Текст книги "Возвращение к любви"
Автор книги: Георге Георгиу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 44 страниц)
А от Спеяну его мысли повернули к Станчу.
Не так уж страшно, думал Мога, что Станчу воспользовался его именем, гораздо серьезнее то, что не может понять главного: вступив однажды на эту дорожку, он со временем может потерять самого себя, а это значит утратить все. Был ли он всегда таким, или только в последние годы что-то пошатнулось в нем, что-то поколебало его гордость? Рано или поздно наступает срок, когда каждый из нас, хочет он того или нет, предстает перед людьми таким, каков он на самом деле. Мы, конечно, этого не замечаем, видим себя такими, какими, по нашему мнению, нам и полагается быть. И стало больно, что Виктор – не таков, каким он видел его в воображении, что он обманулся в нем.
– Максим Дмитриевич!.. Максим!..
Рядом с ним, будто услышав его тревожные мысли, стояла Элеонора. Почему он не услышал, как она вошла? Задремал, что ли?
Максим сконфуженно встал, вышел из-за письменного стола и предложил Элеоноре стул. Глаза ее еще глядели встревоженно. Сдерживая волнение, она сказала:
– Господи, как я испугалась! Мне показалось, что тебе стало плохо! Какой у тебя усталый вид! Почему не поедешь домой отдохнуть?
Мога взял себе стул и уселся рядом.
– У меня был тяжелый день. – Максим рассказал ей о поездках в Зорены и Драгушаны.
– Как же вы наказали Виктора? – поинтересовалась Элеонора. Увидев, что Мога оживился, она успокоилась, хотя в его глазах еще была заметна усталость.
– Не надо ему сострадать, – ответил Мога. – Только он, при таких обстоятельствах, может установить степень своей вины и принять заслуженное наказание. Но и это не главное. Что понял он после нашего суда? Какие сделает выводы? Ты не можешь себе представить, как я рад, – переменил он вдруг разговор, – что ты со мной. Ведь вовсе не легко такое пережить. И знаешь что? – Мога наклонился к ней, с любовью глядя в ее глаза. – Чем дальше, тем сильнее на мне отзывается твое отсутствие.
Она взяла его руку – большую, горячую, жесткую, и это прикосновение словно придало ей смелость для признания:
– Каждый раз, направляясь сюда, я ищу повод, чтобы оправдать свой приезд. – Если бы мы не работали оба в одном и том же объединении, мы не могли бы и видеться? – Она умолкла, упорно размышляя, отняла руку и подняла на лоб прядку волос, словно та мешала его видеть. И снова заговорила с необычной твердостью в голосе: – Но пробьет час, я наберусь храбрости и приду однажды сюда, сколько людей бы ни было в твоем кабинете, чтобы громко сказать: «Максим, я пришла, ибо по тебе стосковалась!» – И тихо засмеялась; ей самой еще не верилось, что такое когда-нибудь случится.
Легкий стук в дверь заставил их обернуться. Мгновение спустя на пороге стоял Матей. В его каштановой шевелюре сверкали мелкие капли воды; обрызгана была и сорочка лимонного цвета. Заметив Элеонору Фуртунэ, он остановился у двери. Матвей впервые видел эту удивительно красивую женщину. И, наверно, добрую знакомую отца – беседа, по всей видимости, была дружеской.
– Давай, смелее, – позвал отец сына. – Идет дождь?
– Да. Недавно начался, – отозвался Матей. – Добрый вечер.
– Добрый вечер. Это мой сын, Матей, – представил он его Элеоноре. – Родился здесь, в Пояне.
Она протянула руку юноше.
– Очень рада. Моя фамилия – Фуртунэ. Элеонора Аркадьевна Фуртунэ.
– Директор совхоза «Боурены», – добавил Мога.
Если бы отец не упомянул Боурен, Матей не вспомнил бы слов, услышанных несколько дней тому назад на бахче. Он, Миоара и несколько ребят и девушек из их группы помогали собирать овощи. Рядом трудилось звено совхозных работниц. Женщины болтали о том, о сем; когда же Матей прошел мимо них с ведром, наполненным помидорами, до его слуха долетели обрывки разговора:
– Это сын директора…
– Красивый парнишка…
– А батя-то, ходит слух, в Боурены зачастил…
– Любой зачастил бы, имея, как он, машину…
Матей не придал тогда значения этим словам. Важной новости, в сущности, в них не было; парень знал, что отец почти каждый день разъезжает по селам, а значит бывает и в Боуренах. И о тамошней директрисе, как он помнил, отец ему рассказывал, когда выписался из больницы. Только теперь, увидев их рядом, заметив, как молодо выглядит отец в эти минуты, Матей уловил смысл того, что услышал в поле от работниц.
