Текст книги "Возвращение к любви"

Автор книги: Георге Георгиу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

Из полудремоты его вывел бухгалтер, принесший на подпись документы. Мога спросил его, в полном ли порядке прошлогодняя документация?

– Максим Дмитриевич, вы же проверяли все позавчера.

Мога покачал головой: как это он мог забыть?

Если вся документация в порядке, то пора ему садиться и готовить отчет. Но сначала нужно поговорить с Михаилом. Он чувствовал, что, пока не поговорит с ним, не сможет заняться другими делами.

«Почему же не идет Горе?..»

Он позвонил. На пороге появился дед Костаке.

– Горе еще не показывался?

– Нет, Максим Дмитриевич.

Дед Костаке вышел. Мога уставился на перекидной календарь и внимательно рассматривал его: ему казалось, что чего-то не хватает, но чего именно, понять не мог. Календарь был раскрыт на листке «четырнадцатое», следовательно, вчера никто не делал заметок на листке календаря. Вот оно что! Отсутствие обычных дневных заметок привлекло его внимание! Когда бы он ни возвращался из дальних дорог, он всегда находил на календаре заметки. Их делал Назар, чтобы Мога знал, что происходило в его отсутствие.

Сейчас Назар тоже в отъезде, и он сидит один за ореховым письменным столом в этом огромном кабинете, застеленном двумя крестьянскими коврами. На окнах желтые плюшевые занавески, а на столе – календарь, открытый на числе 14 – дата, которая, возможно, навсегда врежется в его память. На столе в большом деревянном стакане отдыхают цветные карандаши. Все бумаги и документы разложены по ящикам или находятся в сейфе, стоящем в углу. На стенах – несколько диаграмм и карта села.

Мога встал из-за стола и подошел к стене, где под матовой лампочкой висели диаграммы. Посетители так привыкли к ним, что уже не обращали на них внимания. Но для Моги они имели особое значение, в них отражалась вся его работа в Стэнкуце, от первого дня и до последнего. Он начал с двадцати центнеров пшеницы с гектара и дошел до сорока девяти, с трехсот тысяч годового дохода до восьми миллионов, с двух специалистов с высшим образованием до четырнадцати, – колонки цифр, красные, голубые, зеленые стрелки, идущие все вверх и вверх…

«Что будут показывать будущие новые диаграммы?» – подумал он и постоял молча, словно в ожидании ответа, который все не приходил.

Неслышными шагами вошел Горе, глянул в спину Моге и тоже стал рассматривать диаграммы. Он знал их наизусть, но во всех этих прямых, кривых, зеленых, голубых, красных зигзагах он всегда видел лишь холмы, поля, долины… и дороги, бесконечные дороги, бесчисленные километры пути, выраженные в цифрах, постоянно меняющихся, умножающихся… А стрелы как указатели направлений… Но сейчас он видел на стене не более чем простые листы бумаги, какие висели во многих других кабинетах и залах, куда приводили его разъезды председателя.

Он перевел глаза на карту Стэнкуцы. Легко нашел улицу, на которой жил, нашел улочку, где жил Мога, прошелся по широким улицам, которые Мога намеревался асфальтировать… «Если Мога уедет, то кто знает, сколько времени они еще останутся такими, как сейчас, – пыльными, не асфальтированными», – подумал Горе.

А Мога все еще глядел на диаграммы, как бы стараясь запомнить их навсегда. На какой-то миг ему показалось, что эти стрелы целятся ему прямо в сердце. Он невольно поднес руку к груди, словно защищаясь, и все же ощутил болезненный укол. Он повернулся спиной к стене, увидел Горе и как бы посветлел:

– Нашел его?

– Только следы. Марку сказал, что оставил его на виноградниках Лунги вместе с товарищем Черней.

– Нашел время для прогулок! – с досадой проговорил Мога. – А у тебя почему такое кислое лицо, словно эти стены давят на тебя?

– Ничего не давят… – пробурчал Горе и надвинул шапку глубоко на глаза, чтобы Мога не увидел в них обиды. Он направился к выходу, но задержался на секунду, вытащил из кармана пальто газету, подошел к столу и положил ее перед Могой.

