Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)
XXIV
Как только Сергей Фомич представил собравшимся на беседу совхозным рабочим капитана первого ранга Поройкова и как только в ответ на его «здравствуйте, товарищи» послышалось нестройное и жидковатое «здравия желаем», Дмитрий Александрович командирским чутьем угадал в собравшихся парнях и девушках людей уже сложившегося коллектива. Слушателями Дмитрия были те самые механизаторы, которых Артем называл доблестными степняками-хлеборобами. Обожженные летними и зимними степными ветрами лица говорили о нелегком труде этих людей. Многие из них приехали с далеких отделений. Среди них были, конечно, разные люди. Были, наверное, и такие, что непрочь дать тягу туда, где жизнь им казалась полегче, но в большинстве это были люди, уже прижившиеся на здешней земле. Проникнувшись искренним уважением к своим слушателям, Дмитрий Александрович как только мог сжато рассказал об изменившейся после войны обстановке на морских границах Советского Союза и на некоторых примерах показал, как военные моряки, помня уроки войны, учатся владеть новыми кораблями и новой техникой. Вопросов ему задали немного, но все они касались силы ответного советского оружия на случай нападения, на случай атомной войны. Дмитрий Александрович сказал, что атомная война находится за пределами обычных представлений людей об ужасах разрушения и смерти, но что по-прежнему главным: условием победы остается сплоченность народа, его стойкость, воля к победе и высокая боевая подготовка армии и флота. Потом он сказал о значении борьбы всех народов за мир и разоружение. Но это его слушатели и без него знали.
– Выходит дело, такого средства пока у нас нет, чтобы бомбы и прочие атомные штуки еще в полете обезвреживать, а еще бы лучше обратно на империалистов заворачивать? Вроде петушиного слова, что ли? – спросил Сергей Фомич.
– Не знаю, – ответил Дмитрий Александрович. – Но вместе с новым оружием всегда рождались и средства защиты от него. Наша наука работает в этом направлении, это я точно знаю. Да и вы все это знаете.
– Что правильно, – то верно, – согласился Сергей Фомич, смеясь. И все слушатели засмеялись.
После беседы Сергей Фомич с женой остались смотреть фильм. Артем и Дмитрий пошли домой. Квартира настыла, и Артем занялся топкой плиты в кухне. Щепками с керосином он разжег уголь. Плита загудела, накаляясь, и братья уселись подле нее.
– Ну, как прошел день? – спросил Артем.
– Могу только спасибо тебе сказать, – ответил Дмитрий. Ему захотелось братской откровенности. – Я и не думал, уезжая из Славянского Порта, что найду так много интересного и нужного для себя. То, что я приехал в родную семью, это уже очень важно. Потом я побывал на заводе. К тебе вот приехал. Вообще будто в широкий мир выехал; корабль – это, в конечном счете, стальная коробка. И на корабле зачастую жизнь сводится только к службе. Понимаешь ли, на корабле не ощущаешь большой жизни, как сложнейшего сплетения великого множества отдельных человеческих судеб. И собственная судьба тебе начинает представляться только службой. А это скучновато, Артем.
– А ты не прибедняешься? А твоя семья, дочь, родные?
– Все это так, но пойми меня… – Дмитрий откровенно и подробно рассказал брату о своих семейных неурядицах.
– Это всюду встретить можно, – мягко сказал Артем. – В любых вариантах. Видел, как я с супругой своей, ну что ли, цапаюсь.
– Не то, Артем. У меня с Зинаидой Федоровной все по-иному. Скажу прямо: мне сейчас стыдно, что я приехал к отцу с матерью каким-то несчастненьким, даже сострадание у матери вызвал. Уже сомневаться начал: была ли у нас с женой любовь? Ну конечно же, была да вот как-то все скособочилось. А как выправлять?.. Тебя подобные сомнения не мучают?
– Честно сказать, не мучают. Досада иной раз берет на разные неустройства.
– Вот-вот. Это потому, что вы с Викой настоящие хозяева жизни. А мы, как ни говори, на готовом живем, хотя служба и трудна и берет тебя целиком. Я бы сказал, что в мирное время мы хорошо обеспеченные иждивенцы, а это, брат, и психологию формирует, даже у наших жен.
