Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 39 страниц)
XVII
Вечерами семья собиралась в большой комнате. Варвара Константиновна рукодельничала, читала газету или слушала радио. Анатолий сидел за столом, уткнувшись в учебник. Он не стремился к уединению. Вика постоянно задерживалась на заводе, и Танечка дожидалась ее у Поройковых. Марина часто читала детям вслух книжки. Она говорила, что к громкому чтению пристрастилась еще в детском доме и там ее любили слушать.
Не узнать было в эти минуты Марины, казалось, живущей в постоянном кругу несложных, но многочисленных дел, заполняющих все ее трудолюбивое существо. Голос ее вдруг приобретал множество таких оттенков, которых не было в ее обыденной немногословной речи; она хорошо понимала и чувствовала, что читала, и лицо ее светилось истинно артистическим воодушевлением.
Первое время Дмитрий подозревал, что Марина душевно не устроена в семье Поройковых, но стоило ему увидеть и услышать, как она читает, он сразу же догадался, в чем ее личное счастье. В искренней и сердечной преданности и служении всей семье не утонули у Марины чисто материнские любовь и забота об Алеше. Они не были явно заметны, но, например, уйди Алеша вечером гулять или в кино, и Марина не стала бы читать интересную книгу вслух. Да и о всей семье Марина заботилась не как обездоленная вдова, которой деваться некуда, а как о большой семье своего Алеши.
«Если радость материнства так много значит в жизни, то почему радости отцовства могут быть меньше?» – спрашивал себя Дмитрий Александрович, с завистью любуясь Мариной.
В один из таких тихих вечеров пришла Женя. Быстро и как-то гибко скользя по комнате, она поздоровалась со всеми, даже с детьми, за руку и остановилась перед Дмитрием.
– Неужели вы все это время из дома и шагу не сделали? – спросила она. – Марина говорила, что вы просто домосед.
– Я чудесно прожил эти дни.
– Боюсь, у вас терпения надолго не станет. Весь отпуск высидеть в тесном семейном мирке вам, моряку?.. Я сдержала слово: вот билеты в театр, вам и Марине.
– А вы? Не едете? – слишком поспешно, с откровенным огорчением спросил Дмитрий и смутился. «Какая властная, просто победная красота», – подумал он, не зная, куда отвести свое лицо, которое, как ему казалось, выдает его.
– Сколько за билеты, Женечка? – заметив неловкость сына, спросила Варвара Константиновна и выдвинула ящик комода.
– Цена на билетах, деньги могу обождать до получки… – Женя стояла уже в двери. – Обязательно пойду и я. Ведь поездка в театр, Дмитрий Александрович, – это продолжение нашего спора о провинциальности. – Она вскинула руку. – До завтра.
Дмитрий заставил себя не провожать Женю взглядом.
На следующий день Женя и Марина поторопили его выйти из дома за два часа до начала спектакля.
– А вдруг автобусов не будет, придется на трамваях громыхать, – объяснила Марина.
Автобусов действительно не было. Ехали трамваем в тесноте и давке. Дважды стояли у закрытых железнодорожных шлагбаумов.
XVIII
– Ну, Женя, я уже торжествую победу, хотя путешествием казнен безжалостно. Ни в одном городе я так не добирался до театра, – сказал Дмитрий, когда они, наконец, пересели в троллейбус.
– А я не знала, что вы такой ворчун, – ответила Женя. – И лентяй. Да, да, лентяй и неженка: вам пришлось потратить время, перетерпеть неудобства и театр для вас уже потерял всю прелесть. Ну, вот мы и приехали.
Перейдя широкую площадь, они направились к ярко освещенному подъезду большого здания.
– Ого, какое сооружение! – воскликнул Дмитрий. – Ручаюсь – это театр: народ так и валит в двери. Конечно, это уж не провинция.