– Здесь пишут и о вас, – угрюмо сказал он, как бы сообщая Моге неприятное известие.

– И что же там пишут? – Мога с любопытством развернул газету.

Горе не ответил.

Мога наткнулся на жирно напечатанный заголовок: «Один день председателя», набранный под рубрикой «Наши уважаемые товарищи». Статья начиналась его фамилией, а заканчивалась подписью: Н. Будяну. Он припомнил мужчину в шляпе, которого видел вечером у газетного киоска и который показался ему знакомым. Теперь он был уверен, что это был Будяну. Газета датирована вчерашним числом, значит, Будяну разговаривал со своим другом именно об этой статье.

– Ты помнишь, Горе?.. В январе побывал у нас один молодец в шляпе на макушке, коротеньком пальто и в красном, величиной с хорошую шаль, шарфе?.. Он два дня ходил за нами… Будяну его фамилия. Это он написал статью…

Горе промолчал и на этот раз.

Мога посмотрел на него исподлобья.

– Спасибо за газету… Можешь идти, и, пока не перестанешь дуться, не показывайся мне на глаза.

Горе молча вышел.

Лишь теперь Моге пришло в голову, что ему следовало бы сообщить Горе о своем уходе. Недаром он ходит такой хмурый, словно с похмелья. То ли чует что-то, то ли новость ему уже известна.

Теперь Горе повсюду разнесет ее!.. «Впрочем, тем лучше… тем проще разрешится вопрос…» И Мога снова взглянул на статью.

Статья занимала три четверти полосы и сопровождалась рисунком: здоровенный мужчина глядит на поле в черных бороздах…

Мога с минуту рассматривал рисунок и, оставив того мужчину вволю глядеть на черные борозды, раз ему таи хочется, принялся читать:

«Максим Мога встал рано утром. Луна еще светила в окна серебряным светом. Когда он вышел на улицу, село уже просыпалось… Внизу, в гараже, слышался рокот моторов. Это водители готовятся в дорогу.

…Не успел председатель войти в свой кабинет, как появилась молодая женщина и смущенно остановилась у двери…».

В самом деле, Мога услышал тихий стук в дверь, после чего в кабинет боязливо вошла колхозница. Мога с неудовольствием прекратил чтение.

– Вы не видите, что я занят?

– Извините меня… Я и вчера искала вас. Товарища Антипа тоже нигде нет… Мой сын… – женщина заплакала, – бросил институт… Вчера нагрянул домой, говорит, что больше не хочет учиться, не вернется туда. Говорит, лучше пойду в трактористы…

– Стать трактористом не так уж плохо. Но колхоз тратил на него деньги два года, это никуда не годится. И за это я взыщу с него. Пошлите его ко мне.

Милуша Катаржиу послали учиться в сельскохозяйственный институт, на колхозную стипендию, и все ждали, что он возвратится инженером-мелиоратором. Что же он там натворил, что ему пришлось убегать?

– Ну, что еще скажете? – хмуро спросил Мога.

– Может быть, вы направите его на путь истинный… Ведь он наш первенец.

– Я же сказал, пошлите его ко мне!

– Милуш здесь, в коридоре, Максим Дмитриевич, – осмелела женщина. – Я привела его с собой… Сказала, что это вы велели.

– Прекрасно! – Мога позвонил.

Вошел дед Костаке.

– Есть здесь кто из шоферов?

– Горе. Моет машину.

– Позови его. Да и Милуша тоже.

Через минуту появились оба – Горе и Милуш.

– Слушай, Горе, посади сейчас этого молодца в машину и отвези его в Кишинев, в институт, – приказал Мога. – Ясно?

– Ясно, – ответил Горе, хотя ему не было ясно, почему этого сопляка надо катать на машине – чем ему плох автобус? – но приказ есть приказ, и он кивнул Милушу: – Пошли!

Парень растерянно поплелся за ним.

Мать Милуша, не ожидавшая таких решительных действий, – ей хотелось, чтобы сын побыл дома денек-другой, – испуганно взглянула на Могу и бросилась догонять сына. Но в дверях задержалась и со вздохом сказала:

– Спасибо, Максим Дмитриевич…

Мога не ответил. Он снова склонился над газетой:

«…появилась молодая женщина и смущенно остановилась на пороге.

