Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)
VII
Освоившись окончательно в бригаде, Марина спросила Соколова:
– Так в чем же я должна пример другим подать, Сергей Антонович?
– Красотой в работе, – ответил тот. – Выжимай из станка все возможное, чтобы он у тебя как можно меньше на простое был. Это ты теперь сможешь.
Когда Марина работала во вторую смену, Вика часто приходила к ней; перед тем как идти домой, Вика узнавала, не нужно ли чего купить из продуктов, или, может, Марина недоделала какой домашней работы и не надо ли ей помочь. Как будто с тем же Вика пришла к Марине в начале июня. Однако на этот раз в кармане у нее был секундомер.
– А ты приноровилась, – постояв у станка, сказала Вика, словно забыв о домашних заботах, с которыми она будто пришла к Марине. – Давай-ка я твою работу прохронометрирую? Экзамен приму. – Вика с трудом взгромоздилась на высокий треногий табурет, стоявший около станка Марины, и положила на стол с заготовками блокнот.
– Сдам, не боюсь, – улыбнулась с вызовом Марина, измеряя на индикаторе снятое со станка отшлифованное кольцо.
Откуда ей было знать, что Вика пришла на участок по просьбе Соколова: «Понимаете ли, Виктория Сергеевна, исключительно красиво Марина работает. И быстро. Достойно пропаганды, да не хочу я пока об этом в официальном порядке благовестить. Исходя из характера Марины, не хочу. Если ее работу официально проверить, так она и заробеть может. По-дружески это сделать надо для первого раза. Перед вами она не сробеет, а с огоньком и откровенностью себя покажет».
– Начали! Ты свое дело делай, я свое. – Вика пустила секундомер.
Марина как раз в этот миг мизинцем правой руки сняла готовое кольцо, а указательным пальцем вставила в мембранный патрон неотшлифованное, пустила станок и точными движениями руки ввела в желоб детали шлифовальный круг. Быстро крутящееся кольцо и абразив соприкоснулись, в струе эмульсии засверкали неярким фейерверком искры.
«Да, она научилась не давать стоять станку ни одной лишней доли секунды», – подумала Вика, предчувствуя, что узнает сейчас новое и интересное для себя. Но надо было сперва изучить работу Марины, присмотреться, как чередуются движения ее рук и в какие приемы складываются – без этого хронометраж был бы неинтересным, слишком общим.
Марина меняла кольца на станке, шлифовала, измеряла их в четыре приема, и каждый прием у нее был отработан в четком ритме. Каждая рука делала свое дело. Она ни разу не сбилась с этого ритма, неизменно сменяя кольца двумя пальцами, неизменно выводя и вводя шлифовальный круг в деталь точно семью оборотами рукоятки подачи. Лишь только загорался красный глазок мерительного приспособления на станке, Марина уже была готова менять детали в патроне.
«Это же характер, волю надо иметь, чтобы заставить себя так работать! – удивилась Вика. Но, продолжая и дальше наблюдать за подругой, она увидела, что та нисколько себя не принуждает, работает не через силу, а с огоньком и что ей хочется работать именно так. – Неужели это любовь ее так настроила?»
Марина вообще за последнее время как-то расцвела. Уж это приметила Вика. У станка она держалась с горделивой осанкой, глаза ее глядели по-особенному задушевно, и, несмотря на то, что она работала в ночную смену, лицо ее было свежим и постоянно светилось улыбкой. Казалось, Марина улыбается тому, как на ее столе растут и растут столбики отшлифованных колец.
Марина протирала снятые кольца не по одному, а сразу в стопке по пяти штук: экономила время. На глазах Вики Марина сменила абразивный круг и заправила его на допустимо большой размер, стало быть, круг мог больше обработать желобов в кольцах – и тут Марина сэкономила время. Наконец, Вика отметила, что Марина за четыре часа затратила лишь пять минут для проверки точности шлифовки колец в ОТК.
– Ты уверена в точности своей работы? – спросила Вика.
– В мерительном приборе уверена, – ответила Марина.
«Это значит, ей можно доверить контроль за своей работой», – настороженно подумала Вика и закончила хронометраж. К ней подошел Соколов.
– Днем мы с ее сменщицей хронометраж провели, – сказал он, доставая из кармана рабочей блузы записную книжку. – Сравним?