– Ах, вот что! – Женя остановилась. – Вы только это признаете за город: неоновые рекламы, ряды фонарных столбов с ярко светящими шарами?.. А вот нам – мне, ей вот, – Женя привлекла к себе Марину, – по-настоящему дорог весь наш город; он дорог нам в этой части, где дворники поливают улицы и тротуары, где множество цветников и по ровному асфальту катят комфортабельные троллейбусы, но мы так же любим и наш поселок, еще далеко не благоустроенный, с его пылью и тощими недавно посаженными деревцами и первыми бедными клумбочками, с его старыми трамваями. Это потому, что мы знаем, как он живет, наш поселок. – Женя быстро пошла к театру. – И мы считаем за праздник, когда побываем в театре, и не хнычем, что нам далеко и трудно ездить. – Все это Женя выпалила с такой обидой, что Дмитрий испугался: не испортил ли он и в самом деле ей настроение.
Но стоило им, оставить пальто в гардеробе и окунуться в массу людей, оживленных и празднично нарядных, как глаза Жени заблестели удовольствием.
– Вот! – сказала она и, взяв Дмитрия и Марину под руки, вовлекла их в вереницу людей, шествующих в двух встречных потоках по загнутому подковой коридору.
И это Женино «вот» прозвучало очень емко. Дескать, смотрите, тут все настоящее театральное: и партер, и амфитеатр, и ложи в ярусах, и большая сверкающая люстра, и богатый занавес, и уютное фойе с портретами артистов на стенах, и буфет, и чопорные капельдинеры в униформе. Все это, конечно, не так помпезно, как в Большом театре, но посмотрите на людей: они в том же настроении, как и те, которые приходят в театры Москвы и Ленинграда.
На Жене было уже знакомое Дмитрию темно-вишневое шерстяное платье, очень простое и элегантное. Она чувствовала себя в нем превосходно и, прогуливаясь по паркету, весело выставляла свои стройные ноги в лаковых туфельках. Она повела Дмитрия и Марину в буфет, женщины съели по пирожному, а Дмитрий выпил пива: это нужно было обязательно сделать, потому что они пришли в театр.
Во время действия Женя угощала мятными конфетами, и это тоже было обязательным в театре, неспроста же конфеты назывались «театральными».
Шел балет Иэнэ Кэнэшшэи «Платочек». Если девушка дарит парню платочек, значит, она согласна выйти за него замуж. Этот венгерский народный обычай и был поэтической основой балета.
Билеты оказались не совсем удачными – в близкую к рампе ложу. Марина и Женя заняли места впереди, а Дмитрий позади них. Марина в своем скромном черном платье сидела прямо, по привычке скрестив на груди руки; на ее липе почти не отражалась смена впечатлений от происходившего на сцене. Уже с самого начала спектакля было ясно, что все окончится благополучно: добродетель восторжествует, а порок будет наказан. Чистая, трогательная любовная история на сцене всколыхнула давнее, пережитое, которое, она знала, не вернется к ней, и в то же время будет всегда с ней.
Женя все свое внимание приковала к сцене. Иногда она отрывалась от сцены и бросала умоляющие взгляды то на Дмитрия, то на Марину, как бы приглашая их разделить се восхищение. В последнем акте балерина Рощина очень поэтично исполнила танец цыганки со скрипкой. Женя замерла, прижала руки к груди и даже прикусила свой кулак.
По окончании спектакля она крепко взяла под руки Дмитрия Александровича и Марину.
– Понравилось вам? Ведь, правда, очень хорошо?! – спросила она, с тревогой заглядывая им в лица.
– Спасибо, Женя, за культпоход, – ответил Дмитрий и подумал: «Вот она какая, оказывается… Пройдет у нее разочарование, и хорошо полюбит она! И она ждет своего счастья чисто по-девичьи».
В первом же антракте Дмитрий позаботился заказать такси, и когда они вышли из театра, машина ждала их у подъезда.
Марина села рядом с водителем. Женя сжалась в уголке заднего сиденья.
– У вас сегодня праздник? – спросил Дмитрий, когда машина покатила.
– А у вас? – зло ответила вопросом Женя.