– Пожалуй, я тебя понимаю. Но, Митя, уж если ты так ясно видишь причины семейных неурядиц, разве не можешь их устранить? Ну хорошо, жена, допустим, омещанилась – прости мне это грубое слово, – а сам-то ты? Не должен ли ты как-то усилить свое влияние на жену?
– Власть мужа?
– Да. И тут нечего стесняться.
Плита накалилась докрасна. Артем поставил на нее чайник, потом сходил в кладовку, порылся в чемодане и приготовил стол к чаепитию.
– На неожиданную мысль меня навел наш разговор, – сказал он, снова садясь к плите. – Дело, конечно, государственное, и не мне его решать. А все же… Я отлично понимаю: кадровый офицер должен быть особо воспитан, он внешне даже должен быть, ну, вроде как параден, с отличной выправкой, он должен отлично знать военное дело, он особо должен быть дисциплинирован, ну, ты лучше меня знаешь, что значит быть офицером. И, конечно, его службу нужно и материально хорошо вознаграждать. Но ведь он сын трудового народа. И не чересчур ли порой некоторые наши военные заофицериваются?
– Бывает, – согласился Дмитрий.
– Поставь-ка на мое место отлично вышколенного службиста – офицера, командира части или подразделения, равного моему хозяйству по количеству техники и личного состава! Не потянет! Трудно и долго ему привыкать придется. Если только привыкнет. А ведь бывает, что и драмы разыгрываются, когда кадровые офицеры на гражданку уходят. Хорошо, если пенсию выслужил. А если нет? Человек прямо со школьной скамьи – в военное училище, потом прослужил лет десять-пятнадцать, и вот с середины жизни начинай сначала в ней устраиваться.
– А что поделаешь?
– Ничего не поделаешь. Ты говоришь: вы, офицеры, люди особой психологии. Вот и скажи мне: суворовские и нахимовские училища – это хорошо?
– Считается, что это очень хорошо.
– Не знаю. Сравни-ка, в каких условиях воспитываются дети в суворовских училищах и в ремесленных. У нас в областном городе есть училище. Гордость города! Здание – дворец. Там за годы учения на юношу полный лоск наводят, даже танцам выучат, до мозга костей военный человек. И только. Понятие о труде народа, связь с жизнью народа у него вроде как теоретические. Ну, и психология у него тоже понятная. Ведь когда он еще форму суворовца носит и видит ремесленника, он уже считает себя особенным, привилегированным существом.
– Но армия есть армия.
– Не возражаю. А представим себе, что в один прекрасный день нам станут не нужны армия и флот. Мне думается, Митя, этот день будет последним великим подвигом наших Вооруженных Сил, для совершения которого потребуется огромное моральное напряжение. Представляешь?
– Представляю. И незачем брать в пример полное упразднение армии и флота. Уже производятся значительные сокращения наших Вооруженных Сил.
– Видим, знаем. Вот и скажи мне: в наших сегодняшних условиях можем ли мы готовить с детских лет офицера в чистом виде? Да и нужно ли это?
– Артем, это проблема! Могу лишь про себя сказать: я начал свою трудовую жизнь с завода, и в этом мое счастье, это я особенно сейчас сознаю. Вернуться в случае чего к станку мне будет трудно, но именно рабочая юность и заставила меня задуматься о том, о чем я тебе говорил откровенно, то есть заставила более или менее правильно смотреть на себя.
– Вот это-то и должно крепко сидеть в голове офицера Вооруженных Сил страны, которая строит коммунизм. Ну что ж, Митя, пойдем чай пить… – Артем снял закипевший чайник и пошел в свою комнату. – Значит, ты вздремнешь на моей кровати. Я тоже найду, где кости расправить. Соседи мои загуляют: танцы, наверное, будут после кино, а ты их не жди. Они тихо приходят, не беспокоят.
В третьем часу ночи Артем разбудил Дмитрия, и они поехали на дальнюю станцию к скорому поезду.
Ночная поездка по зимней дороге оказалась трудной для Артема, он сосредоточенно вел машину и был неразговорчив. Да будто уж все и переговорили. Дмитрий, сидя рядом с Артемом, был переполнен родственно-любовными чувствами. «Это счастье, что у меня есть такой замечательный брат, сколько в нем доброты и какой он мужественный и правдивый, – думал Дмитрий. – И вообще какое счастье, что я побывал дома!». Он был убежден, что ему ничего ни от кого не надо, что он как бы наполнился такой силой, которая ему поможет побороть все, что было плохого в его собственной семье. Он уже хотел быть с женой, с дочерью как можно скорей и провести с ними остальные дни отпуска.