«Отец в нее, видно, влюблен», – подумал юноша и улыбнулся: слишком необычным показалось ему сочетание слов «отец» и «влюблен».
– Увидел в окне свет, – сказал он с тон же скромной улыбкой, сразу понятой отцом, – и зашел, чтобы забрать тебя домой. Ведь уже поздно. – И вдруг, повернувшись к Элеоноре: – Не бережет он себя, знаете ли, совсем. Возвращается в полночь, порой даже на заре. Будто у него семь жизней!
– Пусть будет одна-единственная, да ценою в семь, – засмеялся Мога. – Такая вера человека на ногах и держит, сынок, запомни. Я не хвастаю, учти; так оно и есть.
– И все-таки береженого бог бережет, – вмешалась Элеонора. Она подняла глаза на Могу, и ее укоризненный взгляд продолжил мысль, которую она не решилась до конца высказать: «Ведь есть еще также мы, мы, нуждающиеся в тебе».
– Итак, завтра в путь? – обратился к Матею Мога.
– Да, папа, я взял уже билет. На шесть часов утра.
– Без тебя мне будет тоскливо, Матей. Остаюсь один – и домой возвращаться не хочется. – Мога обращался к сыну, но смотрел и на Элеонору.
– Можно ли быть одиноким, имея столько друзей? – с удивлением спросил юноша. – Не так ли? – он взглянул на гостью. – Ведь если есть друзья, одиночества быть не может!
Элеонора покраснела; и отец, и сын призывали ее как бы в судьи. И она невольно приняла сторону отца.
– Даже самый близкий друг не может заменить человека, которого любишь, – молвила она тихо, как бы завершая разговор.
В молчание, воцарившееся в кабинете, вплетался шум дождя на дворе. По стеклам, освещенным шестиламповой люстрой и уличными фонарями, змеились быстрые водяные струйки. Короткий порыв ветра раскачал деревья, светильники, бросил снопы дождя в окна, на тротуары, на гранитную мостовую и вдруг утих, растворился во тьме, унося с собою и непогоду.
5
Элеонора Фуртунэ встала. Подала руку Моге, затем Матею. Собралась пожелать им доброй ночи, когда дверь шумно распахнулась, и в кабинете появился Пэтруц. Черты Иона были искажены; в намокшем пиджаке, с непокрытой головой, он выглядел чем-то испуганным. Пэтруц окинул всех растерянным взглядом и, не обращая внимания на Элеонору и Матея, хриплым голосом сказал Моге:
– Плохая новость, Максим. – Он прокашлялся в кулак, будто прогоняя комок, застрявший в горле. – Даже не верится. Антон Хэцашу…
Лицо Моги потемнело.
– Что с Антоном?
Пэтруц тяжело опустился на стул. Еще раз взглянул на Элеонору и Матея. И обратился вдруг к юноше:
– Уходят друзья наши, мальчик. Лучшие из лучших.
И Пэтруц поведал о скоропостижной кончине Антона Хэцашу.
После полудня Антон вместе с другими любителями рыбалки отправился на Сынзянское озеро[9]9
Озеро фей (молд.).
[Закрыть], под ближний лесок; взяли лодку, выплыли в ней на середину водоема, где водились караси покрупнее. И там его схватило сердце. Пока его товарищи пришли в себя от замешательства, пока поняли, что случилось, Антон был уже бездыханным. Подгребли к берегу; один остался с умершим у лодки, другой поспешил в Пояну за скорой помощью…
– Где он? – спросил Мога. Не хотелось верить услышанному. Лишь вчера Максим встретился с Антоном перед зданием райкома партии; но, поскольку спешил – его ожидал Кэлиману, – ограничился рукопожатием; они пожелали друг другу доброго здоровья и разошлись.