Марина обернулась назад.
– Женя любит театр. И меня приучила. А когда я в Москве жила, ни разу не побывала ни в Большом, ни в Художественном.
– Я тоже давно с таким удовольствием не смотрел балета, – подчеркнуто миролюбиво сказал Дмитрий. – И для вас, мои прекрасные дамы, хорошая разрядка. Теперь опять за работу. Вам, Женя, трудно было прошлую неделю одной без редактора?
– Ах, как вам это интересно! – ответила из своего угла Женя.
– А то легко! – снова вмешалась Марина. – Считай, одна осталась женщина, а дело-то какое большое: общезаводская газета!
– Ах, такое большое дело – и на нем всего только одна женщина, – с негодованием передразнила Марину Женя. – Не терплю этой снисходительности к нам. Нас зачастую только приближают к какой-то работе, которую считают мужской. И в этом уже видят достижение. Вот и ты, Марина, сказала, что мне трудно потому, что я женщина. Вика тоже женщина, а какой бой развернула за новые конструкции вагонных подшипников…
– О! Вика – стратег, – добродушно рассмеялась Марина.
– Когда мы начинаем в труде и в образе жизни походить на мужчин, это замечают, это одобряют. Впрочем, я в этом вопросе, как говорят, не компетентна. Отвечайте мне: за каким рожном мы ездили в театр? – Встречный автомобиль просветил кузов фарами, и в ярком свете на миг выступило искаженное страдальческой гримасой лицо Жени. – Ах, безбожники! Ну как же вы быстро забыли танец Рощиной. Это же музыка! Все, что в женской душе, – все было в танце Рощиной. Она нам дала самое большое наслаждение… В женщине надо прежде всего любить женщину. – Женя положила свою ладонь на руку Дмитрия. – Но ведь то, что мы видели на сцене, – это искусство. А жизнь? Наша жизнь? Жизнь бывает прекрасна и беспощадно жестока… Какой-то роковой случайностью мы оказываемся лишенными прекрасного и возвышенного. – Женя, чуть наклонившись, смотрела в глаза Дмитрию.
Дмитрий поймал себя на том, что ласкает уже обе руки Жени, и почувствовал, что ее руки отвечают ему.
– Ах, Дмитрий Александрович. – Женя откинулась в угол, закрыв лицо ладонями.
Он положил руку ей на плечо и почувствовал, что оно вздрагивает; тогда он легонько отнял ее ладони от лица: они были мокрые – Женя плакала.
– Женя, это что, невольная откровенность? – спросил он осторожно.
– Что хотите, только не жалоба, – тихо ответила она.
У дома Дмитрий Александрович задержался около машины, расплачиваясь. Когда он вошел в освещенный подъезд, Марина уже скрылась в квартире, оставив дверь приоткрытой. У двери стояла Женя.
– Дмитрий Александрович! – она порывисто шагнула ему навстречу, глаза ее были сухими. – Не осудите меня… Вы меня поймете, как никто. Я действительно люблю балет до безумия и… я еще глупая, девчонка. – Она побежала вверх по лестнице.
XIX
После поездки в театр Дмитрий со всей ясностью понял, что Женя не просто симпатична ему. «Почему она сказала, что я пойму ее? Неужели она раньше меня догадалась о моем влечении? И не потому ли она просила не осуждать ее, что нечаянно выдала себя?» Он испугался ответного чувства Жени, потому что у него уже не было сил подавить собственное, так внезапно зародившееся. Все это могло кончиться только глупым фарсом.
Надо было спасаться бегством. Очень не хотелось Дмитрию возвращаться в Славянский Порт задолго до срока. Но когда он уже совсем было решился объявить о своем отъезде, появился Артем.
– А я думал, ты уже сбежал из тихого уюта. Поедем ко мне; завезу тебя на край области, в степь. Повидаешь новое.
И Дмитрий поехал к брату.