И вот оказалось: Марина на каждое кольцо затрачивает вспомогательного времени 6,8 секунды, а другая работница – 20–30 секунд. На всякие другие дела – на обслуживание станка, на разные хождения – Марина тратила 21 минуту, а другая расходовала 1 час и 4 минуты.
– И еще заметьте, Виктория Сергеевна, четкий ритм в работе – это не только высокая производительность, а и точность. У Марины брака почти не бывает, а если и получается что не так, она сама тревогу бьет, а в контроле у нее не бракуют детали. А это для всего завода важно: простая работница уже не нуждается в контроле, она сама себе судья.
– Сергей Антонович! Да мы же единомышленники? – обрадовалась Вика. – Это действительно то, что нужно заводу, это то, в чем со мной не соглашаются.
– Когда это станет достижением каждой станочницы, с этим невозможно будет не соглашаться, – ответил Соколов.
Окрыленная Вика ушла домой.
На этот раз на ночной пятиминутке Сергей Соколов доложил бригаде о хронометраже работы Марины и работницы из другой смены.
– Это у нас самый достойный пример для подражания за последнее время, – сказал он. – И заметьте: Марина Поройкова не перенапрягает силы, наоборот, она их экономит – легче работается, когда секунды бережешь, а кто без толку суетится, больше сил тратит. Теперь я вам могу вот какое дело доложить: если посмотреть на нашу бригаду, то совсем явно увидишь назревающую по всем направлениям общую силу. И мы должны хорошенько подумать, как же мы свою силу от всей души приложим к строительству коммунизма. Послезавтра, за час до смены, назначаю собрание бригады. Подумаем, какие нам на себя обязательства брать, чтобы не стыдно было оттого, что мало взяли, и чтобы без излишнего бахвальства.
Хотя и было всего лишь начало июня, ночи стали душными, как в августе. Вика скверно спала и утром следующего дня встала с постели рано; она все трудней и трудней переносила беременность и с трудом заставляла себя не разлеживаться, а больше двигаться. Попив чаю, она пошла к старикам Поройковым справиться о ночевавшей у них Танечке.
Марина уже натягивала бельевую веревку между столбами.
– Когда только сил набираешься? Неутомимая, – сказала Вика, подходя к ней. – Как там у вас моя Татьяна?
– Спит. В срок в садик отправится, – ответила Марина. Кожа на ладонях и пальцах рук у нее набрякла, как губка, и вздулась морщинистыми бугорками, а лицо было свежее, как солнце, только-только вставшее над крышей дома. – Утро-то какое золотое! В самый раз с такой работой управиться.
– Что верно, то верно!.. Здравствуйте, – сказал, подходя к женщинам, Соколов. У него на плече тоже была веревка; он нес перед собой таз с мокрым бельем. – А вот вам, Виктория Сергеевна, надо бы поберечься. Вчера из цеха-то поздно ушли, – Сергей Антонович сочувственно оглядел уж очень располневшую фигуру Вики. – Мы-то до смены еще отдохнем, а вам на работу сейчас.
– А вы, вдовые единоличники, когда объединитесь? – притворно обидевшись, спросила Вика. – Ишь, как сговорились: стиркой поодиночке занялись, а развешивать, как на свидание, вышли.
– Квартирный вопрос, Виктория Сергеевна, в нем загвоздка. Уж никак не раньше, чем для себя дом построим, – серьезно ответил Сергей. – Однако и это дело двигается. – Соколов кивнул в сторону строившегося дома. – Видите: второй этаж доводим. – Сергей поставил на землю таз и, сняв с плеча веревку, подошел к столбу. – Строим, Виктория Сергеевна! – Глаз Соколова под пегой бровью показался Вике особенно задорным. – Приходите к нам сегодня на собрание.
– А что решать будете?
– Вчера мы с вами теоретически кое-что установили, а сегодня уже всей бригадой подумаем, как это в практике применить… И вашу идею тоже.
– А и приду! – согласилась Вика и пошла к дому.
В подъезде ее догнала Марина.
– Правда, приходи на собрание: Сергей Антонович не любит заседать, а тут настоящее собрание. Вопрос-то серьезный поставлен: о повышении культуры и производительности труда в бригаде, – сказала Марина, открывая дверь в квартиру и давая дорогу Вике.
