – Отнякин поправил взъерошенные ветром волосы. – Это же самое главное! Запасайтесь бумагой и садитесь сегодня же на всю ночь. Завтра можете на работу не приходить. Но чтобы за ночь вы исчеркали не меньше тридцати листов! Передайте это ваше светлое ощущение.
– Но Соколов протестует, чтобы его бригаду поднимали на щит славы. И Марина тоже изобьет меня. А если писать, то о ней в первую очередь…
– А!.. – Отнякин с досадой махнул своей длинной рукой. – Надо обязательно писать о людях. Иначе на кой черт нас держат на наших должностях. Но надо о людях писать красиво, надо писать о их заветном и дорогом. Это никогда не обижало человека. Обижает грубое, безвкусное и аллилуйщина.
Вика с изумлением оглядывала Отнякина. Он начинал ей нравиться.
– Смотрите-ка: начальство наше тоже как разморилось, – вдруг сказала она, показывая глазами на дорогу.
Облитые солнцем, в парусиновых костюмах и соломенных шляпах, дорогой шли директор и главный инженер завода.
– Еще главный-то ничего: суховат, ему полегче по заводу ходить, – Вика отживела на ветерке, и ей захотелось пошутить. – А Василию-то Петровичу, директору, вроде как и мне, тяжеленько.
– Почему-то он мне всегда кажется усталым, – сказала Женя, следя глазами за директором. – И с утра, как поздним вечером, и после того как в отпуск съездит, все голову книзу, будто груз на плечах. Неужели так тяжело быть директором?
– Директором быть нелегко… – задумчиво вымолвил Отнякин и быстро обернулся к Вике. – И о Марине нужно обязательно написать. Не рассусоливая, а знаете ли… Будто совсем и не о ней, а о том изящном труде, когда на счету каждая секунда. Виктория Сергеевна, вы хронометрировали работу Марины… Вам бы и написать. Кстати, речь заведете, теперь уже на жизненной основе, и о методе доверия, то есть о сокращении штата контролеров…
Вика расслабленно повела плечами и выразила на лице обиду и пренебрежение. Это заметил остроглазый Отнякин.
– Поручаю этого автора вам, Женя, – сказал Отнякин. – С тем вас и оставляю: у меня еще одно деловое свидание – боюсь, не ушел бы товарищ. – Он пошагал вслед за директором.
Директор был плечист и широк всей фигурой. Золотисто-соломенную шляпу он сдвинул на затылок. «Соломенное солнце над парусиновым облаком, – задорно подумал Тихон Тихонович. – Фигура емкая, но не сильная, – продолжал он свою мысль уже серьезно, всматриваясь в директора и замедляя шаги. – А ведь работает он много, честно. Сейчас обошел завод. Это у него закон. Кого-то ругал, кого-то хвалил. А что у него сейчас в мыслях? Что он вынес из директорского обхода для себя? Может быть, только раздражение? А может, какие перспективы в его мозгу открываются ему? Нет! Меньше всего на заводе веет свежим и новым из директорского кабинета. Но какую чертовскую моральную силу нужно иметь, чтобы, не щадя себя, не работать, а тянуть лямку изо дня в день!»
Директор представился Тихону Тихоновичу человеком, попавшим в рабство многочисленных обязанностей и не сумевшим встать над ними. Он просто их исполнял, вез на своих плечах воз поклажи обязанностей – вроде росчерков своей фамилии на банковых чеках, на всевозможных планах, под приказами, договорами; таких обязанностей, как посещение всяческих собраний вплоть до выпускного вечера в школе, до сидения в президиуме на открытии детских лагерей. А кроме того: он депутат горсовета, член горкома и райкома… Для того чтобы всюду быть «на уровне», нужно быть человеком-машиной. Железным, стальным, закаленным сутолокой обязанностей. А ведь он к тому же еще и отец семейства. Разве все это в том количестве, в каком лежало на директоре, не отдается человеку большой жизненной усталостью?