XX
Артем положил свой тяжелый чемодан на багажную полку и, легко спрыгнув вниз, сказал:
– Двенадцать часов пути, скучновато будет без ужина…
– В нашем распоряжении полчаса; успеем сходить в ресторан, – ответил Дмитрий.
– Э, нет! Путешествие – это поэзия, а ресторан – это скучно. Обожди-ка меня тут.
«Поэзия, – усмехнулся Дмитрий. – Это, наверно, ужин под стук колес – поэзия». Всего три тусклых плафончика освещали старый вагон. От голых полок остро пахло карболкой. В отопительной трубе что-то шумело и потрескивало, и в вагоне было очень тепло. В дальних купе устраивались пассажиры, оттуда уже потягивало махорочным дымком.
Дмитрий снял шинель и прильнул к темному окну. Через путь стоял состав товарных вагонов, на их крышах в свете редких фонарей белел свежий снег. За границей света нависла непроглядная чернота. Невольно подумалось, что поезд тронется и уйдет не до какой-то определенной станции, а просто в ночь, в глухую зимнюю ночь. Дмитрий снова усмехнулся, но уже тому, что он так неожиданно оказался в этом старом вагоне.
– С пивом поедем, – заговорил, появляясь, Артем. Из карманов своего распахнутого пальто он выгрузил на стол бутылки, кулечки и белые батоны. – А значит, и с разговором! – Раздевшись, он подсел к Дмитрию, развернул газету и похвастался: – «Правду» сегодняшнюю купил. Нелетная погода днем стояла, видишь, к ночи только доставили.
В полутьме на газетной полосе можно было разглядеть портрет Ленина и прочесть лишь набранное крупным шрифтом:
«ОБ ОТКРЫТИИ XX СЪЕЗДА КПСС ЦК КПСС
ИЗВЕЩАЕТ ДЕЛЕГАТОВ XX СЪЕЗДА ПАРТИИ, ЧТО ОТКРЫТИЕ СЪЕЗДА СОСТОИТСЯ СЕГОДНЯ, 14 ФЕВРАЛЯ, В 10 ЧАСОВ УТРА В ЗАЛЕ ЗАСЕДАНИИ БОЛЬШОГО КРЕМЛЕВСКОГО ДВОРЦА».
– Подумай, какое дело: уже целый день работы съезда прошел, – удивленно протянул Артем, словно ему и в самом деле сегодня недосуг было подумать об этом, и как бы между прочим заметил: – К нам в совхоз иной раз, как завьюжит, даже областная газета суток трое идет.
Между тем вагон стал быстро заполняться. Двое парней посветили спичками, разглядывая номера мест, и, скинув ватные фуфайки и подложив их под головы, растянулись на голых средних полках. Перекинувшись несколькими словами о каком-то грузе, за который они теперь могли не беспокоиться, парни затихли.
Боковое нижнее место напротив заняла женщина с ребенком; из своего пальто и узелка она устроила постель для него и стала укладывать. С перрона послышался голос диктора, оповещавшего об отправлении.
Поезд отошел, но вскоре остановился, постоял с минуту и снова тронулся. Он долго тащился то меж длинных товарных составов, то вплотную прижимаясь к заводским корпусам и складам, то пересекая переезды и подползая под эстакады и мосты. Как будто ему было трудно выбраться из большого города.
– Это что же, мы «черной стрелой» едем? – спросил Дмитрий, вспомнив слышанное мельком на вокзале ироническое прозвище поезда.
– Нет! – ответил Артем. – Это, конечно, не курьерский. Да нам, степнякам, и не нужен экспресс. Наш поезд – работяга: он всех, не торопясь, развезет по станциям и по полустаночкам. Люди сюда садятся, как в полевые вагончики заходят: кто вздремнет перегона два-три, кто перекусить только успеет, кто обогреется после поездки на грузовике по зимней степи. Ишь, как в вагоне тепло: проводники знают, что пассажирам надо. А вот мы с тобой и закусим, и выспимся за дорогу, и наговоримся.
