Текст книги "Отец"
Автор книги: Георгий Соловьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
IV
Когда Анатолий проснулся, Альфреда Степановича на лавке не было, Бутурлин еще мертвецки спал. В окно бил густой багряный свет; дверь была открыта, и каморка полнилась утренней речной свежестью.
Буксир все так же парил тонкой струйкой, и на его корме какая-то заботливая женщина из команды чистила картошку. Солнце, как оранжевый желток, выплеснутый на сковородку, дрожало и колыхалось над Разбойным островом, силясь принять очертания правильного круга. Жемчужная вода в протоке казалась сплошь покрытой гигантским и толстым стеклом. Все на берегу и на воде пока еще молчало. Вернулся на рельсы паровозик «кукушка» и, пришипившись пока, стоял готовый вот-вот крикнуть горластым петухом и тем сотворить великую побудку грузовым кранам, транспортерам, складам, баржам – всему тому, что портит вид города с реки, но без чего большой город жить не может.
Альфред Степанович уже колдовал над мотором. Когда Анатолий вышел из каморки, учитель как раз рванул пусковой ремень. Мотор рассыпал над тихой водой оглушительный треск.
«Лебедушка», уткнувшись носом в мостки и бурля воду винтом, виляла, как сазан на кукане, будто рвалась в волжские просторы; над ней распластался клочок сизого бензинового дыма.
Из фанерной халабуды на большой моторке, стоявшей рядом с «Креолкой», вылез заспанный Никитич. Альфред Степанович заглушил мотор и в наступившей тишине отчетливо сказал:
– А ты пол-литра хотел заработать?
Никитич спросонья закашлялся и сплюнул в воду. Анатолий побежал к «Лебедушке».
– Почему же мотор вчера задавался? – спросил он.
Альфред Степанович молча поднял указательный палец: всякое дело знающего мастера боится.
– Э! Бывает! – Леонид Петрович, прилаживая пенсне, стоял в двери каморки. – Бывает, Толя, как у охотников. Вдруг летит на него дичь… Он жмет на курок, а ружье не стреляет. В чем дело? О предохранителе забыл! – Бутурлин добродушно рассмеялся. – Опять зажигание, Альфред Степанович?
– Через пятнадцать минут отплываем! – небрежно приказал учитель.
Снова быстро погрузились в моторку. Альфред Степанович оттолкнул «Лебедушку», и ее отнесло от базы слабым течением на чистую воду. Тогда учитель запустил мотор, и «Лебедушка», ломая носом стеклянную воду, пошла по протоке.
«Лебедушка» шла будто бы и споро, но берег с его тускло-серыми соляными горами, красно-кирпичными корпусами мясокомбината и мельзавода, грузовыми причалами и пакгаузами тянулся так медленно, что небольшая артель успела позавтракать, прежде чем лодка вышла на коренную Волгу.
Центральная часть города с коренной Волгой выглядела плоской и неинтересной. Зато сама Волга была захватывающе весела и нарядна. Утренний горный ветерок зарябил широкий плес, и водный простор густо засинел и засверкал под солнцем. Голубовато-сахарный трехпалубный дизель-электроход уходил вдаль, до Москвы.
Будто это был вчерашний теплоход, на котором уплыли отец и мать, и будто теперь Тольян догонял его.
Справа пестрел киосками и павильонами городской пляж; там уже бродили коричневые фигурки людей, а к маленькой пристани пляжа, борясь с течением на стрежне, торопился полный народа катерок переправы. У плавучего речного вокзала бортом к борту, играя на ветерке вымпелами и флагами, стояли сразу три пассажирских парохода. Около пристани пригородного сообщения копошились теплоходики-«москвичи». Тяжело роя носом воду, от городского берега отплыл груженный автомобилями паром; он шел вдоль вереницы спортивных баз, а ажурные вышки для прыжков будто закланялись парому на разведенной им волне. Острые паруса двух яхт, кренясь к воде, отлетели от базы «Спартак» и неслись к «Лебедушке».
«Высота ль, высота поднебесная…» – запел Альфред Степанович, бросая штурвальчик, широко раскидывая руки и подставляя грудь встречному ветру. Моторка норовисто рыскнула влево, но учитель взялся за штурвал и обуздал свою «Лебедушку».