– Смелей, Тудора, – ободрил ее председатель. – Случилось что?

– Да, вернулся из армии мой муж…

– Знаю, должна радоваться, – улыбнулся Максим Дмитриевич…

– Вот мое заявление, может, дадите мне небольшой аванс… Купить мужу новый костюм.

– И в этом вся беда? – Председатель взял ее заявление, начертал резолюцию и вернул женщине. – Пойдешь к кассиру и получишь деньги…

– И как вырастают на военной службе эти мужчины! – Женщина с удивлением покачала головой и вышла.

Так начался рабочий день председателя…»

Так фактически начался рабочий день всего села, подумал Мога. Тон статьи стал раздражать его.

Да, побывала у него Тудора, приходили и другие, ибо не было в Стэнкуце человека, который не переступал бы порог этого кабинета… А его обязанностью было принимать их, выслушивать жалобы и заботы, кого-то наказывать, кому-то помогать… Оттого, что в статье все выглядело в таком розовом свете, Мога почувствовал себя неудобно. Он вспомнил, как прогнал из кабинета Кирилла Гырнеца, шофера, – схватил его за шиворот и вышвырнул в коридор… Гырнец возил кукурузу с поля в амбар и одну машину разгрузил у себя во дворе. Мога заставил его отвезти кукурузу в колхозный амбар, а затем снял его с машины и послал работать на строительство нового здания для сушки табака. «Целый год будешь таскать камни! Все!» – вынес он ему свой приговор.

«Почему Будяну не упомянул об этом?» – спрашивал себя Мога, ведь он рассказывал ему этот случай у себя в кабинете.

«А может быть, написал?»

«Поле встретило его мягким и веселым осенним солнцем… Посевы дружно всходили и простирались до самого горизонта, как огромная зеленая шаль, наброшенная на плечи земли…»

«Припоминаю, тогда был прекрасный день, но осень такая неустойчивая! Я ведь больше часа рассказывал ему там, у «зеленой шали», об упрямстве агронома Триколича, о работе наших механизаторов – об их героическом труде. Да, и он должен был написать обо всем этом в первую очередь, не боясь слова «героизм».

Мога всегда бывал недоволен похвалами себе, особенно когда речь заходила о его «исключительных способностях». Его конкретная работа и труд всех колхозников не вязались с тем ореолом исключительности, который охотно приписывали ему репортеры.

Он все же смотрел шире, глубже понимал поэзию труда, богатство человеческой души – и все это обогащало его самого. И ему было жаль, что именно это не умещалось в печатные слова. Сколько оставалось неотмеченным, незамеченным в повседневном борении людском, в треволнениях, усилиях его товарищей по работе…

А теперь вот и Будяну превозносит в таком тоне, будто сам он разбирается в людях лучше других, когда на самом деле ему еще учиться и учиться у этой неподатливой и прекрасной жизни!..

Мога припомнил, как стоя на «зеленой шали» – озимой пшенице, Будяну нагнулся, вырвал из земли несколько стебельков, поглядел на них с видом знатока и произнес:

– Это сорт «кавказская». Точно. Только он так буйно растет!

– Нет, это «одесская-5», – поправил его Мога.

Будяну изобразил огорчение:

– Вы отстаете от жизни, товарищ Мога. Сейчас вся страна высевает «кавказскую». Будущее за ней!..

Упомянул бы Будяну хоть вскользь об этом маленьком казусе, и Мога проникся бы к нему определенным уважением за его искренность.

В другое время Мога не стал бы так вчитываться в газетную статью. Обычно он пробегал глазами заголовки, кое на чем задерживал внимание, а затем забывал. Но сейчас он поймал себя на мысли, что, анализируя статью Будяну, думал о том, как он прожил в Стэнкуце эти годы. Как и вчера, когда он возвращался из Кишинева, стараясь воскресить, как на экране, эпизоды своей жизни.