На станцию приехали за пятнадцать минут до поезда, и Артем страшно сердился на себя: чуть-чуть не опоздали. Когда поезд подошел, братья обнялись и расцеловались.
– Ну, Артем…
– Жаль, Митя, что опять долго не увидимся, – голос Артема дрогнул. – Зато, как приедешь в следующий раз, принимать тебя уж с Викой будем по-другому, по всем правилам. А в общем, служи, братуха, как надо и знай: твой Артемка борется за красивую жизнь в степи, за то, чтобы наша Марина и старая мать не стояли часами в очередях за мясом, молоком да сливочным маслом. – Артем выпустил брата из объятий.
Паровоз дал свисток, и Дмитрий поднялся на площадку вагона. Сняв шапку, он махал ею, пока был виден Артем.
Домой Дмитрий Александрович приехал с твердым намерением объявить о своем отъезде и через два-три дня уехать в Славянский Порт.
– С отцом плохо, – сказала Варвара Константиновна, открыв дверь Дмитрию. – Раздевайся пока, а уж я пойду скажу, что ты приехал. Если не уснул он. Ему покой нужен.
XXV
После отъезда Дмитрия и Артема Александр Николаевич прилег отдохнуть перед ночной сменой. Около полуночи старик сдавленным, прерывающимся голосом позвал Варвару Константиновну. Всполошилась и Марина. Включили свет. Александр Николаевич лежал на диване, вытянувшись на спине, сбросив с себя одеяло; глаза он не открывал; лицо его помертвело; ослабевшей рукой он держался за сердце; казалось, его оставляют последние силы и он их употребляет лишь на то, чтобы дышать. Марина, накинув пальто и сунув босые ноги в валенки, побежала в проходную завода и по телефону вызвала скорую помощь.
Врач признал состояние Александра Николаевича крайне опасным; после уколов он не велел даже шевелить больного. Обо всем этом Варвара Константиновна рассказала Дмитрию, прежде чем пустить его к отцу.
– Видишь ли, он грипп на ногах пересиливал, ну, и надорвалось сердце. Видать, всерьез старый покачнулся.
Александр Николаевич лежал пластом, вытянув руки поверх выцветшего байкового одеяла. Когда вошел Дмитрий, на его бледном лице мелькнула усталая улыбка.
– Ты что же это, папка? – тихо сказал Дмитрий, садясь в отдалении, и, дотянувшись до сухой руки отца, осторожно погладил ее.
– Да, вот видишь… как старый партиец съезд свой отметил, – еле слышно проговорил Александр Николаевич.
– Молчи, молчи, – испуганно остановил его Дмитрий. – Ты ее, эту напасть, одолевай по-большевистски, по-флотски. Врачей слушайся…
«Да уж приходится», – взглядом сказал больной, все так же устало и виновато улыбнувшись. И Дмитрий вдруг понял, что отец в чем-то сдался перед ним.
Ни в день приезда из совхоза, ни после Дмитрий не услышал от матери и словечка жалобы или мольбы. Она по-прежнему была поглощена заботами о всей семье. Все ее дела остались при ней, но главным для нее была борьба за жизнь мужа. И в этой борьбе она крепла духом. Походка ее сделалась заметно тверже, и она теперь не выглядела мяконькой старушкой. Она долго говорила с врачами, когда состоялся консилиум. Профессора, приглашенного Дмитрием, она также расспросила подробнейшим образом о болезни мужа и обо всем, что касалось ухода за больным.
Варвара Константиновна следила за тем, чтобы больной вовремя принимал лекарства, чтобы в комнате был свежий воздух, а постель больного чиста и удобна. Но сама она мало бывала с ним и разговаривала с Александром Николаевичем только о том, о чем говорила бы, если бы он был здоров. Она сумела без слов, всем своим поведением, исключить в отношениях с больным и малейшие оттенки драматизма и подала пример другим. В семье не говорили о течении болезни, о ее возможном роковом исходе, никто не ободрял больного, не соболезновал ему.
Артему послали осторожное письмо и ждали его приезда.
