Текст книги "Возвращение к любви"
Автор книги: Георге Георгиу
сообщить о нарушении
Текущая страница: 41 (всего у книги 44 страниц)
«По поводу виноградников совхоза «Драгушаны» соответствующее объяснение может дать только тов. Станчу В. А.».
Томша перечитал ее несколько раз и нашел наилучшей из возможных. Поставил свою подпись и, увидев в окне «Волгу», из которой выходил Максим Мога в сопровождении Андрея Ивэнуша, взял листок, аккуратно заполненный несколькими строчками, и направился к кабинету генерального директора.
Прежде чем попасть к Моге, однако, ему пришлось выслушать упреки Аделы. Обрадованная тем, что нашла его наконец, девушка преградила ему путь.
– Где ты был? Целый день тебя ищу. Не знала уже, что и думать, боялась, что случилась беда. – Адела недавно возвратилась с виноградника и решила не уходить из дирекции, пока не узнает, что с Томшей. И вот он перед нею, с беспечной улыбкой на устах.
Увидев ее такой влюбленной и встревоженной, Томша почувствовал прилив жалости. Он погладил ее по щеке, покрасневшей от волнения, и попытался успокоить:
– Что может со мной случиться?! Будь уверена, ничего. Максим Дмитриевич у себя?
– Да. И знаешь что? Завтра пойду тоже собирать урожай. Максим Дмитриевич разрешил. В бригаду Бырсана.
– Очень рад. И побереги себя. Обо мне не тревожься, волнение тебе не к лицу.
Томша едва ушел в кабинет Моги, как Адела вынула из ящика стола зеркало и внимательно погляделась в него. Боже, какая она дурнушка! Глаза запали, лицо увяло, скулы заострились, а нос… Боже, настоящая картофелина! Посмотрит ли еще хоть раз Томша на этакую уродину?! Бросив зеркальце в стол, она выбежала на улицу. Стемнело уже совсем, фонари на главной улице светили вовсю, но перед глазами Аделы стоял кромешный мрак. Девушка и не заметила, как добралась до дому. Вот уже несколько вечеров вся семья сразу после возвращения с совхозной плантации бралась за свой виноград. Грозди были уже раздавлены, теперь предстояло пропустить их через пресс. Мать обрадовалась, что Адела пришла не так уж поздно, до сих пор она появлялась не раньше полуночи.
Девушка сменила платье на старое, повязала волосы черной косынкой и, поглядись она в зеркало, испугалась бы по-настоящему: теперь ей можно было дать все сорок лет. Да ладно! Кто увидит ее такой?! Адела подошла к прессу, на котором работал отец.
– Не для тебя это дело, отойди-ка! – отстранил ел ее.
– Нет, как раз для меня, – заупрямилась она.
К усталости трудного дня Аделе хотелось прибавить новую, впрячься в еще более тяжкую работу; может быть, так ей удастся справиться с неодолимой тоской по ласкам Томши, заглушить думы, прогнавшие ее домой.
Но желанное успокоение к ней не шло.
3
Козьма Томша положил листок бумаги на стол перед Максимом Могой и теперь ждал, более с любопытством, как будет принята его докладная. Мога единым взглядом пробежал немногие строчки и помрачнел. Прочитал еще раз, затем спросил, как учитель, который хочет узнать, может ли ученик еще что-нибудь сказать:
– И это все?
Томша пожал плечами: да, все.
С прежним спокойствием Мога передал листок Ивэнушу.
– И это все?! – с удивлением спросил в свою очередь секретарь парткома, прочитав записку.
Если на вопрос Максима Моги Томша сумел сохранить хладнокровие, восклицание Ивэнуша вызвало у него раздражение: секретарь в точности воспользовался интонацией Моги. Томша не понимал еще, что именно его докладная вызвала такую реакцию, и подумал, что Ивэнуш тоже перешел на сторону Моги и Станчу, предоставив ему отвечать за все одному.
«Какого черта я молчу? – забродило в душе у Томши, словно молодое вино. – Чего им от меня еще надо?»