И вот этот усталый человек честно кладет свою недюжинную силу, чтобы с виду достойно держаться на том месте, на которое вознесла его жизнь. И сознавая свою усталость, верить, что он так и должен стоять на своем месте, что он лишь своим существованием участвует в большой всенародной жизни. Как это странно…
Тихон Отнякин, всматриваясь в жизнь завода, вникая в его производственную атмосферу, не мог не понимать, что весь завод нетерпеливо, почти в крик требует решительного обновления.
Время от времени на завод поступали новые, более современные станки, но их было недостаточно. Будто бы это и показывало, что коллектив в совершенствовании производства и обновлении завода должен прежде всего надеяться на свои силы.
И, казалось, коллектив понимал это.
Неутомимо работали умы изобретателей и рационализаторов, о чем гордо упоминалось в официальных отчетах и торжественных рапортах. Какая-то часть предложений получала жизнь и приносила явную пользу. Но была на заводе и какая-то невидимая злая, сковывающая это стремление к улучшению производства, сила. С этой силой и боролся коллектив. Рабкоры писали гневные заметки о бюрократах и зажимщиках инициативы. На собраниях разгоралась жаркая критика неполадок и непорядков, но от этого было мало пользы. Злая сила, как казалось Отнякину, была невыявленной, невидимой и ускользала от смертельных для нее ударов.
Была на заводе бездействующая автоматическая линия для сборки веретенных подшипников. Эту линию установили в конце прошлого года с явными конструктивными недостатками, лишь бы доложить к первому января о введении на заводе технического новшества и отчитаться в ассигнованных на него средствах. А уж коли это было сделано, то директивные органы увеличили план выпуска продукции на этом участке. А как же иначе? Линия давала возможность повысить производительность труда.
В действительности же участок попал в жестокий хронический прорыв, а подшипники там продолжали собирать вручную бригадным методом. «Один раз очки втерли, а теперь уж не выпутаться и стыдно честно в этом признаться», – так решил Тихон Тихонович, узнав историю этой автоматической линии.
Вникая в производство и дальше, он увидел, как неудобно в иных цехах расставлены станки: детали там блуждали из конца в конец цеха. Почему бы, казалось, не переставить станки в порядке последовательности операций? Образовался бы поток; можно тогда параллельно потоку наладить транспортный конвейер, а не таскать детали по всему цеху. Тысячи часов рабочего времени можно сберечь.
В голове Отнякина прочно засели услышанные от Жени слова Бутурлина о слабости и узости технической политики на заводе. Хотя Тихон Тихонович и не успел еще поговорить с Бутурлиным об этом, но все больше и больше понимал глубокий смысл его слов. На заводе имелся перечень работ по техническим усовершенствованиям на год, но никто всерьез не брался и не отвечал за выполнение этого плана. Холодок на заводе к техническому прогрессу был явным. Этим объяснялось то, что во всей подшипниковой промышленности страны завод числился в самых отстающих.
И что бы на заводе ни делалось для мобилизации коллектива, Тихон Тихонович не мог не признаться себе, что в организаторской и политической работе на заводе есть изъяны и больше всего формализма.
Уже при первом знакомстве с заводом Тихон Тихонович почувствовал странную усталость не только в директоре завода. Ему показалось, что некоторые люди завода, пережив какое-то трудное время, совершив какую-то титаническую работу, все еще никак после того не наберутся сил, чтобы взяться за последующие дела, будь даже эти дела самыми простыми, как, например, уборка грязи в заводских цехах.
Безусловно, годы войны были тяжелыми временами, и они, конечно, оставили в людях усталость. И вот эта-то усталость у иных переросла в лень духовную, она-то и была злой силой сопротивления новому в некоторых людях – и в простых рабочих и в командирах производства.
Видел Отнякин и тех, кто был бесповоротно в плену у старого, и тех, кто рвался из этого плена. И были люди, совсем не знавшие этого плена. Это были, по его мнению, самые сильные и дерзновенные люди. Коллективом сильных людей, безусловно, была и бригада Соколова.