– «Скорая» отвезла домой. Что еще оставалось? – Ион Пэтруц принялся вдруг раскачиваться из стороны в сторону. – Лишь недавно у меня в кабинете, были с нами еще Войку и Станчу, сморозил я глупую шутку. Не ходи на рыбалку, Антон, говорю, поймаешь рыбину кило на десять да и схватишь на радостях инфаркт. И вот, накаркал!
– Будь добр, Матей, отправляйся домой, – сказал Мога сыну. – Я вернусь попозже.
– Я с тобой! – заявил Матей, тоже взволнованный неожиданным несчастьем. Хэцашу он знал мало, но беспокоился теперь об отце.
– Иди, Матей, – обратилась к нему Элеонора ласково, будто к собственному сыну. – Будь спокоен, я о них позабочусь, – кивнула она в сторону Моги и Пэтруца.
– Я пойду с папой! – повторил Матей с неожиданной твердостью, так что Элеонора не стала настаивать. Максим же лишь теперь по-настоящему видел в юноше свои черты; отныне ему никогда уже не приходила в голову мысль, что тот – не кровь от крови его и плоть от плоти.
– Хорошо, пойдем. – Рядом с ним Максиму действительно было спокойнее.
В доме Хэцашу собралось уже много народу. Пришел Драгомир Войку с женой Виолеттой, державшейся поближе к Насте, супруге покойного. Здесь были и Виктор Станчу, Серафим Сфынту, Макар Сэрэяну… Дочь Хэцашу с мужем, оба учителя, сновали из комнаты в комнату, выходили во двор, снова встречались в доме, шептались о чем-то между собой, – но видно было, что вся эта беготня бесцельна, что оба сами не знают, чем заняться, чтобы заглушить горе.
Максим Мога вошел в большую комнату, где покойника устроили на столе, покрыв его с ног до головы белым полотном. Жена Антона сняла его с лица, поглядела без слов, только черты лица и глаза выдавали ее страдание. И Моге вспомнился Антон, каким был на дружеской встрече у него самого – веселым, охочим до шуток… «Холостые живут дольше. Тогда как женатые… Погляди хотя бы на меня!»
Теперь лицо его было спокойно, словно он примирился с судьбой.
Знал ли Антон еще тогда, что жить ему осталось недолго? Не может быть, сказал себе Мога. Антон возвратился с больным сердцем еще с фронта, где брат его Кулай, младше на год, был убит осколком у него на глазах. Тогда, в сорок четвертом, их направили в одно подразделение, и до конца войны оставался только месяц, когда погиб Кулай. В память о павшем на поле боя Антон и назвал своего первенца Кулаем. Теперь Кулай был офицером, проходил службу где-то за Уралом. За несколько дней до того Кулай известил родителей, что у них появился внук, и Антон был счастлив, ему не терпелось их повидать.
– Боже мой, Антон, боже мой! Вчера еще ты был среди нас, а сегодня тебя уже нет! Не довелось тебе покачать внучонка, не дождался. Что же ты оставил нас до времени, Антон! – В напряженной тишине горестный шепот Насти доносился до всех как жгучий отголосок несчастья. – Еще вчера ты был среди нас, Антон, а теперь тебя уже нет. Как ты радовался тому, что пойдешь опять на работу! Говорил, что сделаешь свой музей украшением поселка, боялся, что не успеешь.
«А я же не спешил тебе помочь, Антон!» – пронеслось в голове Максима; эта мысль обожгла его как раскаленное железо, он тихо застонал. Матей, стоявший рядом, сжал его локоть: «Успокойся!» Не мог же сын знать, почему отец опустил голову, словно Антон мог увидеть в глазах его вину.
По дороге к дому Максим поведал Матею о разговоре, состоявшемся у него с Пэтруцем по поводу Антона, что обещал поговорить о нем обязательно с секретарем райкома, но вспомнил об этом только вчера…
– Если бы Антон сразу устроился, может, не случилось бы беды. Последние дни, наверно, он провел на нервах, волновался и ждал!
– К чему себя укорять? – возразил Матей. – Разве тебе по силам справляться с такой уймой вопросов? Тем более что каждый – важный.
Мога посмотрел на него с упреком.
– Что может быть важнее человеческой судьбы? Подумай-ка сам, Матей! Наше равнодушие, наша леность порой может привести и к смерти. И мы об этом, к сожалению, часто забываем.