При виде того, что Мога изучает какие-то другие документы, а Ивэнуш все еще не отрывает глаз от его докладной, Томша утратил самообладание и вспыхнул весь злостью:
– По-вашему, я лишен принципиальности? – И, обращаясь к генеральному директору: – Максим Дмитриевич, избыток принципиальности вас еще не гнетет?
После этого внезапного взрыва он так же резко умолк, не понимая уже и сам, что сказал.
Максим Мога вперил в него холодный взгляд и вопросительно посмотрел на Ивэнуша: какая муха укусила нашего молодого друга? Андрей Ивэнуш, подойдя к Томше, легко положил ему руку на плечо, приглашая к спокойствию, к рассудку.
– Давайте разберемся во всем без нервов, – примирительно сказал он.
Козьма Томша резко повернулся к нему:
– Хотите сказать, Андрей Андреевич, что я плохо работаю? – спросил он, стараясь не повышать голоса. – Вам прекрасно известно, что от зари до зари я в поле!
– Совершенно верно, – спокойно подтвердил Ивэнуш.
Максим Мога изучал данные о ходе уборки, но в то же время внимательно слушал; оторвал взор от бумаг лишь когда Томша снова бросился в бой.
– …И отлично, что разговор состоится сейчас, – выкладывал Козьма. – Все равно такой обиды было не сдержать. Чем раньше – тем лучше для всех.
– Вот это уже другое дело, – добродушно проговорил Мога, стремясь вернуть беседу в спокойное русло. – Мы здесь одни; все, что будет сказано, останется между нами.
Томша насмешливо улыбнулся.
– Речь у нас не о государственных тайнах, Максим Дмитриевич, – заявил он. – Работаем вместе не первый месяц, и все это время мне приходится оставаться в вашей тени. Куда ни двинусь – все равно натыкаюсь на вашу спину, как на бетонную стену. Надо думать, я тоже здесь в каком-то роде руководитель, мне тоже хочется поработать…
Максим Мога с укором качнул головой:
– Руководителя в каком-то роде никому здесь не нужно.
Томша резко поднялся на ноги, постоял немного в нерешительности, как будто утратил вдруг все ориентиры и не знал более, куда направиться. Затем кивнул и вышел. В приемной его ждал еще один неприятный сюрприз: Адела, до вчерашнего вечера не сдвигавшаяся ни разу с места, если он был еще в дирекции, на этот раз ушла, не дождавшись его. Что-то, видно, случилось с ним, с Аделой, со всем светом вокруг. А может, только с ним?
Но, как земля плодоносит, исполняя свое назначение, даря по осени миру свои плоды, точно так же исполняются и людские судьбы, и каждому дано узнать, что ему уготовлено, в назначенное ему время.
Узнать свой путь предстояло и Томше; но в ту прекрасную осеннюю ночь он был одинок, опечален и расстроен.
4
– Не в обиду тебе, Максим Дмитриевич, не надо было вступать в спор с Томшей, – сказал Моге Ивэнуш, когда оба остались одни.
– Наверно… Не сумел до конца сдержаться. – Мога откинулся на спинку стула и просидел несколько минут, не шевелясь, полностью расслабившись. – Но и оставить его жить тем умом, что и прежде, было нельзя. Как полагаешь, Андрей Андреевич? Ведь ты его знаешь лучше!
– Именно потому, что знаю, его поведение заставило меня призадуматься, – ответил Ивэнуш.
– Может быть, мы сами виновны в том, что некоторые молодые люди теряют ориентацию? Ведь чего от них требуем мы? Работать все лучше, как можно лучше! И нас уважать! И слушаться нас во всем…
– А что в этом, по-твоему, плохого? – с любопытством спросил Ивэнуш. – Разве сам ты только что не сказал, что нельзя оставить Томшу жить прежним, своим умом?
– Да, сказал. И слов своих назад не возьму. Но хочу спросить тебя, как спрашиваю и себя: требуя от них много, что даем им мы, в свою очередь? Вникаем ли в их внутренний мир, чтобы узнать, чем можем помочь при нужде? Знаем ли, чего они хотят?
В эту минуту раздался стук в дверь, и постучавшийся, не ожидая приглашения, открыл ее и вошел. Это был Василе Бутучел в сопровождении Иона Пэтруца.
Сердце Максима Моги дрогнуло, как от доброго предчувствия. Он указал рукой стул.