«В возрасте двадцати лет Мога закончил педагогическое училище и был направлен учителем в село Пояну… Через два года этот энергичный юноша, жизнерадостный, общительный, был избран в руководство районного комсомола…»

Могу вдруг охватила тоска по тем временам: они были прекрасны, как цветущая яблоня в лунную ночь, прекрасны и волнующи. В такую пору чувствуешь себя всемогущим, как сказочный богатырь рядом с Косынзяной. Они шли пешком – он и Нэстица, – а гнедой тихо тащил за ними двуколку, довольный своим молодым хозяином, идущим рядом с девушкой, у которой волосы цвета воронова крыла. Они тихонько разговаривали, голоса их были еле слышны, и если останавливались, то гнедой замирал поблизости и начинал пощипывать траву на обочине дороги.

Нэстица была для Моги большой любовью и первой трагедией в его жизни. Родом из Пояны, она жила в домике по той же улице, где он квартировал, и они иногда встречались. Как-то в апрельские сумерки Нэстица шла от колодца с полными ведрами, а он взял их у нее и донес до ворот…

– Как тебя зовут?

– Настя… Нэстица Кэлиману…

Вскоре Максим сделал открытие, что самая сладкая вода в селе – в том колодце, откуда ее носит Нэстица.

Колодец Нэстицы…

Глубокие очи Нэстицы… Ее чистый поцелуй.

Печаль его и Нэстицы.

Как-то осенним лунным вечером дорога привела их как раз к винограднику Нэстицы.

– Погляди на луну, – сказала Нэстица, – она прекрасна, как невеста…

– Я возьму тебя на руки и понесу на эту луну!

Она вздохнула с болью и глубоким отчаянием.

– Родители выдают меня замуж. Через две недели свадьба…

– А ты? – он не мог поверить.

– Я не могу ослушаться отца.

– Тогда я украду тебя и увезу отсюда!

И сделал бы это, не думая о последствиях. Ничего ему не было нужно на этом свете, кроме Нэстицы.

– Это невозможно, Максим… Отец убьет меня, если я пойду против его воли… А мне хочется хоть иногда видеть тебя… Хоть издали…

Напрасны были все его настояния. Нэстица вышла замуж, а через три года умерла. В душе Моги ее образ остался на всю жизнь. После свадьбы Мога редко видел ее, большей частью случайно. Нэстица сторонилась его. И каждый раз он замечал, как она худеет, тает, как свечка… Угасла из-за тоски, из-за большой любви к нему… И было горько и больно ему…

Через несколько месяцев после смерти Нэстицы Мога уехал из Пояны…

Иногда Нэстица неожиданно появлялась перед ним, он видел ее как наяву, большие черные глаза всматривались в него с надеждой человека, у которого нет на этом свете никого более близкого. Больно было вспоминать ее робкую улыбку, едва освещавшую бледное лицо.

Смог бы Будяну написать о той их луне? Вряд ли! Это было так давно, что любовь уже стала казаться сказкой, легендой, а он, Мога, поседел, и воспоминания молодости вызывали бы только улыбку… Будяну еще не прошел через все, что познал Мога, и поэтому торопится ухватить то, что лежит на поверхности.

Мога встал из-за стола и медленно подошел к окну. Сквозь запотевшее стекло различался силуэт высокого обелиска, на белом мраморе выделялась высеченная из красного мрамора фигура молодого солдата. Позади, в нескольких метрах, обелиск опоясывали белые плиты с золотыми буквами – именами тех, кому не суждено было вернуться в родные края. Памятник возвели четыре года назад, открыли Девятого мая. Было много народу, много слез и цветов… И горящих свечей… В тот вечер Мога вышел из правления, проводив многочисленных гостей, и внезапно увидел вокруг памятника, на пьедестале, на гранитном поясе, между венками цветов множество желтоватых огоньков, мерцавших легким колышущимся пламенем, словно кто-то тихонько дул на огоньки. В первый момент Мога не понял, что это такое. Он пересек улицу, подошел и глазам своим не поверил: горели свечи! Десятки зажженных свечей! Две или три женщины, как тени, стояли молча, словно сторожили эти огни и не давали потухнуть.

– Это ты, Максим?

Ему навстречу вышла мать, и он в растерянности остановился:

– Я, мама…

Она приподнялась на цыпочки, обхватила его голову руками и поцеловала в обе щеки.