– К Женьке мне надо, – отказалась войти Вика. – У меня с ней старые счеты. – Она тяжело пошла по лестнице вверх.
На ее стук вышла Женя, растрепанная, в халате.
– Вика! Что случилось? – воскликнула она, вглядываясь с тревогой в лицо подруги. – Ну, входи, докладывай. – Взяв Вику под руку, Женя ввела ее в свою комнату.
Вика расслабленно опустилась на стул.
– Отяжелела, – с придыханием ответила она. – Что-то не в меру будто. Спать даже мешает. А пришла я вот с чем.
Она рассказала, какой результат дал проведенный ею хронометраж работы Марины.
Женя слушала подругу, стоя перед зеркалом, врезанным в дверцу шкафа, и занимаясь своей прической. То, о чем говорила Вика, было очень интересно, но, как думалось Жене, пришла Вика к ней с этим рассказом с утра пораньше лишь потому, что женщина уже устала от своей беременности, от которой ей некуда было деться, и оставалось лишь как можно меньше быть в одиночестве, находить как можно больше дел, чтобы, отвлекаясь, не ощущать своего трудного положения. Поэтому в разговоре с Викой Женя взяла тон покровительственной доброты и нарочитой строгости, каким говорят здоровые люди с неопасно больными.
– А как же иначе может работать Марина?! – выслушав Вику, спросила Женя, доставая из шкафа платье. – Но это вовсе не повод, чтобы с раннего утра беременной путешествовать по лестницам.
– Так я же говорю, она без брака работает! – возмутилась Вика недогадливостью Жени. – А это… Это значит, что моя замаринованная вами статья не такой уж холостой выстрел.
– А! – воскликнула Женя, скидывая халатик. – Не отступилась от своего?
– И не отступлюсь, – совсем гневно заявила Вика и, вдруг смягчившись, протянула: – Ох, Женька, ну до чего же ты вся… ну как точеная вся. И до чего красивая. В тебя, небось, и влюбляться страшно: загубить можешь. – Вика помолчала и снова посуровела. – Не отступлюсь. Это же, говорит Соколов, становится неодолимым движением самих рабочих.
– Ну что ж, Соколов у тебя будет верным союзником, – ответила Женя. – Завтракать будешь со мной? – Она одернула на себе платье.
– Нет, сыта… Симпатичное платьице. И идет к тебе.
– Правда, симпатичное? – Женя прошла по комнате так, чтобы заструились складки расклешенной юбки. – Я сейчас. – Она вышла на кухню и через минуту вернулась с бутылкой кефира.
– Так вот, – заговорила Вика почти миролюбиво, – у Соколова в бригаде сегодня важное собрание. Вам, газетчикам, там надо бы побывать, для связи с жизнью. Послушаете Соколова и устыдитесь: как вы от настоящего дела далеки.
– Вика, ты, наверно, так на нашу газету рассердилась, что и не читаешь ее? – спросила Женя, смеясь глазами, и, закинув голову, допила кефир прямо из бутылки.
– Читаю… – Вика смутилась и неподдельно простодушно сказала: – А ты, девка, зря, в завод идучи, такое прекрасное платье надела.
– У меня на работе халат есть. Слушай, Вика, а насчет собрания ты мне тоже по телефону могла бы сказать.
– Да, звони тебе, а ты по заводу порхаешь.
– Редактор тогда мог бы выслушать тебя.
– Ну его, твоего лохматого.
Женя опять усмехнулась.
– Скажи, Вика, – спросила она. – Для тебя это дело с самоконтролем действительно важное, от которого ты отойти не в силах?
– То есть, знаешь… Как увижу наши цеховые клетушки, эти самые ОТК, набитые барышнями-контролершами… Иные из девушек и впрямь довольны: работенка, считают, легкая, чистая. А я думаю: эх, милочки, турнуть вас надо с этой однообразной и изнурительной работы на широкие светлые дорожки, чтобы блеск ваших глазок от блеска шариков не портился… Если бы не мое положение, – Вика опять положила ладони на свой живот, – я бы себе место начальницы цехового контроля выхлопотала, да и начала бы их разгонять подобру-поздорову, ненужных производству барышень на нужные для страны рабочие места. На основе метода Марины.