– Прошу, товарищ Бутучел.
Василе подошел к Моге, подал ему руку, потом к Ивэнушу, после чего неторопливо уселся. Ион Пэтруц как обычно остался на ногах.
– Не решался войти, – сказал он Моге, – кивая на гостя.
– Как так? Разве он что-нибудь натворил? – улыбнулся Максим.
– Натворил, Максим Дмитриевич, – отвечал Бутучел. – Разве вы забыли?
– Главное – чтобы помнил сам виновник, – сказал Мога. – Что нового в большом городе?
– Будто не знаете? Шум стоит, бензином воняет, толкотня… Если встречается поенянин, душа радуется.
– А сынок? Что поделывает ваш сынок? – Мога снова занял свое место за письменным столом. После разговора с Томшей, оставившего на сердце тяжесть, беседа с Бутучелом показалась дуновением свежего ветерка.
– Трудится. Днем – на службе, по вечерам и до полуночи – пишет, читает… Ни тебе выходных, ни праздников… – Бутучел не жаловался, но явно и не хвастал, образ жизни сына, очевидно, мало радовал его.
– В двухкомнатной живет?
– В двухкомнатной, – подтвердил Бутучел.
– А по ночам работает на кухне?
Василий Бутучел удивленно поднял брови.
– Точно! Откуда вам это известно?
– Нетрудно вычислить. В одной комнате спят жена и ребенок, во второй – отец. Остается только кухня – после того, как все поужинали. Не так ли?
– Именно так! – кивнул Бутучел, подумав про себя: от этого Моги ничто не скроется!
Мога вышел вдруг из-за стола – в добром настроении, с отдохнувшим лицом, и весело сказал:
– Не соскучились еще по нашей осени, не хочется ею полюбоваться? У нас, в Пояне? Знаете что? Сегодня вечером мне нужно проехать по району, если есть желание, поехали со мной. С нами будет товарищ Софроняну. Идет?
– Идет, Максим Дмитриевич, – отвечал Бутучел, польщенный этим знаком внимания. Поднявшись со стула, он с восхищением смотрел на Могу: этому человеку было видно все, что творилось в его душе. И действительно, в Пояну его привела тоска по дому, по такой вот осени. Ему вовсе не было нужно всего района, всех здешних сел, всех тысяч и тысяч гектаров виноградников, чтобы «увидеть и почувствовать», по выражению генерального директора, какова здесь осень. Василию было предостаточно пройти по улочке, на которой стоял его дом, захмелеть от запаха осенних яблок, плодов айвы, выглядывавших, как звезды в небе, из-за листвы, почувствовать сладость свежего муста. Перекинуться словцом с соседом справа, с соседом слева, с тем, что живет напротив, пригласить на стаканчик тулбурела кума Игната. Отправиться на заре в свою бригаду и собирать до вечера виноград, на выращивании которого потрудился и он. В бригаде Бырсана, в которой он до тех пор трудился, работники собрались как на подбор, влюбленные в свое дело, для них осень – истинный праздник души.
Всего этого в Кишиневе у Бутучела не было, хотя сын его был довольно хорошо устроен в объединении «Виерул». Но к чему заработки, если день-деньской человеку не с кем перемолвиться и словом, а вечером, когда возвращаешься домой, люди проходят мимо, не слыша тебя и не видя, хотя живешь с ними рядом, в одном и в том же здании! В конце концов, и сам он стал здороваться на ходу лишь с соседями по подъезду, где жил его сын. В таком большом городе, с населением в сотни тысяч душ, Василе Бутучел оказался замкнутым в мирке не шире игольного ушка.
Все это он собирался рассказать Максиму Моге; тот умеет и слушать, и понимать.
Вот так, уехать порой куда легче, чем вернуться. Возвращаясь к своим после известного отсутствия, надо иметь еще хоть небольшую надежду, что вернешь себе также их доверие, их любовь. Бутучел об этом еще не думал. Он приехал в Пояну на два-три дня, чтобы хоть немножко утолить тоску по привычной осени.