Анатолий лег животом на мешки и одеяла, сваленные в лодке. Подперев голову ладонями, он стал смотреть вперед. Низменный Зеленый остров как бы перекрывал Волгу, и, казалось, дальше нет хода. Но скорый дизель-электроход шел уже скрытой островом протокой, показывая над зарослями краснотала лишь свои белые мачты с флагами и рубки. За островом начинались новые красоты Волги, на страже которых как бы стоял далекий синий утес. И Анатолий стал ждать новых мест. Ему сделалось так хорошо, как бывает на летней Волге человеку, в котором есть хоть немного поэтического. Будто душа распахнулась у парня и вся просветилась солнцем. Такое же было с ним, когда на экзамене он сдавал свое откровенное сочинение. И все, что он писал тогда, сейчас уже не показалось ему стыдной словесной пышностью.
Утром того дня десятиклассников выстроили в школьном коридоре. В ожидании выхода директора все стояли смирно и страшно волновались, и Анатолий волновался, хотя твердил себе, что он не провалится, а какую отметку получит, – неважно.
Многие ребята, да и девчонки запаслись своими старыми сочинениями, кое-кто выпросил тетрадки у тех, кто год-два тому назад кончал школу и получал на экзаменах пятерки. Придумали хитрые способы прятать шпаргалки. Томка Светлова и та, наверняка, запаслась «материалом». Неспроста она в то утро была чересчур скромна, даже глаза ни на кого не поднимала.
Директор, сам взволнованный, надорвал перед строем таинственный конверт с сургучными печатями. Вытащив из конверта бумагу, он огласил предписанные свыше темы экзаменационных сочинений, и все запасенные шпаргалки сделались сразу никчемными: ни одной ожидаемой темы не было. Все растерялись, даже учителя. У Томки в глазах был ужас, когда она садилась за парту. Потом все поуспокоились, и каждый взялся за работу.
Анатолий решил писать сочинение на свободную тему: «Широка страна моя родная». А в классе ему пришла мысль еще изложить и собственные взгляды на всю свою будущую жизнь. О! Тут Тольян мог сказать многое. И сказал. Заключительная мысль сочинения была та, что человеку лично самому не обойти, не объехать за весь свой век каждую пядь Родины. Но вот труд его, хотя бы в виде подшипников, проникает всюду, хоть в Антарктиду, хоть в морскую глубину.
Всего этого вообще не надо было стыдиться. Но после неудачи с поступлением на завод Анатолия начала грызть совесть. «Нахвастался, а только и дела, что золотая медаль, – говорил он себе. – Хоть и аттестат зрелости, а все остался малолетком».
И вдруг Тольяну привиделась Томка Светлова. Встретил он ее недавно. Обстригла косы и завилась, туфельки на таких каблуках, что Томка заметно прибавилась в росте. Под мышкой, уже как у студентки, кожаная папка с застежкой-молнией. Жаловалась. Не знала, куда же податься с медалью. Хотела в университет на физический. Да ведь собеседование – тот же экзамен, даже хуже. Мальчишкам – тем что! Приносят грамоты за участие в радиовыставках, и их без разговоров принимают. А девушек не очень-то. Советы дают: идти в филологи, например. И так на химическом, на мехмате…
Куда она все же определится?
– Толя! Гляди-ка, – закричал Альфред Степанович. – Гляди, как детей учит.
Справа из ерика выплывала утка, за ней гуськом тянулись четверо утят. Утка, время от времени взмахивая крыльями и пеня воду, быстро проплывала вперед, оставляя своих детенышей далеко за собой, и останавливалась. Утята торопливо догоняли мать, но утка снова отдалялась от них. У Альфреда Степановича и Бутурлина глаза горели охотничьим азартом. Они уже разделись и остались в одних трусиках. Леонид Петрович надел на голову фетровый колпак – остатки старой шляпы. Белотелый, худой, в пенсне, он со своей бородкой выглядел очень забавно.
Анатолий тоже разделся. В обличающем солнечном свете он показался себе неприлично белокожим.
– Смотри не спекись, Толя! – крикнул Альфред Степанович. – С ветерком солнце. Подлейшим образом обманет.