– Вика! – Женя стряхнула ладонью со стола хлебные крошки в стакан. – А помнишь, ты мне говорила, что неслед нам, бабам, соваться в непосильные для нас дела, что у нас есть свои особо серьезные дела, к примеру, как твое предстоящее дело – рожать?
– Как забыть?! Видишь, я сама как доказательство тому перед тобой налицо.
– Неужели тебя сейчас не тянет к Артему? Быть подле него и готовиться? Что же для тебя сейчас главней из твоих дел?
– Не пойму сама… И понимать не хочу. Жизнь меня ведет, а я ей не противлюсь. – Вика поднялась со стула. – Идем на работу.
VIII
– Побереги себя, Вика, – сказала Женя, входя в заводской корпус. – Ты сегодня какая-то пятнистая и серая. А о твоей статье я с редактором снова разговор заведу. – Она побежала по лестнице вверх.
– На собрание к Соколову приходи, – крикнула ей вслед Вика.
– А ты бы к нам забрела, – откликнулась Женя, останавливаясь и перегибаясь через перила. – У нас ветерок свежий задул.
Конечно, «свежим ветерком» был Отнякин и все новое, что он принес с собой. С его приходом к Жене вернулась уверенность в полезности ее труда в газете, хотя работать ей стало труднее. Отнякин оказался очень требовательным, даже въедливым редактором, но умным и очень доброжелательным, так что обижаться на его придирчивость не приходилось.
Позже и другие качества открылись для Жени в ее начальнике, и он становился ей все больше симпатичным.
В первый день их совместной работы, после того как. Отнякин вернулся от секретаря парткома и уселся, задумавшись, за свой стол, Женя озорно сказала:
– Тихон Тихонович, у вас вид человека, до предела накаченного директивными указаниями и установками. Вы почти пять часов просидели в парткоме! Бедненький, не отчаивайтесь: все выполним. Ведь это же очень хорошо, когда получаешь исчерпывающие указания.
– Вы мне нравитесь за вашу прямоту, – ответил Отнякин. – Присматриваетесь ко мне? Боитесь, окажусь всего лишь исполнительным делягой?
Женя сказала, что просто ей вспомнился бывший редактор: тот постоянно ругал неинициативных людей, а сам чуть не с каждой заметкой ходил в партком или к директору.
– Хорошо, что я и вы, Женя, уже можем говорить откровенно! – воскликнул Отнякин. – Вы правы. Самое простое – это запастись исчерпывающими указаниями на всевозможные случаи и точнехонько их выполнять, иначе говоря, всегда имей чем прикрыть собственный лоб – и будешь защищен от щелчков и шишек. Вам это не подходит? Мне тоже. Данные нам с вами, Женя, директивы так обширны, как сама жизнь; не пересказать мне их вам. Да и чего зря говорить, работать будем.
Очень скоро Женя увидела в Отнякине истого коммуниста. Даже к самым сереньким и корявым рабкоровским заметкам он относился бережно. Часто получалось так, что в иной тусклой корреспонденции он улавливал интересную, новую для него мысль и как бы обнажал эту мысль перед автором и горячо ее ему втолковывал. Автор загорался и вместо случайной заметки нес в редакцию уже небольшую, но яркую статейку. Такую работу Тихон Тихонович называл раскопками живой мысли. И живая мысль все сильней и сильней начинала струиться на полосах небольшой заводской газеты. И в этой мысли проявлялась радостная и светлая душа самого Отнякина – журналиста-партийца. Он любил людей, и не только когда они его радовали, а и когда огорчали, он любил завод и болел за него так, будто родился и вырос на заводе, и оттого он был как бы тем мерительным инструментом, через который проходили лишь печатные слова, попадавшие точно в цель. И очень скоро рабкоры стали говорить, что иметь дело с новым редактором – одно удовольствие.
Если старый редактор «выезжал» за счет беготни и терпения Жени, то Отнякин, наоборот, постарался ее разгрузить. Узнав, что в заводской типографии корректором работает пожилая женщина, закончившая когда-то педагогический институт, Тихон Тихонович сговорил ее на должность литсотрудника редакции, и Жене стало свободней.
По мере того как росло расположение Жени к Огнякину, она, сама того не замечая, постепенно рассказала ему о себе почти все.