Максим Мога усадил его рядом с собой на заднем сиденье; Симион Софроняну занял место впереди. Из Пояны поехали прямо в Драгушаны на винзавод. Ночная смена трудилась здесь вовсю, мутно-розовый ароматный муст по стеклянным трубам струился в огромные емкости. И эти трубы казались громадными артериями, соединившими различные механизмы, и для которых виноградный сок служил живительным эликсиром. Затем двинулись к Варатику, оттуда – к Зоренам и Ватре, местам тоже известным, но которые Василий Бутучел не видел уже давно. На перекрестке дорог, после того как Ватра осталась позади, Максим Мога велел Ионикэ остановиться. Выйдя первым, он распрямил спину, глубоко вдохнул прохладный воздух. Вышли из машины и остальные; только Ионикэ остался за рулем, словно охранял ее.
– Когда возвращаетесь в Кишинев? – спросил Бутучела Мога.
Тот слегка вздрогнул. Он думал как раз о том, что два дня спустя придется уехать, и не решался оставить места, являвшие по ночам такую волнующую красоту. Над подгорьями и равнинами, над холмами, поросшими лесом, над полями кукурузы и садами возвышался лилово-черный небесный свод, украшенный звездами, словно гроздями с янтарными ягодками. Надо всем этим властвовала всепокоряющая тишина. И лишь порой теплый покой нарушался далеким гулом машин – несколько грузовиков с виноградом повстречалось им в пути, и кое-где одиночные тракторы, ведомые, казалось, только светом собственных фар, пахали землю, готовя ее к весне.
– Мэй, Ионикэ, выходи-ка тоже, братец, из машины! – позвал Мога шофера. – Завтра-послезавтра уедешь в Кишинев, и там тебе уже такой красоты не видать!
– А я, если поеду, то на месяц, не больше, Максим Дмитриевич, – отвечал Ионикэ, вылезая все-таки из «Волги». – Сдам экзамены и буду ездить на сессии – по месяцу на каждую. Оставить навсегда Пояну? Не такой уж я дурак!
Симион Софроняну по натуре не был из разговорчивых; в беседу, которая его не привлекала, он вмешивался не иначе как по прямому приглашению. Теперь он тоже молчал, прислушиваясь более к ночным шорохам и голосам, примирявшим его с мыслью о том, что в этот поздний час есть еще люди, которым нельзя отдыхать. Симион плохо понимал затею Моги – взять с ними в поездку Василе Бутучела. Это скорее выглядело чудачеством. С другой стороны, однако, Софроняну был вынужден признать, что у Василе – проницательный взор, на винзаводе в Варатике он сразу подметил, что сок из выжимок выдавлен не до конца, и Софроняну, вызвав срочно механика, заставил его отрегулировать прессы.
– Переезжать в город смолоду еще есть смысл, – говорил в это время Василе Бутучел, – пока в твою кровь не впиталась навеки такая вот осенняя пора…
Казалось, что на этих словах тема будет исчерпана. Постояли молча, очарованные тихой светлой ночью. Но Ионикэ Бырсан, более молодой, нетерпеливый, нарушил вдруг тишину:
– А теперь – куда? – спросил он Могу. – в Боурены или в Пояну?
– С какой стати нам ехать в Боурены? – удивился Мога. – Все уже там давно спят, а винзавод-то еще не достроен.
– Спрашиваю для порядка, – пожал плечами Ионикэ. – Стоим да стоим, словно на перепутье, и все еще не решили, в какую сторону ехать, по какой дороге.
– А может, мы и вправду на перепутье, да по другой причине? – Вопрос Моги, в сущности, касался Бутучела. Он бы несказанно обрадовался, если бы тот сказал: люди добрые, если вы не против, я вернусь в ваш совхоз.
– По-моему, пора ехать до дому, Максим Дмитриевич, – подал наконец голос Симион Софроняну, внимательно поглядев на свои ручные часы. – Через четверть часа пробьет полночь.
– Поехали, Василе? – спросил Бутучела Мога, словно в эту ночь командовал именно он. Максим, конечно, сумел бы заговорить ему зубы, расписать ему преимущества возвращения, воззвать, наконец, к его совести хлебороба, сына земли. И возможно, Бутучел сдался бы. Он, однако, хотел, чтобы это решение созрело в нем самом; только в этом случае оно могло стать окончательным. И если бы кто-нибудь спросил, почему возвращение Василия Бутучела в Пояну для него так желанно, Максим Мога ответил бы в самом туманном смысле, что в этом он увидел бы победу вечной любви к земле над человеческими слабостями, любви, которая иногда, как может показаться, утрачивает свою извечную силу.