«Серьезный и грамотный мастер Соколов, – думал Тихон Тихонович, бредя в некотором отдалении вслед за директором и главным инженером. – Преследовать судом общественного мнения расхитителей рабочего времени. Правильно сказано. Сергей Антонович, видать, советуется с Лениным. И как верно он сказал о необходимости быть стойкими перед случайными обстоятельствами, унижающими труд. И как боится, чтобы его не подняли на „щит славы“. Напечатай полосу целиком с похвалами его бригаде – и это его оскорбит. Наверно, для Соколова плохо работать – это все равно, что быть плохим отцом, не любить природу, вообще не наслаждаться жизнью, жить некрасиво. Это же о нем, кажется, Женя рассказывала, что он вдовец и растит двоих детей сам? Да, о нем… И вдруг бы о нем написать как о примерном вдовце?! Оскорбительная нелепость…»
Тихон Тихонович знал, что на заводе и до него шла борьба, что она продолжается и будет продолжаться, если бы Тихон Отнякин и не был на заводе. Но он также знал и то, что эта борьба в нынешних обстоятельствах жизни разгорится сильней и будет все разгораться. И в этой борьбе будут большие победы. Соколов и его бригада представились Отнякину будущими победителями. Соколов холодно отнесся на собрании к редактору, но это только порадовало – значит, надо заслужить от него доброжелательность, а пока Отнякин определил себя в союзники к Соколову.
XII
«Устал-то он устал, но его в самом деле жаль, – продолжал свои мысли о директоре Тихон Тихонович, вслед за ним и главным инженером поднимаясь по лестнице в заводоуправление. – Но натиск на вашу деятельность будет расти, и надо быть не на вашей стороне. И надо сделать все, чтобы этот натиск был наибольшей обновляющей силы».
Войдя в редакционную комнату и увидев на стенных часах, что до конца рабочего дня остались минуты, Отнякин позвонил Бутурлину.
– Поговорить с вами больно хочется, Леонид Петрович. Не зайдете ли?
– Гм… – послышалось в трубку. – Так ведь если больно охота, значит, разговор долгий. А у меня сегодня семейные неотложные дела.
– Тогда простите.
– Нет, нет, Тихон Тихонович. Позвольте вас пригласить к себе. Домой к себе. Если согласны, встречаемся в проходной.
В Бутурлине Тихону Тихоновичу понравилась интеллигентность и выдержанность. Суждения и предложения Леонида Петровича на заседаниях редколлегии (а их Отнякин провел уже дважды) показали, что он широко раздумывает над заводскими делами и любит завод какой-то мудрой любовью. Встречаться с Бутурлиным для Тихона Отнякина было удовольствием.
Встретив инженера у проходной, Отнякин не стал затевать большого разговора.
– Хочу просить вас, Леонид Петрович, принять от меня зачет по знанию завода, – лишь сказал он.
Бутурлин жил в поселке рядом с заводом, занимая одну комнату в трехкомнатной квартире. Уже при виде входной двери, грязной, с выдранным замком и разбитыми щелястыми филенками, Отнякин заметил, что квартира перенаселена и потому бесхозна; грязные стены прихожей были исковыряны гвоздями, от кронштейнов электрического счетчика к газовой трубе тянулась веревка с пеленками; не было коврика у входа в квартиру, зато перед каждой дверью в комнату лежали мокрые тряпки, словно тут люди считали прихожую чем-то вроде тамбура бесплацкартного общего вагона. И запах тут стоял какой-то вагонный. В прихожей не было вешалки, жильцы хранили верхнюю и рабочую одежду в своих жилых комнатах.
– Моя матушка, – сказал Бутурлин, вводя Отнякина в свою комнату и представляя его старушке, полулежавшей в гнезде, устроенном из подушек в углу стандартного дивана с высокой спинкой. – Как самочувствие, мама? – спросил он старушку. – Давно Люба тебя покинула? Кушать хочешь?
– Здравствуйте, товарищ, – старушка протянула навстречу Отнякину сухую желтую руку, скользнув по всей его фигуре ясными и живыми глазами. – Два часа уж в одиночестве и в египетской духоте томлюсь. Сыта, Ленечка… Ах, если бы ты выпроводил меня на воздух?
Бутурлин вынес из-за ширмы сложенный шезлонг и подал матери упавшие костыли.