Артем поднялся и пошел к проводнице. Вместе с ней он принес две постели и помог ей застелить полки. Потом у нее же одолжил два граненых стакана и развернул кульки. Все это Артем делал неуклюже и суетливо, но он был страшно доволен, что старший брат едет с ним.
– А я, Митя, и не думал, что поедешь со мной… Ну, подсаживайся к столу. – Артем разлил пиво по стаканам. – А зачем я зазвал тебя? Просто захотелось побыть с тобой. Мы уже зрелые мужчины, а как следует еще и не поговорили. Пацаном, считай, я был, когда разошлись наши дороги. – Артем улыбнулся, и в полусвете ровной подковкой забелели его зубы. – Честно сказать, я и не знаю, какой у меня старший брат. А что ты, Митя, обо мне думаешь?
– Повинюсь, Артем: не знаю и я тебя.
– Я сам себя не знаю! Во мне как два человека сидят, и кто из них настоящий – не разберусь. – Артем выпил пиво и стал покусывать черствый сыр. – Слушай-ка. Добился я после войны диплома инженера. Назначили меня дежурным энергетиком. Женился, комнату получил. Совсем доволен жизнью стал, а другому во мне человеку в скорости надоело ночами в дежурке со слесарями да электриками в домино резаться. Тут-то и призвала партия добровольцев в сельское хозяйство. И вот, что бы я ни делал, все степь вижу и трактора в ней, как танки в бою. И это образное видение не от избытка поэтических чувств, а от злости. Как начали раскрываться после смерти Сталина его «гениальные» ошибки в руководстве сельским хозяйством, эта злость во мне все больше и больше закипала. И все же не сразу решился. Останься, говорю себе, жена, дочь у тебя. А другой человек заманивает на новую работу. Утянул меня он, другой человек.
– А теперь он тебя никуда не заманивает?
– Нет. Пока никуда. – Артем заразительно рассмеялся. – Вот разве в межпланетное путешествие.
– Представь, Вика как раз этого и опасается.
За окном замелькали раскосые балки ферм. Поезд, осторожно постукивая колесами, шел по гулкому мосту. Далеко внизу, вдоль кромки белого от снега берегового припая, тянулась мутная полоса шуги; посреди реки, в ледяном покрове, чернела полынья. «Какая теплая зима, и Волга никак не замерзнет», – отметил Дмитрий.
Мимо окна проплыл фонарь, полосатая будка, часовой с винтовкой. И гул моста стал затихать позади.
– Ну вот, отважный мореплаватель, ты и в Заволжье. С приездом. А Заволжье – это обширная страна, населенная главным образом хлеборобами, и наиболее доблестные представители этого народа – механизаторы; страна знаменитой на весь мир пшеницы, ну, и, между прочим, жестоких суховеев и засух. – Артем принялся откупоривать очередную бутылку. – Знаешь, Митя, самое ненавистное мне – сухая земля. Это вот под Ростовом я отметился. – Артем поднял голову, показывая шрам на шее. – В бесплодной степи оказались. Стали окапываться. Лопата в землю, как в камень, не идет, а фашистские самолеты уже на нас заходят. Лег я на землю, скребу лопаткой и вижу: сбоку под тощей полынкой из норки тарантул на меня смотрит. Этакий мерзкий. А бомбы уже засвистели. И подумалось мне: на крыльях у фашистов-то тоже пауки. Секанул я лопаткой по норке с тарантулом. И дальше уж ничего не помню. Очнулся на чердаке какой-то клуни. Храбрые женщины подобрали меня, лечили и скрывали от немцев. Хорошо, что наши вскоре опять погнали фашистов…
Поезд остановился, стал явственней слышен разговор пассажиров. В соседнем купе кто-то рассуждал о строительстве кошар, горячась, ругал какие-то типовые проекты.
– И так по всему составу: критика, самокритика, обмен опытом. Общественный поезд. Однако душно. Как, Митя, насчет прогулки после плотного ужина? – спросил Артем.