– Ты с Альфреда Степановича пример не бери, – засмеялся Бутурлин. – Видишь, на нем какая дареная природой доха. – Сам он натянул на плечи рубашку, завязав рукава под горлом, рубаха надулась за его спиной шелковым парусом.
– Ты прав был в своем сочинении, – опять прокричал со своего командирского места учитель. – Нашу страну и в жизнь человеку не объехать. Да что страна, наша округа тоже немалая!
«Помнит все мое сочинение, – усмехнулся про себя Анатолий. – А любит он Волгу». И тут Тольян сделал для себя первое открытие в этой поездке. Однообразная со своими золотыми песками, петляющими берегами, слева гористыми, обрывистыми и кое-где лесистыми, а справа низменными, поросшими тальником, Волга являла взору все новые и новые чарующие картины, в которых ничего не было лишнего и все было скромно, прекрасно и необходимо вплоть до легкого облачка на небе или свиристящего на мокром песке куличка.
«Не бывал я еще так на Волге!» – восторгался про себя Анатолий. Он уже ощущал нечто вроде благодарности к своему бывшему классному руководителю за то, что тот как бы оторвал его на время от окошка отдела кадров.
Альфред Степанович вел «Лебедушку» тиховодами, но иногда, спрямляя путь на излучинах, даже если приходилось пересекать встречную быстрину, подводил моторку ближе к берегу, к песчаным обрывам, уходившим отвесно в бурливую воду. Тогда казалось: где-то рядом появлялась вторая невидимая лодка с таким же стрекочущим мотором, но это было всего лишь эхо, отраженное обрывом. Будто от треска мотора подмытый берег вдруг начинал глыбами рушиться в Волгу и стекал струями песка.
Навстречу «Лебедушке» попадались пароходы, и тогда моторка славно качалась на волнах. Пока обгоняли караван нефтеналивных барж, прослушали по радио с буксира «Сормович» половецкие пляски из «Князя Игоря» и «Танец с саблями» Хачатуряна.
Часа через четыре после отхода от базы «Лебедушка» подошла к Собачьей Дыре – так назывался вход в протоку Каюковку. Левый берег Каюковки был сплошным глинистым крутояром. Наверху обрыв порос кустарником и криволесьем. В полую воду яр размывало, и сейчас по его склону, свисая, змеились черные корни, а наверху из последних сил держались за растрескавшуюся глину обреченные деревья. У воды тянулась полоска комковатой осыпи, и тут было множество коряг, вымытых водой до серого блеска и похожих на кости вымерших допотопных чудищ.
Правый берег протоки начинался чудесной чистоты песчаной косой Заповедного острова. На косу набегал тальник, а дальше густо высились сизые осокори. Широкая протока плавно огибала остров.
Пройдя еще с полчаса, Альфред Степанович облюбовал место под яром и подвел «Лебедушку» к берегу. Он соскочил с носа лодки, бросил якорь в комья глины и торжественно произнес:
– Итак, мы вступаем во владение несметным богатством природы. На целую неделю. Разгружать лодку!
У инженера и учителя было добротное лагерное имущество и походное снаряжение. Оба они были сноровисты, и в каких-нибудь полчаса на ровной площадке встала палатка, аккуратная и приветливая. Альфред Степанович назначил Анатолия завхозом лагеря и особо ответственным по заготовке дров. Тольян насбирал на берегу несколько охапок палок и сучьев, но их едва хватило, чтобы вскипятить чайник.
– Что ж, Толя, побродим? Обозрим округу? – сказал Леонид Петрович, закусив и напившись чаю. – Места тут красивые, и не надо жалеть ног.
Они вскарабкались по глинистому яру, цепляясь за оголенные корни деревьев.
Альфред Степанович остался в лагере, его уже нельзя было оторвать от рыболовных снастей.
С верха обрыва в оба конца далеко обозревалась тихая протока и Заповедный остров с его сильными кущами деревьев и чистыми песками. Анатолий залюбовался видом, и ему подумалось, что в этот день он рискует пресытиться солнцем и свежим воздухом над Волгой.