Алешка и Марина ночевали у Вики. Вечерами внуки навещали Александра Николаевича; они приходили тихонькие, целовали дедушку, потом удалялись на кухню, там ужинали и опять уходили. Марина после работы бегала в аптеку, по магазинам и тоже мало бывала со свекром. Один Анатолий все свободное от школы время проводил в комнате больного, занимаясь своими уроками. И спал он там же, просыпаясь при первом зове отца. Он обнаружил в комоде забытые Артемом семь бритв – подарок Дмитрия, – снес их в парикмахерскую и попросил направить. Как только это было разрешено Варварой Константиновной, он стал два раза в неделю брить отца.
Дмитрий после полудня читал отцу газету. Доклады и речи на Двадцатом съезде он прочитывал от первой до последней строчки, другие же новости пересказывал. Дребезжащий репродуктор раздражал Александра Николаевича, и радио не включали. Чтение же вслух удовлетворяло его потребность в разговоре. Дмитрий усаживался с газетой так, чтобы видеть его лицо, и, когда читал что-либо волнующее, прерывался, высказывал какую-либо мысль и смотрел отцу в глаза. Александр Николаевич взглядом просил повторить что-либо особо интересное или спрашивал мнение самого Дмитрия. Такое чтение походило на беседы.
Женя часто приходила к Поройковым. И ее посещения тоже были деловиты, как будто она только затем и приходила, чтобы очень коротко сообщить заводские новости.
Врачи вначале подозревали микроинфаркт, однако после визита профессора они все же отказались от мысли, что жизнь Александра Николаевича в опасности. Вскоре ему разрешили поворачиваться на бок, потом сидеть и, наконец, очень понемногу ходить.
К этому времени приехал Артем.
– Ну вот что, сыны, – сказал Александр Николаевич Дмитрию и Артему. – Поговорить нам надо. Конференцию сейчас проведем за круглым столом. – Он положил на стол сухие руки и некоторое время, усмехаясь, смотрел на них. – Трудовой век мой, возможно, закончен. И совсем я плохой. Теперь ожидай всего. Отпустило вот. Да ведь и по второму разу может схватить. И очень запросто в любой момент могу в ящик сыграть.
– Полно, папа, работать не станешь – поправишь здоровье, – несмело сказал Дмитрий.
– Может и такое состояться, – отец чуть кивнул головой. – Вот что я хочу сказать вам обоим: мне не все равно, что будет после меня. О семейных делах хочу поговорить. Мать к себе ни один не берите: она в моем доме должна жить. Внучонок Алеша тут же должен вырасти. Марина чтобы свободна была в ее дальнейшей жизни. Анатолию учиться дальше помогать велю. – Александр Николаевич помолчал, словно вспоминая, все ли он сказал, и с неестественно шутливой интонацией закончил: – А ты, Дмитрий, не забудь сделать так, чтобы и на флоте помянули старого балтийского матроса… Вот и все.
– Разговор такой еще вроде рановат бы, – заговорил Артем. – У тебя годы жизни впереди и радости еще будут, а ты вон о чем думаешь.
Александр Николаевич вышел из-за стола и прилег на диван, закинув руки за голову и закрыв глаза.
– Вот это правильно! – сказал Дмитрий. – Отдыхай больше, набирайся сил. А то задумал: богу душу отдать! Пойдем, Артем. – Дмитрий поднялся.
– Останьтесь, – остановил их Александр Николаевич. – Говоришь, богу душу отдаю? Нет, ни богу, ни черту мы свои души не отдаем, – в голосе Александра Николаевича послышалась затаенная мука. – Трудовой человек, он душу отдает народу. И навечно. А пожить еще мне, ой, как охота… И порой думается: как быстро век мой кончился… А если перебрать в уме год за годом? – Александр Николаевич на минуту примолк, словно давая сыновьям вспомнить его жизнь, и продолжал: – Возьмем шахтера до революции. Жизнь у него была короткая, да и то под землей. Что он видел, пока жил? А мы как живем? Вот и сравните времена, когда я родился и когда состарился. Огромные изменения произошли. Выходит, и жизнь моя была огромная. Завод вот рядом работает, а в кем только часть моей жизни. Иные говорят, что человек, как только родился, навстречу своей смерти идет. Неправильно это. Человек всю жизнь навстречу своей судьбе идет, даже когда больной и недвижимый лежит, каждой своей мыслью вперед идет… И ведь ни одна минуточка жизни не повторится, и каждая минуточка только одна-единственная. И смерть – тоже она у человека своя, одна-единственная.