– Так что поехали, Максим Дмитриевич, – отозвался Василе Бутучел и зашагал вслед за Могой к машине. – Сколько ни стоять на распутье, рано или поздно надо выбрать какой-нибудь один путь!
До Пояны больше не делали остановки. Ионикэ позволил себе скорость свыше ста километров в час, и Мога его за это не отругал. Ему тоже хотелось бы поскорее добраться до дому, вытянуться в постели и попытаться уснуть, хотя, когда он уставал, сон шел к нему черепашьим шагом. Первым вышел Василе Бутучел, за ним домой отвезли Симиона Софроняну, и только после этого Ионикэ остановил машину перед зданием, в котором жил Максим Мога.
– В семь утра, как всегда, Максим Дмитриевич? – спросил он.
– Как всегда, Ионикэ.
Дом был погружен во мрак. Матей уже спит, – подумал Мога. С утра до ночи он на винограднике, Бырсан не нахвалится на ребят, работают все на совесть. Правда, и он, и Анна хорошо заботятся о студентах, приехавших на уборку, – и питание у них нормально, и условия для отдыха – на уровне.
Но Матея еще не было дома. «Бродит где-то, верно, со своей Миоарой», – улыбнулся про себя Максим. Он поставил на плитку чайник, и пока отмывался от пыли, собравшейся на нем за целый день, кипяток поспел. Таким и застал отца Матей – со стаканом чая, наполовину выпитым, на столе. Лицо Моги выдавало усталость; казалось, за последние дни отец даже постарел. Совсем иначе выглядел – более моложавым, бодрым, – когда Матей увидел его в дирекции за беседой с Элеонорой Фуртунэ. «Если он и далее будет жить один, – подумал юноша, – состарится по-настоящему».
Отец не стал расспрашивать сына, где тот ходил так поздно. В такую божественную ночь, да еще влюбленным, может ли кто-нибудь усидеть взаперти?
– Побывал в нескольких совхозах, – сказал Матею Максим. – С Софроняну и Бутучелом… Ты еще не знаешь нашего Василя Бутучела. Высококвалифицированный рабочий, потомственный подгорянин, нынешней весной он переехал в Кишинев. Там у него сын, кандидат наук. Я тебе еще об этом не рассказывал?
– Ты устал, отец, – перебил вдруг Матей, глядя на него с тревогой. – Надо бы позаботиться и о себе… – И, как о чем-то вполне естественном, в продолжение давно начавшейся беседы, тихо добавил: – Отец, тебе надо жениться!
Мога выпрямился и с удивлением посмотрел на сына.
– Да, да, жениться, – улыбнулся Матей, увидев его изумление. – Сколько можно жить в одиночестве? Знаю, ты очень любил маму, тебе дорога ее память, но уверен: даже женившись, ты ее не забудешь. В чувствах ты всегда упрям!
– Если уж сын принуждает жениться отца, значит – дела наши плохи, – засмеялся Мога. Вмешательство Матея, действительно, удивило его до крайности, но и обрадовало: парень оказался душевным, заботливым. И, конечно, несколько наивным, если думал, что пятидесятилетний старый холостяк может вступить в брак с той же легкостью, как и двадцатидвухлетний. Но Матею ничего говорить не стал. Сын мог его не понять.
5
Совершив обычный обход по всем отделениям совхоза и убедившись, что причин для тревоги нет, Виктор Станчу направился в Пояну. В эти дни он регулярно следил по районной газете за ходом уборки и заметил, что головной совхоз, вначале занимавший четвертое место, поднялся на одну ступеньку, на другую, а теперь, судя по вчерашней сводке, прочно утвердился на первом месте. «Так ли это?» – с недоверием подумал Станчу и позвонил редактору. Нет никакой ошибки, ответил тот, данные заверены Могой и Пэтруцем. Справьтесь у них самих.