– Сколько я ждала твоего отца… И вот теперь он с нами. Длинной была его дорога к дому…

– Да, мама, но…

Дуновение ветра заколебало пламя свечи, и мать прикрыла ладошкой желтое пламя…

– Не говори ничего… Великое и святое дело сделал ты…

Мать умерла в прошлом году, в конце зимы. Пока жила, ни на что не жаловалась. С весны до осени, с осени до весны она не знала отдыха, находила себе работу на весь долгий день. А в длинные зимние вечера садилась за ткацкий станок, и из-под ее заскорузлых жестких пальцев выходили редкой красоты ковры. Многие дома в Стэнкуце украшали ковры ее работы, и матери посылали своих дочек к Аглае Мога учиться секретам ткачества, ведомым ей одной. А на свадьбах, среди приданого невесты, выставленного на обозрение, на самом почетном месте красовались ковры матери Моги.

…Она и умерла за ткацким станком. Максим вернулся домой к полуночи, увидел свет в горнице, где старушка держала свой станок, и пошел прямо туда. Сначала он подумал, что мать задремала, склонив голову на основу. Ее седые волосы выбились из-под белой косынки, и одна прядь прикрыла красную, как кровь, розочку. Невиданная до той поры роза, с серебряными прожилками на листьях; она, казалось, только что расцвела, питаемая не соками земли, а материнской кровью, В одной руке мать еще держала челнок, а второй прикрывала зеленый листок, словно защищая его от проснувшихся зимних холодов. «Вот вытку этот ковер для Матея и уберу станок, – говорила ему мать всего несколько дней назад. – Что-то покидают меня силы, Максим…»

Ковер так и остался незаконченным словно жизнь человека, неожиданно прервавшаяся.

Мога свято хранил одну статью – «Мастерица из Стэнкуцы», написанную еще весной сорок первого года по случаю первой республиканской выставки крестьянских ковров. Он хорошо помнил ее содержание, и среди других особенно запомнилась одна фраза:

«В комнату вошел меньшой, с охапкой разноцветных клубков, словно радугу принес в хату…»

Меньшим был он, Максим…

Со свинцового неба снова повалили крупные хлопья снега, будто невидимая огромная яблоня тихо отряхивала свои легкие лепестки и ткала из них неповторимый ковер – из одних только белых ниток.

«Наверное, и в Пояне идет снег», – подумал Мога. Он давно не был на могиле Нэстицы, и кроме него некому было ходить туда. Когда он окончательно переедет в Пояну, возьмет Матея, и они вместе пойдут туда… Мога пристально глядел в окно и неожиданно увидел среди густой белой пелены устало бредущую женскую фигуру. Она шла медленно, словно проделала длинный путь, очень длинный, из другой жизни, из сказки…

12

Валя решилась уйти домой только после того, как убедилась, что Килина, жена Саввы Ходиниту, полностью пришла в себя после той страшной ночи. Она задремала лишь к полудню. Валя несколько раз подходила к ее постели; отдав необходимые распоряжения медсестрам, вошла в свой кабинет, чтобы одеться.

Она глянула в окно и увидела, как Савва Ходиниту торопливо выгружает из повозки свежеобструганные доски. А мастер Жувалэ разбирает остатки разбитых ворот.

Валя медленно опустилась на стул и облегченно вздохнула. Не потому, что чинили ворота, а потому, что это делал Савва Ходиниту.

Она вышла из кабинета, на минутку задержалась в коридоре, прислушиваясь к тишине, словно желая еще раз удостовериться, что теперь может спокойно уйти домой.

На улице она глубоко вдохнула в себя свежий морозный воздух, ей стало легче. Она подошла к Савве и сказала:

– Ваша жена поправляется… Через недельку вернется домой…

Савва не произнес ни звука, только опустил глаза в землю и застыл, держа в руках доску.

– Вы не беспокойтесь, Валентина Андреевна, – сказал Жувалэ, – мы сделаем надежные ворога, даже бульдозер не возьмет. И красивые…

Когда же она отошла довольно далеко, Жувалэ упрекнул Савву:

– Как это мы с тобой договорились? Будешь просить у нее прощения на коленях! А ты? Поднять на нее руку, на нее, которая спасла от смерти твою жену! А сейчас даже слова не сказал ей!

– А что я словами скажу? – огорченно сказал Савва.