– Отчего ж. – Дмитрий встал и накинул на плечи шинель.
Стояли на разъезде. Было тихо, только от головы поезда доносилось сипение паровоза. Станционный домик лишь верхними половинками тускло светящих окон выглядывал из-за сугробов. В сугробах торчали и столбы двух керосиновых фонарей.
Братья медленно пошли вдоль вагонов. Под ногами глухо хрупал притоптанный влажно-мягкий снег.
– Артем, а тебе не кажется, что мы совершаем путешествие в прошлое? Ну, в двадцатые годы, что ли. Этот поезд вроде «Максима Горького», полустанок с жалкими фонарями, эта непроницаемая ночь без единого огонька вдали – я уже и не помню, где и когда видел такое.
– Понимаю. И все-таки, Митя, мы едем в будущее. Ты чувствуешь, хотя бы по воздуху, как много в степи снега?
– Пожалуй, да.
– То-то! Много воды весной будет. Эх, Митя, если бы ты видел степь в начале лета!.. Сытая, живет богато и жадно. Такого огромного, высокого и ясного неба ты не увидишь ни в лесу, ни в горах, только в степи. Белые облака над головой плывут, а их тени бегут по увалам, по зеленям и пашням. Едешь по степи и сколько видишь: то отара овец по выпасу пластается, то попадется оазис – балочка, пруд и густая куща деревьев. Тюльпаны так и пламенеют. Остановишь машину на берегу речки и слушаешь, как камыши шумят, как жаворонки звенят, как вся неоглядная степь звенит… – Артем, медленно шагая, смотрел куда-то вперед, в ночную тьму. И вдруг неожиданно заглянул сбоку в лицо Дмитрию. – А ты знаешь, что такое суховей?
– Кажется, это сухой и горячий ветер откуда-то из Средней Азии.
– Кажется. Нет, не азиатский. Вот я говорил о цветущей весенней степи. Но как раз в это-то время из Арктики и выползает антициклонище километров на тысячу, а то и больше в поперечине. Ползет он по земле, а небо ясное, земля греется, греется и воздух, и задувают горячие ветры. Вот тебе и суховей. И засуха из Арктики приходит. Страшное это дело, Митя: на глазах за несколько часов гибнут растения, на которые человек затратил свой огромный труд. Как это называть?
– Стихийное бедствие.
Артем взял Дмитрия под руку, и они повернули обратно.
– Это голод. Уже в первых летописях русской земли упоминаются голодные годы. А наша Марина лишилась родителей в голодовку двадцать первого года. Ту засуху Ленин считал бедствием старой России, которое неизбежно должно было перенестись и на нас. Он говорил, что борьба с голодовками невозможна без революции, а борьба со стихийными бедствиями будет успешной только на основе крупной промышленности и электрификации… И вот, понимаешь ли, абсолютные неурожаи, как в царской России, у нас уже невозможны. В сорок шестом году засуха поразила территорию большую, чем в двадцать первом, а урожай был выше. А все машина. Без машины вовремя не посеешь, не сожнешь. Я, брат, в области два скрепера и бульдозер добыл, пруды будем строить – против воздушной засухи. А ты говоришь, в двадцатые годы едем! – Артем обернулся назад. – Ну вот, с разговором мы и встречного дождались. – Из тьмы ослепительно светили белые фары подходящего к разъезду поезда. – Идем садиться.
В вагоне все шел неторопливый разговор. Стало еще более душно. На руках у женщины, сидящей напротив, плакал ребенок.
– Эх, какой невежливый сосед нам попался, – сказал Артем, вешая пальто. – Дай я на тебя посмотрю, – он взял у женщины легко запеленатого ребенка и на вытянутых руках повернул его, вдруг замолкнувшего, лицом к свету. – Да ты ведь хороший! Ух, какой же ты хороший. Погуляем? – Артем принялся ходить взад и вперед по проходу, баюкая крикуна. – Да какой же ты хаароший, хаароший ты, – приговаривал он своим мягким баском.