Неожиданно Александр Николаевич быстро сел на диване, лицо его оживилось, и он подмигнул Артему.
– Насчет радостей?! Как же! О радостях тоже думаю. Вот поправлюсь, летом вместе с матерью по Волге отправимся путешествовать. Как отвоевался на Волге, так и не плавал по ней. Купим шляпы соломенные, костюмы белые и поедем. Ладно будет? А? То-то! А теперь вы свободны. А я и в самом деле вздремну.
* * *
Через несколько дней Дмитрий уезжал. Он не велел провожать себя на вокзал. Но все же Анатолий понес его опустевшие чемоданы к трамваю, пошла с ним и Варвара Константиновна.
– Мама, скажи, в чем может быть виновата передо мною Зина? – тихо спросил Дмитрий.
– Неладно у вас, Митя, а это неспроста: кто-то виноват. Да жить-то вам надо, не молодожены. Велик ли разлад, не мне судить, а вот нужно вам в чем-то ясность навести, – говорила мать, обнимая его.
– Думаю, теперь у нас все будет ясно… А вы тут берегите папу.
XXVI
В Каунасе Дмитрий вышел из вагона, чтобы поразмяться, и его встретила обычная для здешних мест погода. Асфальт платформы покрывала разжиженная грязь. Ветер налетал порывами, и тогда сильней припускал дождь. Казалось, уже близкое Балтийское море дышало навстречу скорому поезду этими промозглыми шквалами.
Дмитрий медленно прошел вдоль поезда против ветра, с удовольствием ощущая лицом холодную сырость. Такой же погодой провожала его Прибалтика в отпуск. «Еще несколько часов – и я дома. Поглядел на степные снеги белы – и к службе, к морю». И он стал думать о том, что завтра надо сходить в штаб, что приказ о его новом назначении несомненно уже получен.
За минуту до отправления поезда он купил у закутанной в мокрый плащ разносчицы булку с сыром и, входя в вагон, сказал дежурившей в тамбуре проводнице:
– По такой погодке чайку бы?..
– А как же! Обязательно будет, – ответила проводница с той официальной приветливостью, с которой разговаривают проводники мягких вагонов со своими пассажирами.
От Москвы Дмитрий ехал в купе один. В Минске к нему вселилась целая семья: женщина, две сонные девочки и мальчуган лет пятнадцати. Их отец – артиллерийский подполковник – получил билет в другое купе. Дмитрий было предложил подполковнику поменяться местами.
– Только лишняя канитель. И вам перебираться, и мне постель уже стелят, – ответил подполковник, рассовывая узлы и чемоданы. – Скорей бы на боковую: едем-то не из Минска…
Тогда Дмитрий уступил женщине свое нижнее место.
Сейчас семья подполковника безмятежно опала. Дмитрий устроился на откидном сиденье в коридоре. Оконное стекло сплошь омывали извилистые от встречного ветра дождевые струи. Белая пелена паровозного дыма стлалась по земле, и лишь мгновениями можно было видеть окраинные строения Каунаса. Мелькавшие перед глазами черепичные крыши, какой-то особый облик зданий заставили Дмитрия вспомнить степной городок с его саманными домишками. «Вот уже и Неман перемахнули. А давно ли Артем поздравлял с приездом в Заволжье!.. Сейчас он со своими доблестными механизаторами трудится в снегах, что-то там делая, чтобы эти обильные снега потоками вешних талых вод не сбежали попусту в овраги, а здесь вон как разверзлись небеса».
В дальнем конце коридора показался подполковник с перекинутым через плечо полотенцем.
– Здравия желаю, – сказал он, подходя. – Спят-то все как. А я тем временем побриться думаю. – Подполковник сел напротив Дмитрия и закурил. – До Правдаграда, товарищ капитан первого ранга?
– Да. А вы?