– Ты знаешь, что это за человек? Знаешь? – не мог успокоиться мастер. – А ты?.. С табуреткой на нее!..

– Дядя Думитру!.. – взмолился Савва. – Хватит, дядя Думитру!..

Серое шоссе с белыми пятнами снега, подобно шерстяному поясу, перерезало село надвое. По обочинам – узкий и совсем белый тротуар. Он тянулся вдоль заборов, выкрашенных в зеленый или голубой цвет, железных ворот, украшенных железными цветами или кружевом, деревянных ворот с высокими, сделанными искусной рукой резными навесами и столбами. Некоторые были делом рук Жувалэ, они отличались топкостью, неповторимостью, хорошим вкусом. И так же, как Жувалэ делал ворота, он украшал и дома. Крыши – железные или черепичные – лежали как влитые, кружевные желоба окаймляли их. Венцы водостоков – настоящие маленькие короны! Такие носили лишь феи из дедовских сказок. По одной на каждом углу, сравнительно простого рисунка, а у входа, по обе стороны крыльца, – два больших причудливых венца тончайшей, замысловатой работы.

И для стен, и для оконных рам мастер Жувалэ находил такие узоры, которые радостно украшали фасад дома, выкрашенного по большей части в белый цвет. Эти дома всегда радовали глаз.

Стэнкуца не была бы Стэнкуцей без мастера Жувалэ, – он придавал новую красоту старому, как сама земля, искусству. Поэтому Мога так любил его и прощал ему его слабости. Иногда Жувалэ запивал, и тогда это длилось неделями…

Когда появились первые красивые дома, кое-кто стал поговаривать: «Поглядите-ка на этого Катаржиу, как он задирает нос со своим домом!.. Видно, зажирел!» Но время шло, и «заносчивых» домов становилось все больше. Односельчане уже говорили: «Придет ли когда-нибудь в голову этому Кетрушке перестроить свою развалюху? Портит вид всего села…»

Наступило-таки время, когда народ стал думать не только о куске хлеба и одежде, но и о красоте, без которой жизнь еще не жизнь!..

Так пыталась Валя объяснить себе происшедшие в Стэнкуце изменения. В селе она знала всех – не было дома, куда бы она не заходила хотя бы раз.

На ее глазах менялось и росло село, и она, размышляя о том, как тянется народ к красоте, всегда представляла себе село в целом, всю его жизнь, – не столько внешнюю, сколько душевную – ту, которую трудно определить словами, но чувствуешь на каждом шагу.

Но сегодня многое еще огорчало Валю. Взять хоть недавнее происшествие – дикая выходка Саввы Ходиниту! Она, конечно, понимала его – первый ребенок за пять лет семейной жизни! Счастливое, радостное ожидание испарилось вмиг. Но есть же у человека разум, есть воля… Надо же быть человеком, уметь владеть собой и в горе…

Услышав, что с нею здороваются, Валя повернула голову и увидела моша Костаке.

– Куда это вы торопитесь, мош Костаке?

– За сигаретами, Валентина Андреевна. Для Максима Дмитриевича…

– Товарищ Мога в правлении?

– Да. Сидит один в кабинете… Не знаю, что с ним – сам на себя не похож.

– Ему плохо? – забеспокоилась Валя.

– Кто его знает. Зайдите и сами увидите. Обязательно зайдите.

Мога, погруженный в свои мысли, все еще стоял у окна, когда увидел Валю, поднимающуюся по лестнице. Он заторопился ей навстречу.

– Как хорошо, что ты пришла!

Он радовался ее приходу. Слишком некстати воспоминания нахлынули на него, найдя его в минуту слабости. Может, виной тому была статья Будяну, появившаяся не вовремя, именно тогда, когда ему предстояло покинуть Стэнкуцу.

Вот и эта женщина, Валентина Рареш (она так и не захотела принять фамилию мужа: «Валентина Лянка – не звучит!» – объясняла она). И она тоже вошла в его жизнь. Давняя болезненно-влюбленная тяга к Вале с годами перешла в теплое, спокойное чувство, человеческое восхищение. Мога всегда рад был видеть ее. Этим объяснялись, должно быть, и его частые визиты к агроному. Он приходил сам или с Назаром, иногда они выходили из правления все вместе – он, Назар и Михаил, – дорога словно сама вела их к дому Лянки. Эти часы были настоящим отдыхом для Моги.