Старушка с неожиданно проявившейся силой в руках и с живостью подняла себя из подушечного гнезда, опираясь на костыли. Ноги ее в шерстяных чулках казались ватными и служили ей слабой и ненадежной опорой.
Сведя больную вниз и устроив ее в тени молодых тополей, Отнякин и Бутурлин вернулись в дом.
– Восемьдесят третий год матушке, – сказал Бутурлин, входя в квартиру. – Старая коммунистка, в тридцать восьмом году в тюрьму попала, это чуть было не сгубило и мою карьеру… А знаете ли, давайте первым делом умоемся хорошенько, – предложил он и, взяв Отнякина под локоть, открыл дверь в ванную.
Раковина умывальника была разбита. Бутурлин, сняв один из трех оцинкованных тазиков, висевших на гвоздях, зачерпнул им из ванны воды и поставил на табуретку.
– Сегодня мы богачи: до второго этажа утром вода поднималась. Запаслись. Вот мыло. – Бутурлин вышел и тотчас вернулся. – Эх, не так, – огорчился он, увидев, что Отнякин умывался, не скинув даже пиджака. Сам он был гол до пояса. – Ну что ж с вами поделаешь. – Он взял тазик и вынес его. – Не умеем мы еще жить, пользуясь удобствами, – сказал он из уборной, выливая там воду. – Надо же додуматься: ведерный медный чайник в фаянсовой раковине чистить… – Бутурлин снова набрал воды. – Теперь я поплещусь. – Он нагнулся над тазом и погрузил в воду руки по локоть. – В кухне есть раковина, но к ней не подступишься. Тесна кухня для трех семей. – Он плеснул себе на голову пригоршню воды. – Да вы, Тихон Тихонович, идите в комнату… Полотенце на гвоздике оставьте.
Странным показался Отнякину быт инженера. Жена Бутурлина заведовала кафедрой в пединституте, была кандидатом каких-то наук.
Комната Бутурлина явно не устраивала ее обитателей. Она была мала, и прежде всего не хватало места для книг. Половину одной стены закрывал до самого потолка стеллаж, заполненный томами энциклопедии, Ленина, Маркса. Всему Горькому там уже места не нашлось, и его тома вместе с томами Льва Толстого улеглись в пространстве между тумбами письменного стола, по краям которого тоже были стопки книг: на одном краю – литературоведческие и философские, на другом – технические. Супруги разделили стол пополам. Вместо настольной лампы – бра, низко укрепленное на стене.
Книги, журналы, папки с газетными вырезками лежали на электрохолодильнике, на стиральной машине, на платяном шкафу, на первоклассном радиоприемнике и на двух подоконниках.
«Метров двадцать верных, – подумал Отнякин, оценивая комнату. – Значит, по шести с лишним метров на жильца есть. С такой нормой, превышающей среднегородскую, требовать улучшения жилищных условий у вас, Леонид Петрович, оснований нет».
И все же он сказал вошедшему Бутурлину:
– Не сердит вас такое бытовое устройство?.. Извините, но даже запах из уборной…
– Да, квартира неказиста, – согласился Бутурлин, растирая свое худое белое тело мохнатым полотенцем. – Сами мы виноваты. Помните, у Чехова в «Острове Сахалине» сказано, что русский человек относится к отхожему месту как к удобству презрительно. – Он достал из шкафа свежую сорочку и надел. – Хороший парень живет вот за этой стеной, комсомолец беззаветный. Сколько он уже отработал на субботниках на строительстве Дворца спорта и благоустройстве набережной; культуру парень строит, а никак не привыкнет ни сам, ни его жена к тому, что в собственной квартире ретирадную машинку нужно драить, и, независимо от того, большую или малую нужду ты справил, лить в унитаз воду.
Бутурлин отнес подушки за ширму, начесал мокрые волосы на лысинку и сел на диван.
– Садитесь рядом, Тихон Тихонович. – Он надел на нос пенсне и сказал весело: – А я почти ручаюсь, что знаю, о чем вы хотите говорить.
– Я хочу сдавать зачет.