– Дальше… Снова предстоит пересадка… Надоело! – Подполковник сделал затяжку. – Война уж десять лет как кончилась, а никак нигде не обживусь. Да и обживаться нигде душа не лежит. Все в военных городках, все как на казарменном положении. А у меня вон их трое. Опять из школы среди года сорвал… Старшего из восьмого. А десять классов закончит, куда его пристраивать? Жена еще до войны текстильный институт закончила, а инженером так и не была. Сам уж дослуживаю. – Подполковник жадно курил. Можно было подумать, что эти мысли угнетали его целую ночь. – И с пенсиями разные разговоры ходят. Может, и сплетни, а все же… Не сократят ли?
Дмитрий неопределенно пожал плечами.
– Да, надумаешься… – вставая, сказал подполковник. Сиденье с громким, как выстрел, стуком прижалось к стенке вагона. – Надумаешься, когда самую сильную пору жизни службе отдал.
Подполковнику было под пятьдесят. Он был мускулист и широкоплеч, трикотажная рубашка плотно облегала его торс, а его простое лицо говорило, что он всю жизнь в строю и вся его судьба простая, солдатская. Однако он Дмитрию не понравился: «Что ж, бывают и неудачники в службе: пятьдесят с лишним, а выше подполковника не прыгнул. И не прыгнет, такой-то обиженный».
Проводница, уже одетая в белую курточку, поставила перед Дмитрием на узенький столик два стакана с чаем.
– Вам первому. Снимайте пробу, товарищ капитан первого ранга, – пошутила она.
– Пробу? А! Корабельный порядок, – Дмитрий рассмеялся и прихлебнул из стакана. – Заварено ароматно. Спасибо.
Проводница с уставленным стаканами подносом пошла по коридору, стучась в двери. Дмитрий заглянул в свое купе, достал из кармана шинели булку и сыр и начал завтракать. За окном набегали и уходили назад холмы, то голые, то покрытые прозрачными рощами черных от дождя деревьев, то с редким ельником или сосняком на вершинах; клочья паровозного дыма запутывались в деревьях и бесследно таяли. Снег попадался изредка и был каким-то праховым. Временами поезд мчал по небольшим мостам, перекинутым через мутные бурные потоки.
Все бежало навстречу, появлялось неожиданно из пелены дождя в разорванных клочьях паровозного дыма и, несмотря на однообразие красок, постоянно казалось новым. Правильно отец говорил, что в жизни человека каждая минута – новая и неповторимая, что человек всю жизнь идет навстречу своей судьбе. Жизнь – это непрерывная разведка своего завтра.
Вспомнилась Женя, их так странно родившиеся взаимные чувства. Теперь он видел, что ничего серьезного не произошло, ничего и не могло произойти, потому что их судьбы никак не могли сойтись. И все-таки, перебирая в памяти встречи и разговоры с Женей, Дмитрий испытывал светлую радость.
«И вот я уже возвращаюсь из отпуска, а поезд снова мчит меня судьбе навстречу. Но ведь я еду назад, к Зине. Ждет ли меня в самом деле что-то новое?» – спрашивал себя Дмитрий и улыбался тому, что пока все оставалось прежним: и эта дождливая погода, и мягкий вагон московского скорого, в котором уже не раз ездили, и то, что он опять становился капитаном первого ранга, к которому и проводница, и подполковник относились почтительно.
Пассажиры просыпались. У дверей уборных установились очереди, двери купе пооткрывались, и проводницы, теперь уже обе в белых курточках, едва поспевали с чаем. Подполковник, чисто выбритый, в полной форме, хозяйничал в купе, выставляя на верхнюю полку чемоданы и перепаковывая узлы. Его жена и дети неторопливо чаевничали.
– В молодости у меня было не так, – заговорил он с Дмитрием, снова выйдя в коридор покурить. – Когда у нас с женой только один ребенок был, так я, как увижу, что барахлом обрастаем, – ложную тревогу устраиваю: ну, – командую жене, – новое назначение с переездом получаю, и срочное. Гони все лишнее в комиссионку… А теперь… Их вон, троих-то, в комиссионку не сдашь.
Подполковник продолжал жаловаться на свои житейские неустройства, но уже с добродушной насмешкой. В кителе с начищенными пуговицами, с орденскими планками на груди (среди которых была ленточка Александра Невского), подтянутый, он выглядел так, словно был на службе. Теперь по всему было видно, что он человек энергичный и служака деятельный.