– Что случилось, Максим? – спросила Валя.

Он взяли стул, чтобы сесть рядом с ней, но тихо опустил его, стараясь не шуметь, не вспугнуть этот голос, который отозвался в его душе, словно далекое эхо.

Давно, очень давно не слышал он своего имени, произносимого с такой теплотой и нежностью. «А может быть, это мне только показалось? – подумал он. – Может быть, и это – эхо моих еще не угасших воспоминаний?» Он посмотрел на Валю и встретился с ее черными обеспокоенными глазами, увидел ее грустную улыбку. Белая шаль отдыхала на ее плечах, волосы отливали смоляным блеском…

– Что случилось, Максим?..

Ласковый голос, как далекое эхо…

Мога пристально глядел на Валю, и на какой-то миг ему показалось, что на стуле сидит Нэстица его юности. Таким разительным было сходство!

Это неожиданное открытие заставило Могу медленно пройтись по кабинету, заложив руки за спину и пытаясь навести хоть какой-то порядок в своих взбудораженных мыслях. Лишь теперь он понял, что это сходство и вызвало в нем некогда непреодолимое страстное стремление ежедневно видеть Валю.

– Странно, – пробормотал он, останавливаясь у окна, словно ожидая увидеть за снегопадом дорогой ему образ. Но лишь густые белые хлопья лениво опускались на село, на туманные дали.

На его воспоминания… И, как бы смирившись с мыслью, что больше нечего ждать, Мога медленно подошел к столу, сел в старое кресло, в котором всегда чувствовал себя спокойно, по-хозяйски, и улыбнулся Вале.

– Да, кое-что случилось… Хочешь знать, как боги восходят на небеса? – торопливо сказал он, словно отвечая на Валин вопрос – Вот, посмотри, – он протянул газету, – тут статья обо мне. Вернее сказать, о том человеке, каким меня считает автор. Всемогущим, благородным, прекраснейшим человеком на свете… Все, что есть в Стэнкуце, сделано, оказывается, благодаря исключительно Максиму Моге. Пусть осмелится кто-нибудь это оспорить! Вот документ, где все это написано черным по белому! – Мога так хлопнул ладонью по лежащей на столе газете, что бумага лопнула в нескольких местах. – Видишь, даже бумага не выдерживает таких похвал! – неожиданно рассмеялся Мога, только глаза его оставались грустными.

– Ты не это хотел мне сказать! – возразила Валя. – Тебя выдают глаза.

– Да, ты права, – подтвердил Максим. – Есть вещи, о которых так просто не скажешь, вот и приходится ходить вокруг да около. – Мога склонился над столом и несколько секунд рассматривал газету, словно хотел выбрать оттуда подходящие слова. – Может быть, тебя удивит моя исповедь… Много раз я пытался разобраться, почему меня так тянуло к тебе. И лишь сегодня понял. Эта статья навеяла мне… – Он сделал паузу и пристально посмотрел на Валю, увидел, с каким напряженным вниманием она прислушивается к каждому его слову, и медленно продолжал, словно давая ей возможность вдуматься в каждое слово. – Мне вспомнилась первая любовь. Ее звали Нэстица. Она была очень похожа на тебя…

Впервые Максим рассказывал другому о Нэстице. Он говорил почти шепотом, как бы обращаясь к себе, к своей памяти.

Валя задумчиво слушала, ее руки отдыхали на столе, а в мыслях возникали забытые немые сцены, как в старом фильме.

Она уже полгода работала в Стэнкуце, когда Могу избрали председателем. При первом их знакомстве Валя с трудом удержала смех: Мога был таким громоздким, угрюмым, пиджак его еле вмещал, готовый вот-вот лопнуть на спине. Она пришла в правление попросить машину угля – уже несколько дней в больнице не было топлива. «Уголь я могу дать, а транспорта нет!» – резко ответил Мога. У Вали пропала охота смеяться. Что делать? Ее уговоры ни к чему не привели. Новый председатель словно отгородился от нее прочным панцирем, который ничто не могло пробить.