Леонид Петрович молча тронул Тольяна за плечо, и они вошли в буйное чернолесье, разросшееся от обрыва по пологому склону, ведущему в малахитовую сырую прохладу лесного займища. Солнце здесь пробивалось лишь кое-где литыми снопами лучей. Звенели и жгли комары. Деревья стояли с мохнатыми стволами от засохшей и почерневшей водяной травы, налипшей на них в полую воду. Попадались полянки почти голой земли, на которых росли редкие ландыши с жесткими оранжевыми ягодами. Местами приходилось пробираться зарослями папоротника, и Анатолий с опаской следовал за Леонидом Петровичем; ему казалось, что здесь обязательно должны таиться змеи, и он жалел, что не надел сапог. Ежевика уже поспевала: тут было тьма-тьмущая кислых ягод с морозно-голубым налетом.
Пройдя низину, Анатолий и Леонид Петрович начали подниматься вверх. Воздух вновь становился теплей и суше. Деревья росли все вольготней и просторней. И вдруг с небольшого взлобка, на котором, как дружина витязей, весело позванивая серебристо-зелеными кольчугами листвы, встали высокие осокори, открылся такой чарующий вид, что Анатолий обомлел от восторга. Будто необъятное небо хлынуло ему в глаза, и от этого он не мог ни думать, ни говорить.
Внизу голубело озерко, поросшее кугой. На круглых листьях кувшинок сидели неподвижные зобастые лягушки. Слева над берегом томились в зное седые ивы. Справа от озерка, огибая его, раскинулся заливной луг. От его травостоя источался такой медовый запах, что хоть чай с ним пей.
– Чехов сказал бы: левитанистые места. – Леонид Петрович опустился на шелковистые гнездовья белоуса и прислонился плечом к стволу осокоря. Глаза его за стеклами пенсне казались тусклыми, но Анатолий заметил в них неяркий блеск. – Как дивно все это!
Леонид Петрович замолчал. Анатолий сел рядом с ним на землю, обхватив колени руками. «Любитель природы, – подумал он об инженере, но такая характеристика тотчас же показалась ему скудной и неточной. – Он человек с чуткой душой, любит все прекрасное, умеет его видеть и наслаждаться им. Как хорошо быть таким! И этому надо учиться.
А можно ли этому научиться? Или это приходит само? А откуда оно приходит? Из книг, от других людей? Только от людей! Ведь и книги люди пишут. И Левитан тоже был человеком».
V
Когда Анатолий и Бутурлин вернулись к лагерю, Альфред Степанович был на своей «Лебедушке» на середине протоки и перебирал перемет.
– Как уха? – остановившись на краю обрыва, вполголоса спросил Бутурлин. – Будет?
Над водой было так тихо, что Альфред Степанович услыхал Бутурлина. Не оборачиваясь, он показал большим пальцем через свое плечо: смотрите, дескать, лучше.
К вбитому в берег ольховому колу был привязан кукан. На кукане, лениво шевеля плавниками и махалкой, ходила рыбина, то скрываясь в глубине, то показывая над водой черную спину.
– Уй… – Леонид Петрович сделал длинное удивленно-глупое лицо и вдруг большими шагами поскакал к сделанному из слани столу, на вбитых в глинистый песок колышках. «Давай же ее сюда… Ну, давай же», – знаками приказал он Анатолию.
Анатолий вытащил рыбину. Это был судак килограмма на два. Расставаясь с рекой, он всем своим жемчужным телом ударился о воду, и Анатолий еле удержал крепкую бечевку в руках; судак ему показался одним огромным мускулом необычайной силы.
Повиснув в воздухе, судак вытянулся и успокоился. Анатолий шмякнул его на стол.
– Толя… Уху… Жарево… С картошечкой… И вообще… – придыхая проговорил Леонид Петрович и с силой прижал к столу обеими руками встрепенувшегося было судака. – Давай-ка мне твой разбойничий кинжал.
Пока готовился ужин, Альфред Степанович пересмотрел свои переметы, сходил метров за пятьдесят от лагеря и принес из сочившегося из обрыва ключа воды на чай. При этом он не обронил и слова: так, наверное, и должен был держаться умелый ловец, угощавший артель парной рыбой.
Первую добытую в Волге уху хлебали благоговейно. А чаевничали уже на закате. Дым костра не спасал от комаров. Робинзонов ждала наглухо зашнурованная палатка, в которой не было ни одного кровожадного трубача. Но Леонид Петрович и Альфред Степанович продолжали сидеть на холодном уже песке и пили чай кружку за кружкой.