Дома в своем кабинете Максим долго стоял перед скульптурой, подаренной Антоном. Пятеро бравых мужчин во цвете лет, людей одного поколения! Кто мог вообразить, что один из них вскоре оставит друзей?
«Человеку всегда кажется, что ему даровано семь жизней, и мы поддаемся лени, откладывая на после множество дел; любовь заставляем ждать, дружбу сводим к недолгим встречам. И вот в одну минуту все, что мы откладывали да откладывали, чего не успели сделать, все это утрачивает значение, растворяется в безвестности, в неведомом. Вместо нас, правда, остается порой имя, но и оно может быть стерто из памяти потомков, если при жизни его носитель сторонился выпадавших ему на долю насущных дел. И величайшей утратой при этом остается мир ушедшего, целый мир, угасающий вместе с ним, который никто уже не сможет ни повторить, ни продолжить».
Эти мысли окончательно отогнали сон. Сквозь приоткрытую дверь проскользнул луч света из комнаты Матея. Максим направился к нему посмотреть, не спит ли тот, забыв выключить свет, или тоже бодрствует?
Юноша лежал в постели, держа нераскрытую книгу. Увидев отца, Матей отложил томик и спросил:
– Правда ли, что Антон Хэцашу был первым директором нашей школы?
– Правда, – подтвердил Мога. – И также первым председателем колхоза в Пояне. И первый в районе Дом культуры был построен благодаря его заботам, и первая художественная школа тоже. Знаешь ли ты, что значило быть первым в послевоенные годы, когда один учебник приходился на целый класс, а обычный гвоздь просто не имел цены?
– Я думаю о том, какую он прожил содержательную жизнь, – сказал Матей. – Завидную. И люди сохранят его память.
Отец глядел на него несколько мгновений молча. Было радостно, что Матей сумел разглядеть подлинный смысл жизни Антона.
– Антон жертвовал собой ради того, что нужно человеку прежде всего: свободы и книги, хлеба и света! Это уже немало, это все. Так разве для всего этого не требуется талант? И прежде всего – высокие человеческие качества, верное понимание долга! О другом приходится сожалеть, как я уже говорил тебе, о нашем равнодушии. А оно незаметно для нас самих пробуждает в нас уверенность в нашей вечности. Мы начинаем чувствовать себя бессмертными! Я об этом недавно думал. Как иначе могли бы мы откладывать многое без конца, хотя опыт десятков, сотен поколений вооружил нас мудрейшей поговоркой: не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня! Вот она, главная наша вина: мы – любители тянуть, тянуть любое дело.
Но Матей уже спал, и та вина, которую хотел разделить с ним отец, осталась пока на одном Моге.
6
Ранним утром, едва первые солнечные лучи с-светили небо, Максим проводил сына на автобус, отправлявшийся в Кишинев. Матей несколько раз просил его позаботиться о своем здоровье – «установи для себя строгий режим и следуй ему неуклонно – у тебя для этого достаточно сильная воля!» А рядом стояла и слушала, несмело улыбаясь, взволнованная свежестью утра и присутствием Моги, Миоара; они уезжали вместе. Мога простился с нею легким поцелуем в щеку, Матею пожал руку. Потом отправился в дирекцию и оставил для Аделы записку, предупреждая на всякий случай, что несколько часов он проведет у Хэцашу.
Там он застал Александра Кэлиману. Секретарь райкома стоял в головах покойника рядом с Настей, которая говорила и говорила что-то тихим голосом, с окаменевшим лицом. «Бедняжка Антон очень страдал после того, как вышел на пенсию, – рассказывала Настя, – не находил себе места, молчал и киснул, так что все мрачнело вокруг. Только на людях и выглядел веселым. Если бы не было войны, – тяжело вздохнула она, – Антон прожил бы еще долго. Догнала, догнала его-таки война».
Позднее появился и Георге Карагеорге. Подошел прямо к усопшему, коснулся губами желтого, холодного лба, приблизился к Насте и пожал ей руку. В глазах его стояла боль, может быть, даже чувство вины. Кэлиману не знал, что в начале года Карагеорге побывал в этом доме и посоветовал Антону уйти на пенсию. Антон тогда возмутился: зачем, спрашивается, мне уходить? Разговор начался с жалоб Антона, который посетовал, что не знает уже, как приструнить браконьеров, и тогда Карагеорге сказал: «Если не знаешь, уходи на пенсию! Поставим другого, более подходящего человека». Антон подскочил, как ошпаренный: «Меня – на пенсию? Только трупом! Едва пожаловался начальству, как стал уже неугодным?!»