Справиться у Моги? У Пэтруца? Можно сразу получить щелчок по носу: «Забыл о своих тридцати гектарах? До сих пор они помогали тебе выходить вперед, теперь – удерживают на месте…»
Максим о тех гектарах еще ему не напоминал. Вопрос не обсуждался и на бюро. О нем словно все забыли – и Кэлиману, и Карагеорге, и Мога. Кто додумался наказывать таким образом человека? Зная, что он виновен, не говорить ему ни слова, пусть мучается, пускай корчится, как в адском огне! Мога придумал такое, причем еще изображает из себя великодушного! А может быть думает: «Как случилось, что именно Станчу позволил себе такое беззаконие? И если уж совершил это в минуту слабости, неужто не найдет в себе достаточно мужества и гордости, чтобы прийти к нам самому объясниться? Мы ведь однажды его осудили. Так что же, опять выставлять его на позор, да перед всем светом?»
Станчу был тут близок к истине, словно после долгих усилий сумел проникнуть в тайники Могиных мыслей. Но было еще одно обстоятельство. Первый секретарь Александр Кэлиману поручил Лидии Грозя разобраться в положении, создавшемся у строителей, на промышленном комбинате и консервном заводе, где допускались случаи обмана и приписок по поводу выполнения планов и рабочих норм, чтобы на бюро обсудить явление как таковое, а не отдельный факт. По этой причине Станчу не предстал еще перед членами бюро. Он несколько раз садился уже по утрам в машину, чтобы ехать в Пояну, прямо к Кэлиману, и выяснить положение раз и навсегда. Был готов понести любое наказание. Но за время, в которое он по привычке совершил объезд виноградников и ферм, гордость успевала справиться со здравым смыслом: он поедет лишь тогда, когда будет приглашен официально! Он, Виктор Станчу, никогда не склонит ни перед кем головы!
Если любопытство не заставило бы его проверить на месте данные, опубликованные газетой, он и теперь не отправился бы в Пояну. Только потом Станчу сумеет понять, что это было для него лишь предлогом.
В дирекции объединения находился один Пэтруц со своим помощником; остальные работники уехали на уборку.
– Почет и уважение! – добродушно встретил его Пэтруц. – С чем хорошим пожаловали?
– Чего уж хорошего, если Пояна меня вдруг обогнала! – воскликнул Станчу. – Опубликованные газетой данные, надеюсь, правильны?
– Еще спрашиваете! – слегка улыбнулся Пэтруц. – Максим может их подтвердить.
– Верю и без подтверждений. Привет! – поспешил к двери Станчу. И вдруг застыл, словно споткнулся о шальную мысль. – А те гектары, мои… Вы приняли их тоже в расчет?
– Виктор Алексеевич, – Пэтруц улыбнулся снова, – будьте спокойны. Отныне они уже не исчезнут, верьте мне на слово!
Станчу бросило в жар. Он поспешно вышел, сел в машину и поехал домой. Но вскоре свернул на дорогу к бригаде Пантелеймона Бырсана. Можно было подумать, что машина побежала по ней сама, влекомая неведомой силой. Тоска по Анне охватила его опять. Он должен был увидеть ее, обменяться с нею хотя бы словом. Отогреть немного душу.
Анна была не одна, она беседовала с Максимом Могой. Станчу сразу помрачнел. Неприятное отчуждение, поселившееся незаметно между ним и Могой, нахлынуло вдруг во всей своей болезненной реальности. Он бы охотно умчался прочь, но Анна властно удерживала его на месте.
– Виктор Алексеевич, как у тебя с автотранспортом, – несколько официально и сухо обратился к нему Максим Мога после того, как они поздоровались.
– У нас все в норме, – коротко отвечал Станчу, глядя на Анну, как будто вопрос был задан ею.
– А нам его не хватает, – сказал Мога. – При распределении машин, казалось, все было рассчитано точно, но действительность потребовала некоторых поправок. Не можешь ли ты оказать помощь Анне Илларионовне?
Виктор опять взглянул на Анну. На этом самом месте он признался ей, что любит ее, что готов ради нее на все… И здесь она отвергла его любовь. Изгнать ее из сердца, однако, он так и не смог. Теперь ей нужна его помощь. Он обязан был найти немедленное решение.