– А ведь вы непрестанно и упорно боретесь за себя. Ваше неудачное замужество, конечно, было острым внутренним конфликтом для вас; вы были недовольны своей работой в газете – это тоже была борьба за себя. Каждый человек, борясь за себя, прежде всего должен бороться с самим собой, – однажды сказал Отнякин Жене.
Женя ответила, что, может быть, у людей так и бывает, может, у нее это тоже так, но не эгоизм ли это?
– Самый настоящий, но прекрасный эгоизм! – рассмеялся Отнякин. – Полнота собственного существования достигается лишь участием в общем труде по накоплению всяческих общественных, государственных богатств, то есть в борьбе всего общества за высокие цели. Значит, каждый член общества вкладывает свой труд в общее дело, а в конечном счете получается, что все общество борется за полноту и красоту жизни каждого отдельного человека. Здорово? Здорово, если поймешь. Когда я учился на филфаке, это стоило мне борьбы с самим собой; я заставлял себя учиться, хотя мне было очень трудно: уж я был женат, родился сын… Будто это было мое личное дело: я хотел стать умней, образованней, чтобы не только набирать и печатать написанное другими, а самому писать. Но это не было моим личным делом: наше общество предоставило мне возможность учиться, потому что это было нужно всем… Теперь я смотрю на свою минувшую учебу как на красивое сочетание личного с общественным. И так абсолютно во всем. Множеством людей овладевает жажда жить красиво, учиться этому! Это все более и более ощутимое дыхание коммунизма.
Вот тут и открылась Жене сущность партийности, которая, по ее мнению, так высока была в Отнякине.
Когда Тихон Тихонович впервые просмотрел только что написанный очерк Жени, он сказал:
– Интервью… репортаж. Вы с блокнотом в цех ходили?
Женя вспыхнула и запальчиво ответила:
– Да, с блокнотом.
– Да вы не смущайтесь, – торопливо успокоил ее Отнякин. – Интервью, репортаж – тоже нужны газете: их нужно писать точно и достоверно, но, Женечка, вы способны и на другое. – Отнякин по-обычному громко рассмеялся. – Ну на кой вам репортерский блокнот? Да еще у себя на заводе. У вас божий дар – быть близкой к людям! В самом деле: почему вас весь завод называет только по имени?.. Знаете, что я о вас подумал при первой встрече? Красивая, думал, значит, задавала и к тому же задира явная; ну да ладно, обломаю. А как услыхал, что вас все запросто Женей, даже Женечкой, называют, и сам ну никак уже не мог выговорить: «Товарищ Балакова». – И уже посерьезнев, Отнякин сказал: – Блокнот нужен, когда в конторах цифры записываешь. Словами с натуры рисовать нельзя, тем более с натуры не нарисуешь душу человека. Наблюдайте его, говорите с ним, но проникнуть в него вы сможете, устроившись в укромном местечке, раздумывая над чистыми листами бумаги, исписывая их один за другим. И тут у вас возникает столько неясного, что вы снова и снова пойдете к этому человеку и уже помимо своей воли выкажете к нему такой интерес, что он станет вам другом. Эх, сколько же людей вы так-то узнаете и душевно подружите с ними. А блокнот?.. Сделал на месте стенографическую запись, добавь к ней гарнирчика из усохших в памяти слов – и корреспонденция готова, а на вкус она как борщ из сухих овощей.
Обычно Женя и Отнякин приходили на завод одновременно, за десять минут до начала работы, и эти минуты уходили на то, что Женя выслушивала комментарии Тихона Тихоновича по поводу утренних радионовостей. Расставшись с Викой и уже проходя пустым коридором заводоуправления, Женя сообразила, что нынче она пришла очень рано. «В какую рань, дуреха, потащила, – добродушно посердилась она на Вику, входя в редакционную комнату и садясь за свой стол. – Бедняжка. Действительно, дел и сомнений у нее хоть отбавляй – и бабьих, и по работе. – И ранний приход к ней Вики показался Жене немного комичным, а больше трогательным. – Вот и мечется. Небось, пришла в цеховую контору и сидит одинокой совой со своим сумбуром мыслей, да чего доброго еще и разнюнилась».