– Но отвечать на вопросы придется мне? – Бутурлин коротко посмеялся и привалился к валику дивана спиной; видно было, что он, умывшийся и в свежей сорочке, чувствует себя покойно и привычно в своем жилище, похожем на библиотеку во время переучета. – Итак?
– Итак… – Отнякин тоже сел на диван и вытянул ноги под обеденный стол, под которым, на счастье, не было книг. – О технической политике на заводе…
– Так я и знал! – Бутурлин снова коротко посмеялся. – Сейчас ни один коммунист не может быть равнодушен к этому делу. – Он сел прямо и положил на колени руки. – Очень интересный вопрос. Сложный. И на нашем заводе болезненный… Завод – это живой организм, а всему живому постоянно грозят болезни. У человека, скажем, то печень захандрит, то нервы. И хочешь не хочешь – лечи. Так и завод.
– Болезни часто вызываются причинами извне? – осторожно, словно наводя собеседника на щекотливую тему, спросил Отнякин. – Для завода это, например, будет несоответствие плана материального и технического снабжения производственному заданию. Это зависит от гибкости общегосударственных органов.
– Вы правы. Но это не ваше открытие. Проблема явна, она обсуждается – это видно хотя бы по печати – и несомненно будет разрешена… Хотите, я вас озадачу?
– А ну-ка?
– Наступает пора решительного слома многих наших министерств. Да-да! Странно? А вспомним недавнюю историю: после восстановительного периода всего один ВСНХ управлялся и со всей промышленностью страны, и со строительством. Во второй пятилетке уже пришлось создать вместо ВСНХ три наркомата – тяжелой, легкой и лесной промышленности… А теперь у нас народным хозяйством управляет почти сорок министерств. Страшно громоздкая государственная машина. Она делала свое дело в свои времена, а теперь отжила и будет перестроена. Как это будет выглядеть? – Бутурлин взял из стопки книг том Ленина, но не раскрыл его. – Демократический и социалистический централизм – это отнюдь не значит установление шаблонного единообразия, диктуемого сверху. Единство в коренном и существенном обеспечивается именно многообразием в подробностях, в местных особенностях, в примерах подхода к делу, в способах осуществления контроля. Так учит Владимир Ильич. – Бутурлин сделал значительную паузу. – Позволю себе сказать, что в ближайшее время наша промышленность получит новые животворные… демократии, на местах будет больше свободы для инициативы.
– А до той поры заводу болеть, Леонид Петрович?
– Никак нет. – Бутурлин положил книгу. – Ленин говорит также и о том, что весь государственный экономический механизм должен быть превращен в единую крупную машину, которая работала бы так, чтобы сотни миллионов людей, в том числе и коллектив нашего завода, руководились единым планом. Иными словами, мы все обязаны соблюдать строгую государственную плановую дисциплину, понимать до конца сущность демократического централизма. И каждый из нас должен действовать так, чтобы это было не партизанщиной, а в общем государственном плане, с пониманием производственных возможностей всего народного хозяйства.
– И отсюда должна вытекать наша местная производственная политика.
– Вот-вот. Разве так уж гармонично в нашем заводском коллективе сочетаются единоначалие и коллегиальность, единоличное управление с контролем и критикой масс, власть начальника и инициатива подчиненных? – Бутурлин порылся в столе и достал папиросы. – А это и есть недальновидная партизанщина.
– Леонид Петрович, как вы относитесь к Гудилину?
– Видимо, так же, как и вы… – Бутурлин закурил и жадно затянулся, при этом лицо его стало виноватым.
«Наверное, дал зарок дома не курить, – догадался Отнякин. – Волнует его разговор».
– Вот мы люди, как говорится, грамотные, а какова наша практика? – продолжал Бутурлин. – Сегодня испытывали контрольный автомат. По идее, машина должна сортировать кольца подшипников по допускам. Взяли десяток колец и стали пропускать через автомат. И всякий раз кольца раскладываются по-разному. Машина новенькая, отлажена на совесть, а врет и врет. Дело оказалось в том, что кольца имеют овальность в 12 микрон. То есть у каждого кольца несколько диаметров, какой диаметр машина измерит, так и отсортирует. Вы знаете технолога Викторию Сергеевну Поройкову?