Когда настало время обеда, подполковник сказал, что ему надо заправиться по-настоящему, по-мужскому, и пригласил Дмитрия в вагон-ресторан. За столом, просматривая меню, он рассердился, что нет щей и приходится брать куриную лапшу, а к котлетам потребовал взамен пюре гречневой каши. Насыщался он, действительно, основательно и молчаливо, как много и трудно поработавший мужчина.
Снова разговорчивым подполковник стал лишь после стакана компота, уже ожидая официанта со счетом.
В окно были видны настоящие озера, по которым гуляли «беляки», деревья торчали из воды, словно в половодье какой-то большой реки.
Подполковник подождал, пока расплатится Дмитрий, и пошел к выходу. В тамбуре своего вагона он остановился, чтобы закурить.
– И сотни лет назад такие же потопы тут бывали… Д-да, дожди-потопы те же, а жизнь в Прибалтике – новая. Я, знаете ли, участвовал в штурме Кенигсберга, – подполковник дотронулся до ленточки с зелено-черными полосками, – а до Берлина не дошел – в госпиталь попал. Это уж после того, как Пиллау взяли. Мы дрались в Восточной Пруссии и говорили, что бьем фашистского зверя в его логове. А вот сейчас там стала наша земля… И ведь мы не завоеватели. Недавно, перед отъездом, я слушал лекцию ученого-слависта. Восточная Пруссия – это исконная земля славян. Жили там почти тысячу лет назад литовцы, полабские славяне и очень близкие к славянам пруссы. От пруссов только название земли осталось. Рыцари Тевтонского ордена, в латах, этакие по тому времени бронетанковые войска, немецкие феодалы-агрессоры истребили почти полностью славянские народы, захватили их земли и веками хозяйствовали на них.
Когда мы уже Кенигсберг взяли, видел я беженцев-немцев, которые по шоссе от Вислы к брошенным и разрушенным жилищам тянулись. Старики, старухи, малые дети. Глядели мы на них и думали: «Эк их Гитлер оболванил, в какие страдания ввергнул!» У вас на море война изящная: угробил, пустил на дно – и на поверхности никаких следов, глаза ничего не мозолит. А мы шли вперед по развалинам. Сердце, бывало, болит, что человеческий труд уничтожаешь, а надо. Так вот, нет теперь Кенигсберга, есть Калининград, хороший советский город; стоит он на ставшей мне дорогой земле. Думал, как придет пора службу кончать, в Калининграде поселюсь. Ан нет, приходится всем семейством перебазироваться. В общем, служба продолжается.
…В Правдаграде Дмитрий помог выгрузиться семье подполковника. Под огромной крышей, распростертой над платформами, люто сквозило. Девочки, выйдя из вагона, сразу же озябли и, прижавшись друг к дружке, уселись на чемодан; парень же храбро стоял на ветру с рюкзаком за плечами и двумя свертками в руках; он, как и его мать, заслонив собой от ветра девочек, привычно терпеливо ждал, пока отец договаривался с носильщиком.
Дмитрий потормошил съежившихся девчушек и пожал локоть мальчику… «И мой Сашка был бы теперь такой же орел», – вдруг подумал он.
Когда Дмитрий уже со своими чемоданами вышел из вагона, семьи на платформе не было.
До поезда на Славянский Порт оставалось больше двух часов. Дмитрий вышел на привокзальную площадь, нанял такси и велел шоферу ехать к автобусной станции на площадь Победы.
Все так же шквалила дождем и ветром погода. Автомобиль от вокзала быстро пошел той частью города, которая в конце войны была разрушена начисто. По обе стороны расчищенной дороги из осыпей грязно-бордового кирпича торчали остатки стен и зияющих брешами коробок зданий; на исковерканных брандмауэрах и фронтонах кое-где остались щербатые от осколков щипцы и эркеры, и это свидетельствовало о том, что здесь в архитектуре главенствовал мистический стиль поздней готики. Невдалеке от моста через речушку и справа от дороги высились руины средневековой цитадели. Дмитрию всегда казалось, что от развалин крепости и от всего окружающего их каменного праха веет духом пруссачества и что этот дух не выветрить и не вымыть никаким дождям и шквалам.
Слева на расчищенной площадке стоял экскаватор и тускло блестевшими сквозь сетку дождя зубьями ковша грыз кирпичный завал. Ближе к площади Победы стали встречаться восстановленные и заново выстроенные дома. «А это уже наш, советский город. Так и будет стерт с лица земли след фашизма».