Солнце, спокойное и чистое, опускалось к ясному горизонту. Но едва оно коснулось дальней песчаной косы Заповедного острова, как небо заполыхало буйством красок. И были какие-то минуты, когда и песок острова, и левый конец протоки, и грива леса, видневшегося за островом на правом берегу Волги, как бы расплавились и потонули в широко разлившемся море густого багряного света необычайной силы. Это море, выбрасывающее мощные протуберанцы золотой пыли, поглощало и само падавшее в него солнце. Снизу поднимался пароход. Его сначала хорошо было видно над песчаной косой острова, но и пароход, едва войдя в море расплеснувшегося над землей заката, исчез, словно расплавился. Только музыка осталась над миром от парохода. Высоко над огненным морем из золотой пыли, рассеявшейся в вышине неба, самолетным строем вышла стая гусей; их могучие крылья снизу освещало зарево.
«А ведь правда, как красными платками машут», – вспомнив «Тараса Бульбу», удивился Анатолий. Он сидел у костра, пошевеливая угли и подбрасывая сучья. Впереди и ближе к темной воде на уступе берега рядышком устроились инженер и учитель. «Наверное, так же слушают люди в концертах музыку», – подумал Анатолий, глядя на их неподвижные спины.
Оркестр буйствует звуками вплоть до грома литавр, а люди слушают музыку благоговейно и молча. Закат тоже буйствует красками, а смотреть на него надо молча, будто музыку слушаешь… И все-таки музыку слушать в одиночку нельзя и на закат смотреть тоже в одиночку нельзя. Значит, бывает такое, когда человек переживает прекрасное, ни словом не выдавая перед другими своих мыслей и чувств, когда собственный восторг, выказываемый перед всеми, делается пошлостью и даже кощунством, оскорбляющим восторг душ других людей. Значит, существует между людьми такое душевное общение, которое не требует слов, общение перед лицом истинно прекрасного.
Анатолий уже понимал, что он на этой вот самой рыбалке за неделю, которую проживет на Волге, откроет для себя новый мир, полный света и трепетной радости души, он будто уже входил в этот новый для него мир более высоких мыслей и чувств.
И вдруг ему подумалось, что это новое он не сам нашел, ему подарили его Альфред Степанович и Леонид Петрович, подарили как-то молча, деликатно.
VI
Альфред Степанович днем ходил по лагерю или торчал в своей «Лебедушке» на середине протоки, не признавая никакой другой одежды, кроме пунцовых сатиновых плавок. Его курчавая голова не боялась солнечного зноя, и он не накрывал ее ничем. По вечерам и ранним утром он накидывал на голые плечи старый ватник.
Леонид Петрович носил длинные, до колен, черные трусы и прикрывал свою лысинку фетровым колпаком. Когда наседали комары, он облачался в полосатую желтую пижаму, пропитанную особым, придуманным им составом.
Учитель на свои переметы лавливал судаков и сомят, и лагерь не оставался без рыбы ни дня. Но Альфред Степанович все норовил исхитриться на сазана. Это ему никак не удавалось, и от этого он тихо злился.
На закидные удочки Бутурлина не попадалось ничего. Это его не очень-то огорчало. Он не был рожден рыбаком и, казалось, был равнодушен к добыче. Он даже не умел ловить «добровольцев» – лягушат, кишевших на мокром песке у самого уреза воды. Их ловили для наживления снасти. Альфред Степанович накрывал лягушонка своей волосатой и пухлой рукой сразу, и тому уже некуда было деваться. Леонид же Петрович сначала нацеливался, занося над лягушонком узкую, сложенную лодочкой ладонь, но всякий раз, когда он опускал руку, шустрая тварь успевала скакнуть в воду. Если Леонид Петрович и накрывал добычу, она часто проскальзывала меж его длинных пальцев и успевала улизнуть.
Альфред Степанович язвительно говорил, что Бутурлин боится лягушачей щекотки.