– Пошлю вам трактор с двумя прицепами, – предложил он, подумав. – Если это вас устроит.
Красивые глаза Анны засветились радостью.
– Ну как не устроит! От души вам спасибо, дорогой Виктор Алексеевич!
– Не стоит, – усталым голосом проговорил Станчу. – Мы связаны работой в нашем объединении, стало быть, должны друг другу помогать. – Виктор невесело улыбнулся. С какой радостью он сказал бы, что их связывает любовь… Даже в присутствии Моги сказал бы, если бы это было действительно так. Ведь слово «дорогой», вырвавшееся у Анны, было лишь знаком уважения, благодарности. – Отправлю к вам трактор, как только доеду до Драгушан.
Станчу обращался исключительно к ней, словно Моги и не было, либо на месте, на котором тот стоял, росло дерево или высился каменный столб, так что говорить ему что-нибудь не имело никакого смысла. Он видел только Анну; ее дружеский взгляд побуждал его раскрыть перед нею снова душу, говорить с ней одной. И Максим Мога, понимая его состояние, проявил достаточно такта, чтобы не вмешаться.
– Я страдаю опасной болезнью, Анна Илларионовна, – неожиданно для себя признался Виктор, – которая причиняет мне множество бед… – Он тяжко вдохнул, но, заметив в черных глазах Анны удивление, иронически усмехнулся. – И зовется мой злой недуг «запасливостью»… Да, да, речь идет о запасах – труб, двигателей, даже времени… Только разумом мне до сих пор не удалось запастись! – Станчу вдруг умолк, чувствуя потребность хоть немного передохнуть, прежде чем поделиться с Анной всем, что угнетало его на протяжении последних дней. – Дошло до того, что я оставил про запас даже целые гектары! – продолжал он, сердясь на самого себя, и рассказал историю «засекреченных» участков. И вдруг, словно лишь теперь заметил Могу, обернулся к нему и решительно объявил: – Никто в этом не виновен, кроме меня, Максим Дмитриевич! Вся ответственность – на мне одном. Готов понести соответствующее наказание.
Нервное напряжение, сковывавшее его все время, пока он говорил, ослабло. И это позволило ему заметить на суровом лице Моги проблеск света. В глазах же Анны Виктор прочитал упрек, но и доброе расположение, и принял все это в равной мере сердцем.
6
Вскоре Станчу возвратился в Драгушаны. Заехал сперва в тракторную бригаду, отдал необходимые распоряжения, затем поспешил домой. Хотелось побыть хоть немного одному, наедине с собственными думами и чувствами.
Но не было Виктору суждено порадоваться желанному одиночеству.
Во дворе за столом под яблоней, перегруженной спелыми плодами, сидели Лия с Николаем Будяну. Молодой журналист, по-видимому, рассказывал ей о чем-то интересном, так как она слушала его с вниманием и удовольствием. Станчу заметил, что Лия с недавних пор изменилась – стала более серьезной, будто лишь сейчас достигла зрелости. Лия и сама чувствовала перемену, случившуюся в ней после памятной встречи с Томшей. Она не совсем еще пришла в себя от странного состояния вызванного этой встречей, искала ему объяснение и не могла найти.
В одном она была теперь уверена: она любила Томшу, любила его по-настоящему; но поняла это лишь после того, как он ее оттолкнул. Теперь было уже слишком поздно. И появление Будяну обрадовало ее. Родилась новая надежда: рядом с ним она будет защищена от забот, от житейских невзгод.
Виктор Станчу пожал молодому журналисту руку и сел.
– Я теперь в отпуске и намерен пожить у вас в районе, пока меня не прогонят, – улыбнулся тот в ответ на вопросительный взгляд хозяина дома.
– Такого не случится, – заверил его Станчу. – Поеняне от природы гостеприимны. Но где вы устроились?
– В гостинице, в Пояне.
– Гостиница есть также в Драгушанах. И, если хотите…
– Если понадобится, позволю себе обратиться к вам за помощью, – сказал Будяну. Он охотно остался бы в Драгушанах, чтобы быть все время рядом с Лией.