На следующий день Валя на больничной повозке подъехала к правлению, остановилась у сарая с топливом, взяла в руки лопату, возчик – вторую, и они стали грузить уголь. Во двор выскочил Мога. Возчик как увидел его, так и опустил лопату.

– Грузи! – приказала Валя и гневно глянула на Могу. – А вы чего стоите руки в брюки? У вас нет лопаты? Возьмите мою! Слава богу, у вас такая спина, что на нее можно нагрузить тонну угля!

Мога разразился громоподобным смехом – весь двор загудел. Он сбросил с себя пальто, пристально посмотрел на Валю, на ее нежные белые руки и схватил лопату.

– Вот теперь вы мне нравитесь, товарищ доктор! – Мога перестал смеяться и воткнул лопату в гору угля. – Человек должен быть решительным, если хочет чего-то достичь. Даже с риском нарваться на неприятности…

После обеда Мога пришел в больницу, прошелся по всем палатам, побеседовал с больными и, словно окончательно убедившись, что в помещении достаточно холодно, сказал Вале:

– Завтра пошлю вам машину угля и еще одну – дров.

А на прощание буркнул:

– Ваши руки призваны не уголь грузить, а утешать страдающих. Берегите свои руки!

Тогда Валю очень удивила такая резкая перемена в отношении Моги к ней. Но со временем она поняла, что он ценит людей решительных, действующих без колебаний, – он и сам такой. Но, очевидно, здесь было и что-то другое, может быть, то, о чем сейчас говорил Мога…

Его частые посещения больницы… После ее свадьбы – тоже. На первый взгляд – невинные… Валя радовалась, что ее посаженый, председатель колхоза, так заботился о больнице. Но однажды она почувствовала, что все, что делает Мога, – это ради нее. И запретила ему приходить…

– До сегодняшнего дня я чувствовал себя виноватым перед тобой, – признался Мога с печальной улыбкой.

– Ты еще бываешь в Пояне? – с участием спросила Валя.

– Поеду… – Мога встал с кресла, словно собирался немедленно отправиться в Пояну, но сделал несколько шагов по мягкому ковру и снова остановился у окна.

«Странно, – подумал он совсем о другом. – Мне сейчас кажется, что тот год, который привел всех нас в Стэнкуцу, был необычным годом. Мы собрались здесь, как по тайному сговору. Не кажется ли тебе, что ты нас всех сюда привела?..» Мога круто повернулся к Вале. На лоб упала седая прядь, и Валя подумала, что, когда они познакомились, волосы у Моги были черные. «Постарел ты, Максим… Вот и стал сентиментальным».

– Знаешь, – продолжал Мога, снова глядя на снегопад, на хлопья, лениво плывущие в морозном воздухе, и медленно возвращаясь к своим мыслям, – Будяну, автор статьи, пишет о будущем Стэнкуцы… Двухэтажные дома, газ, горячая вода, баня, асфальтированные улицы, цветы вдоль тротуаров… И…

Мога не договорил. Ему было жаль, что все уже будет сделано без него, и хотелось сказать об этом Вале…

Валя подошла к нему, растревоженная его признаниями и волнением. Несколько мгновений она смотрела на летящие хлопья за стеклом.

– Позволь крестнице поцеловать тебя! – сказала она, и ее голос дрогнул.

– За какие такие достоинства? – улыбнулся Мога.

– За твою любовь…

Раздался резкий, длинный телефонный звонок. Валя обхватила руками голову Моги и поцеловала его в губы.

– А теперь иди и послушай, чего хочет от тебя телефон, – засмеялась она. – Я ухожу. И не забудь, пожалуйста, что завтра у нас праздник – семь лет с той поры, как ты, можно сказать, повенчал нас.

– Буду, буду, непременно! – весело ответил Мога.

Он проводил Валю до дверей, затем вернулся к окну и стал смотреть, как она шла через двор, постепенно растворяясь в снегопаде.

Он прощался с ней. Она первой пришла в Стэнкуцу, и вот именно она первой уходит от него. У него сжалось сердце. Теперь он уже знал, чувствовал всем своим существом, как тяжело ему будет уезжать из этого села, от этих людей, с которыми делил все: радости, горе, мечты…