Когда оборудовали палатку, Леонид Петрович особо тщательно подогнул внутрь ее «подол» и плотно прижал его к песку кошмой, чтобы никакая пакость не подползла. Альфред Степанович усмехнулся и сказал, что все ядовитые гады и насекомые панически боятся человека. Сам Альфред Степанович, казалось, был лишен начисто чувства брезгливости. По берегу протоки в корягах охотились ужи. Заметив безобидного гада, Альфред Степанович выволакивал его из корней и сучьев, складывал в комок и забрасывал далеко в протоку.
– Смотрите, как изящно плывет! – говорил он при этом. – Как перископ, воду чертит.
На обязанности Анатолия было ходить к леснику за молоком. Однажды он шел лесной дорогой и чуть было не наступил на змею, лежавшую клубком в луче солнца. Тольян попятился, даже отбежал назад. Гадюка, разбуженная грохотом привязанной к пустому чайнику крышки, уползла с дороги в густую траву. Анатолий подобрал сук и с бьющимся сердцем прошел место, где нежилась гадюка. И, уже пройдя его, рассердился на себя. Струсил же он! А чего ему стоило доброй палкой поломать хребет или размозжить голову гаду?
Тольян обозвал себя девчонкой и, вернувшись в лагерь, нашел под корягой и заставил себя взять в руки большущего ужа. Ничего омерзительного в этой твари не оказалось, у нее была даже приятная на ощупь кожа. Анатолий решил изучить ужиные повадки и однажды увидел, как ужонок, совсем маленький, не больше и не толще карандаша, заглатывал схваченного им за лапку лягушонка. Ужонок как бы натягивал себя на хрипло и тихо пищавшего лягушонка, который, защищаясь, выволок его из-под коряги на мокрый гладкий песок. «Вот это работенка», – удивился Анатолий тем усилиям, которые затрачивал крошечный хищник, чтобы отправить себе внутрь добычу. Он захотел помочь слабосильному охотнику и прижал оставшуюся на свободе лапку жертвы прутом. Ужонку почудилась опасность; он мгновенно выбросил из своей пасти добычу и, как молния, улизнул под корягу; лягушонок тоже был такое. На мокром песке остались микроскопические следы смертельной схватки.
– Видал, как у них! – Альфред Степанович из-за спины Анатолия наблюдал всю эту картину. – Тут, брат, кругом борьба насмерть идет. Уж на что сволочное создание оса – с жалом, с ядом, вообще бандитское насекомое, – а и у него враги, да еще какие грозные. Из своего же брата. Понаблюдай-ка.
Вскоре Анатолию довелось увидеть, как крупный шершень сожрал осу. Шершень тяжело прогудел мимо Анатолия и сел, вернее, зацепился за стебель чертополоха задними ногами; в передних он держал за спину осу, вилявшую брюшком и норовившую вонзить во врага свое жало. Первым делом шершень жвалами свернул осе голову, а потом с хрустом уничтожил ее без остатка. Нахальные, прожорливые и неистребимые осы забирались всюду; выжирая шпиг, они рыли в краковской колбасе настоящие туннели, они не чуяли, когда колбасу резали, и гибли под ножом; они пережалили всех участников рыбалки. Всякий раз, когда налетали шершни, наглые осы исчезали из лагеря.
Все дни рыбалки выдались жаркими, робинзоны то и дело кидались в воду. Альфред Степанович плавал только саженками, шлепая руками по воде, и бултыхал ногами. Он умел на глубоком месте выпрыгивать из воды по пояс и часами мог лежать на воде без единого движения. Зато Леонид Петрович отлично «ходил» кролем, брассом и на боку. Анатолий плавал плохо и боялся глубины. Его пожурили и начали учить. На третий день он, под охраной старших, преодолел протоку почти стометровой ширины.
В первые дни рыбалки Анатолий еще ждал обещанного Альфредом Степановичем разговора. Но его бывший классный руководитель, как он сам говорил, жил тарзаньей жизнью. Он и с Бутурлиным был немногословен. Как думалось Тольяну, оба его компаньона за год труда заждались такого вот отдохновения на берегу дикой до первобытности протоки. Инженер и учитель не вспоминали первые дни ни о работе, ни о близких им людях, они начисто будто забыли про все, что осталось в городе. И тем более им было не до Анатолиевых дел.