Внезапно сверху, из густой, тронутой уже осенью листвы румяное яблоко молнией ринулось вниз и упало на стол, как раз между ним и Лией. Молодой человек вздрогнул, будто при важном знамении, но также предупреждении для них обоих: соблюдайте осторожность с запретным плодом! В последующие дни, сидя с Лией за этим столом и наблюдая, как падают яблоки, он испытывал странное беспокойство. Теперь же яблоко на столе, казалось, ждало, чтобы кто-нибудь из них взял его и разломил пополам – на двоих. Но молодые люди к нему так и не притронулись.
– Товарищ Будяну привез тебе подарок – старинную плоску, середина прошлого столетия, – сказала отцу Лия. – Я поставила ее в каса маре.
– Спасибо. Пойду, погляжу на нее! – оживился Станчу и поспешил в дом.
Плоска красовалась на столе. Первым делом Станчу бросилась в глаза довольно четкая трещинка, начинавшаяся на горловине сосуда и доходившая до его середины. Но это не снизило его интереса к подарку; он взял его в руки и стал рассматривать с большим вниманием. С годами, непрестанно собирая старинные предметы искусства, он приобрел немалый опыт, помогавший ему оценить оригинальность и подлинность таких вещей. Плоска была действительно изготовлена много десятков лет назад и вполне могла иметь возраст, указанный Лией. Узоры стерлись, бесцветное лаковое покрытие было давно утрачено. Вокруг горловины шла надпись по-латыни: «In vino veritas». Но надпись была явно более позднего происхождения; надо думать, ее сделал любитель выпивки, в руках которого на какое-то время оказался сосуд. Мастер из народа наверняка вывел бы другие слова, например – «истина в любви».
Станчу осмотрелся, ища место для подарка. Взор останавливался на хорошо знакомых, дорогих ему предметах. Все стояли в странном оцепенении – мир мертвых вещей, собранный им за многие годы. Поиски, хлопоты, старания… Почему же все это добро его теперь не радовало? Приобретая все это, не утратил ли он чего-то другого, гораздо более ценного?
Это неожиданное озарение причинило ему такую боль, что Виктор застыл на месте, словно еще один предмет, забытый в каса маре. И Виктор понял, что годы, потраченные на то, чтобы собрать все эти вещи, среди которых были и настоящие редкости, – эти годы потрачены им впустую. Ничто в этой комнате не могло подарить ему хоть каплю тепла. Только Мария находила здесь для себя прибежище, ибо те предметы, которые она сюда приносила, не были обнаружены ею бог весть где, ибо смастерила их она сама; они были свидетелями ее молодости и жили в ее душе, безраздельно отданной дому. Недаром Станчу в последнее время частенько заставал ее перед своими вещами, она с ними словно разговаривала, просила у них совета…
Лия вошла в каса маре неслышно. Остановилась рядом с ним, в свою очередь окинула все взглядом. Только она сумела по достоинству оценить отцовскую коллекцию, назвав комнату музеем.
Почувствовав, что он уже не одни, Станчу обернулся, увидел дочь и несмело улыбнулся:
– Стою вот с этой плоской, и не знаю, куда ее девать…
– Какая разница? Можешь поставить ее на стол, – посоветовала она.
– Можно и так… Почему ты оставила Будяну одного?
– А он уже ушел. Приехала машина из редакции и повезла его на виноградники. К вечеру он опять к нам завернет.
Станчу заторопился наружу; оставаться в доме не было больше смысла. Яркое солнце заставило его зажмуриться. Он глубоко вздохнул, подошел к столу под яблоней, взял упавший плод, к которому так и не прикоснулись молодые, и с аппетитом откусил кусок.
– Этот парень тебе нравится? – спросил он Лию.
– Будяну? – девушка задумалась. – Во всяком случае, он мне не неприятен, – ответила она скорее самой себе. – Он умен, воспитан… Может стать хорошим мужем.
– Ты так думаешь? – усомнился Станчу. – Не кажется ли тебе, что эта плоска подарена им не без умысла?
– Кто его знает? – пожала плечами Лия. – Если бы он сделал мне предложение, я могла бы ответить ему «да» и с тем же успехом – отказать… Но зачем гадать до времени? – И добавила с заботой: – Ты, наверно, голоден; сейчас тебя покормлю.