Впоследствии, когда они уходили, Карагеорге рассказал об этом происшествии Кэлиману. «Я тогда успокоил его, – вспоминал он, – говорил, что пошутил, никто, мол, и не собирался отправлять его на покой. Надо было действительно не отпускать его с работы. Но он все-таки настоял. Есть ли в этом наша вина?»
– Может, и есть, – отвечал Кэлиману. – В нашем отношении, в наших необдуманных словах. В нашем равнодушии, наконец. Ни я, ни ты по-человечески не спросили, почему он все-таки на это решился. Ведь не хотел! Что заставило его изменить решение? Только ли советы врачей? Или твое предложение, сделанное, как говоришь, в шутку?
– Не знаю уж сам, Александр Степанович.
– Да, мы теперь не можем уже и знать. Приходит человек, просит освобождения от работы. «Пойду на пенсию». А мы, за некоторыми исключениями, конечно, накладываем тут же резолюцию. В нашем словаре укоренилось выражение, ставшее почти классическим: «на заслуженный отдых». А я бы добавил: и «заслуженный почет»! Ибо дожив до соответствующего возраста, после нескольких десятилетий тяжелого труда, человек заслуживает большего внимания. А о нем тут же забывают.
При других обстоятельствах Карагеорге стал бы возражать. Как так – забываем? Разве мы не ведем всем им учет – как работающим, так и неработающим? Сняли ли кого-нибудь с работы только потому, что он дожил до «пенсионного» возраста? Разве они не получают вовремя пенсию? Но под впечатлением неожиданной смерти Хэцашу не находил доводов для спора. И поймал себя на мысли, что после ухода Антона из общества охотников и рыболовов встречался с ним только один раз, и то случайно. Тогда как раньше – то телефонный разговор, то вместе на охоту, то на рыбалку.
Кэлиману, наверно, прав.
В райкоме партии их уже ждали Мога, Ивэнуш и Спеяну. Кэлиману пригласил их в кабинет и перешел прямо к делу. Как смотрит Спеяну на предложение объединения? В какой мере наука может обогатить деятельность агропромышленного объединения?
– Вчера вместе с Максимом Дмитриевичем мы обсудили весь круг вопросов, – сказал Спеяну. – Вы, наверно, в курсе дела. Предложение для меня действительно очень заманчиво; передо мной открывается широкое поле деятельности. Но сказать в эту минуту «да, переезжаю к вам!» – не могу. Я состою на службе, у меня дом, семья.
– Понимаешь ли, здесь, в Пояне, мы вроде единой семьи, сплотившейся еще в первые послевоенные годы. И вот уже один ушел от нас, – сказал с грустью Мога, – уйдем потихонечку и мы… И вы, молодые, должны быть готовы заменить нас.
– Это и так ясно, Максим Дмитриевич.
– Супругу сразу устроим в школу, – обещал Кэлиману.
– С квартирой дело до конца года решим, – заверил Карагеорге. – Три комнаты вас устроят?
И Мога, и Кэлиману вопросительно взглянули на Карагеорге: несколько дней тому назад он еще жаловался, что нет у него для Спеяну ни комнатки, и на тебе – три комнаты в резерве есть! Чем объяснялась такая метаморфоза?
Когда они остались вдвоем с Карагеорге, Кэлиману за него взялся. «Следовательно, если Спеяну приедет, мы дадим ему три комнаты. Откуда они?»
Председатель не спешил с ответом. Он и сам не ожидал, что станет вдруг таким щедрым.
– Изыщем, – ответил он наконец. – Должны изыскать! Пригласив кого-нибудь в свой дом, не оставишь ведь его за воротами, не так ли? Только что ведь говорили, наша главная вина – отсутствие внимания к людям.