И несмотря на это, Анатолий проникался благодарным чувством к инженеру и учителю, таким разным во всем, но одинаковым для Анатолия их добротой и душевностью. Вообще в маленьком лагере царила атмосфера заботливости друг о друге: сделать что-то для всех было удовольствием для каждого, и потому в лагере не было места лени, жизнь протекала весело и деятельно. Анатолий лишь дивился той бездумности, с которой он отдался нехитрому, но полному удовольствий лагерному бытию.
Вечером четвертого дня ужинали, как обычно. Леонид Петрович был особенно молчалив, он не видел заката и в мыслях был далеко от костра, он даже ни разу не похвалил уху, которой машинально съел полную миску. Альфред Степанович заметил это и сказал:
– Наш Леонид Петрович, наверное, обдумывает, как ему после отпуска наилучшим образом выполнить решения партийного заводского актива.
– Да нет, знаете ли… – смутился инженер. – Странно все-таки. Забрались мы в первобытную дичь и глушь. А представьте: там, – он показал рукой вверх по Волге, – ни на минуту не останавливается строительство крупнейшей в мире гидроэлектростанции. Там работает современная строительная техника и все залито светом электричества… А сколько заводов работает в стране сейчас, когда мы, три добровольных дикаря, лопаем эту уху, добытую ценой нашего дневного примитивного труда. Подумайте, насколько богаче станет наша страна за эту ночь!
– Ну, знаете ли, так и в собственной квартире не уснешь. – Альфред Степанович стукнул пустой миской по столу. – Совесть замучает: мои товарищи, мол, работают, а я дрыхну. Это ханжество.
Инженер снисходительно улыбнулся, а Тольян, почувствовав, что инженер отходит душой от рыбалки, спросил:
– Леонид Петрович, а какую будут строить на заводе автоматическую линию, какая она будет в живом виде?
– В живом виде?.. Я, Толя, не конструктор этой линии. Но… – И Бутурлин рассказал Анатолию, как в недалеком будущем точные подшипники будут вырабатываться без прикосновения человеческих рук.
– Но создана она будет человеческими руками, – вздохнув, сказал Анатолий.
– Да! И потом руки человека будут управлять ею, отлаживать. А ты что так заинтересовался автоматикой?
– На завод хочу поступить. А мне велели до сентября ждать. Слыхал я, что скоро для этой линии корпус начнут строить. Не в сентябре ли?
– Да, примерно так. Ты что же, хочешь сначала на стройку?
– А хотя бы, если малолетков никуда не берут.
– Путь верный. И ты дойдешь по нему до автоматической линии. А я? Я, когда выбирал себе профессию на всю жизнь, и не знал, что так скоро наступит век автоматики и электроники. Страсть люблю копаться с радиоприемниками. Жду с нетерпением, когда телецентр достроят, буду возиться с телевизором… Но это все любительство.
– А комары как жгут, – вдруг жалобно вскрикнул учитель. – Эх вы, поэты, и про костер забыли. – Альфред Степанович убежал в палатку. – Спать давайте, – крикнул он оттуда, задергивая вход. – А вам, Леонид Петрович, вижу, прискучила рыбалка. Насытился природой?
Но вечером следующего дня оказался равнодушным к богатству красок заката и Альфред Степанович. Он словно ждал этого часа. Быстро поужинав и сполоснув после себя посуду, он напал на Бутурлина.
– Вчера, Леонид Петрович, вы так хорошо говорили об автоматике, что я просто заслушался. Но черт возьми! Вы же ведь говорили и о новом рабочем, который должен прийти. А что вы делаете, чтобы воспитывать этого рабочего?
– Как что? Наши рабочие учатся заочно, в вечерних школах, в техникумах, – ответил Бутурлин.
– А! – учитель махнул рукой. – Это все так. Но это для тех, кто не успел доучиться, кто мало учился, это технический ликбез в основном. Это только учение, а не воспитание.
– Рискованное суждение, – мягко заметил Бутурлин.
– Ничуть. Вы вчера говорили, что в производство входит автоматика – техника коммунистического производства. Но ведь коммунизм немыслим без новых людей. Где и как мы их с детства воспитываем?
– Альфред Степанович, дети воспитываются в школе. За что на меня-то вы напустились?