– А как же! Женщина серьезная. Та, что за метод доверия и сокращения контролеров ратует?
– Она самая. И знаете ли, она права. Но практически… Как видите, отличный современный автомат отказался сортировать недоброкачественные кольца. Это же варварство! Современная машина не хочет работать на нашем заводе, она протестует против изношенности станков, на которых нельзя выпускать точные детали, она протестует против штурмовщины, вызывающей порчу оборудования и нарушения технологии, она не хочет работать на заводе, где нет необходимой ремонтной и инструментальной базы; она презрительно выплюнула в лицо коллективу завода его плохую продукцию, она обвиняет нас в расточительстве металла на брак, а стало быть, в несоблюдении социалистической дисциплины.
– Леонид Петрович, это страшно.
– Да, страшно. И будет еще страшней, когда вдруг обнаружится наша сегодняшняя инертность и бесперспективность – словом, все то, что покажет отсутствие на нашем заводе настоящей технической политики. – Бутурлин сделал несколько жадных затяжек и, словно рассердившись на себя и наказывая себя за невоздержание от порочного и вредного удовольствия, дымя ртом и ноздрями, загасил недокуренную папиросу. – Недальновидная наша техническая политика привела к тому, что у нас на заводе образовались узкие места, прямо-таки производственный склероз, и там, где от завода требуется выпуск новой продукции. Это страшный симптом. Нужно быть совершенно безответственными людьми, чтобы не видеть наступления невиданного, именно социалистического технического прогресса, окончательно раскованного партией, решениями Двадцатого съезда. В народное хозяйство будут Двинуты новые, более современные машины, начиная от тракторов и кончая самолетами, и всюду будут нужны новые подшипники. А как мы на нашем заводе управимся с этим делом? Спрашиваю я вас?..
Леонид Петрович с гневом говорил о преступном систематическом невыполнении производства подшипников в том ассортименте, в котором этого требовали плановые задания, и считал пороком рапорты о выполнении планов по товарной и валовой продукции.
Бутурлин закипал все больше и больше, а Отнякин все больше и больше любовался им.
– …Вы вспомнили Гудилина. Да, это отживающий тип командира производства с его грубостью и зазнайством, но именно такие люди – самые у нас незаменимые. Если работать по пословице: «Вали валом, потом разберем», – они надежная сила в таком случае. Вы, Тихон Тихонович, уже, наверное, приметили, что на заводе бытует злое слово «нервотрепка». Так вот Гудилины – мастера нервотрепки. Но у них авторитет, накопленный годами, даже былой авторитет военных лет: они сумели обеспечить заводской продукцией фронт и тыл, и беда их в том, что они не понимают форм работы в мирных условиях и многое давят своим авторитетом. Знаете ли, Тихон Тихонович, мне иной раз кажется, что над нашим заводом висит этакий броневой купол. Шумиха с техническим прогрессом, с социалистическим соревнованием, а на деле порой очковтирательство, это самое валовое выполнение, изобильные бумажные отписки и оправдания, ну, и тому подобное – все это и есть компоненты сплава брони этого купола; он хорошо защищает от всевозможных ревизий. А под куполом то спокойствие, то нервотрепка… И этакое несколько повышенное давление отдельных авторитетов.
– Так, черт возьми, надо расплавить этот купол! – вскрикнул Отнякин. – Жарким огнем партийной критики, мобилизацией инженеров, всего рабочего коллектива, Леонид Петрович! Вы же член парткома… – Отнякин осекся и, нахмурясь, закончил: – А мне, знаете ли, вдруг показалось, что мы с вами беседуем, как какие-то критиканы-пустобрехи…
Бутурлин удивленно взглянул на Отнякина сквозь пенсне.