Сама Женя сейчас себя чувствовала превосходно. Она было выдвинула ящик своего стола, но снова задвинула. «Как же это без политинформации Тихона Тихоновича можно начать рабочий день? – с улыбкой подумала она. – Невозможно!»
Все в комнате редакции было издавна знакомым: широкое окно, украшенное узенькими гардинами с коротким ламбрекеном, скучные старые канцелярские столы, стулья и застекленные шкафы, набитые подшивками газет и папками архива. И все же комната показалась Жене необычной.
– Боженька ты мой! – тихо и удивленно вслух воскликнула она и подумала: «Да необычное-то в том, что пришла сюда новая Женька! Пришла в новом платье, раньше, чем надо, пришла, и совсем не для того, чтобы, как бывало совсем недавно, не выспавшись, погрузиться в дела, не доделанные вчера, а так, случайно, заявилась раньше на целых полчаса».
Женя поднялась и, шагая на цыпочках, погрузила себя в золотистые и прозрачные завесы лучей еще низкого утреннего солнца, повисшие в комнате от окна до двери. Все так же на цыпочках подошла к окну и вдруг, словно ожесточившись, распахнула задребезжавшие отсохшей замазкой и отставшими стеклами рамы. Ворвался шум листвы буйно разросшихся под окном тополей. Прямо за окном Волги не было видно: она текла там, за крутым застроенным берегом, только вправо под горой, на которой стоял крекинг-завод, туманно голубел ее широкий плес. Утренний ветер тянул в окно, неся в себе влажную свежесть Волги.
Упругий поток воздуха ласково разгладил на Жене ее новое облитое солнцем платье, шаловливо трепля подолом юбки по голым коленкам и икрам. И от этой ласки Жене инстинктивно захотелось грациозного движения; раскинув руки и склонив голову книзу, она прошла в потоке солнечного света к двери, медленно выставляя свои ноги в белых сандалетках и любуясь ими.
У двери она остановилась в удивлении. «Что же это я делаю?.. Если бы кто видел меня!.. Смешно ведь?.. А, плевать: молодая, красивая женщина наедине сама с собой… И как это страшно хорошо».
Все так же раскинув руки и глядя на свои ноги, Женя быстро повернулась кругом. «Не получилось, – раздосадовалась она. – А ну, еще раз!» – Она закружилась так, что юбка надулась баллоном, быстро остановилась, с девическим восторгом глядя, как легкая и нежная материя, волнуясь и успокаиваясь, ложится вдоль ее бедер. И вдруг залившись краской до того густо, что она сама почувствовала это, Женя, семеня на носках, подбежала к своему стулу и села на него, положив перед собой на стол благообразно, как школьница на уроке, руки.
«Как будто что-то вернулось ко мне… – подумала она радостно и тревожно. – Нет, не вернулось. Новое пришло. Наконец, пришло! А что? Что? Давай, Женька, мы обсудим тебя… Обсудим между собой, – мысленно обратилась к себе Женя. – Да-да, это я, сегодняшняя, поумневшая Женя Балакова, которая идет навстречу своему совершенно неизвестному, но хорошему будущему, буду судить тебя, глупая Женька-вчерашняя, с вполне определенным прошедшим. – Женя приняла строгий, чопорный вид и вдруг улыбнулась тому, что явственно увидела себя именно такой, какой ей нужно было быть в эту минуту. – Итак, начнем, Женька, просмотр твоей жизни!».
Она вспомнила себя сначала со своими недавними сомнениями насчет своей работы в газете, потом замужество, потом почему-то детство, и все это было так, будто она вспоминала не о себе, а о другой, милой, глупенькой и хорошей Женьке; и странно: ни на что не глядя, она любила эту Женьку и, думая о ней, добро улыбалась ей.
Она улыбалась ей, той Женьке, и тогда, когда вспомнила, как она влюбилась в пожилого женатого, но несчастного человека, как была с ним в театре и как разревелась в автомобиле. Простила она Женьке и ее холодные слова тому человеку, когда увидела его еще раз, вконец несчастным, угнетенным тяжелыми обстоятельствами его жизни.
«Нет! Не знала та Женька, что знаю я сейчас… И все-таки „та“ я и „эта“ я – это одна и та же я…» – думала Женя, улыбаясь этому странному, но приятному ей ходу своих мыслей.