7
Вечером в доме Хэцашу опять собрались все, кто приходил накануне; явились и Томша, и Ивэнуш; допоздна, заполночь просидел Георге Карагеорге. Пришли товарищи по рыбной ловле, пенсионеры постарше усопшего, и в эту ночь из рассказов и воспоминаний каждого сложилась снова Антонова жизнь – такая, какую он прожил среди них, рядом с ними. И с какой-то минуты, нанизывая один за другим эпизоды и дела разного рода, присутствующие вдруг ощутили, будто Антон, живой и здоровый, сидит вместе с ними, и настал для него черед продолжить историю своего бытия…
Похороны состоялись после обеда. Пришло столько людей, что дрожь охватывала при виде огромной, медленно текущей толпы, колыхаемой, казалось, невидимыми волнами. На улицах, по которым проходила процессия, движение остановили, по краям выстроились длинными рядами мужчины, женщины и дети, вышедшие из домов, чтобы проводить в последний путь старого земляка. Ведь не было человека в Пояне, который бы его не знал.
За гробом, который несли на плечах шестеро плечистых парней, шла Настя. Слева от нее – зять, справа – дочь. Вначале ее вели под руки, но старуха затем высвободила их, уронила и всю дорогу шагала так, прямая, склонив лишь на грудь голову. Горе ее усилилось из-за отсутствия Кулая. Ему отправили телеграмму-молнию, но сын и знака не подал – приедет или нет, а держать дольше покойника в доме было нельзя.
Прямо за нею шли Ион Пэтруц, Георге Карагеорге, Виктор Станчу, Элеонора Фуртунэ, Максим Мога. В следующем ряду между Макаром Сэрэяну и Козьмой Томшей – Анна Флоря.
Играл духовой оркестр, тревожа улицы, дома. Элеоноре Фуртунэ вспомнились похороны ее мужа, Эмиля. В тот день она тоже шла, как жена Антона, за гробом, слева от нее держался отец Эмиля; приехали директора всех совхозов, и Карагеорге, и Софроняну, и Лидия Грозя – она-то обо всем и позаботилась. Пришли старшеклассники, которым Эмиль читал биологию, учителя, селяне, и все старались утешить ее, подбодрить, заверяли, что не оставят одну, без помощи, и она все-таки чувствовала себя одинокой в благожелательной толпе родственников и друзей, словно вокруг расстилалась пустыня, покрытая мрачными тенями. Вот так, как чувствовала себя теперь, наверно, Настя Хэцашу. Наедине со своим горем.
Элеонора подняла голову; затуманенный взор скользнул по лицам, знакомым и незнакомым. И море голов закачалось, начало вдруг клониться в одну сторону, в другую. Элеонора почувствовала, что теряет равновесие, и в страхе двумя руками схватилась за локоть Максима Моги.
Но тут в задних рядах произошло движение. Люди поворачивали головы, чтобы понять, что случилось. Какой-то офицер с погонами капитана торопливо пробирался вперед. Это был Николай Хэцашу, примчавшийся на попутном грузовике с аэродрома Пояны; увидев процессию, он на ходу соскочил с высокого кузова. Затем из кабины вышла его жена с ребенком, которому едва исполнилось две недели.
Максим Мога знал Николая еще тогда, когда все звали его Кулаем, и был он еще ростом с вершок. И с тех пор ни разу не встречал. Вырос здоровенный мужик, плечистый красавец-парень. Увидев сына, мать прижалась к нему и начала тихо плакать, прикрывая рукою рот, будто слова, которые она произносила в эти минуты, должны были остаться только для них.
По мере того как процессия приближалась к кладбищу, толпа становилась все теснее, словно перед схваткой с неведомыми, враждебными силами. Максим Мога почувствовал это, Элеонора тоже подалась поближе к нему. Максим бросил взгляд назад, за гробом колыхалась, как взволнованное море, сама жизнь, во всей красе, показывая всем ярче чем когда-либо свою неизбывность и могущество.
Когда возвращались после похорон и вошли во двор, оставленный в печали и запустении, их встретил громкий плач ребенка, заявлявшего о своем праве на жизнь, праве быть хозяином этого залитого солнцем двора, этого дома со сверкающими окнами, той земли, которая расстилалась у их ног, и ясного неба над головой. Это был Антоникэ Хэцашу, Антонов внучек. Разбуженный в своей коляске от сна, дитя широко раскрытыми глазами смотрело на мир и требовало к себе законного внимания.