– Тихон Тихонович, – заговорил он спокойно. – Объясните-ка мне такую вещь: читаешь иной современный роман, в котором описывается, как создается какая-нибудь уникальная чудо-машина, создается обязательно для великой стройки коммунизма… И вот вокруг какой-то детали этой машины вспыхивает борьба новатора с консерватором. С той и другой стороны происходит угрожающее наращивание сил, но в решающей схватке новое побеждает. И вот летят вверх тормашками со своих мест инженеры, директора, крупные, вплоть до секретарей обкомов, партийные работники… Ну, и на заводе все идет как по маслу… Верите вы в это?
Отнякин помедлил с ответом, чувствуя, что Бутурлин недосказал еще главного в своей мысли.
– Я лично не очень верю в подобные концовки беллетристических романов… В жизни гораздо сложнее. Партия смело сейчас вскрывает ошибки недавнего прошлого. Ну, скажите, разве вы не видите, как решения XX съезда расчищают дорогу всему новому, передовому и как посветлело у каждого из нас в душе? Подождите, – заметив порывистое движение Отнякина, Бутурлин положил ему на колено ладонь. – Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, многие из нас совсем недавно представляли себе коммунизм лишь как нечто бытовое, в смысле изобилия. Ну, знали, конечно, что труд станет насущнейшей потребностью человека. А вот каков он будет, этот коммунистический труд, как труд каждого человека будет организован в коммунистическом производстве, это мы знали? Нет! И теперь не знаем. Но мы теперь уже обязаны это узнавать. И мы учимся и даже умеем видеть то, с чем должен идти наш завод в коммунизм и что выбрасывать в утиль…
– До чего же вы интересно это сказали! – Отнякин в восторге вскочил с дивана и встал перед Бутурлиным. – Я сегодня был на собрании бригады Соколова.
– Ну-ну?! И что?!
Отнякин коротко рассказал о собрании.
– Молодец Соколов, – проговорил Бутурлин. – Вот вы напали маленько на партком, а мы следим за этим мастером-коммунистом… Да, цех мелких серий автоматизировать в ближайшие годы нам представлялось невозможным, хотя мы и толкуем о заводе-автомате… Но вот какая штука: есть у меня старый друг. Башковитый, талантливый инженер, профессор. Вдохновенный борец за технический прогресс. Он письмом поделился со мной интереснейшей идеей организации централизованного конструирования и производства узлов специального оборудования и автоматических линий… Чтобы понятней вам объяснить, скажу, что по этой идее наш завод должен получить нечто похожее на игрушку «конструктор». Здорово? Тогда-то и цех мелких серий переналадок не побоится. Но осуществление на практике этой идеи не упростит задачи заводских работников: им нужно будет учиться большущей оперативности. А у нас…
– А у нас над головами броневой купол, а в нем, как командир орудийной башни, директор завода со своим застарелым военным авторитетом. – Отнякин расхохотался. – А что, если по этому куполу да хорошим бронебойным снарядом пульнуть? Я имею в виду сильную статью в центральной газете. Так и назвать ее: «Директор и техническая политика на заводе». Честно говоря, я с этим и шел к вам, Леонид Петрович.
– Не бесполезно будет, – согласился Бутурлин. – Знаете ли, отвечая другу-профессору на письмо, – а он просил меня сообщить кое-какие сведения о нашем заводе, – я тоже задумал дерзнуть и написать для солидного журнала статью… И даже кое-что набросал. Могу вам дать посмотреть. Рад буду, если найдете пользу. – Бутурлин достал из ящика стола папку и подал Отнякину.
– Ох, как вы щедры! Это мне можно взять на день-два с собой?
– Безусловно.
– Тогда я скорей поеду домой марать и чиркать листы бумаги.
– Нет, Тихон Тихонович. Уж коли вы попали ко мне, так давайте проведем вечер до конца. Жена у меня сегодня день рожденья отмечает, да получилось, что весь день занята. Гостей не звали. Но окрошку мы соорудим, соответствующую погоде. Мне приказано вовремя быть дома, ухаживать за матушкой и готовить окрошку… А жена того и гляди явится. Оставайтесь, по стопочке выпьем?
– Но у меня и подарка-то нет, – смутился Отнякин.
– А, подарки!.. Пережиток старого быта, а стало быть, и капитализма… Ну вот я и уговорил вас.