– Ах, я на вас напустился? Я должен на себя напуститься? Ну что ж, вы правы. – Учитель стоял близко к костру в накинутом на плечи ватнике и в пунцовых плавках. Багровое пламя освещало его целиком, и от этого казалось, что он накален и пышет гневом. – Мы забыли завет Макаренко, подтвержденный его собственным трудом. Завет о том, что детская жизнь должна быть организована как коммунистический опыт. В это только вдуматься надо. И дать себе ответ: почему так случилось, что мы об этом забыли?
– В самом деле: почему? – Леонид Петрович встал по другую сторону костра. – Почему наша советская школа стала чересчур похожа на классическую гимназию? Вплоть до форменной одежды школьников…
– Да-с, вы правы: мы вытащили из сундуков белые переднички и закрыли все форточки от освежающего дыхания большой сегодняшней жизни. – Альфред Степанович бросил в костер охапку плавника. – Вот я и говорю: плохо мы, работники школы, знаем, как нужно воспитывать юное поколение коммунистов. Но ведь и вам, заводским, нет до этого никакого дела. Вы равнодушны к юношеству. Смотрите, какой парень рвется на завод, – учитель кивнул в сторону Анатолия, сидевшего у костра. – Видите ли, малолеток он, восемнадцати нет. А завод, если хотите знать, должен уже на первоклассников влиять, манить их поэтически.
– Как? В цехи нам брать первоклашек или станками классы у вас заставить? – спросил Бутурлин.
– Не знаете!? – учитель опустился на песок и убил комара на своей ноге. – И мы не знаем. Так учите же нас вы, коммунисты, стоящие у кормила большой жизни и стройки!
– Альфред Степанович, вы же газеты читаете.
– Читаю, знаю: этим обеспокоен весь народ и партия. Будет большая перестройка школы. Но вопрос-то жгучий. С ним медлить нельзя. Коммунизм же всерьез строим! И потом, знаете ли, приблизить школу к жизни – это еще не значит выучить девочек штопать чулки, а мальчишек – делать табуретки. С этим мы еще справимся, тут есть опыт и иностранный, и дореволюционный отечественный. Я вот вернусь и снова займусь с юными автомобилистами. Но это еще не все. Этого нам мало.
Бутурлин рассмеялся.
– Все ясно, Альфред Степанович! Ваш мозг и нервная система уже отдохнули и снова в полной готовности к деятельности. Вас уже тянет в школу. Вы молодец!
– Но вы гораздо молодцеватей, – усмехнулся учитель. – Вам вчера еще стали видеться ваши подшипники. Но не будем уклоняться. Перестроив школу именно так, как договоримся ее перестроить, мы увидим, поймем, что нам придется думать над еще более сложной задачей. И мы поймем, что только нам, педагогам, ее не решить.
– В чем же суть этой задачи? – спросил Бутурлин, в свою очередь подкинув в костер дров.
– Об этом я много думаю. Пожалуй, трудно будет высказать понятно свои мысли. – Альфред Степанович отодвинулся от жаркого пламени костра. – Все же послушайте. Мы считаем, что воспитываем человека, который должен будет жить весь свой век в честном труде. Это правильно. Но как же узко мы понимаем это самое – прожить в труде. Мы внушаем воспитаннику школы, что он должен быть готовым к труду из года в год, что в этом его жизненное призвание, только в труде он достигнет личных успехов и удовлетворения. Эти наши внушения действуют, и благотворно. Ну-с, еще мы ежедневно ставим в пример героические жизни известных нам по литературе людей. Но повторится ли гражданская война у нас в стране? Или, скажем, возможна ли оккупация нашей Родины какими-нибудь новоявленными фашистами? Прошлое не повторится, и наши дети это понимают. Они любят Корчагина, но «сделать жизнь с него» не могут. Ничего не выходит. – Альфред Степанович даже развел руками. – Время Корчагиных и Чапаевых было временем жестокой борьбы за то, чтобы владыкой мира стал труд. Это был пафос их времени. В наше время труд стал владыкой в большой части мира. Вот в чем пафос нашего времени. Анатолий Поройков будет жить, когда во всем мире не будет царя-голода, царицы-войны, а всемирным владыкой будет Труд. Вот я и думаю: жить в труде в наше время – это не просто выстаивать у станка положенное время, перевыполняя нормы…
